Лакомые кусочки

7

— Куда ты? Вернись! — Ломая сучья, Эдда вырвалась из чащи и побежала за Медведем.

— Эдда, подожди! Не бросай меня! — захныкала Бранза. Медведь споткнулся, упал, покатился кубарем и… исчез из виду. А потом лес озарила вспышка, яркая, как молния, только эта молния почему-то никак не кончалась. Эдда попятилась, подбежавшая сзади Бранза вскрикнула и потащила сестру назад, подальше от границы редкой травы, за которой до самых верхушек деревьев простиралась пустота, а над ними висело нечто бурлящее и волнующееся, точно матовые подернутые туманом воды.

Сестры испуганно прижались друг к дружке.

— Эдда, ты чуть не упала! Едва не погибла! — От страха у Бранзы стучали зубы.

— Куда подевался Медведь? — Эдда вглядывалась в слепящий свет, надеясь увидеть его источник. Нечто за завесой сияния вспучивалось и колыхалось, его края растекались, смешиваясь с розовыми облаками в закатном небе. Что это — живое существо? Или дыра, откуда льется сияние?

— Постой, кажется, там уши и… ой, толком не разглядеть, — сказала Эдда. — Знаешь, мне вдруг померещилось, что эта штука очертаниями похожа на медведя.

— Мне тоже! — закивала Бранза. — Хотя нет, вряд ли. Она слишком большая и страшная.

Загадочная сущность в небе, окутанная светом, издала странный звук, такой тонкий, что его едва можно было расслышать, и вместе с этим испустила волну какого-то чувства — теплого, добродушного.

— Давай немножко отойдем за деревья, а? — предложила Эдда, все еще силясь разглядеть контуры висящей в вышине штуки.

— Ага, иди за мной.

Бранза — что было совсем на нее не похоже — вела за собой Эдду. Она уверенно и быстро шагала по тропинке, а потом неожиданно сошла с нее, раздвинула руками заросли, нырнула в них и пропала.

— Бранза?

Может, она провалилась в кроличью нору? Или упала с обрыва, скрытого кустами? Перепуганная Эдда кинулась на поиски. Волшебная штуковина в небе тоже двинулась за ней, словно привязанная лентой или шнурком.

В исходившем от нее свете Эдда обнаружила старшую сестру, мирно свернувшуюся калачиком на земле. Бранза спала так крепко, как будто посреди глухой ночи лежала в собственной кроватке.

Эдда опустилась на колени. Землю укрывал мягчайший мох, зеленый и толстый. Он вобрал в себя тепло ее ног и удерживал его, точно печка.

— Ах! — воскликнула Эдда и прилегла рядом с Бранзой. — Как же ты разглядела это место в темноте? A-а, ты, наверное, все это время знала, где мы, просто не говорила мне!

Бранза не ответила, но даже если бы что-то промолвила, Эдда все равно не услыхала бы ее. Из мха, точно грибные споры, поднимались клубы сна. Девочка вдохнула, и сон мгновенно прижал ее к своей ласковой груди, укачал, убаюкал.

— Да, — сказала Лига, когда на следующее утро девочки вернулись домой и рассказали матери о своем приключении. — Я тоже видела это сияние.

— Правда? — удивилась Эдда. — И ничего нам не рассказывала? Разве мама станет утаивать такое от своих детей?

— Я была на том обрыве и разговаривала с Лунным Младенцем.

— Младенцем? Мы не видели младенца, разве что это было дитя какого-нибудь чудовища. Мамочка, эта штука была огромная, величиной с наш дом!

— Да что ты, Эдда! — со смехом воскликнула Бранза. — Оно было размером с нашего Медведя, разве что чуть-чуть побольше.

— Каким бы оно ни было, вам не надо бояться, — успокоила Лига. — Это создание несет с собой только добро. Оно уберегло вас от падения в пропасть.

— Но Медведя не уберегло, — заметила Бранза.

— А вот и нет! — горячо возразила Эдда. — Это и был Медведь! Волшебство подняло его в воздух, и он не упал, а взлетел. Да, да! — Девочка энергично закивала, словно бы, убеждая других, надеялась убедить и себя.

— Дети, вы не видели Медведя сегодня утром? — спросила Лига.

— Мы искали его, правда, Бранза? Хотели проверить, не упал ли он на самом деле. Конечно, сверху мы ничего не разглядели. И на обратном пути тоже его не встретили, а то могли бы сесть к нему на спину и вернулись бы гораздо быстрее. Дорога была такая длинная! Мамочка, скажи, ты совсем за нас не тревожилась?

— Я удивилась, что вы не вернулись к ужину, но раз вы ушли в лес с Медведем, я знала, что вам ничего не грозит. Так и получилось. — Лига вытащила из золотистых кудрей Бранзы веточку мха. — Эдда, расскажи мне еще раз, как Медведь спрыгнул с обрыва.

Младшая дочь повторила рассказ. Мать слушала ее очень внимательно, не отвлекаясь, чтобы взять в руки иголку или веник, так что девочке даже не пришлось приукрашивать свою историю.

— А вы не… Вам не пришло в голову дотронуться до Лунного медведя?

— Дотронуться? — Бранза состроила гримаску. — Он обжег бы нам пальцы! Или отморозил. Или… в общем, сделал бы больно.

— А если нет? Что, если он, например, смог бы стать самим собой и… — Лига вытянула руку, демонстрируя нужный жест, на ее лице отразились надежда и задумчивость. — Вы просто могли взять его за лапу и легонько потянуть — так, как приглашаете кого-нибудь на танец.

— Нет, мы этого не сделали, — призналась Эдда, глядя в отрешенное лицо матери. — Бранза чуть не умерла со страху.

— Ты тоже не больно-то желала здороваться с ним, когда он потянулся к нам.

— Потянулся? — резко спросила Лига.

— Не то чтобы потянулся. Сделал вот так… — Эдда неопределенно взмахнула рукой. — Возле нас. Как будто хотел поиграть или… помахать на прощание.

— Или сбросить нас с обрыва, — сухо вставила Бранза. — Помнишь, ты еще сказала: «Давай отойдем за деревья».

— А ты, между прочим, сразу согласилась и побежала, только пятки сверкали!

— Дети, не ссорьтесь, — мягко сказала Лига и привлекла к себе обе усталые вымокшие фигурки. — Мы все расстроены из-за того, что Медведя больше нет с нами.

— Да. — Бранза благодарно склонила голову на плечо матери.

— Как ты думаешь, мамочка, куда он отправился?

Лига задумалась, продолжая обнимать дочерей и слегка покачиваясь.

— Не знаю, — сказала она. — Даже не представляю.

Она постепенно перестала раскачиваться, замерла и опустила глаза, словно стояла у края обрыва и силилась разглядеть внизу, среди зелени леса, мелкую точку — крошечного Медведя.

Эдда уже раскрыла рот, чтобы спросить ее: «Значит, ты и карлика видела — там, у болота?», но затем передумала. На лице матери застыло странное выражение, словно бы все видимое невооруженным глазом ничего не значило по сравнению с тем, на что был устремлен внутренний взор Лиги и что вызывало у нее горечь и сожаление.

Обычно Медведь приходил после обеда или к вечеру. С наступлением тепла входная дверь целый день стояла открытой, и появление огромного животного, закрывающего собой почти весь проем, грязного, воняющего рыбой или клевером, всегда радовало обитательниц хижины. Если девочки были дома, они подбегали к Медведю, всплескивали руками, охали и ахали, ругали за неопрятность. Сестры обожали приводить в порядок его мех. Отмытый и вычищенный, Медведь неизменно подходил к Лиге и осторожно тыкался носом ей в спину, если она была занята делами, или же опускал голову и щекотал дыханием ее босые ноги, как бы благодаря хозяйку за то, что она позволяет ему находиться в доме.

Лига долго отучала себя от привычки ждать Медведя. Заслышав голоса девочек, возвращающихся с лесной прогулки, она старалась сдерживать свои чувства, унимать нетерпеливое сердце и ограничиваться простой радостью от того, что видит обеих дочерей, гибких и быстроногих, весело чирикающих или ссорящихся по пустякам. Главное — они живы и здоровы, и не важно, что позади них темной горой не возвышается Медведь. Просто он был таким… крупным… И оставил после себя столь же объемную пустоту. Однако Лига тосковала не по его огромным размерам — то есть не только по ним. Всевозможные способы, которыми Медведь располагал свое громоздкое тело рядом с людьми — принимал роль меховой игрушки, кровати или дружелюбного кресла; мирно храпел перед очагом или, если было тепло, прямо на пороге; то шалил и дурачился, то был тише воды ниже травы, то вдруг становился необыкновенно серьезным и величавым, — все это согревало, делало жизнь прекраснее. Стирая белье в ручье, Лига поднимала глаза — ах, нет, это не Медведь, это просто тени деревьев. По вечерам, когда она убирала со стола, а девочки перед сном выбегали на полянку и носились там до изнеможения, вдвоем, без Медведя, на котором можно было кататься, которого можно было строго отчитывать или ласково почесывать ему шею и загривок, Лига понимала, как быстро привязалась к их постоянному гостю — к его своеобразному мужскому присутствию, величине, терпеливости и добродушию. Лига ложилась в постель, однако кровать не могла заменить форму и тепло медвежьего тела. Она падала в нагретую солнцем траву — если зажмуриться и напрячь воображение, мягкие травинки почти сходили за густой медвежий мех, — но под ней ничего не вздыхало, не ворочалось, не урчало после сытного обеда. Лиге приходилось постоянно напоминать себе, что Медведя больше нет. В такие моменты она выходила из дому, сгребала в охапку дочерей — сплошь легкие косточки и летящие волосы они были, — валила их на траву, щекотала и тискала, по-медвежьи рыча, или садилась у огня, обхватывала себя за плечи и молча глядела на пламя.

Эдда мерила шагами узкий козырек перед обрывом и стучала по земле длинной толстой палкой.

— Покажись! Покажись мне! — бормотала она. — Кем бы ты ни был, волшебным Медведем или падучей звездой, выйди и озари меня своим светом. Тук! Тук! — ударяла о землю палка.

Внизу темными волнами вздымались холмы и леса, да золотистые спинки пролетающих птах вспыхивали на солнце. Ветерок дразнил черные кудри Эдды, набрасывал их на щеки и лоб. Все вокруг было в движении, однако ничего не происходило.

— Это был не сон! — упрямо повторяла Эдда небу. — Мы побежали за Медведем, он спрыгнул отсюда, с этого самого места, а потом появился ты. Мы обе видели тебя, и я, и Бранза, пускай даже она не хотела. И мама тоже! Она ни разу не сказала, что мы все выдумали или что нам голову напекло.

Шлеп! Комок грязи сорвался с обрыва и улетел вниз. Почему не происходит того, чего хочет Эдда? Комковатые облака послушно плыли за ветром; о чем-то грезили небеса; в огромном жестоком мире сучья царапались, камни подкатывались под ноги, деревья стояли безмолвными стражами и даже не думали помочь девочке отыскать дорогу. Как бы Эдда ни злилась, природе не было до нее никакого дела.

— Я нарочно не взяла с собой Бранзу! — обиженно крикнула она в вышину. — Я верю в тебя! Если ты покажешься, я не испугаюсь. Выходи, светящаяся штуковина, выходи же!

Вокруг Эдды струилась тишина, обернутая вуалью из шелестящих листьев и птичьих криков.

— Ах ты, чтоб тебя! Во имя бородатого карлика, куда же ты подевался?

Эдда встала на самом краешке обрыва, закрыла глаза и представила пространство перед собой, разверстую пасть пустоты. Когда Медведь исчез, уже почти стемнело — не так, как сейчас, когда сквозь зажмуренные веки проникает багряный свет. Нет, спустились настоящие сумерки, полные шорохов, дыхания ночных обитателей леса, шелеста их мягких лап. Эдда мчалась по тропинке за темной массой Медведя, в ушах у нее стояло хныканье Бранзы, и вдруг она увидала, как Медведь прыгнул к звездам, словно земля не заканчивалась обрывом, а стелилась дальше. Эдда побежала бы, обязательно побежала бы следом, не появись перед ней сотканное из лунного света создание, очертаниями похожее на медведя, и не сказало… Что оно сказало? Нет, ни слов, ни голоса не было. Лунный медведь просто дал ей понять, что она очень устала, что надо позаботиться о безопасности Бранзы, да и о своей собственной тоже. Если бы он не помешал, Эдда прыгнула бы вслед за Медведем в… какая разница куда. В то место, где свет. В то место, которое подхватывает тебя, если ты падаешь с обрыва, и не дает разбиться об острые камни внизу.

Покачиваясь, Эдда стояла у края пропасти и старалась вытащить из памяти волшебство, напитать этот день магией, благодаря которой в тот день невозможное стало возможным. Девочка вызывала в воображении воспоминания о Лунном медведе, изо всех сил пыталась представить, что горячие солнечные лучи на ее зажмуренных веках — это свет, излучаемый таинственной сущностью, что вокруг пылающего сгустка — ее самой, озаренной волшебными лучами, — дышит теплом вечер, проснулись совы, летучие мыши, зашебуршали в листве козявки, залетали жуки. Она так сильно желала этого, что убедила себя в реальности происходящего: лунная штуковина услышала ее мольбу и пришла забрать ее, так же, как забрала Медведя. Эдда медленно пятилась вниз по склону; босые ступни ощущали мелкие камушки и горячую землю, а воображаемый прохладный ночной ветерок овевал разум девочки, погруженный в лунные мысли.

Теперь она вновь бежала в багряный сумрак, на вершину холма, не обращая внимания на голос Бранзы, взывающий из памяти: «Эдда, остановись! Постой! Не преследуй его, и тогда он сам вернется к нам!». Над пропастью вспыхнул силуэт Медведя, яркий, слепящий, раскаленный докрасна.

— Погоди! Я с тобой! — отчаянно крикнула Эдда и, зажмурившись, с разбега прыгнула в пустоту.

Видели? Все получилось! Было по-настоящему темно, а в небе — звезды! Медведь схватил Эдду когтями… или зубами? Как-то неловко он ее держит. Вот проклятие! В вышине над ее головой висит эта дурацкая лунная штуковина, круглая и желтая, будто сыр, оттеняющая своими беспокойными лучами искорки звезд!

На этот раз странная сущность не внушила Эдде никаких мыслей; лишь съежилась и превратилась в обычную луну, которая лила свой бледный свет, открывая девочке досадную правду. Когти и зубы Медведя были ни при чем: Эдда зацепилась за дерево — она не полетела, а упала, кубарем покатилась по склону, которого не заметила раньше, когда вглядывалась в бездну, стоя на краю. Да и дерева тут раньше не было, она готова в этом поклясться! Эдда непременно увидела бы его при свете дня. Видимо, она ударилась головой и какое-то время проспала, а теперь проснулась. Обгоревшая кожа саднила, особенно под порывами холодного ветра, все тело, покрытое синяками, болело и ныло. Луна вовсе не пришла, чтобы забрать Эдду… Она даже не глядела на девочку своим большим невидящим глазом, а просто освещала — ровно и бесстрастно, как всю землю под собой — тропинку, по которой Эдде предстояло спуститься вниз, обратно в скучный привычный мир.

— Глупышка, — ласково сказала Лига и провела нежными, точно цветочные лепестки, пальцами по разбитой брови Эдды. — Девочки не летают. Где твои крылья, где оперение?

— У Медведя тоже не было ни крыльев, ни перышек, а он взял и полетел. — Эдда смирно сидела в тазу, мать не спеша смывала с нее грязь и пот — осторожно и с некоторым любопытством.

Комнату освещал лишь лунный свет. Эдде почему-то казалось, что ей следует чувствовать себя слегка больной или ненадолго стать неженкой, как Бранза, которая обожала ласки и прикосновения и никогда от них не уставала.

— Думаю, Медведь вообще не улетал, — промолвила Лига, поливая водой запыленные волосы Эдды.

— Я тоже так думаю, — вставила Бранза. — Медведь превратился в Лунного медведя и усыпил нас своим волшебством.

— А потом? — недоверчиво прищурилась Эдда. — Куда он делся потом? И почему мы не можем туда попасть?

— Зачем тебе туда? — удивилась Бранза.

— Затем, что туда улетел Медведь! Наверняка там есть еще люди и много другого, — поймав предостерегающий взгляд старшей сестры, Эдда пожала плечами: — Ну, всего того прекрасного и замечательного, о чем мама рассказывает нам перед сном.

— И куча всяких ужасов, — мрачно добавила Бранза. — Злые колдуны, жадные карлики и эти страшные кони с глазами, как фонари на каретах! Не понимаю, почему тебе непременно туда понадобилось!

— Потому что это место существует! Потому что есть или должен быть способ там очутиться. Раз Медведь сумел, значит… Во всяком случае, тебе не обязательно идти со мной, но я хочу посмотреть другой мир. По-моему, человек должен увидеть все, что только есть на белом свете.

— Может, и так, — кивнула Лига. — Только нужно чуть-чуть подрасти. А пока ваше место здесь, рядом со мной. Судя по тому, что в нужный момент под обрывом вырастают таинственные деревья, а на краю пропасти появляются лунные существа и не дают вам упасть, кто-то очень могущественный придерживается того же мнения, что и я.

Лига нарочно выбрала ярмарочный день, когда в городе больше народу. Чтобы ее никто не отвлекал, она оставила девочек в «Свистке» с дочерью Келлера, Адой.

Лига неторопливо шагала в направлении рыночной площади и с удовлетворением отмечала, что в городе все идет своим чередом: хозяйки выходят за покупкам и или подругам делам; как обычно, приветливо кивают ей. На улицах можно было видеть мужчин, погруженных в свои важные занятия: одни, собравшись небольшой компанией, вели серьезные разговоры, другие правили лошадьми, впряженными в телеги, третьи работали в кузницах и прочих мастерских. Если Лига приближалась к беседующим, те, как правило, вежливо отступали в сторону, бросали на нее короткий взгляд и молча кивали, не прерывая разговора.

Она много размышляла об этих мужчинах, хотя почти никого не знала по имени. Большинство прежних обитателей Сент-Олафредс сменилось незнакомцами со светло-каштановыми волосами, подойти к которым Лига не могла: чужаки существовали только для того, чтобы наполнить город жизнью, деловитой суетой, дружелюбными улыбками. Лига — вскользь и рассеянно — подумала о том, что же нужно ей самой. Посмотреть кому-нибудь в глаза, так, как она глядела в глаза Медведя, и увидеть там сменяющие друг друга мысли; дотронуться до кого-то, кто, подобно ей самой, уже пожил на этом свете, чья кожа не напоминает бархат перламутровых детских щечек, но успела загрубеть под солнцем, может быть, даже изуродована шрамом, а под этой кожей бьются, пульсируют — она ощущала это, когда гладила Медведя — сомнения и надежды, схожие с ее собственными. Пожалуй, именно этого хотела Лига.

Она остановила свой выбор — столь робко и нерешительно, что вряд ли это могло считаться выбором, — на Джозефе Столяре, который вместе со своим отцом Томасом работал в мастерской, расположенной в восточной части города. Джозеф был скромным и старательным молодым человеком с добрым лицом и такими же, как у Лиги, золотистыми волосами.

Волнуясь, она пересекла рыночную площадь. В висках стучала кровь. Внутри у нее все переворачивалось и трепетало, ноги подкашивались. Лига опустилась на скамейку напротив лавки горшечника. Да она же попросту боится! Чувствуя облегчение от того, что наконец разобралась в своих чувствах, она обмякла. Лига уже почти забыла, что такое страх — когда ты не можешь дышать, а изнутри тебя словно держит цепкая холодная рука. Хотя чего ей теперь бояться? Па умер, его больше нет; юноши, которые могли обидеть ее, тоже исчезли. Она пребывает в месте, где никто не сделал и не сделает ей ничего дурного. Волшебный мир вот уже семь лет давал ей все необходимое, так почему не подарит и какого-нибудь хорошего человека, с которым Лига будет жить в любви и согласии?

Она поднялась со скамейки, все еще напуганная, но полная решимости, свернула на нужную улицу и отыскала мастерскую. Не увидев старого Томаса на обычном месте возле двери, Лига успокоилась: раз мастерская пуста, у нее ничего не выйдет, и это к лучшему. Однако, приглядевшись повнимательней, в глубине помещения она заметила Джозефа, как обычно, работающего за деревянным токарным станком. Ну вот вроде бы все складывается, нервно подумала Лига. Возле мастерской никого не было, хотя на обоих концах улицы сновали люди.

— Доброе утро, — поздоровалась она. Как можно быть такой неуклюжей, просто стоя у входа? Да, она чувствовала себя неуклюжей, словно грубые самшитовые колоды, что просушивались возле стены.

Джозеф повернул к ней добродушное лицо.

— Здравствуйте, мисс, — как обычно, негромко произнес он.

— Можно посмотреть, как ты работаешь?

— Смотрите, пожалуйста. — Он отвернулся к станку.

Лига придвинула к себе одну из табуреток с точеными ножками, стоявших вдоль стенки. У нее в избушке мебель не такая изящная. Если она выйдет замуж за столяра, тот смастерит ей кучу всяких красивых вещиц для дома. Только где будет этот дом? Сидя на табуретке, Лига украдкой разглядывала профиль Джозефа. Согласится ли он перебраться в лесную хижину, или ей придется переезжать к нему и жить вместе с его родителями, братьями и сестрами? И там, и там она будет чувствовать себя странно. Замужество, свадьба, она в роли невесты — странно! И как девушки склоняют мужчин, столь сосредоточенных, занятых своей работой, к браку? Как это вообще делается?

— А где твой отец? — спросила Лига.

— На лесопилке, выбирает древесину.

Охо-хо, значит, никто не придет и не сорвет ее планы (по правде говоря, она втайне надеялась на это). Лига продолжала наблюдать за работой: на пол желтоватым снегом падали опилки, ленточкой вилась стружка, все более гладкой становилась деревянная чаша в руках столяра. Его руки… Каким образом отвлечь их от полезного и нужного труда, как перевести внимание мастера на женщину, на ее собственные руки, лицо? Лига ощутила на щеке шероховатую, точно кусок дерева, лапу Медведя, увидела перед собой его глаза, которые светились одновременно восторгом и смущением, услыхала шумное дыхание, производимое огромными легкими.

— Скажи, Джозеф, — осторожно начала Лига, — у тебя есть… возлюбленная? Э-э… подруга?

— Нет, — ответил он чаше, манерой и тоном не осаживая Лигу, но и не поощряя к дальнейшему разговору.

Выходит, она просто получила ответ на свой вопрос. Ладно, это уже кое-что.

— А тебе хочется, чтобы она была? — Ну и брякнула же! — Хоть иногда?.. — прибавила Лига, желая смягчить прямоту, и затем, совсем растерянно: — Когда-нибудь хотелось?

Джозеф устремил на нее взор, в котором, кажется, сквозила улыбка. Вероятно, он смеется над ней, над ее неловкостью и глупыми стараниями. А еще в его глазах… О господи! Лига не умеет читать по лицам; если кого и понимает, то лишь родных дочек. Она не приспособлена находиться вне дома и совершенно не разбирается в людях!

— Нет?.. — разочарованно произнесла Лига и смутилась, осознав, что выглядит жалко.

Джозеф бросил на нее еще один взгляд, такой же загадочный, как и первый. Стало быть, он слышал вопрос. Может, просто еще не определился? Однако же, посмотрите на эти руки: руки мужчины. А лицо? Крепкий подбородок, на котором золотится щетина, тоже очень мужественный. Неужели он стесняется? Погодите, ведь этот парень как раз и привлек ее своей застенчивостью, напомнила себе Лига. Она знала, что Джозеф не наберется смелости обидеть ее отказом. Возможно, она заранее предполагала, что мысль о девушке придется ему внушить, поскольку сам он слишком робок, чтобы задумываться о таких вещах.

Затаив дыхание, Лига протянула руку и провела тыльной стороной пальцев по щеке Джозефа. Его лицо было теплым; колючая щетина по контуру подбородка поблескивала так же, как золотившаяся в солнечных лучах поросль вокруг рта.

Он чуть-чуть отодвинул чашу от резца, убрал ногу с деревянной педали под верстаком, и вращение прекратилось. Лига испуганно отдернула руку.

Джозеф невозмутимо сидел и держал в ладонях чашу, опираясь запястьями о верстак. Он уже совсем было собрался опять приступить к своему занятию — Лига видела, как напряглась его нога, готовая вновь нажать на педаль, — когда она тихонько позвала:

— Джозеф?

Нога расслабилась, однако мастер не поднимал глаз от станка. Не то чтобы ему не терпелось продолжить работу, и все же…

Лига обвела взором безлюдную улицу. Взяла Джозефа за локоть, отняла его руку с чашей от станка, разогнула, положила к себе на колено. Забрала чашу, поставила на верстак. Мягкая, несопротивляющаяся рука лежала у нее на коленях, мужская рука — диковинный зверь. Лига вложила в нее свою ладонь, вторая ладонь скользнула вниз. Рука Джозефа была теплой, припорошенной древесной пылью; тыльная сторона покрыта короткими, жесткими и упругими волосками, изогнутыми, словно ресницы. Неужели Джозеф сжал ее руку, или все-таки Лига сама передвинула его пальцы к себе на запястье?

— Иногда мне бывает очень одиноко, — призналась она его ладони. — Я подумала, может быть, ты тоже испытываешь одиночество, если у тебя нет девушки.

Лига подняла голову, посмотрела на Джозефа, но не увидела в его глазах того, на что надеялась — мыслей, сомнений, желаний. Всегдашняя приветливость как будто бы рассеялась, зрачки странно замерцали: вместо темной глубины в них вдруг промелькнуло небо, льдистая стужа, неровные серые прожилки на фоне бледной пустоты…

— Джозеф! — в испуге воскликнула Лига. — Мастер!

Взгляд столяра опять потеплел.

— Да, мисс?

— Меня зовут Лига.

— Хорошо.

Пальцы Джозефа по-прежнему покоились в ладонях Лиги. Казалось, он смотрит на нее так же, как на чашу, которая выходила у него из-под рук на станке.

— Что это было? — Страх обжег Лигу горячей волной. — Что с тобой произошло? С твоими глазами?

— Ты просишь слишком многого, Лига. — Джозеф опустил взгляд, однако в нем опять сверкнуло небо. — Я не создан для этого.

— Для чего? — у Лиги едва повернулся язык выговорить эти слова.

— Испытывать… чувства. Не важно, одинок я или нет.

Лига оцепенела от ужаса. Ветер, холод и, хуже всего, необъятная пустота, которую она видела во взоре Джозефа, перешли в голос. Посмотри она сейчас ему в глаза, они тоже оказались бы пусты и белы, как луна. Однако он назвал ее по имени. Он знал ее лучше, чем следовало бы знать Джозефу Столяру, лучше, чем Ада Келлер, матушка Тейлор или любой другой житель города, всей страны. Возможно, даже лучше, чем Лига знала сама себя. Самые дальние уголки ее души, самые потаенные мысли были известны здесь всем и каждому, всему живому и неживому.

Джозеф не поднимал головы и продолжал глядеть на сплетенные руки, но молочно-белое сияние, исходившее из его глаз, отражалось и подрагивало на коленях Лиги. Мир вокруг нее вдруг истончился, стал хрупким, пошел мелкими волнами, точно вышивка на занавеске, а за той занавеской простирался хаос, свет, который мог ослепить.

Вся дрожа в этом зыбком призрачном мире, Лига взяла деревянную чашу и вложила в руку Джозефа. Его пальцы, сильные и гибкие, сомкнулись вокруг дерева. Он улыбнулся Лиге. Зрачки столяра вновь потемнели, и все же он не расслабился — по всей видимости, даже не осознал, что именно произошло, а просто пришел в себя, снова стал дружелюбным скромным мастером по дереву. Джозеф нажал ногой на педаль, станок заработал.

За дверью вовсю поливал дождь, хотя еще несколько мгновений назад в безоблачном небе светило солнце. Мимо мастерской прошли двое мужчин. Они поприветствовали Джозефа, тот кивнул, не отвлекаясь от работы. На Лигу проходившие не взглянули.

Она резко вскочила, опрокинула табуретку. Столяр и ухом не повел. Лига поняла, что даже если вырвет у него чашу, швырнет ее на мостовую или раздробит на мелкие кусочки тяжелым молотком, Джозеф просто возьмет другую деревяшку и начнет трудиться сызнова.

Она поспешила прочь из мастерской, под обжигающе холодный дождь. Впереди маячили мокрые спины двоих удаляющихся прохожих. В темно-сером небе сердито рокотали хмурые тучи. Хозяйки на верхних этажах, охая и причитая, задергивали шторы, хлопали ставнями.

Лига побежала по улице. Наверное, небеса карают ее этим дождем, посылают ледяные стрелы в ее глупую голову, хлещут мокрыми плетьми по спине. Всего этого не существует в действительности, думала она, ни дождя, ни скользких улиц, ни домов, не спешащей домой женщины, ни извозчика, ведущего под уздцы лошадь. Лига сгорала от стыда и мучилась страхом. Нужно вычеркнуть из памяти Джозефа с его теплой ладонью и белыми глазами, нужно бежать от него сквозь ливень и поскорее найти своих девочек, маленьких Бранзу и Эдду, единственных, помимо нее, реальных людей в этом мире.

Шло время. Лиге сравнялось тридцать, светлоликая Бранза встретила пятнадцатый день рождения, неугомонной Эдде исполнилось четырнадцать неугомонных лет. Жизнь в лесном домике текла спокойно и ровно, и все благодаря ежедневным трудам Лиги, которая изо всех сил стремилась сохранить подаренное свыше благо, доказать, что она его достойна. Побывав в столярной мастерской и увидев, сколь непрочно их счастье, Лига лишилась покоя и ни на минуту не покладала рук. Она работала так старательно, с таким усердием и рвением, что, казалось, вышивала самую природу, лес и облака, чтобы затем обратить их в реальность, проложить стежками линию, соединяющую небо и землю. Тревога, которая поселилась в душе Лиги тем солнечно-дождливым днем, прочно засела у нее в костях, в крови, в мышцах. Она поняла, что должна платить за свое право радоваться, должна ежечасно показывать, с какой серьезностью воспринимает этот нечаянный рай, с какой охотой готова делать вид, будто верит в его существование.

Мягкосердечная Бранза, вероятно, внутренним чутьем улавливала материнское беспокойство: все эти годы ее часто посещали ночные кошмары. Лига то и дело просыпалась среди ночи, услыхав крики ярости и ужаса, которые издавала старшая дочь, мечущаяся в постели. Со временем Лига научилась не тормошить Бранзу и вообще не дотрагиваться до нее, потому что тогда девушке снилось, что на нее нападают, и она вскакивала в кровати, размахивала кулаками, вся в слезах и холодном поту. «Бранза, детка, проснись! Это всего лишь сон!» — восклицала Лига. Заломив руки, она стояла у постели дочерей, одна из которых крепко спала, а другая раскидывала подушки и боролась с незримым противником.

Когда же Бранза наконец вырывалась из объятий кошмара и свет лампы рассеивал ночные страхи, она лежала и смотрела на мать широко раскрытыми глазами — чтобы опять не заснуть. Лига вполголоса разговаривала с ней о событиях прошедшего дня, приносила пушистых крольчат или новорожденного козленка, чтобы дочь могла отвлечься, погладить животных у огня, чтобы тень кошмара сошла с прекрасного юного личика.

— Кто он? Как выглядит? Откуда взялся? — расспрашивала Бранзу мать при свете дня.

Из дочери удалось вытянуть только то, что все кошмары связаны с каким-то человеком, всегда одним и тем же. Бранза отказывалась делиться своими сновидениями. Как бы ярко ни светило солнышко, каким бы очаровательным ни был кролик или козленок, каким бы вкусным инжиром ни угощала мать ее и сестру, ответом на все вопросы Лиги неизменно служило молчание. Бранза лишь качала головой и вздрагивала, вспоминая призрачного врага. Больше всего Лига боялась (она не знала, как работает волшебство, но верила в его мощь и одновременно хрупкость, в непредсказуемость магии), что все муки дочери — из-за ее презренной недостойной матери, что Бранзу во сне терзает тот же мужчина, пусть и в ином облике, который превратил ночи Лиги в кошмар, страшной ценой сделал из девочки женщину.