Ленинград-34

Глава 10

Москва, Октябрьский вокзал,

18 мая 1935 г., 10:00.

Солнце начинает припекать совсем по-летнему, длинная очередь к будке телефона-автомата справа от здания вокзала терпеливо сносит все неудобства: громкий звон колокольчиков трамваев, распугивающий пешеходов, пересекающих площадь по кратчайшему пути; басовитые гудки и дым из труб паровозов, плывущих будто по воздуху по эстакаде и заряды строительной пыли, то и дело поднимающейся из-за забора слева от входа с надписью: "Здесь будет вход в метро". Снова смотрю на свои новые часы, вручённые мне, в числе лучших сотрудников, на торжественном заседании управления, посвященном 1-ому Мая. Большой толстый никелированный диск (1-ый Государственный Часовой Завод) ошутимо оттягивает мне руку и притягивает множество завистливых взглядов соседей.

"Десять часов… пора уже принимать решение… на шестом трамвае до Центрального аэродрома меньше чем за час не добраться (низкая скорость, десятки остановок), но есть плюс, можно ехать до цели без пересадки. Автобусы и троллейбусы побыстрее, правда их вместимость маловата по сравнению с трамваем плюс две пересадки".

Вчера Павел задержался допоздна на совещании в Управлении ПВО (докладывал ход работ по нашей теме "Подсолнух"), а я позвонил (из его квартиры в Докучаевом переулке недалеко от Комсомольской площади) Свешникову и выяснил, что Киров уехал в Минск на пленум ЦК Белоруссии. Попросил Николая передать телефонограмму начальнику Центрального аэропорта о включении меня в число пассажиров на предстоящий полёт "Максима Горького", а машину попросить поскромничал. Недолго думая, мотнулся (после того происшествия на рынке всерьез начал заниматься спортом) к трём вокзалам и сговорился с возницей на двуколке, скучавшим поздним вечером напротив Северного (Ярославского) вокзала, что сегодня в восемь утра тот будет ждать меня у пашиного дома. Сначала он отнекивался, но, получив задаток, согласился.

— Иногда мне кажется, что вы с Олей не от мира сего, — сказал Павел сегодня утром, видя как я уже который раз спускаюсь вниз на улицу и выяснив причину этого. — ну кто даёт задаток извозчику в размере стоимости бутылки водки? Да он сегодня до обеда глаза продрать не сможет!

"Вот что сейчас делать? Ладно время пока терпит, если первой подойдёт очередь к телефону (очередь минут на пятнадцать), то звоню Свешникову и прошу отменить полёт, выставляя себя законченным идиотом, а если подъедет такси (смотрю на пустующее место со столбиком "Такси"), то справлюсь сам".

"Максим Горький" разбился, судя по передовице в "Правде", в 12:35, значит взлетел, примерно в полдень. Самолёты сопровождения несколькими минутами раньше. Чтобы успеть без помех переговорить с лётчиками и кинооператором, хорошо бы быть на месте хотя бы за час до вылета. Сейчас 10:15"…

10:30… Один человек передо мной… и тут из-под арки Каланчёвского моста выныривает чёрная "эмка" с белыми шашечками на боках. Водитель лихо закладывает вираж и точно паркуется на узкую стоянку. Опережаю нескольких своих конкурентов и первый кричу в открывающуюся дверь: "Центральный аэродром". Боковым зрением замечаю щёголя в заграничном костюме, показывающего десятирублёвую купюру таксисту.

— Кому ещё по Ленинградке? — кричит неподкупный шофёр.

— Мне, мне в Покровское-Стрешнево. — обливаюшийся потом толстяк в белой косоворотке бесцеремонно отталкивает своим животом щёголя и с трудом протиснувшись в дверь окупирует всё заднее сиденье.

Я уже сижу рядом с водителем, который, чувствуя моё нетерпение, резко срывается с места. Моя рука стала инстинктивно искать ремень безопасности, не нащупав который вцепляюсь в ручку двери и вовремя, крутой с визгом поворот направо толкает нас сильно влево. Глаза нашего "шумахера" горят, он много и охотно пользуется автомобильным гудком вихрем проносясь по узким переулкам: Безбожный, Пальчиков…. улица Дурова, Божедомка.

"Понятно, обходит загруженное транспортом и перекрытое регулировщиками Садовое кольцо".

По Лесной выскакиваем к Белорусскому вокзалу и оказываемся на широком Ленинградском шоссе, показавшемся пустынным.

— Скажите, юноша, — подаёт голос толстяк с заднего сиденья, вытирая лысину носовым платком. — что это за авто, на котором мы имеем честь передвигаться? Чем то похож на Форда.

"Юноша" слегка морщится от такого обращения, но гордость за свой автомобиль побеждает…

— Это — новый советский легковой автомобиль Горьковского автозавода, а не какой ни форд. Проводим испытания в городе, меня прикрепили к испытателям как лучшего водителя таксопарка…

Поворачиваюсь к спрашивающему, на лице которого появляются чувства недоверия и лёгкой тревоги.

"Знакомое лицо, однако".

— О, а я вас знаю, — толстяк переключается на меня. — вы… вы…

— Я-Чаганов, — прихожу ему на помощь — Алексей Николаевич, очень приятно познакомиться.

Толстой польщённо улыбается, говорит что ему интересна моя судьба, приглашает к себе на дачу в Иваньково. Наш водитель, обиженный было быстро погасшим вниманием к его автомобилю, обиженно замолкает, но услышав мою фамилию снова расцветает и разгоняет машину до фантастических ста килметров в час. Толстой замолкает вжавшись в сиденье.

Еще десять минут гонки по прямой, минуем Петровский дворец и прямо перед носом встречной машины поворачиваем налево, а ещё метров через двести из-за ровного ряда сосен открывается двухэтажное здание аэровокзала, стоящее наискосок к дороге, сознательно лишённое симметрии нагромождение бетонных кубов, укутано строительными лесами.

"11:05… Кажется, успел"…

Прощаюсь с Толстым, благодарю гордого таксиста и бегу ко входу, от которого навстречу мне спешит авиционный командир.

— Начальник аэропорта Каминский, — короткое рукопожатие, встречающий круто разворачивается и идёт чуть впереди. — товарищ Чаганов, мне звонили о вас из секретариата товарища Кирова. Вы каким рейсом хотите полететь? Пассажиры первого уже на борту.

— Скажите, товарищ Каминский, — с надеждой спрашиваю начальника аэропорта. — а где я смогу переговорить с лётчиками сопровождающих самолётов?

— Они уже на старте, — быстро пересекаем вестибюль аэровокзала и выходим наружу.

— А связаться с ними по радиостанции возможно? — замедляю шаг. Перед нами метрах в пятидесяти появляется угловатый гигант — самолёт "Максим Горький" с нелепой гандолой о двух двигателях сверху и шестью на огромных крыльях.

— Нет…

— Вильгельм, быстрее, — сверху с обзорного балкона для встречающих раздался властный голос. — Благин с Рыбушкиным уже взлетели.

Издали послышался шум моторов и две чёрные точки стали медленно подниматься над горизонтом.

Начальник аэропорта оборчивается, щурится от солнца, пытаясь разглядеть говорящего: "Пять минут, товарищ Харламов".

— Может быть полетите позже, — в глазах Каминского зажглись насмешливые огоньки. — завтра тоже будут полёты.

По опущеной вниз лестнице карабкались вверх два подростка лет десяти: девочка и мальчик, а провожавшая их женщина шла навстречу нам и всё время оглядывалась на них.

"Блин, что же делать? Остаться на земле и добиваться отмены вылета? Ну, отменят этот вылет, сдадут меня в психушку, а затем продолжат свои эксперименты.

Полететь сейчас и попытаться поговорить с пилотами? С начальством — бесполезно, оно ни за что не отвечает и всегда ни при чём".

Бросаюсь бегом к самолёту и легко взлетаю наверх по крутым ступеням почти не держась за поручни. Стоящий сбоку от входа авиамеханик начинает крутить лебёдку подъёмного механизма трапа. Аэродромные авиамеханики, стоя в кузовах двух автомобилей начинают пневматическую раскрутку винтов. Наконец-то трап зафиксиван, входной люк в полу закрыт и стало тише. Прошу молодую улыбчивую бортпроводницу, появившуюся из пассажирского салона в хвосте самолёта, проводить меня к лётчикам. Та призывно машет, следуй, мол, за мной, шум от работавших рядом в крыльях двигателей, всё-таки, не располагает к разговорам. Высокий потолок в проходе позволяет идти свободно, не пригибаясь. Проходим радиорубку, массивная радиостанция соседствует со шкафом портативной АТС, привинченной к переборке отсека через пружинные амортизаторы, попадаем в пассажирское купе на восемь мест, занятых серьёзными мужчинами в костюмах. Дальше двустворчатая металическая дверь в кабину пилотов, открытая сейчас, а за ней виден ещё один пассажирский салон, в конце которого, в самом носу самолёта, место штурмана. В дверной проём сквозь лобовое стекло виднеется кусочек синего неба, а по бокам на возвышении — кресла лётчиков.

— Товарищ Журов, — кричит моя проводница запрокинув голову назад.

Небо заслоняет голова лётчика.

— Товарищ Журов, моя фамилия Чаганов, — перехватываю инициативу. — разрешите к вам в кабину?

Лётчик окидывает меня оценивающим взглядом.

— Ну, давай, заходи, коль не трус.

Захожу в кабину пилотов и оглядываюсь не находя сиденье для себя, их только два: для пилотов. Засмеявшись, второй пилот достаёт из-за своего кресла кусок широкой толстой доски и кладёт её поперёк прохода, закрывает дверь на засов. Получается что-то вроде сиденья с дверью в качестве спинки. В довершение получаю настоящий кожаный лётный шлем, предел моих детских мечтаний.

— Место инструктора, — подмигивает мне Журов.

"Хорошо вышло… обзор, конечно, будет похуже, чем у пилотов, сидящих справа и слева от меня, но намного лучше если бы я остался стоять внизу в проходе".

Командир с напарником сидят за штурвалами похожими на автомобильные баранки, перед каждым свой набор приборов.

— Взлёт! — командует Журов в ответ на взмах флажка выпускающего.

Я берусь руками за спинки кресел лётчиков. Самолёт начал плавно ускоряться слегка покачиваясь из стороны в сторону, после короткой разбежки легко отрывается от земли и нежиданно быстро для своего грузного тела набирает высоту. Михеев — второй пилот, а точнее, как я понял из обрывков фраз, которыми обменивались лётчики, приёмщик самолёта от военных, по переговорному устройству, микрофон которого на металической штанге закреплён впереди и чуть выше голов пилотов, начинает принимать доклады с постов мотористов в крыльях и авиамеханика в хвосте самолёта.

"Максим Горький" делает широкий круг на аэродромом, вдали видны кремлёвские башни и золотые купола храмов. Начинаю усиленно крутить головой в поисках наших самолётов сопровождения, но обзор у меня из кабины пилотов не очень: только вперёд и в стороны — четверть сферы.

"Может Благин передумал хулиганить"?

Как бы отвечая на мой вопрос справа от МГ появляется маленький одноместный биплан и не спеша начинает обгонять нас.

"Как-то не чувствуется особой быстроты в этой этажерке, даже по сравнением с нашим медлительным гигантом. Впрочем, гигантский в нем, на мой взгляд, только размах крыльев (63 метра), а по другим габаритам — уровень, скажем, ИЛ-18".

Опередив нас метров на триста биплан делает правую "бочку", теряя при этом скорость, которая уводит его от нас вправо. Журов переключается на внутреннюю связь пилотской кабины и что-то недовольно бурчит. Самолётик делает боевой разворот и пропадает из виду.

"Передумал он, как же… что-то надо делать"?

Самолёт Благина теперь показывается слева от нас, долго разгоняется идя параллельным курсом и, оторвавшись на приличное расстояние, делает свечу, смещается вправо и вращаясь вокруг своей оси, некоторое время летит вверх шасси, заканчивает полный оборот и оказывается справа от МГ на параллельном курсе.

— Красиво, — не может скрыть восхищения Журов. — снизу выглядит как "мёртвая петля", а по сути — та же бочка.

— Это что же, — не разделяет восторга командира Михеев. — он через нас прыгать собрался, паразит? А если заштопорит?

— Это Благин с киношниками сговорился когда я ушёл, — серьёзнеет командир, обернувшись налево, где чуть выше нас показался духместный биплан с кинооператором. — а сейчас показывает нам что собирался делать.

"Предложить им идти на посадку? Думаю, просто отмахнуться. Манёвр, конечно, опасный, но Благин опытный лётчик и только что безупречно его выполнил".

— Ты, командир, как он пойдёт на свечку ныряй вниз, — предлагаю первое что приходит мне в голову. — так у него будет больше запас высоты над нами.

"Молчат, обдумывают? Или усмехаются украдкой?"…

— Всем постам, — решается Журов, нажимая на тумблер переговорного устройства. — где И-пятый?

— Заходит нам под левое крыло, — раздается хриплый голос в динамике после небольшой задержки.

Мы с Журовым синхронно поворачиваем головы налево. Из-под крыла появляется знакомый самолётик, который начинает резво вырываться вперёд. Пятьдесят… сто… сто пятьдесят метров… Мне показалось, что командир уже давит на штурвал от себя, но тяжёлая машина реагирует на это движение очень медленно.

Биплан резко взмывает вертикально вверх и, теряя скорость, плашмя несётся прямо на нас быстро увеличиваясь в размерах. Сто метров… начинает поворот вокруг своей оси, одновременно смещаясь вправо вверх (МГ уже ощутимо движется вниз)… пятьдесят метров… пройдя наивысшую точку самолётик уже поворачивается к нам брюхом, а его нос начинает опускаться к земле… ещё несколько мгновений и быстро падающий биплан скрывается из виду.

Сильный удар сотрясает МГ, самолёт бросает вправо, пилоты налегают на штурвалы, пытаясь выровнять машину, а меня ощутимо прикладывает к косяку лбом, но толстая кожа шлема смягчает последствия удара.

— Доложить обстановку. — Хрипит от напряжения командир.

МГ выравнивается, из-за двери доносятся стоны пассажиров (привязные ремни отсутствуют как класс). Переговорное устройство как-то подозрительно молчит: ни звука, ни шороха. Михеев хватается за телефонную трубку, закреплённую справа от приборной доски и дует в неё… тишина.

— Питание… наверное… отрубилось, — пытаюсь остановить кровь, которая заливает правый глаз.

— Чаганов, — кричит Журов не оборачиваясь. — бегом на пост механика у входного люка, скажи — иду на аварийную посадку.

С трудом разжимаю руки, намертво вцепившиеся в перекладину спинок кресел пилотов и прыгаю вниз, неловко отодвигаю засов и распахиваю створки кресел.

"Мужики в костюмах, вроде в порядке, бледные и серьёзные. Одного, правда выворачивает наизнанку. Шатаясь бреду по проходу и кричу, что идём на посадку, мол, занимайте свои места. Так… радист крутит настройку рации… самое нужное сейчас дело… хотя может он в шоке. Возле механика, лежащего на полу на входе, хлопочет бортпроводница. Ступня у него как-то не естественно вывернута… разрыв связок"?

Вместе поднимаем его и усаживаем в ближайшее кресло в пассажирском салоне.

— Там, в правом крыле, — стонет механик. — Власов — моторист, помоги ему…

"Голова, вроде, уже не кружится… открываю дверь, на которую указывает пострадавший. Сверху сквозь маленькие оконца падает свет, тускло освещая узкий проход, ведущий вглубь крыла. Я медленно продвигаюсь по нему, страхуясь от внезапных толчков расставленными в стороны руками… Высота прохода ощутимо уменьшается, начинаю пригибаться… В нос ударил резкий запах бензина… Слева нестерпимый рёв двигателей, сильные вибрации"…

Подхожу к двери поста моториста…… тяну ручку на себя. Яркий солнечный свет слепит глаза. В узкой тесной кабинке приборная доска залита кровью, а тело моториста скрючилось на полу под сиденьем. Пульс прощупывается. Поднимаюсь на цыпочках под самый купол застеклённой кабины. Все три двигателя выглядят целыми, винты крутятся, а вот дальше что-то не так: конец крыла будто обрезан ножом (крылья МГ были разборными на поперечные секции разной длины от полуметра до 4-х с половиной), на некоторых оставшихся секциях проглядывает скелет: отсутствуют листы гофрированной обшивки.

"Земля уже совсем близко, высота — метров сто".

Хватаю моториста под мышки и, не обращая внимания на его стоны, напрягая все свои силы, боком тащу того в обратном направлении. В изнеможении валюсь на пол поверх входного люка, рядом — раненый, в то же мгновение нас бросает вбок и мы летим навстречу с металлической переборкой отсека.

Москва, Большая Сухаревская площадь,

Институт Скорой Медицинской Помощи.

19 мая 1935 г., 8:45.

"Итак… проведём ривизию остатков того молодого, пышащего здоровьем молодого тела, предоставленного мне Алексеем Чагановым всего полгода назад. Левая рука в гипсе, минимум месяц "однорукости" гарантирован, наградным часам, похоже, кирдык (не уверен существуют ли уже противоударные), зато правая — цела, содранная кожа и отсутствие пары ногтей не в счёт. Голова… правый глаз припух, видит но (закрываю рукой левый) как будто на все предметы наложены волны, это не считая пары тёмных пятен, зато левый глаз в полном порядке. На лбу и вокруг головы повязка, то есть ничего определённого сказать нельзя. На груди слева рана, наверняка от ордена, обмотана бинтом… живот… скажем так не пострадал потому что без повязок. Ниже судя по всему тоже нормально, молоденькие медсёстры вспыхивают и отводят глаза от этой неровности на моём одеяле. Ноги двигаются в суставах".

В большой больничной палате на двенадцать коек царит суета перед врачебным обходом, доходит очередь и до меня, и я сам, под присмотром медсестры, довольно уверенно (грудная клетка побаливает) посещаю туалет направо по коридору. Судя по всему, все находящиеся в палате с МГ — знакомы друг с другом, имеют свежие травмы (в основном конечностей), разговоры только об аварии. Из обрывков приглушённых разговоров понимаю, в МГ никто не погиб, но самолёт сильно пострадал (после посадки начался пожар в правом крыле). Благин будто бы погиб при посадке, кто-то видел накрытое одеялом тело возле обломков его самолёта. В газетах — молчок, уже затёртая сегодняшняя "Правда" лежит на соседней кровати.

"Дурная голова ногам покоя недаёт… Второй раз за последние полгода по своему недомыслию попадаю в смертельные ситуации, ставлю под угрозу планы, в которых задействованы уже десятки людей. Неужели я тоже из тех людей, которые по воле случая попадали на самый верх и не могли, либо не знали как, воспользоваться свалившейся на них властью.

— Да, недомыслие налицо… но цель, то была святая… детей спасал, не считая лучших инженеров, рабочих. — возражаю сам себе кажется мысленно, судя по невозмутимому взгляду дежурного врача, который тщательно исследует мои рёбра, хмурится и, повернувшись, вполголоса что-то говорит стоящей сзади медсестре.

"Что же, вот так и буду лезть во все дыры, буду стараться сам спасти талантливого учёного, инженера, военного, артиста, которые впоследствии создадут кружки прихлебателей — мещан, заглядывающих им в рот и пришедших в институт, штаб или театр чтобы добиться достойной компенсации за свой труд, а те в свою очередь отравят своими ядовитыми выделениями молодёжь. И здравствуй новое мЫшление сейчас, а не через пятьдесят лет".

— Товарищ Чаганов, вы хорошо себя чувстуете? — невысокий пышноволосый толстячок в форме НКВД с тремя ромбами в петлицах с тревогой глядит на моё суровое лицо.

— Всё в порядке, товарищ Люшков. — делаю лицо попроще. — на этот раз с памятью всё в порядке, если не считать с момента посадки самолёта и до вчерашнего вечера. Как жена и дочка?

Он делает недоумённое лицо, но затем вспомнив что сам показывал мне их фотографию когда мы однажды поздно вечером в Ленинграде в Большом доме оформляли протокол допроса, польщённо улыбается.

— Да твоей памяти любой может позавидовать. — в сопровождении медсестры перемещаемся ординаторскую. — Спасибо, всё хорошо.

Улыбка улыбкой, но взгляд у него остаётся настороженным, как будто гадающим — знает или нет. Я знаю, Оля принесла на хвосте: недавно сидя в очереди таких же "секретчиц", как она сама (сдавала отчёт в канцелярии ОО в Большом Доме) услышала рассказ о Наташке, которая жила в Харькове с большим кобелём-начальником из ОГПУ, имела от него дочь, а когда Балицкий забрал того с собой в Москву, этот кобель оставил её на Украине. Так вот Наташка не расстерялась, выскочила замуж за молодого чекиста Лишкова и, пользуясь любовью кобеля к дочери, перевела мужа в Москву на большую должность. Тот был в Ленинграде недавно в комиссии по расследованию теракта над товарищем Кировым, а к нему Наташка кажную неделю на "Красной Стреле" как барыня туда-сюда, а у самой-то ни кожи — ни рожи. Так вот, мол, девонька, ты тоже зря времени не теряй, бабий век короток, бери своего "прынца" в оборот скорей…

— Скажите, товарищ Чаганов, — Люшков усаживается за стол и достает из папки бланк протокола допроса. — а откуда вы узнали о полёте "Максима Горького"?

— Скажу так, — напускаю я дыма и хмурюсь — услышал об этом при поездке в метро…

— А, знаете, Алексей, — следователь откладывает ручку. — давайте пока без протокола. Расскажите, как реагировали лётчики на преступные манёвры Благина.

"Тут врать нельзя, есть свидетели".

— Михеев резко отрицательно, — отвечаю не задумываясь. — Журов вслух не осудил, но по виду казался встревоженным.

— Лётчики утверждают, — Люшков также быстро переводит мяч ко мне. — что это вы посоветовали им манёвр для уклонения от столкновения самолётом Благина.

— Я просто высказался в пользу того, чтобы немедленно идти на посадку, так как Благин ставит под угрозу жизни пассажиров и экипажа. А буквально, что-то вроде: "Ныряй вниз, иди на посадку"…

"Пытаются найти виновного в столкновении? Меня? Глупее не придумаешь… Да нет, вряд ли, скорее хотят посмотреть как я буду себя вести в такой ситуации: испугаюсь, разозлюсь? Ишь как впился в меня своими чёрными глазами".

— Что они ответили на ваше предложение? — пытается давить следователь.

— Ничего. Промолчали. — моё спокойствие и уверенность начинают его раздражать.

В ординаторской раздаётся звонок телефона.

— Люшков слушает… да… здесь… ещё нет… понял. — он кладёт трубку, поднимается, лицо расцветает улыбкой. — Большое спасибо за помощь, вы нам очень помогли, выздоравливайте, набирайтесь сил.

"Сбежал, даже не помог подняться, не рассказал что да как, эхе-хех"…

— Извините нас, товарищи, заходите. — Говорю скромно жмущемуся у двери медперсоналу и ковыляю на своё место.

Высокий военный с бумажным кульком и больничном халате, наброшенном на плечи, помогает мне открыть дверь в палату.

— Постойте, вы Чаганов? — спрашивает он с улыбкой.

— А как вы меня узнали? По повязке на голове? — незлобиво ворчу я.

Военный смеётся, показывая ровный ряд белых зубов.

— Сергей Ильюшин. — придерживает он дверь. — хотел бы узнать у вас кое-что, вот только навещу своего друга, вашего товарища по несчастью.

— Конечно, заходите, до следующей пятницы я совершенно свободен.

Попадаю в нежные руки девушки в белом халате, которая заголив меня до пояса, сняв старую повязку с груди и усадив меня на стул, начинает туго бинтовать мне грудную клетку, попутно собщив, что у меня трещина ребра.

"Неприятно, через месяц демонстрация радиоуловителя, работы по горло, а тут — одна рука и ограниченная подвижность… Думаю, всё таки, ребята справятся и без меня: главное перед самым отъездом сюда испытали точечно-контактный диод".

Кремниевые стержни 20-и миллиметрового диаметра неплохо распилили на тонкие пластины на "Красном Путиловце", обезжирили спиртом, потравили их в растворе плавиковой и азотной кислот на "Светлане", где и припаяли их в специальный стакан, уже у нас в лаборатории Лосев окончательно регулировал нажим вольфрамой иглы иокончательно заливал диод воском. Олег получал явное наслаждение от этой кропотливой и монотонной работы и выполнял её мастерски.

В итоге десять собранных и испытанных детекторов ждут своего часа на складе.

"Вася и Авдеев должны справиться с антенным переключателем, первый образец должен быть готов на днях. Павлу твёрдо пообещали поворотный механизм со станком от разбитого зенитного орудия, на котором мы хотим поместить нашу антенну: азимут и угол места будут у нас в кармане. Оле теперь, наверное, придётся немного задержаться в Ленинграде, Петя пока ещё для самостоятельной работы не готов. А у меня появляется время для завершения схемы Релейной Вычислительной машины — РВМ-1, на которую Дом Занимательной Науки и Техники ассигнует пятьдесят тысяч рублей. Вот этого я не ожидал, думал что придётся просить у Жданова, а оказалось, что ДЗНиТ на хозрасчёте и неплохо себе зарабатывает на входных билетах для взрослых. Деньги — это хорошо, вот только купить реле на них невозможно, так как вся продукция ленинградской "Красной Зари" идёт на АТС. Буду думать… Перельман пообещал в новом здании на Фонтанке в подвале комнату под мастерскую для сборки РВМ От Вавилова пока ничего не слышно, ну да Академия Наук — учреждение неторопливое и до окончания летних отпусков и осенней раскачки реакции на мой доклад, скорее всего, не дождаться".

— Тебя ни на минуту нельзя оставить, обязательно лоб расшибёшь. — как всегда неуклюже пытается шутить Павел, нежиданно появившийся в палате. Однако взгляды всех увечных и их посетителей, конечно, притягивает Оля, которая в своём голубом сатиновом летнем платье и белых босоножках приносит ощущение праздника в нашу обитель страданий и боли. На лицах посетительниц и медсестёр борются чувства ревности и искреннего интереса к фасону олиного платья. Поэтому реакция на слова Ощепкова, в виде глухого гула недовольства, последовала с заметной задержкой.

"Хороша… а с обесцвеченными волосами и причёской "а ля Любовь Орлова" вообще неотразима… Стоп, а кто в лавке остался? Петя остался… пора ему привыкать… Молодец, Оля, как почувствовала, что я тут с переломанной рукой и разбитыми пальцами "обезболить" себя не могу".

С кряхтением поднимаюсь с кровати и обнимаю нечуткого друга, понявшего свою бестактность.

— Нам пошептаться с Олей надо по службе. — Увлекаю подругу за собой в коридор и оставляем его одного на съедение больным в палате.

"А не шути в больнице над больными"…

Под подозрительным взглядом дежурной сестры, чей стол у входа не мог миновать никто, выходим наружу и прячемся за колонной Среднего портика правой полуподковы здания.

"Какое облегчение, пелена упала с глаз, трава вдоль дорожек, посыпанных битым кирпичём позеленела и даже городской шум с Садового кольца приобрёл некоторую мелодичность".

— Как мне тебя не хватало. — Пытаюсь шутливо приобнять Олю, но обнимаю пустоту.

— Лучше расскажи как ты вляпался в эту историю, горе ты моё.

"Не люблю оправдываться и чувствовать себя идиотом, но куда денешься от правды".

— У тебя форма с собой, в Москве? — спрашиваю её с надеждой, хватаясь за неожиданно пришедшую мысль. — Нет? Ладно, ничего можно и так. В час дня в ВИМСе (Всесоюзный Институт Минерального Сырья) у меня встреча с Курчатовым. Он должен познакомить меня там с профессором Зильберминцем заведующим геохимической лабораторией. Точнее, сам он знаком только с замдиректора Ершовой, бывшей коллегой по Радиевому институту, а уж та должна была подвести меня к Зильберминцу. Не хотелось светиться там в форме, думал представиться сотрудником ОКБ, ну а сейчас я в любом виде туда не ходок. Короче, твоя задача: заменить меня на этой встрече, обаять пятидесятилетнего дедушку и подсунуть ему технологию извлечения окиси германия из надсмольных вод отходов коксового производства. Сейчас профессор готовится к летней экспедиции на Донбасс, но будет использовать в качестве сырья золу отсжигания угля в металлургическом производстве. Будет два года возиться с этим и получит к концу 36-го двадцать грамм окиси германия. По технологии, что передаёшь ты германий осаждают экстрактом из коры дуба в виде таннидного комплекса, разрушив который можно получить 45 %-ный концентрат двуокиси германия. Детальная технология у меня в чемоданчике у Павла дома.

— Не волнуйся, сделаю, — успокаивает меня подруга. — дам ознакомиться под роспись, а специалисту больше и не надо и попрошу, скажем, не публиковать технологию в открытой печати течении пяти лет.

У подоконника напротив моей палаты встречаем Ощепкова и Ильюшина с горящими глазами что-то обсуждающих.

— Всего восемьдесят-сто килограмм дополнительного веса и штурман сможет иметь полную картину воздушной обстановки, а если ещё поработать с люминофорами, то и наземной в любое время суток и в любую погоду. — Распалялся Павел.

— Воздушная обстановка, конечно, это хорошо, а всепогодный прицел для бомбера лучше. — Ильюшин поворачивается к нам и улыбается любуясь Олей. — Хорошо, давай встретимся на днях и поговорим подробнее.

"Кабы при моей работе бабы не нужны были"…

— Так что вы хотели, Сергей Владимирович, узнать? — закрываю собой подругу к вящему его разочарованию и удивлению Павла: "Ты с ним знаком"?

— Да вот, собираю мнения пассажиров, — собирается с мыслями Ильюшин. — пострадавших при посадке, о том что мешало и что помогало уберечься при аварии. Есть у меня новый проект пассажирского самолёта в работе, хочу учесть находки и ошибки других конструкторов…

— Вы попали по адресу, — после "обезболивания" у меня небольшая эйфория. — про уберечься — это ко мне.

Народ весело хохочет, вызывая недовольное шевеление дежурной, сидящей неподалёку…

"Это второе предупреждение, после подозрительного взгляда. Пора скорей переходить к делу".

— У каждого кресла на самолёте должен быть привязной ремень с застёжкой, — начинаю споро выдавать на гора мудрость поколений. — который застёгивается и расстёгивается для быстроты одним движением, желательно одной рукой.

— Каждый пассажирский салон должен иметь свой аварийный выход наружу. — Не даю времени собеседникам на комментарий.

— Электропитание на борту надо резервировать, особенно для внутренней связи. Чтоб не пришлось командиру передавать свои команды через НКВД. — Выход из разговора, как и вход, по заветам Штирлица никто не отменял.

Это была последняя капля для грозно поднявшейся дежурной…

Москва, Кремль, кабинет Сталина.

19 мая 1935 г. 16:45.

Киров.

Выглянувшее из-за тучи солнце проникло сквозь чисто вымытые стёкла окна и заиграло всеми цветами радуги в хрустальной пепельнице (подарке рабочих Гусь — Хрустального к пятидесятилетию) на столе хозяина кабинета, занятого поднятием шторы. Молотов, сидевший на своём обычном месте справа за столом заседаний, дочитывал последнюю страницу документа с размашистой подписью наркома Ягоды. Тщательно выбритый Клим Ворошилов, благоухающий одеколоном по левую руку от Председателя СНК, заворожённо следит за игрой света на потолке и стенах кабинета. Сидящий справа от меня Серго Орджоникидзе презрительно отшвыривает листки.

"Похоже на отписку, а не на серьёзное расследование. Хитрый лис, этот Ягода… Какая-то мешанина кляуз, сплетен, злоупотреблений, кумовства и морального разложения. Пустил по этому пахучему следу простоватого Ежова, а тот и выкосил всех начисто. А что, формально всё правильно, пресечён опаснейший заговор: Енукидзе и Петерсон отстранены, библиотекарши арестованы, а по сути — издевательство".

— Ну, что скажете? — Сталин заканчивает возится со шнуром от шторы и возвращается к письменному столу.

— Cui prodest (кому выгодно), — Молотов отрывается от чтения. — Ягоде не нравится когда некоторые сотрудники НКВД ему фактически не подчиняются. Петерсон вёл себя слишком независимо, какому начальнику понравится?

— Возможно и это тоже, — добавляю я. — или просто выгораживает себя, обливая Авеля грязью. В конце-то концов без утверждения НКВД ни одного человека на работу в Кремль не брали, значит сам Ягода кругом виноват.

— Коба, это что — статья из бульварного журнала? — взрывается Серго, чувствуя мою поддержку. — Так любого можно опорочить.

Ворошилов с удивлением смотрит на лежащий перед ним экземпляр доклада. Сталин чиркает спичкой, прикуривает папиросу и делает глубокую затяжку.

— Решать что делать с Авелем будет пленум ЦК, — продолжил он после минутной паузы. — мы же здесь не затем собрались. Допустим, я хотел бы свергнуть существующую власть в Москве, тогда бы мне без поддержки войск московского гарнизона не обойтись. Предлагаю на всякий случай сменить всю головку Московского Военного Округа, засиделись они на одном месте: шестой год как пошёл.

— Давно пора, — оживляется Ворошилов. — а кем?

— Семён Михайлович теперь у нас "академик", — Сталин встаёт и начинает свою обычную прогулку по кабинету. — вот пусть и готовит войска по новому, а бывшего командующего, товарища Корка, назначим начальником академии имени Фрунзе.

"Убирает на всякий случай с командной должности… и правильно, кто их там разберёт… а Ворошилов-то как рад".

— Товарищ Сталин, — вступаю в разговор. — сегодня на вокзале по приезде из Минска мне доложили, что вчера на Центральном аэродроме была авария при передаче армейцам агит-самолёта "Максим Горький". Пострадали пятнадцать человек, один из них лётчик ЦАГИ сегодня утром умер. Среди пассажиров на борту находился Алексей Чаганов.

— Успел нажаловаться? — Раздражённо бросает Орджоникидзе.

— Пожаловаться ему, допустим, было затруднительно, — стараюсь не устраивать свару среди своих. — так как он только недавно в сознание пришёл.

Сталин останавливается и тяжелым взглядом смотрит на него. Серго не выдерживает и начинает рассказывать, изредко оглядываясь на меня.

"Как-то подозрительно всё это… кругом виноват умерший Благин… оказывается разбит один самолёт, а у другого сгорели два двигателя".

Сталин поднимает трубку внутреннего телефона: "Сначала Ягоду, затем Стецкого (зав. отделом пропаганды и агитации ЦК) и Мехлиса (главред "Правды")".

"Понятно, сначала проверка фактов, затем борьба за умы и сердца людей… какой контраст с Серго, у того борьба за честь мундира и всё"…

— Давай вместе поедем в больницу после заседания. — Примирительно толкаю Серго в бок…

Москва, Докучаев переулок 12,

Квартира Павла Ощепкова,

21 мая 1935 г. 9:00.

Лиловый синяк спустился вниз, почти полностью прикрывая правый глаз.

"Ну и харя! Хочется зарыться от взглядов людей под одеялом, особенно от таких "деликатных" как у моего друга. С большим трудом удалось вчера выписаться из больницы, врачи отказывались верить, что я чувствую себя хорошо. Ещё не давно лежал без сознания, а тут вдруг неожиданно стал полностью здоровым. Судили-рядили, ощупывали-остукивали, но делать нечего — пришлось выпускать "селебрити" на волю, только взяли обязательство приходить каждый день на перевязку. Теперь хожу по квартире, как тигр по клетке и ежеминутно осматриваю себя в осколок зеркала над раковиной в туалетной комнате".

Павел пошёл купить газету, что по теперешним временам совсем не просто. Газеты сейчас читают в основном у специальных застеклённых стендов или в красных уголках. Купить её не так просто, у газетных киосков выстраиваются длинные очереди. Вчера Павлу повезло и он купил "Правду". Точнее повезло мне: это был единственный источник информации, который я смаковал целый день до прихода Павла. Оля уже в Ленинграде. Информационная блокада о "Максиме Горьком" была прорвана вчера после позавчерашнего визита Кирова и Орджоникидзе. Передовица была честно разделена пополам: левая часть была посвящена чудесному спасению "Максима Горького", правая — развитию животноводства в Азово-Черноморском и Сталинградских краях на 1935 год. Имеется фотография агит-самолёта со стороны левого крыла. Отмечаются слаженные действия экипажа по спасению воздушного судна. Осуждается воздушное лихачество и недисциплинированность лётчика Благина, но как-то глухо, вскользь. На шестой странице воздушное происшествие в СССР было сбалансировано сообщениями из Польши и Китая, где потерпели крушения истребитель и "летающая лодка" соответственно.

— Чаганов слушает. — пронзительный звонок телефона поднимает настроение.

— Здравствуйте, с вами говорит помощник секретаря НКВД Черток, — тембр хорошо поставленного голоса напоминает таковой диктора Левитана. — звоню вам по поручению товарища Ягоды. Как вы себя чувствуете? Есть ли в чём нужда?

— Спасибо, товарищ Черток, — чувствую искреннюю благодарность за такую заботу. — чувствую себя неплохо, но пока не выхожу на улицу, так как разбито лицо да и гимнастёрка с галифе пришли в негодность после происшествия: подраны и перемазаны машинным маслом.

— Понятно, — энергия помощника так и бьётся в телефонной трубке. — посылаю к вам врача САНО АХУ (Санитарный отдел административно-хозяйственного управления НКВД СССР) он осмотрит вас и оформит освобождение от службы, а с водителем я передам комплект формы. Уточняю ваш настоящий адрес: Докучаев переулок 12, квартира 5?

— Всё точно. — Удивляюсь я осведомлённости Чертока.

— Товарищ Ягода встретится с вами вскоре, до свидания.

— До свидания. — Отвечаю я загудевшей трубке.

— С собой стал разговаривать с тоски? — В дверях появляется нескладная фигура Павла в военной форме и протягивает мне "Известия". — Ничего, я тебе сейчас тоску-то разгоню.

"Так… постановление ЦИК Союза ССР… за мужественную… работу по спасению, терпящего аварию агит-самолёта "Максим Горький"… наградить пилотов Журова и Михеева… орденом Ленина. За мужество и слаженную работу… наградить экипаж и отличившихся при спасении… пассажиров… орденами Красной Звезды… Чаганов А.С…. Ну держись, Леонид Ильич"!

"Ещё один звонок телефона, Павел хватает трубку, звонит Оля, видно, поздравить меня… нет, похоже, просто ежеутренние мурлыканья".

Теперь стук в парадную дверь металлической стучалкой, иду в просторную прихожую и с трудом справляюсь с задвижкой (наследием мрачных времён гражданской и нэпа).

"Это ко мне: боец с мешком и седенький дедушка с акушерским саквояжем"…

После традицонных дышите-недышите, постукиваний по целым конечностям и просьбы пошевелить пальчиками сломанной, получаю освобождение от службы на тридцать суток и рекомендацию в Санаторно-курортный отдел АХУ НКВД для последующего лечения.