Ленинград-34

Глава 13

Крым, окрестности Ялты,

3 июля 1935 года, 9:15.

"Какие-то несчастные десять километров от моего санатория в Кореизе до Ялты едем уже больше получаса"…

Удары довольно крупных камней в днище автомобиля, присланного из ялтинского горкома чтобы отвезти нас с Ниной Камневой в Артек, сливаются в непереносимый скрежет камня по металлу. Это звуковое сопровождение и изматывающие повороты горного серпантина на корню убили то радостное приподнятое настроение, которое только бывает у человека утром на курорте при виде спокойного синего моря. ГАЗ-АА, выбросив напоследок из-под колёс щедрую горсть мелких камней, въезжает на узкую улицу Ялты, которая неожиданно проваливается вниз на добрый десяток метров.

"Ничего себе перепады, того и гляди встретишь орденосную парашютистку облёванным салоном".

Беру себя в руки, быстро-быстро дышу и справляюсь с приступом тошноты, тем более, что дорога выравнивается мягко спускаясь к морю. "Мариино" написано над входом на углу здания на набережной, выполненного в виде апсида (полукруглого выступа, примыкающего к основным стенам здания), украшенного ложными арками и колоннами. Выхожу из машины и неуверенной походкой (укачало как на корабле), разминая ноги, иду по набережной вдоль моря, пахнувшего на меня йодной настойкой, пока шофёр идёт сообщить Нине о нашем приезде. Жгучее солнце слепит, заставляя щуриться.

"Интересно, а как у нас в стране насчёт солнцезащитных очков? Судя по всему — глухо, ни разу ни у кого не видел".

Поворачиваюсь спиной к солнцу и вижу своё отражение в парадной белой форме в витрине кооператива "Носорог", расположившегося на первом этаже здания гостиницы и торгующего изделиями из рогов и копыт.

"Хм, а я думал Ильф и Петров шутили… Оправы, гребешки, пуговицы… Чего тут только нет. Оправы — то что надо".

— Здравствуйте, уважаемый, — обращаюсь я к пожилому продавцу-кавказцу, вынырнувшему из подсобки на звон колокольчика входной двери, потревоженного мною. — скажите, нет ли у вас очков с тёмными стёклами от солнца.

— Как нет, пачему нет… — нарочито завозмущался он, несколько расслабившись сочтя, видимо, меня по своей шкале, где финиспектор стоит наверху, совсем не опасным. — обижаешь, дорогой, выбирай оправу, любой стекло поставим… синий, зелёный, бриллиантовый.

За пять минут и двадцать пять рублей этот "менеджер по продажам" подобрал мне стильную роговую оправу, ножницами по шаблону вырезал стёкла из синего целлулоида, успев заклеить их в рамки вонючим казеиновым клеем и поместил всю эту красоту в чёрный картонный футляр с симпатичным носорогом, предупредив выждать два часа перед использованием.

"Ну и кому мешали эти кооперативы, принявшие на себя заботы по обеспечению населения всем необходимым, и платившие налогов в бюджет по более высокой ставке, когда в конце пятидесятых "волюнтарист" одним махом превратил их в государственные, а кооператоров в потенциальных "цеховиков"".

— Товарищ Чаганов? — слышу из-за спины писклявый тонкий голосок с неприятными властными нотками.

Поворачиваюсь на каблуках и вижу перед собой невысокую стройную женщину лет тридцати, натуральную блондинку с короткой стрижкой с белыми бровями и ресницами.

— Я — Ольга Мишакова, инструктор Цекамола, — приветливая улыбка, показавшая множество мелких жёлтых зубов. — будем вместе представлять ЦК в Артеке.

"Не понял… А где Нина? Начальник приказал… что б была Нина".

— Товарищ Камнева занята подготовкой воздушного праздника в Тушино. — Добавляет Мишакова ехидным тоном, видя моё замешательство.

"Ясно, а тебе, видно, давно обещали бесплатную путёвку… Постой, постой, это какая Мишакова? Мишакова О.П.? Которая подвела в тридцать восьмом под монастырь всё руководство комсомола, включая Косарева? Если так, то та ещё гадюка".

После случая с МГ, когда слишком поздно узнал о грядущей катастрофе, я проштудировал все имеющиеся у меня в памяти (около ста) газеты вплоть до начала войны и в одной из них статью "лучшей комсомолки СССР" с её разоблачениями "затаившихся врагов".

— Очень приятно, товарищ Мишакова. — Делаю морду ящиком и крепко пожимаю её маленькую руку.

Чихнув и выпустив струю чёрного дыма, заработал двигатель нашего автомобиля и наше зубодробительное, внутренности-выворачивающее путешествие продолжилось в новом составе. Всему, к счастью, приходит конец и наша "антилопа" нырнула под арку, опирающуюся на две белые колонны, с надписью "Артек", прокатилась по ставшей гладкой дорожке с тёмно-зелёными кипарисами по бокам, миновала гипсовую статую пионера-горниста и затормозила на небольшой площадке у одноэтажного дощатого сарайчика с надписью над дверью: "Штаб Верхнего Лагеря". Из окошка выглядывают несколько симпатичных девичьих головок, а из двери вылетает начинающий лысеть молодой рослый парень в белой рубашке с коротким рукавом, синих тренировочных штанах и с красным пионерским галстуком на шее. Мы с инструкторшей ЦК с облегчением покидаем раскалившуюся от солнца машину.

— Здравствуйте, товарищи! — Приветливо здоровается парень, сжимая в руках белую панаму. — Рад приветствовать вас в Артеке. Я — старший вожатый Верхнего лагеря Иван Мамонт.

— Инструктор ЦК Мишакова. — Строгим голосом моя спутница сразу показывает кто есть who в нашей делегации.

— Не желаете перекусить? У нас сейчас второй завтрак. — Вожатый понимает расклад и просто пожимает мне руку.

Мы с Мишаковой одновременно отрицательно мотаем головами.

— Мы ожидаем приезда товарища Молотова к полудню, — внимательно всматривается в наши бледные лица Мамонт. — так, что у нас есть полтора часа свободного времени. Чем бы вы хотели заняться?

— Соберите старших вожатых, товарищ Мамонт.

— Да, конечно, сейчас дам команду. — Обречённо соглашается он.

— А я бы хотел осмотреть лагерь, поговорить с пионерами. — Перспектива сидеть на этом собрании мне абсолютно не улыбается.

— Сделаем, товарищ Чаганов.

В сопровождении двух пионеров, ухвативших меня за руки и гордо поглядывающих по сторонам на менее везучих артековцев, спускаюсь по широкой деревянной леснице, ведущей к Нижнему лагерю. Перед нами открывается прекрасный вид на бухту, ограниченную горой Аю-Даг и Шаляпинской скалой. От узкого галечного пляжа одноэтажные длинные дощатые корпуса лагеря отделены широкой белого камня баллюстрадой с большими цветочными вазами и широкими клумбами, между которыми снуют группы пионеров в матросках и бескозырках (формы Верхнего и Нижнего лагерей отличались). Одна из них подлетает к нам.

— Товарищ Чагаганов, вы к нам на праздник?

— А товарищ Молотов приедет?

— А вы надолго?

— Пойдёмте мы покажем вам музей краеведения…

— Лучше живой уголок! У нас там лисёнок Рыжик живёт.

— Пошлите лучше на стрельбище или на техническую станцию…

— Начнём с технической станции. — Стараюсь перекричать своих фанатов.

— Ура-а… — мужская половина приходит в восторг.

На каждую мою руку повисает еще по нескольку пионеров и этаким муравьиным роем несущим кузнечика движемся к цели.

"Основательно… Деревообрабатывающий станок, тиски, слесарный и столярный инструмент, верстаки. Стенд для работы на ключе — "Юный радист"".

Меня усаживают на стул и надевают наушники. Мой визави, лет десяти с облупившимся носом и причёской "под Котовского", начинает споро стучать ключом.

"Ти-та-та-ти, ти-та-ти, ти-ти, ти-та-та, ти, та… Ну, меня этим не испугать. Я сам — юный радист во втором теле".

— Привет от пионеров Артека. — Перевожу с морзианского на русский. Моя рука уверенно выстукивает ответ.

— Поздравляю артековцев с десятой годовщиной. Алексей Чаганов. — Зачитывает приём "котовский".

Затем мне представляют мирового рекордсмена пионера Володю, изготовившего самый маленький электродвигатель весом десять грамм, со своими авиамоделями подходили Тимур Фрунзе и Степан Микоян, ребята из фотокружка организовали общий снимок.

— Ребята мне пора. — На часах без десяти двенадцать.

Прощаюсь с ребятами и пускаюсь в обратный путь, поднимаясь по лестнице. Впереди в десятке метров идут пионервожатая лет восемнадцати и девочка лет тринадцати одетая не по форме: в розовой кофточке и синих шортах до колен.

— Лусик, — взволнованно частит пионервожатая. — ты разве не понимаешь, что купаться там опасно…

— Меня зовут Елена, — неторопливый скрипучий "старушечий" голос девочки показался чем-то знакомым.

— Как Елена? — Ещё больше взволновалась вожатая. — Я ж сама читала в твоём личном деле: Лусик Алиханян.

— А Королёвой можно себя называть Гулей? — Сварливо заскрипела "старуха". — Или это только артисткам разрешено.

Одновременно с девушками завершаю затяжной лестничный подъём и оказываюсь на костровой площадке Верхнего лагеря. Из открывшихся дверей штаба лагеря, в соответствии с иерархией, навстречу нам движется группа вожатых. Впереди — Ольга Мишакова с чувством глубокого удовлетворения на лице, на полшага сзади — Иван Мамонт, обиженно сжавший губы, за ними остальные вожатые, уныло бредущие в странной тишине.

— Почему не в форме? Где галстук? Кто вожатый? — С удовольствием вполоборота включается в борьбу с разгильдяйством инструктор Цекамола, вполглаза посматривая на меня, учись мол.

— Я — вожатая, Мила Мамонт. — Залепетала девушка под беспощадным взглядом Мишаковой.

"Не перевелись ещё мамонты на земле русской".

— Лусик, пионерка моего отряда, купалась одна в неположенном месте…

— Как купалась? — Взвилась инструкторша, бросая уничтожающий взгляд на Ивана Мамонта. — Я исключаю её из лагеря, немедленно послать телеграмму родителям.

— Не имеете права, — почти шипит девочка, выправляя пионерский галстук из под блузки. — это я сейчас позвоню папе и расскажу, что здесь творится.

"Презрительно, так, обводит нас взглядом… типа, я — принцесса, а кто такие вы — это ваша проблема".

Мишакова круто поворачивается и, махнув Мамонту, устремляется обратно в штаб.

— Вы бы лучше отвели девочку в отряд. — Советую опешевшей от последней сцены вожатой, судя по схожим чертам лица, сестре Ивана и следую за начальством, не в последнюю очередь из любопытства.

— Отец — Алиханян Г.С., мать — Боннэр Р.Г., ну и что? — Растерянно говорит инструкторша.

"Точно! Она! Как же это либеральные летописцы упустили такой замечательный факт — по сути, положивший начало правозащитной деятельности в стране в эпоху "необоснованных репрессий"".

— Вы что, товарищ Чаганов, знаете кто у неё отец? — Чутко подмечает Мишакова мою усмешку.

"Газеты надо читать!.. Впрочем не всех господь (точнее, некая компьютерная программа) наградил феноменальной памятью. Теперь всё прочитанное мною крепко отпечатывается в памяти".

— Не уверен, но недавно читал статью в "Правде" о созыве Седьмого Конгресса Коминтерна, так вот, один из членов Исполкома Коминтерна — Геворк Алиханян.

— Путёвку Лусик получила по запросу секретариата Коминтерна. — Жизнерадостно добавляет старший вожатый.

— Я ещё ничего не решила! — прикрикивает инструкторша на зашушукавшихся вожатых, подтянувшихся в штаб. — Работайте!

— Молотов приехал! — Хруст гравия под колёсами тяжёлой машины отринул тяжёлые мысли нашего лидера, она улыбнулась и поспешила на встречу с Председателем Совета Народных Комиссаров.

Артек, костровая площадка Нижнего лагеря,

позже, тот же день.

— Товарищи и друзья, пионерки и пионеры, гости, присутствующие здесь в день десятилетия нашего славного Артека! — Начальник лагеря обводит взором большую, утоптанную сотнями ребячьих ног спортивную плошадку, на которой ровными рядами замерли дети.

Мы стоим на небольшом пятачке наверху зрительной трибуны, сложенной из грубо отёсанных каменных блоков, возвышаясь над костровой на добрые пять метров. Высота позволяет нам заглянуть поверх молодых кипарисов, окаймляющих площадку со стороны моря, совершенно неподвижного сейчас, серо-голубого с темными синими пятнами, отраженных в нем облаков. Трибуна заполнена представителями местной власти и отдыхающими из санаториев Гурзуфа.

Мы — это Молотов, в белой полотняной косоворотке навыпуск, расшитой по подолу и вороту цветным узором и подпоясанной узким кожаным кавказским ремешком, в свободных светлых штанах и кепке, популярного в моём детстве фасона. Справа от него, в ослепительно белой шёлковой рубашке с короткими рукавами весь какой-то иностранный, Георгий Алиханов, похожий на молодого Алена Делона, отец Лусик (по случайному совпадению в то же время отдыхавший в Суук-Су, санатории Коминтерна, чьи мраморные колонны можно было при желании разглядеть с моего места) и сама будущая "правозащитница" в морской форме Нижнего лагеря с пионерским галстуком, закрепленным на груди медным зажимом "Будь готов", гордо держащая за руку Предсовнаркома и лучащаяся счастьем. Слева от Молотова, чуть поодаль и сзади, мы с Ольгой Мишаковой, какой-то потерянной с потухшим взором.

— …ЦК ВЛКСМ прислал нам свои поздравления, — начальник лагеря вопросительно смотрит на нас, Мишакова просительно на меня. — товарищ Чаганов, прошу.

"Да мне не трудно, если уж назвался груздем, то без публичных выступлений не обойтись".

С выражением, делая паузы в местах, вызвавших реакцию слушающих и сорвав бурные аплодисменты в конце, зачитываю пафосное послание Цекамола и под одобрительными взглядами возвращаюсь на место. За мной выступил Алиханов, иногда путая женский и мужской род, а также падежи, отец не похожей на него дочери отметил большой вклад Коминтерна в создание Артека. Закончил официальную часть сам Молотов. Чуть заикаясь, но душевно и просто он рассказал немного о своей юности и сравнил её с той, что выпала нынешним пионерам. Подчеркнул, что в Артеке отдыхают только лучшие ребята, отличившиеся в учебе, труде, а некоторые и в борьбе с расхитителями и кулаками.

"Хм, интересно, а чем же таким отличилась будущая "диссидентша""?

— Пионеры, к борьбе за дело рабочего класса будьте готовы!

— Всегда… — доносится до меня "старушачий" голос.

— Всегда готовы! — заглушает его ответный пионерский клич.

Стайка артековцев с пионерскими галстуками в руках появляется перед нами и разбегается по пятачку, выбрая своих "жертв". Нас будут посвящать в почётные пионеры. Перед главным посвящаемым уже стоит Елена Боннер. Ко мне тоже подскочила девчушка с галстуком, на последних метрах опередившая явно расстроившегося мальчишку.

— Постой, а я тебя знаю, — осеняет меня. — ты снималась в фильме "Дочь партизана". Правда?

— Правда, — вспыхивает белозубой улыбкой артистка. — я — Гуля Королёва.

"Вот тебе и феноменальная память… не соотнёс фильм, на который ходил с ребятами из ОКБ и зачитанную до дыр книгу из моего детства о Гуле Королёвой, юной артистке и спортсменке, которая воевала под Сталинградом. Она была санинструктором, лично вынесла с поля боя пятьдесят раненых, а в своём последнем бою подняла в атаку залёгших под огнём бойцов. Хорошо воспитывала страна своё подрастающее поколение, оттого и было кому её защитить в трудную минуту. А мы"…

— Счастья тебе, артистка! — Отвожу взгляд в сторону, пытаясь скрыть свои чувства.

Рассаживаемся на выделенные нам места и начинается концерт. Под звуки баяна одно выступление сменяется другим: песни, народные танцы, акробатика, физкультурные номера. В конце звучит шуточная артековская песня:

"У Артека на носу

Приютилась Суук-Су".

Молотов поднимается со своего места и под бурные овации сообщает, что правительство передаёт санаторий Суук-Су Артеку.

"Вместо пяти сотен отдыхающих будет две с половиной тысячи. Что это так лицо вытянулось у Алиханова? Не нравится? Можно понять, шесть гостиниц и сорок гектаров парка. До революции это был лучший курорт в Крыму: казино, почта, телеграф, роспись интерьеров была выполнена Суриковым. Дочка встревоженно смотрит на ра сстроившегося папу. Яблоко от яблони… Так и проживёт свою жизнь с фигой: сначала в кармане, затем — напоказ".

Ровно стучит мотор артековской шаланды, развозящей почётных пионеров, то есть нас с инструктором Цекамола, по домам. Абсолютный штиль, солнце склонилось к горизонту до уровня "Ласточкиного гнезда" и светит нам прямо в глаза. Мои, впрочем, защищены продукцией кооператива "Носорог", которая сегодня получила на моём лице отличную рекламу даже и в общесоюзном масштабе (фотокорреспондент "Комсомольской правды" постоянно держал нас под прицелом своей камеры). Радостно-возбуждённая от окончания своего прессинга двумя парами чёрных глаз, Мишакова, повернувшись спиной к солнцу, рассказывает невозмутимому пожилому, плохо понимающему по-русски, греку-рулевому как её ценят в ЦК и как любят товарищи.

"А любовь-то у многих товарищей к стране была "с интересом"! Наверняка, этот щёголь из Коминтерна, бросившийся за Молотовым после окончания концерта, не о мировой революции хотел поговорить. Круто им Сталин стал перекрывать кислород, невзирая на "дооктябрьский стаж". Как тут не броситься на защиту нажитого непосильной борьбой? Правда, недооценили силы и ума вождя, а потому проиграли. Те же, тридцатилетние (как Мишакова, например), что пришли им на смену, счастливые, но напуганные судьбой предшественников, в открытую борьбу больше не вступали. Пришли к власти демократическим путём — голосованием и эта секта, подхватив эстафету ненависти к Сталину, пронесла её через "застой", "ускорение" и развал в двадцать первый век. Как не дать этим партократам узурпировать власть в стране? Как не позволить им стать выше закона? Даже Сталин не смог, точнее не успел, завершить реформу партии, начатую на девятнадцатом съезде. Почему он не провёл её в 39-ом на восемнадцатом? Скорее всего, не хотел ломать перед войной ещё один каркас (кроме силовиков, преставительной и исполнительной властей), связывающий республики в единое целое, а после не успел, разбитый инсультами или инфарктами. Интересно, что думает Киров по этому поводу? Как вызвать его на откровенность? Не знаю".

Шаланда мягко причаливает к деревянному пирсу напротив гостиницы "Мариино". Рулевой хватается правой рукой за столб, а левой помогает инструкторше выбраться на помост.

— Зайдёшь ко мне? — голос Мишаковой дрогнул.

"Ну правильно, я сейчас всё брошу и"…

— Канешно, зайду, — живо откликается грек, не произнёсший до этого ни слова. — дарагой, падажди меня. Пастой, куда…

Каблучки инструкторши звонко застучали по дощечкам причала быстро удаляясь.

Крым, Царская тропа, недалеко от Ливадии.

15 июля 1935 года, 11:00.

"Зря я увязался за этими "лыжниками"… У-у-ф… Сил больше нет".

Четвёрка участников лыжного перехода Байкал — Мурманск тоже отдыхает в санатории?4, причём в одной комнате со мной. Хорошая такая комната, просторная на восемь человек. На восемь здоровых молодых парней, приехавших поправлять процентное соотношение крови с молоком в организме. Шестым оказался мой знакомый секретарь Ягоды Яков Черток и ещё двое оперативников из Калмыкии, держащихся особняком. Это соотношение исправлялось почти исключительно крымским домашним вином, несмотря на официальный сухой закон в нашем санаторно-курортном учреждении. Впрочем, на наших спортсменах употребление вина никак не отражалось, даже их обычная немногословность никуда не девалась, может быть, немного повышался и без того прекрасный аппетит. На мне гомеопатические дозы также не сказывались, а вот Яша, не умевший пить, по утрам страдал сильно, как, например, сегодня, что не смог выйти с нами, хотя до этого не отставал от меня ни на шаг, на пробежку.

Вчера, продегустировав по стаканчику виноградного напитка на расположенном неподалёку рынке, мы с Яшей прогуливались по уже воспетому пока в стихах парку Чаир, примыкавшему к нашему санаторию, и притягивающему к себе отдыхающих из всех окрестных здравниц и съёмных квартир.

— Алексей, здравствуйте, — послышалось справ. — вы тоже здесь отдыхаете?

— Добрый вечер, Абрам Федорович, — вопросительно гляжу на спутницу Иоффе (лет тридцати, невысокая, круглолицая со спортивной фигурой в коротком теннисном платье), — да, в соседнем санатории. Это — мой товарищ, Яков Черток.

— Моя супруга, Анна Васильевна. — С нескрываемой гордостью представляет он свою молодую жену.

— Очень приятно, Алексей Чаганов. — Неожиданно сильное для женщины рукопожатие мозолистой руки в ответ.

— Вы один, без жены отдыхаете?

— Какой жены? — Вырывается у нас с Яшей одновременно.

— Нины Камневой, видели фотографию в "Смене"? Все об этом говорят. — Недоумённо отвечает Анна Васильевна и вопросительно смотрит на меня.

— Лёша, теперь, после этой фотографии, — хохмит Черток. — как честный человек, ты просто обязан жениться.

Весело хохочем втроём, женщины, похоже, над таким серьёзным предметом, как замужество и женитьба, не смеются.

"Уже стал героем слухов, ещё немного и начнут анекдоты сочинять: возвращается Чаганов из Америки"…

— Так вы не женаты? — Бьёт в одну точку жена академика.

— Совершенно не женат и не был никогда, — говорю это без тени улыбки и затем обращаясь к Иоффе. — А вы как отдыхаете?

— Абрам Фёдорович качается в гамаке, — безуспешно пытается разглядеть выражение моих глаз за чёрными стёклами очков Анна Васильевна. — а мы с Игорем Васильевичем играем в теннис.

Мода на чёрные очки, после нескольких моих появлений в них в этом парке, распространяется по южному побережью Крыма как лесной пожар. Этот стильный аксессуар создаёт у некоторых его обладателей иллюзию неузнаваемости, как, например, у "Алена Делона" из Коминтерна, который, не здороваясь, прошёл мимо под ручку с юной особой несколько старшей Лусик.

— Не только, а прогулки в лесу ты, Ася, забыла? — Академик добродушно улыбается с любовью глядя на молодую жену. — Аромат в можжевеловой роще, что у царской тропы, божественный.

— Это ж он об этом тебе и рассказывал… — оставляет она последнее слово за собой.

"Игорь Васильевич? Курчатов? Очень кстати"…

Раскланиваемся с четой Иоффе и заходим в летнее кафе неподалёку от входа в парк. Восторженно улыбающаяся официантка принимает наш заказ: мороженое и по бокалу портвейна.

— Люблю я с тобой отдыхать, — Черток одним глотком опустошает половину бокала. — всё вне очереди и вино, и девушки.

"Полегче с вином, приятель, тебе ещё оперу писать. Блин, сглазил"…

Сидевшие за соседним столиком две молодые брюнетки лет тридцати (везёт мне на тридцатилетних!) в красивых белых лёгких платьях с одинаковыми завивками коротких волос, захватив свою бутылку вина, бесцеремонно усаживаются на два свободных стула нашего.

— Женя, — затягивается длинной сигаретой в коротком мундштуке главная подруга, картинно откидываясь на спинку своего стула. — Зинка, налей вина.

"Неслабо обе уже набрались".

Ничуть не обидевшаяся на Зинку, младшая подруга принялась сосредоточенно наливать вино. Яша, обрадованный столь быстрым подтверждением своих слов, галантно отбирает бутылку у Зинки.

— Позвольте представиться, девушки, — расправляет он свои покатые плечи. — Яков, а это — мой друг Алексей.

— Хорош, — карие глаза Жени в упор уставились на меня. — а жена где?

"Нет, ну мне это нравиться, ведь ничего не сделал, просто сфотографировался"…

— Нет, он не женат. — Бросает Яша уже переключившийся на младшую подругу.

— Все мы на курорте… — начинает Женя с ухмылкой своим низким с лёгкой хрипотцой голосом и осекается.

— Кем работаете? — Стараюсь перевести разговор на другую тему, отстраняясь от табачного дыма и налегая на начавшее таять мороженое в стеклянной вазочке.

— В журнале "СССР на стройке". — Отвечает Зинка. Обе подруги смотрят только на меня к вящему неудовольствию Чертока.

— Отлично, — встревает он. — там и поместишь своё объявление крупными буквами на первой странице: "Я не женат". Вы же, девушки, поможете одинокому юноше?

"Язык без костей".

— Товарищ Чаганов! — У столика останавливается запыхавшийся уполномоченный особого отдела нашего санатория, с телефона которого я уже не раз звонил в Москву и Ленинград. — Вас срочно к телефону.

"Слава тебе господи, избавил меня от этих пьяных посиделок".

— Иди-иди, я заплачу. — Напутствовал меня мой вдруг расщедрившийся друг, видя как я полез в карман за деньгами.

"Кто бы это мог быть"?

"Бокий вызывает в Москву. В принципе, логично, так как именно его спецотдел ГУГБ занимается шифровальной аппаратурой. Значит дело сдвинулось. Удивительна, однако, та быстрота, с которой это произошло, ведь не прошёл ещё и мясяц, как я передал свою записку по вокодеру Свешникову, особенно если сравнивать с другим моим предложением по РВМ, направленным в Академию Наук в начале мая. Не успели академики и профессора ещё вселиться в новые московские квартиры"?

Вытягиваюсь на своей железной пружинной кровати с никелированными шариками. Богатырский храп наших лыжников не может заглушить шум волн не на шутку разыгравшегося шторма. Плавно открывается дверь и сначала появляется кудрявая голова Чертока, а затем и всё его, округлившееся за две недели, нескладное тело. Он крадучись направляется к своей кровати, стоящей рядом с моей, и в этот момент я громко чихаю (обнаружилась аллергия на какую-то местную цветущую растительность). Яша испуганно приседает и поворачивается ко мне.

— Ты не спишь! — Вскрикивает он драматически. — Мне конец!

— Ты знаешь кто такая Женя? — Продолжает мой ночной собеседник, не дождавшись моей реакции. — Она — жена Ежова, председателя Комиссии Партийного Контроля при ЦК. Теперь я труп! Я — совершеннейший труп!

— Как же ты так неаккуратно… — деланно сокрушаюсь я и рывком сажусь на кровати. — Она что беременна от тебя?

— Что? Нет! — Черток подскакивает как ужаленный, затем садиться, обхватывает голову руками и начинает медленно раскачиваться из стороны в сторону. — Зинаида сильно обозлилась на меня…

— А на абоих что сила не хватила? — Спрашивает калмык с кровати напротив под одобрительный хохот лыжников.

Яша, не раздеваясь, бросается на кровать и натягивает одеяло на голову.

"Зря купился на их рассказ, что царская тропа проходит мимо небольшого винного завода, где продают херес в бутылках. С собой возмёшь, гостинец… Пропади оно пропадом. Сначала пятьсот метром вверх по узким кривым улочкам посёлка, а потом шесть километров по тропе. Не считая обратной дороги".

Махнул сибирякам рукой: мол не ждите меня и перехожу на медленный шаг. Черток, тихий и задумчивый с утра, остался в санатории принимать душ имени учителя Зигмунда Фрейда по фамилии Шарко.

— Товарищ Чаганов, если не ошибаюсь? — слышу сзади знакомый голос. С боковой тропинки появляется Курчатов в спортивной майке, широких светлых брюках и парусиновых туфлях и с такой же как у меня матерчатой сумкой в руках, купленной на местном рынке.

— Не ошибаетесь, Игорь Васильевич, тоже за вином?

— За ним окаянным. — Весело смеётся он. — Значит, нам по пути.

— Поздравляю со званием доктора наук.

— Спасибо, а вас с орденом, — присаживаемся на каменную скамейку. — как здоровье?

— Враги не дождуться, — откидываюсь на спинку. — кстати, о врагах… Вы уже слыхали об открытии американцем Демпстером изотопов урана?

— Нет, не встречал пока в литературе…

— Понятно, так вот, он, кроме того, измерил концентрации двух основных изотопов массовым числом 238 и 235 в природном уране. Вышло, что более 99-ти процентов составляет уран-238. Вы, конечно, слышали об экспериментах ваших коллег по бомбардировке ядер урана нейтронами. О неудачных экспериментах, так как добиться поглощения нейтронов ядрами урана не удалось.

— Да, читал об этом… — Нетерпеливо подтверждает Игорь Васильевич.

— Как утверждает наш источник из римской лаборатории, — драматически понижаю голос, мягко напоминая о секретности этой информации. — им удалось зафиксировать бета-излучение и Ферми думает, что это свидетельствует о поглощении нейтрона с образованием новых элементов — трансурановых (стоящих после урана в таблице Менделеева) и предлагает искать их в облучёных мишенях. Однако некоторые физики, как, например, Отто Ган из берлинской лаборатории, считают, что нейтроны не поглащаются ядром, а наоборот раскалывают его и следует искать элементы с меньшим весом, а не с большим. Третьи подозревают, что может происходить и то, и другое на разных изотопах. Как бы то ни было, и те и другие, и третьи собираются строить новые импульсные ионизационные камеры для обнаружения тяжёлых ионов и даже нейтронов.

— Подозревают, что реакция идёт с выделением нейтронов… — Констатирует Курчатов.

— Вот именно! — Обрадованно подтверждаю я. — Если больше одного, то возможна самоподдерживающаяся реакция, а может быть и бомба.

— Надо срочно начинать эти исследования и у нас, — загорается мой собеседник. — но где взять уран?

— Насколько мне известно, — снова понижаю голос, так как невдалеке послышались чьи-то голоса. — сейчас в СССР добыча урана не ведётся, но в Радиевом институте, ещё десять лет назад, обнаружили его высокое содержание в образцах породы с полиметаллического рудника Табошар. Это в Таджикистане. Радий, что вы использовали в ваших экспериментах оттуда. Спросите у академика Хлопина (директор Радиевого института).

— Откуда вы знаете? — Также шёпотом спрашивает Курчатов. — А, ну да…

— Для начала же советую поискать в фотомагазинах… азотнокислая соль урана входит в состав некоторых проявителей.

— Спасибо, сейчас же позвоню знакомым. — Поднимается Игорь Васильевич.

— И последнее, — я также встаю со скамейки. — замедлители: в Москве на Электродном заводе скоро будет запущено производство сверхчистого графита.

— Графит? Почему он? Хм… действительно, есть свои плюсы.

Тепло прощаемся с Курчатовым и он двигается в обратную сторону.

— А как же вино? — Кричу ему вдогонку, он лишь махнул рукой.

"В прошлой истории основной причиной задержки в создании советской атомной бомбы была нехватка урана. Его приходилось искать повсюду от восточной Европы до гор Памира: срочно, любой ценой. Надо ни в коем случае не допустить подобного безобразия вновь. Может быть, если дело не сдвинется с мёртвой точки усилиями Курчатова, подключить артиллеристов, посулив тяжёлый и твёрдый урановый сердечник? Немцы, кажется, в конце войны пытались. Или не брать грех на душу, не травить радиактивными материалами природу? Там видно будет".

Москва, площадь Дзержинского, НКВД,

кабинет Бокия, 20 июля 1935 года, 10:15.

Карие, чуть на выкате, глаза внимательно изучают моё лицо, нимало не беспокоясь затянувшейся паузой. Передо мной за пустым письменным столом под портретом Ленина сидит болезненно худой с болезненным землистым цветом лица мужчина лет шестидесяти в форме НКВД с четырьмя ромбами в петлицах.

"Физиогномист, что ли? Одна из моих бывших подруг увлекалась этим. Что бы она сказала о Глебе Бокии? Так, верхняя часть радужки скрыта за верхним веком, а между нижней её частью и нижним веком пролегает белая полоска. Понятно — "заходящее солнце": предвещает в будущем несчастья и болезни, характер — неторопливый, мнительный. Портрет Ленина на стене, а Сталина — нет. Это необычно для начальственных кабинетов сейчас, я — так вижу впервые. Фрондёр? Или очень тщеславен? Мол, меня сам Ленин назначил, не вам чета".

Шторы всех трёх больших окон кабинета начальника спецотдела, выходящих на Большую Лубянку, подняты: естественное освещения для физиогномистов вещь обязательная.

— Вы отдаёте себе отчёт, что мой спецотдел — это самая секретная организация во всём СССР? — Наконец-то прерывает молчание глухой монотонный голос хозяина кабинета. — Тот, кто имеет отношение к шифрам, не сможет уйти от нас, это будет его последнее место службы.

— Да, это я понимаю, — отмираю я в свою очередь. — но, аппаратура, которую мы собираемся внедрить не связана с шифрами. Она даёт возможнось шифровальщику использовать любые шифры, менять их на лету во время передачи сообщения, ничего не меняя в нашем устройстве. Иными словами, люди, которые связаны с разработкой, эксплоатацией и ремонтом аппаратуры ничего не знают о шифрах, используемых для засекречивания связи.

— Любопытно, — застывшее лицо-маска Бокия никакого любопытства, впрочем, не выражало. — если у вас получится, то это поможет сильно сократить число секретоносителей.

— Товарищ Ягода, — продолжил он после короткой паузы. — просил отпустить вас в САСШ для закупки оборудования и материалов для вашего прибора. Я был категорически против. Сошлись на том, что до вашей поездки вас не будут вводить в курс дел спецотдела, знакомить с сотрудниками, даже сообщать место будущего расположения вашего СКБ. Кроме того, до и после поездки вам придётся пройти проверку на полиграфе. Вы знаете что это такое?

— Нет. — Не лишать же будущего начальника удовольствия блеснуть перед будущим подчинённым.

"Ягода попросил… зачем?… какое ему дело?".

— Неважно, вам объяснят. — Глаза Бокия скользнули вбок и вверх, а мысли, видимо, улетели в Шамбалу…

"Что, аудиенция закончилась? Как определить? А вдруг он только начал? Если всё, то только за этим и позвал? Хотя, может быть, эта встреча и есть самое главное испытание при приёме в спецотдел. Вдруг это сам Вишну через свою очередную Аватару в форме НКВД и знаком "Почётный сотрудник ВЧК-ГПУ 1917–1922" на груди заглянул в мою душу? Пора, наверное, всё-таки, и честь знать".

Нерешительно поднимаюсь со стула и, памятуя строжайшее предупреждение сурового секретаря, что "Глеб Иванович никогда, вы слышите, и никому не жмёт руку", сразу, ускоряясь, двигаюсь к двери.

— До свидания. — Звучит мне в спину и я с облегчением вываливаюсь в приёмную под довольную усмешку секретаря Бокия.

— В двенадцать ноль-ноль у вас полиграф в ВИЭМ, во Всехсвятском, комната номер 13. — Цедит он, подражая начальнику и уже вохровцу, заглянувшему в комнату на звонок. — Проводите товарища Чаганова до выхода.

"ВИЭМ? Ну и что это такое… Всесоюзный институт электрических машин или эмалированных мисок"?

Выхожу на Фуркасовский переулок и смотрю по сторонам: направо на площади Воровского замечаю изящный павильон с вывеской "Справка" и, нацепив на нос чёрные очки, спешу получить нужную информацию.

"Это рядом с Соколом, не близко… Стоп, а это что такое? Berlitz, прямо над табличкой "Приёмная Н.К.В.Д." Курсы иностранных языков! Очень кстати, ситуация становится уже нетерпимой: скоро отъезд в Америку, а дальше "май нэйм из" (у Паши — наме) дело не движется. Нет, словарный запас у меня отличный, вот только с составлением предложений — не очень. А о понимании речи… я пока теряюсь в догадках. И, всё-таки, следующая остановка — Сокол. Времени сейчас нет — на часах одиннадцать".

Москва, Всехсвятское, ВИЭМ,

позже.

"Всесоюзный Институт Экспериментальной Медицины… звучит как-то угрожающе. У нас, вспоминаю, в Ленинграде тоже такой имеется. Опоздал на пятнадцать минут"…

— Сейчас у профессора Лурии пациент, — недовольно нахмурилась пухленькая ассистентка среднего возраста. — ждите.

"Он что ещё и лечит? И почему профессор, попроще никого не нашлось"?

— Не расстраивайтесь, — сочуствует мой сосед, невысокий с пышной седой шевелюрой, в чёрном элегантном костюме с удовольствием разглядывая выдающиеся формы сидящей перед ним женщины. — я опоздал на час, но пропущу вас вперёд. Мне торопиться некуда: первое представление — через три часа.

Ушки ассистентки профессора порозовели.

— Соломон Шерешевский. — картинно представляется он в ответ на мой вопросительный взгляд.

"Ну конечно, "Маленькая книжка о большой памяти"… Профессор-психолог "мозговед" изучает феноменальную память пациента Ш., Соломона Шерешевского — мнемониста, впоследствии (уже сейчас?) выступавшего на эстраде со своим атракционом. Так значит, профессор подрабатывает в органах… ох, не нравится мне всё это".

— Алексей Чаганов. — пожимаю протянутую руку. — Спасибо.

— Представляете, — взгляд мнемониста по прежнему направлен на женщину. — несмотря на мою хорошую память, я плохо запоминаю лица — они слишком изменчивы.

Дверь в кабинет открывается и на пороге появляется невысокий коренастый парень в прилипшей к телу белой рубашке и потёками пота на лице. Облегчённо вздохнув и не удостоив нас ни единым взглядом, он спешно выбегает из приёмной.

— Прошу вас, товарищ Чаганов. — Сменяет гнев на милость ассистентка.

Профессор Лурия, молодой человек лет тридцати пяти, худощавый с густой чёрной, начинающей седеть, шевелюрой, приветливо здоровается и усаживает меня на гнутый венский стул перед маленьким столиком, к столешнице которого прибиты две кнопки из искусственной слоновой кости, одна с моей стороны, другая — с противоположной стороны, где также лежала стопка листов бумаги, химический карандаш и небольшое устройство в металлическом корпусе со стрелочным индикатором.

— Судя по одному карандашу, это скорее монограф. — Пытаюсь шутить, чтобы скрыть свою растерянность.

— Приятно разговаривать с таким образованным молодым человеком. — парирует Лурия.

"Молчи, блин, — за нормального сойдёшь".

— Сейчас мой ассистент будет зачитывать слова, — монотонным без ударений голосом продолжил он. — ваша задача — не повторять его, а назвать синоним к нему.

Быстрый исытующий взгляд на меня.

"Слова больше не скажу".

— То есть, схожее или близкое по значению слово. — Продолжил Лурия, не дождавшись моей реакции. — Например, лошадь — конь, идти — шагать. Не можете придумать синоним, говорите первое пришедшее на ум. Скажете, нажимайте на кнопку. Понятно? Тогда приступим.

— Колесо. — Нажимает на свою кнопку, севший напротив, юноша в белом халате.

Разместившийся неподалёку за своим письменным столом профессор открыл свою тетрадь.

— Круг. — Кликает моя кнопка.

Юноша записывает мой ответ и ставит рядом число 18.

"Что бы это значило? Похоже, что это время, за которое я ответил на вопрос. Скажем, он своей кнопкой разряжает конденсатор и включает его зарядную цепь, я своей — размыкаю зарядную цепь. В итоге на индикаторе — показание стрелки пропорционально времени, затраченному на ответ. Точное время не важно, интересны относительные его значения. Ну и что это ему даёт? А чёрт его знает".

— Река.

— Волга.

"Эдак он всю мою биографию проверит: где был, что делал. Так, не время думать, есть у меня знакомая девушка — ветеран спецслужб, пусть она думает. А моя задача сейчас как у Иоганна Вайса — запомнить все слова и числа, стоящие рядышком".

— Чан.

— Асфальт.

"Двести слов и двести чисел к ним… за полтора часа. И не сказать, что уж очень утомительно… Чего это тот парень, передо мной, так вымотался? Душновато, конечно, из-за наглухо закрытых и зашторенных окон, но как иначе — шум: на улице что-то копают, но заметно прохладнее, чем снаружи. Хотя с чего это я взял, что его мозг препарировали также деликатно как и мой. А что если, надели ему на голову вон тот дуршлаг, украшенный сгоревшими подстроечными конденсаторами, и шипели на ухо: "А кем ты был до революции в городе Киеве"? Эти два ботаника выбивали признание?… Запишем в загадки. Хм… счастливые часов не наблюдают, "голубки" явно разочарованы скоротечностью моего сеанса".

Москва, Докучаев переулок, квартира Ощепкова,

позже, тот же вечер.

Растапливать ли дровами плиту ради чашки чая? В который раз задаю себе этот вопрос и каждый раз эта потусторонняя фантомная тяга к чаепитию на кухне разбивается о явственную ощутимую лень. При этом всегда с содроганием вспоминаю чудо отечественной техники, сверкающий серебром, электрический самовар с "Максима Горького", красовавшийся на стойке ближнего ко входу салона-ресторана и который при нашей аварийной посадке, по словам бортпроводницы, как ракета вылетел в проход и оставил на переборке сверху и сбоку от моей головы огромную вмятину. Но мысли о чашке ароматного янтарного напитка возвращаются вновь и вновь. Можно было бы, конечно, воспользоваться советом любимой тёщи (выпей пива — чего зря воду гонять), но уж точно не сейчас: дел накопилось много.

Деньги. — Рубли. — 16. Нож. — Мусат. — 20. Письмо. — Телеграмма. — 10.

Отхлёбываю из стакана тёплую, с железным привкусом, воду и скашиваю взгляд на полученную вчера телеграмму: "Будем завтра Москве тчк Павел". Трудно было указать время? Секретарь начальника управления ПВО обзвонился уже. Из гостинной раздался звонок телефона.

— Приехал? — прозвучал из трубки нетерпеливый голос.

— Николай Иваныч, я ж сказал, как только — так сразу.

"Даже лыжи не успеет снять".

В прихожей раздался шум открываемой двери, облегчённый вздох, быстрые шаги и стук закрываемой двери в туалет.

— Секундочку, кажется, приехал. — Бросаю трубку и спешу в прихожую, где нахожу обвешанного поклажей Павла. — Тебя к телефону из УПВО.

Тот бросает вещи и спешит в гостинную.

— Ну, как? — Появившаяся Оля сразу берёт быка за рога.

— Нормально. — Приглушённым голосом начинаю доклад. — Говорил с Курчатовым, встречался с Иоффе, познакомился в Артеке с Молотовым, Алихановым, членом исполкома Коминтерна, женой Ежова. Здесь в Москве: с Бокием и проходил проверку на декторе лжи в ВИЭМ у профессора Лурии. Составил перечень вопросов, что мне задавали и мои ответы на них. Оля кивает и мы перемещаемся на кухню, где она забирает мои листки.

— Всё, — говорит вошедший сильно расстроенный Ощепков. — я в Америку не еду. Меня включили в группу проверяющих от УПВО. Приказ подписал нарком. Завтра выезжаем на Дальний Восток. Время командировки — три месяца.

"Коротко, чётко доложил. Прямо как я. Осталось только услышать — спасибо, свободен. Впрочем, свободен — это мне, а Павла Оля повела в спальню, видимо, зализывать душевную рану…

Ни за что не поверю, что это случайность. Ягода настаивает на моей поездке, а Тухачевский и пальцем не шевельнёт, чтобы освободить руководителя ОКБ, чья разработка на контроле у СТиО, от рутинной инспекции, с которой справился бы любой командир-артиллерист. Да и у меня на Павла были свои планы. Звонил вчера Лосеву, тот в расстроеных чувствах: Кракау так и не приступил к работе над тетройодидным реактором, так как соответствующий договор с нашим ОКБ застрял в папке "на подпись" у директора ГОИ Вавилова, который сейчас в Москве и скоро выезжает в Европу знакомиться с работой стекольных заводов в Германии, Австрии и Франции. Это означает задержку ещё на несколько месяцев. Вообще-то, у Ощепкова с Вавиловым установились добрые отношения ещё со времени научной экспертизы идеи о радиоуловителе самолётов, так что грех было бы этим не воспользоваться, ускорив подписание документа. Не просить же Кирова, в самом деле, ведь "золотыми часами гвозди не забивают".

А интересно, когда Павел завтра уезжает? Если после обеда, то можно попытаться успеть попасть на приём к Сергею Ивановичу. Договор у меня в голове, сам составлял. С утра мотнёмся в управление, распечатаем на машинке, завизируем у начальника и — к Вавилову. Вариант".

Сзади раздались лёгкие шаги.

— Угомонился?

— У него поезд в шесть утра. Пусть поспит.

Оля в длинном халате усаживается напротив за стол, вытаскивая из кармана мои записи.

"Отпадает вариант. Всё равно надо ехать в Ленинград сдавать дела, там и попробую подписать у заместителя".

— Рассказывай подробно, кто был, что делал. — Прокурорский взгляд уперся мне в переносицу.

Чуть приоткрываю водопроводный кран и под звон водяной струи о жестяную раковину рассказываю о событиях сегодняшнего дня. Затем в течении получаса она изучает мой список.

— Проходили мы по юридической психологии такой метод, — Оля начинает накручивать на палец локон. — называется он асоциативный эксперимент. Проводится он примерно так же, как его применил твой профессор: испытуемый должен отвечать на его слово первым пришедшим на ум своим. В списке есть фоновые и ключевые слова. На фоновые, проходные слова испытуемый отвечает быстро, а на словах, вызывающих аффективное воспоминание — тормозит. Эта задержка может быть измерена. На этом основан метод, применяется он к подозреваемому, который хочет скрыть своё участие в преступлении, при этом проверяющий знает все детали этого преступления и может, поэтому, подбирать ключевые слова, вызывающие аффект.

— Может быть, это была пристрелка? — наливаю себе и Оле из графина воды. — А охота начнётся потом.

— Вполне возможно. — Отвечает она. — Уверена, что и ключевые, и фоновые слова приносят профессору со стороны, он лишь анализирует реакцию на них. А вообще-то, я не исключаю, что кто-то тебя хочет скомпрометировать в Америке, чтобы поставить по возвращении под контроль. Разделили вас с Пашей не случайно, чтобы он не мешал, не был свидетелем и, кстати, вовсе не обязательно, что тот, кто это сделал и тот, кто затеял проверку на детекторе лжи, одно и то же лицо. Но если одно, то в твоём списке может быть, а может и не быть, подсказка о том, какая ловушка тебя ждёт.

— Что ты имеешь ввиду? — Поднимаю глаза на Олю, которая, спохватившись, начинает заносить на кухню дары северокавказских садов (они вернулись из Кисловодска), сваленные в прихожей: уже начавшие портиться абрикосы и груши, дошедшие в пути персики, твёрдые красные ранетки.

— Возьмём вариант, что всем заправляет один человек, — живописный вид вымытых фруктов в стеклянной вазе решительно не вяжется с официальным названием "мёртвая природа". — и перед ним стоит задача скомпрометировать тебя. "Медовая ловушка" (использование подставной женщины) — это классика жанра, но с тобой это вряд ли сработает: ты молод, не женат, даже на серьёзный проступок не тянет ("Что будем с ним делать? Завидовать будем".). На его месте я бы попыталась замазать тебя связями с Троцким, иностранной разведкой или финансовыми злоупотреблениями. Финансы: расчёты у тебя будут по договору, то есть, безналичные прозрачные, что покупать — тебе виднее, короче, трудно доказать факт растраты. Связь с иностранной разведкой: возможно, но как-то малоубедительно. Когда и где тебя могли завербовать? Ты, всё-таки, ни разу не был за границей, с иностранцами не общался, опять же — молод. Остаются троцкисты: здесь молодость уже не аргумент, Ленинград — был оплотом зиновьевцев и троцкистов, причем не только в партии, но и в комсомоле. Теоретически, даже спасение Кирова могло быть операцией внедрения, подготовкой к перевороту. Итак, хотя дипотношениям с Америкой уже год, но визовая служба ещё не работает, поэтому все наши едут через Францию, где и получают "декларацию иностранного гостя".

"Хм, а она времени зря не теряет… Разузнала где-то".

— Кстати, в Париже живёт Лев Седов, сын Троцкого, — "об этом я тоже читал в газете", — и я бы устроила тебе ловушку именно там. Подсадила бы его к тебе за столик и сфоткала. Отсюда, рекомендация тебе: передвигаться по городу в составе группы и в кабак — ни ногой. Однако, надеяться только на фото я бы не стала. Не простая это задача с современной аппаратурой. Для подстраховки, проследила бы за тобой и зафиксировала бы момент, когда ты был бы один, скажем, в гостиничном номере или в буфете и составила сообщение от агента: в такое-то время, там-то ты встречался с Седовым, встреча длилась полчаса. И побольше ярких деталей: серебряный портсигар, золотые запонки, непромокаемый плащ, кольцо на мизинце.

— Ну и что это может доказать? — искренне возмущаюсь я, с отвращением выплёвывая в ладонь червивую ранетку.

— Во-первых, доклад сотрудника НКВД — это документ, — невозмутимо продолжает Оля. — а, во-вторых, все эти яркие детали тебе демонстрируют во время поездки разные люди: в часовом магазине, магазине одежды, кафе, куда тебя сопровождает, скажем, прикреплённый переводчик. По приезде тебя повторно пропускают через этот тест и нужные реакции на нужные слова фиксируются в отчёте. Причём заметь, отчёт подписал уважаемый профессор уважаемого института, ничего не знающий о докладе НКВД. Косвенные, но доказательства. Похожий пример приводил на лекции наш преподаватель.

— Это может быть вообще удар по Кирову: пригрел троцкиста, а я тут постольку — поскольку… — моя рука застывает в нерешительности перед полупустой вазой.

— Вполне возможно, — подпирает голову рукой Оля. — может быть тебе отказаться от поездки?

— Ну как отказаться? — Решительно беру мягкую грушу. — Столько всего не достаёт для работы. Да и не возьмёшь меня за рупь за двадцать. Не получат они от меня аффекта у меня все ходы записаны, нет у них методов против Кости Сапрыкина! — Ты особо-то не хорохорься, — снисходительно усмехается подруга. — много есть методов хороших и разных… Так, что ты говорил там насчёт жены Ежова, кто она?

— По виду сильно пьющая… — замолкаю, безуспешно пытаясь вспомнить её лицо.

"Странно, не помню лица, у нас это что с Шерешевским общее? Надо будет попросить Олю провести со мной курс "юного оперативника", ведь должна же быть система запоминания лиц, да и распознавание "хвоста" может оказаться нелишним".

— В общем, она — редактор журнала "СССР на стройке". — Пытаюсь прочитать в олиных глазах… хоть что-то. — А почему интересуешься? Подружиться хочешь? Тогда советую через Зинку, её подружку, работает в той же редакции. Ну и раз уж так здорово мы все сегодня собрались, поделись своими планами. Когда свадьба?

— Какая свадьба, — грустно отвечает девушка. — ты что не понимаешь какие события впереди?

— Пожалуй, ты права, — бросаю этот свой дурацко-оптимистический тон. — если возьмут Павла, то твой арест как члена семьи будет только вопросом времени.

— Не если, а когда, — неожиданно всхлипывает Оля. — как мотылёк на огонь… Михаил Николаевич то, Тухачевский сё… какой он гений, какой стратег.

Так ты что, уходишь от Паши? — возмущаюсь я.

— Нет, не ухожу, — обижается она в ответ(типа: "а меня тебе не жалко"?). — но расписываться не буду.

— Так что ты делать-то собираешься? — начинаю терять терпение.

— Уже сделала, — Оля начинает убирать со стола тарелки с огрызками. — поступила в медицинский институт. В Первый Московский, на санитарно-гигиенический факультет. Я так и застыл с открытым ртом.

"Не… ну это нормально? Я свою душу, можно, сказать наизнанку выворачиваю, а из неё информацию клещами не вытянешь"…

— А почему гигиенический? Мойте руки после еды? — мстительно поджимаю губы. — дипломированный врач не смогла поступить на лечебный?

— Эх, — не обидчиво вздыхает Оля. — я могла бы не попасть даже на стоматологический, со своей-то тройкой по диктанту. Ты только представь: идти пишется как итти, чёрный — как чорный, а казак — как козак. Хорошо, что хоть без ятей.

"Дела… хотя всё, в общем, правильно. Оставаться работать в особом отделе в Ленинграде для неё становится просто опасным: поголовная дактилоскопия сотрудников не за горами, сам я также скоро перебираюсь в Москву. Просто не ожидал, что расставание уже так скоро, что не будет надёжного защитника за спиной".

— Санитарно-гигиенический — это лабораторная медицина, — продолжила она. — мы же с самого начала планировали заняться антибиотиками. Ты что забыл?

— Ничего я не забыл, — "захотел бы не забыл!". — просто я считал, что ты сольёшь информацию Ермольевой и на этом всё.

— Я тоже так думала сначала, — Оля присаживается на краешек стула. — но потом решила навести о ней справки. Зашла в ВИЭМ, как бы устраиваться на работу секретарём, поболтала немного с девчонками. У дамы сейчас напряжённый период развода с мужем и нового романа с женатым мужчиной. Самое неприятное, что и тот и другой вскоре будут арестованы, так что ей просто повезёт, что она окажется в тот момент уже разведённой и ещё не успевшей вновь выйти замуж. А что если в этот раз, она окажется немного более настойчивой или менее удачливой? Поэтому решила начать сама со студенческой работы на кафедре микробиологии, а Ермольеву подключать попозже.

— Послушай, — загораюсь я. — а может попробовать раздобыть образцы пенициллинового грибка у Флеминга в Англии?

— Нет, не надо, — остужает мой пыл подруга. — не такая уж это и редкость, чтобы так рисковать: бриты умеют хранить свои секреты. Да и не сошёлся свет клином на нём, это лишь один из многих антибиотиков. А его грибок может быть повсюду, даже здесь. Оля отрезает ножом заплесневевший бок абрикоса.

"Логично. Поумнела она в последнее время… обуздала юношеские гормоны, теперь может бросит, наконец, за бандитами гоняться".

(Здесь будет две сцены Ленинград-Москва-Париж).