Лакомые кусочки

13

Я проснулся от скрипа колес — где-то вдалеке ехала телега. Еще не рассвело, но воздух уже наполнился ожиданием, и когда кто-то из Стрэповых детишек сломя голову помчался по мостовой с криком «Мама, мама, выйди поглядеть!», Милл поднял голову с подушки, а мы с Хэмблом переглянулись, скатились с кроватей и тоже выбежали из дома.

Люди с помятыми, опухшими ото сна лицами и всклокоченными волосами выскакивали на улицу, в предрассветный сумрак, и, спотыкаясь, спешили вслед за нами. На перекрестке, у подножия холма, нашим глазам предстала черная громадина — самый крупный тяжеловоз из конюшни Маркса, который медленно тащил за собой не просто телегу, но здоровенную повозку из дуба, которую выводили на улицу только в дни городских торжеств — расписные оглобли в ней были украшены затейливой резьбой, а ободья колес сделаны из ясеня. Вольфхант сидел на облучке вместе с Марксом, остальные охотники расположились вокруг груза, занимавшего всю повозку.

— О господи, — воскликнул я. — Неужели… — Ноги мои подкосились, я протиснулся через толпу назад, к домам, и привалился у стены.

Повозка тащилась вверх по мощеной улице. Огромная, темная, мертвая… Туша медведицы лежала в ней, словно гора старых шуб, словно груда мехов, сброшенных сразу всеми лордами из городского Совета. Передняя лапа свешивалась с повозки, и когда колеса подпрыгивали на каком-нибудь булыжнике, когти вздрагивали, будто живые. Большая слепая голова покачивалась из стороны в сторону, как если бы медведица сладко спала. Глаза ей завязали тряпкой — так полагалось, чтобы зверь не мог посмотреть на тебя и зачаровать, — изо рта струйкой вытекала кровь, густая и темная, точно патока. Дорога постепенно уходила вверх, от тряски лужица крови растеклась по днищу повозки и тягучая, будто мед, жидкость начала капать сквозь щель на землю, оставляя за повозкой длинную нить, вязкую и липкую, похожую на первую нить в новой паутине паука.

Я стащил с головы шапку. Теперь я стоял прямо и держался на ногах крепко, как скала. Ноэр, где Ноэр? Они убили его, так же, как Филипа? Даже если он не погиб от стрел охотников, это наверняка убило его. Это было все равно как если бы жену Ноэра застрелили и мертвую везли по улицам города для всеобщего обозрения.

Я увидел Ма, которая пробиралась через толпу и радостно сияла.

— Баллок! — Можно подумать, соскучилась по мне со вчерашнего вечера.

— Беги к ним, — попросил я. — Узнай, где Ноэр…

Ма со слезами на глазах бросилась мне на шею.

— Сыночек мой родной! — Она начала хлопать меня по щекам. — Посмотри на себя! Ох, выбрось, выбрось эту гадость! — Она забрала у меня медвежью шапку — забрала из моих рук! — и швырнула на дорогу. Шапка упала как раз в лужицу крови.

— Мама!

— Быстрей, быстрей! — Она повернула меня спиной к себе. — Дай я развяжу. Скорее снимай эти мерзкие шкуры, Баллок, пока ветер не переменился или в чем там еще дело, скорей, пока они опять не приросли к тебе!

— У меня снова нормальные руки!

— Баллок, сынок! — К нам подбежали Па и Хэмбл.

— Мам, ты же не собираешься раздевать меня догола при всем честном народе?

— Еще как собираюсь! Боже, а воняет-то! — Медвежья куртка полетела на дорогу вслед за шапкой.

— Воняет медведем. — Хэмбл брезгливо отошел в сторонку. — Баллок, ты воняешь, как прогорклый сыр! Подожду, пока ты вымоешься, а уж потом обниму. — Зажав нос пальцами, младший брат хлопнул меня по руке — человеческой! — покрытой волосами ровно настолько, насколько полагается мужской руке.

— Ну, мам!

— Снимай, снимай! — Теперь Ма смеялась, как сумасшедшая. — Оксман, стащи с него эти мерзкие шкуры, если хочешь, чтоб у нас были внуки!

— Хэмбл, сбегай за штанами Баллока, — скомандовал Па. — Сынок, скидывай медвежьи портки. Просто прикройся ими ради приличия.

— Только не прижимай к себе, ради всего святого, не прижимай! — вскрикнула Ма. — Если они опять прилипнут… Ах, сыночек! — Матери кислая вонь была нипочем, она обнимала и целовала меня с головы до ног, проверяя, не осталось ли где клочка шерсти. — Хвала богородице, проклятие снято! Должно быть, небеса приняли жертву, как и предсказывала старая ведьма! Ты все сделал, как она говорила, да, сыночек?

— Гм… — Повозка уже почти скрылась из виду, и только выводок стрэповской детворы бежал вслед за ней; охотники с копьями и луками, точно суровые стражи, охраняли тушу медведицы. — Вообще-то вдова велела съесть медвежье сердце, сварить и закопать в землю кости, а я ничего такого не делал… — Небо еще толком не посветлело, мы смеялись и обнимались в мутном утреннем свете, будто под водой. Все было серым и тусклым, и только в вышине на востоке виднелась узкая розово-желтая полоска.

— Значит, это не понадобилось! — Ма радостно приплясывала вокруг меня. — Поглядите на него! — теребила она улыбающихся соседей. — Глядите! — говорила она полусонным детишкам, которых родители вынесли на улицу и которые удивленно таращили круглые глазенки. — Медведь покинул моего сына!

Я сомневался в ее словах. Мы не выполнили и половины из того, что говорила старуха; наши слабые усилия не могли повлиять на исход. Кто-то другой сильно постарался ради нас, и я готов был биться об заклад, что это дело рук свирепой мисс Данс.

Лигу вновь окружал дневной свет. Проморгавшись, она увидела все тот же лес, только теперь на деревьях почему-то набухли бледно-зеленые почки, да и мороз спал. Призрак в кошачьем облике исчез; что же до ведерка… Его держала в руках незнакомая женщина в темном ладно скроенном платье. Ведро больше не внушало Лиге ужаса, хотя по-прежнему ярко блестело и в нем все так же лежали чьи-то кости, а сверху — два драгоценных камня.

Мурашки и «гусиная кожа» пропали, Лига опять чувствовала себя самой собой. Что бы это ни было, все уже закончилось. Щебет птиц и журчание ручья услаждали слух Лиги, испуг и смятение уступили место любопытству. Теперь она могла спокойно рассмотреть фигуры на берегу, все чужие, за исключением маленькой пожилой женщины, которая показалась ей смутно знакомой.

— В бок мне вилы! — воскликнула та самая маленькая старушка и вытянула руки, словно поражаясь тому, что они у нее есть.

Будь Лига посмелей, она бы тоже вскрикнула от удивления: драгоценные камни в многочисленных тяжелых перстнях старушки вдруг начали менять форму, их полированные грани вспыхнули и засияли радужными переливами. Неожиданно они словно разбухли, оперились, выпорхнули из рук женщины. Вне всяких сомнений, это была стайка разноцветных пташек! Они перелетели через ручей, взмыли ввысь и растворились в воздухе между Лигой и еще одной фигурой на берегу, хорошо одетой девушкой, которая с изумленным видом стояла на мелководье, вымочив башмаки.

Вглядевшись в лицо девушки — более взрослое, чем она помнила, однако, гораздо моложе, чем полагалось бы, — Лига вдруг всем сердцем ощутила тяжелый груз десятилетней скорби, до сих пор не осознанный и не принятый. Грусть хлынула в ее душу, как вода через прорванную плотину, как вино из прохудившейся бочки. Что же я за мать, в ужасе думала Лига, если не почувствовала, что потеряла дочь, если не хотела чувствовать эту утрату и даже признаваться себе в ней? Что я за человек? Протянув навстречу руки, она бросилась навстречу Эдде, которая робко застыла на месте. Обычно такая смелая, сейчас она нерешительно переминалась с ноги на ногу; всегда готовая звонко рассмеяться, теперь едва заставила непослушные губы вымолвить одно слово: «Мама!»

— Мама! — Эдда пошатнулась и упала в объятия Лиги — и Бранзы, рослой Бранзы, меньше чем за полтора года превратившейся во взрослую женщину. На несколько минут весь остальной мир для этих троих перестал существовать, они смеялись и плакали, обнимали и целовали друг друга, роняли обрывки фраз и бессвязные восклицания. Когда же, наконец, они осознали, что стоят по щиколотку в воде, то, смеясь, перебрались выше, на траву. Там Эдда представила мать и сестру Рамстронгу и госпоже Энни. Лига крепко держалась за руку младшей дочери; ей явно было не по себе в обществе незнакомых людей, да еще не таких, к которым она привыкла — одинаковых лицом, улыбчивых и не смотрящих в глаза.

— Мамочка, это наши друзья, — сказала Эдда. — Они все про нас знают и знают, откуда мы явились.

— Откуда явились? — недоуменно переспросила Бранза. — Тогда где же мы сейчас, и ты тоже, и эти… друзья?

Мисс Данс встала и выпрямила спину — до этого она сидела на корточках у воды, перебираясь от одного места к другому, изучала нечто, доступное лишь ее взору, и делала осторожные разглаживающие движения кистями. Она в упор поглядела на Бранзу, видимо, прикидывая, как лучше объяснить произошедшее.

— Можно, я скажу, мэм? — едва слышно пролепетала Лига.

— Разумеется, Лига, если вы найдете подходящие слова.

— Эта дама, Бранза, — начала Лига, — пробудила нас ото сна… от нашей предыдущей жизни, и теперь мы вернулись в жизнь настоящую. Когда-то я жила в ней, очень давно. Ты в то время была еще младенцем, поэтому ничего не помнишь. Этот мир устроен почти так же, как и мир наших грез, только здесь больше… больше…

— Народу, — подсказал Рамстронг. — И разнообразия.

— И еще торговля, — подхватила Эдда. — А в трактирах продают эль, и мужчины напиваются им допьяна. Тут гораздо больше мужчин, чем у нас, и… — Она попыталась припомнить, какие вещи в этом мире поразили ее сильнее всего.

— Здесь нет медведей? — спросила Бранза. — И… или волков? — Она обвела взглядом своих новых знакомых, не уверенная, что они знают таких существ.

— Ну что ты, тут полно диких животных, — успокоила ее Лига.

— Хорошо, — кивнула Бранза. Высокая, очень застенчивая… Кажется, она стала еще более робкой, чем Эдда ее помнила.

— Правда, звери тут совсем не такие ручные и добрые, — предупредила младшая сестра старшую. — И люди, кстати, тоже.

— А карликов много? — боязливо осведомилась Бранза.

— Лично я ни одного не встречала, ни в Сент-Олафредс, ни в Бродхарборе, — сказала Эдда.

— Доченька, ты ездила в Бродхарбор?

— Да! Ох, мамочка, мне столько всего нужно тебе рассказать! Целый год сплошных приключений!

— Год? Но ведь времени прошло гораздо больше…

— Давайте присядем где-нибудь на солнышке, — предложила мисс Данс и, наклонившись, выжала мокрый подол. — Я должна кое-что растолковать, а также выслушать некоторые объяснения. — Она опять выпрямилась. Лицо чародейки было совсем бесцветным, лишь под глазами чернели круги от усталости.

— Мисс Данс, вы плохо себя чувствуете? Вам дурно? — участливо спросила Тодда.

— Я просто очень устала. Даже не предполагала, что процедура потребует столь значительных усилий. — Чародейка уселась на плоский камень, похожий на скамеечку, и расправила юбки, чтобы просушить их. — Ну что ж, — продолжила она, глядя, как вся компания рассаживается на нагретой солнцем траве, — слушайте: вот что мне пришлось увидеть и сделать.

Эта женщина, мисс Данс, пугала Лигу: такая строгая и страшно умная. Большую часть из того, что она говорила, Лига не понимала. Временные смещения, стыки и элементы — все это не укладывалось у нее в голове, рассыпалось на отдельные кусочки, разрозненные и ни о чем не говорящие. Единственное, что уразумела Лига — самые первые слова мисс Данс о том, что время сбилось и не совпадает между реальным миром и тем, который колдунья называет «ложным»; что в «ложном» мире с момента исчезновения Эдды минуло десять лет, а в реальном — всего один год; что Лига и Бранза на десять лет старше, чем следовало бы, и что тут ничем не поможешь.

Солнышко пригревало сильнее, платья и юбки давно высохли, а разговор все продолжался. Лига совсем приуныла. Когда появился тот ужасный кот, она жутко испугалась, а теперь ее убеждали в том, что в облике кота перед ней предстала мисс Данс, что сидящий рядом Рамстронг был первым Медведем, а некто по имени Тизел Вурледж — как говорили, дурной, нехороший человек — вторым. Перемещаясь между мирами, Лига чуть не умерла от страха — тьма, свист ветра в ушах, чувство дикого напряжения, да еще мысль о том, что их ведет за собой чудовищный кот. Бурную радость от встречи с Эддой почти вытеснили другие, горькие чувства, когда в мозгу Лиги вдруг пронеслось: доченька! Доченьки мои! Она словно бы только что поняла, что у нее есть дочери. Почему не ощущала силу родной крови раньше? Почему не сознавала, как это важно?

Затем на сердце легло еще более тяжкое осознание: виновата во всем она одна. И была виновата все эти годы, с самого рождения девочек. «Я в некоторой степени допускаю, — сказала Лиге мисс Данс, — что вам было позволено взять с собой в искусственный мир двух младенцев. Но как вы могли удерживать их там столько лет, если ваш мир грез был для них чужим? Загадка, честное слово, загадка! Эдда совершила вполне естественный поступок: вернулась в реальный мир, чтобы встретить свое реальное будущее. Бранзе следовало бы взять пример с младшей сестры! То, что она задержалась так надолго — до двадцати пяти лет! — крайне скверный поворот судьбы. Бранза ведь даже не представляла и до сих пор не представляет, что можно иметь собственные грезы, собственные заветные желания! Четверть века провести в клетке чужого мира — разве это жизнь?

Едва Лига полностью осознала суть, причины и следствия своего существования в «ложном» мире, как мисс Данс обвинила ее в том, что она причинила вред собственным дочерям. Оказывается, она держала их в клетке! Разве это жизнь? По мнению могущественной чародейки, Лиге следовало хотя бы изредка навещать реальный мир (она и не подозревала, что такое возможно!), чтобы ее «рай» постепенно менялся в соответствии с переходом от детских представлений к взрослым. Однажды слепив свой мир по шаблону пятнадцатилетнего подростка (разве это сделала она, а не Лунный Младенец?), Лига удерживала его в неизменной форме, однако это еще не самое страшное. Оказывается, она наносила вред своим детям, делая то единственное, что считала правильным: заботясь о них, оберегая от бед в тихой гавани своего райского мира, вместо того чтобы отпустить в «настоящий» мир, где полно трактиров, грубых мужчин, сплетен и зла. В этом, по словам чародейки, и есть главная вина Лиги.

А у самой мисс Данс есть дети? Вряд ли! Откуда ей знать, что хорошо, а что плохо для детей? Тем не менее мисс Данс была невероятно убедительна! Лига еще никогда не слыхала, чтобы женщина говорила так уверенно.

Больнее всего ранило Лигу (и подтверждало правоту мисс Данс!) то, что ее девочки — нет, не предали мать в прямом смысле, но много лет что-то утаивали от нее. У них были секреты! Взять хотя бы историю с этим Коллаби, мистером Дотом: теперь Лиге ясно, как день, что именно он являлся Бранзе в кошмарных снах. Старшую дочь мучил совсем не призрак Па (да это, в общем, и невозможно), а этот злой крысеныш, который «вторгался», как говорила мисс Данс, в райский мир Лиги. Его отправляла туда старушка-с-кольцами-которые-превратились-в-птиц, помогала ему всякий раз или, по меньшей мере, сделала так, что он мог свободно ходить туда и обратно. Как объяснила чародейка, то, что вздорный карлик проник в этот мир, умер в нем и продолжал там оставаться в виде костей, зарытых в землю, и сбило время с правильного хода. Лига даже не пыталась вообразить подобные вещи, но втайне слегка порадовалась, заметив, что старушка пристыженно опустила глаза, когда мисс Данс описывала ее роль во всей этой истории. Хорошо хоть Лига Лонгфилд — не единственная, кто натворил бед!

Разговор перешел на другую тему: что теперь делать Лиге и Бранзе реальном мире, где и как жить. Эдда сказала, что лесная избушка полностью сгнила и развалилась. Это означало, что женщинам придется устраиваться в городе. В городе! По спине Лиги пробежал холодок.

Глядя на злое лицо мисс Данс, которое сейчас было серым от усталости, Лига никогда бы не подумала, что чародейка может быть столь терпелива: она излагала события четко и ясно, не считала за труд по нескольку раз растолковывать непонятное. Ее внимательно слушала и семья с двумя детишками: старшего звали Андерс, его маленького братика — Озел; мать с добрым лицом и спокойной улыбкой звалась Тоддой, а отец — Давитом. В райском мире Лиги Давит Рамстронг был Медведем, которого Лига знала в молодости, когда ее девочки еще не подросли; тем Медведем, которого она гладила, чесала за ухом, обнимала, с которым обращалась, как с добрым мохнатым приятелем. Что из этого осталось у него в памяти? При воспоминании о прошлом Лига слегка покраснела. Рассказывал ли он что-нибудь своей жене?

Лига принялась рассеянно обрывать травинки. Если уж ей суждено перенестись в реальный мир, было бы лучше, если бы Медведь остался частью мира «ложного» и исчез совсем, как исчезла избушка, и Волк Бранзы, и Сент-Олафредс с его пустырями на месте половины домов. Как держать себя с Давитом теперь? Он больше не бессловесное животное, не большой добродушный Медведь, над чьей неуклюжестью можно посмеяться, а мужчина — вне всяких сомнений, красивый и статный, — у которого есть жена и дети, которого уважают, как никогда не уважали ее собственного отца… Лигой владели противоречивые чувства, она пока не могла разобраться в себе, и от этого ей было неловко.

— Мамочка, ты рада? — спросила Эдда, и вся компания — Рамстронги, и Бранза, и колдунья, и маленькая старушка без перстней, которую называли вдовой или просто Энни, — все они поглядели на Лигу, все с разной степенью участия, разными улыбками, разными душами и мыслями.

— Ах, простите, — сказала она, выходя из задумчивости. — Что-то я устала… Эдда, о чем ты говорила?

— О том, что нам придется немного пожить у Энни, пока мы не раздобудем заказы на шитье.

Госпожа Энни подмигнула Лиге и ободряюще кивнула. Лига не помнила эту женщину, старую и улыбчивую. На старушке был дорогой красивый наряд. Интересно, откуда она взяла эти кружева на воротник?

— Буду очень счастлива, — робко произнесла Лига, — если вы все считаете, что это к лучшему.

Ну конечно, шитье! У нее есть хорошее ремесло и две дочки в помощницах, она больше не «браконьерское отродье». Но что, если ее узнают? Что, если люди из реального мира — Лигу охватил холодный ужас — увидят в Бранзе и Эдде сходство не только с матерью, но и с разными отцами? Несмотря на то, что Лига всегда была далека от города и городской жизни, те давние старания Па скрыть ее от чужих глаз и собственное ощущение чего-то скверного и неправильного подсказывали, что настоящий мир не прощает кровосмешения. Что же до младшей дочери… Если хоть один из пятерых насильников вспомнит Лигу и свой поступок, а потом присмотрится к Эдде и увидит те же черты лица и оттенок кожи, что и у младшего Хогбека (Лиге они просто бросались в глаза)… Одна мысль о том, что они могут хотя бы задуматься, приводила ее в ужас, не говоря уже о том, что пойдут слухи и сплетни. Разве что… Когда мисс Данс вновь начала объяснять Тодде, жене мистера Рамстронга, суть расхождения времени между мирами, в сердце Лиги затеплилась надежда: может быть, это расхождение сослужит ее небольшой семье добрую службу. Если Эдда сейчас примерно в том возрасте, в каком ей полагается быть, то лишние десять лет, состарившие Лигу и Бранзу, должны отвести всякие подозрения горожан насчет прошлого обеих женщин. Надо только придумать подходящую историю. Кашлянув, Лига сказала:

— Послушайте!

Внимание всей компании, прикованное к Эдде и мисс Данс, вернулось к Лиге. Она вдруг почувствовала, что ей не хватает воздуха, что она вот-вот сорвется: разрыдается, захохочет, упадет в обморок, выкинет какую-нибудь нелепость… Когда Лига заговорила, ее голос прозвучал очень тихо и сдержанно:

— Я была замужем.

От ее лжи не разверзлись небеса, не случилось вообще ничего. Все спокойно ожидали, пока Лига продолжит:

— Замужество длилось недолго, о нем никто не знал. Я овдовела еще до рождения Эдды. Его звали Коттинг.

Тодда, Энни и Давит Рамстронг напрягли память, вспоминая фамилию; на лице Бранзы отразилось изумление, на лице Эдды — восторг.

— А в девичестве ты была Лигой Лонгфилд! — радостно воскликнула она. — Нам с Рамстронгом удалось это выяснить.

Звук имени, которого никто не произносил много лет, словно бы ударил Лигу под дых, у нее закружилась голова.

— Верно, — кивнула она. — Но об этом лучше не упоминать. Здесь мы будем жить под фамилией Коттинг.

— Эдда Коттинг! — нараспев произнесла младшая, примеряя новое имя, и Лига ощутила острый укол совести. — Эдда и Бранза Коттинг. Сестренка, мне нравится!

— По-моему, я никогда не видел этого человека и не слыхал о нем, — с облегчением произнес Рамстронг.

— Он был из Миддл-Миллетс, — соврала Лига.

— А-а, — кивнула Энни, как будто это все объясняло.

— Он поссорился со своими родственниками, поэтому я не бывала у них. Ни разу.

— Вы ушли из этого мира после того, как вас постигло горе — смерть мужа? — спросила мисс Данс.

— Да, — быстро ответила Лига, но под проницательным взором чародейки густо покраснела.

Мисс Данс задумчиво посмотрела на нее и промолвила:

— Мы слишком утомились. Путешествовать через миры — дело нелегкое. Полагаю, нам всем пора отдохнуть, а уж потом продолжать разговоры.

— Комнаты готовы, — сообщила Энни, поднимаясь с травы. — И благодаря вашей смекалистой дочке, вдова Коттинг, постели застелены отличным бельем, купленным на райские денежки.

— На твоем месте, Байвелл, я бы этим не гордилась, — бросила мисс Данс.

Байвелл! Лига опять едва не поперхнулась. Энни Байвелл! Лечуха Энни!

— Вы сперва прилягте на кровать, мэм, а уж потом судите, — дерзко отозвалась знахарка.

«Старая ведьма!» — вспомнила Лига слова Па, и его голос, и вид преобразившейся знахарки, и взгляд мисс Данс, ясно говорящий: Коттинг, да? Ничего, скоро я вытащу из тебя правду! — все это повергло Лигу в трепет. Сердце отчаянно колотилось. Она поднялась с травы вместе с остальными и приготовилась к встрече с реальным Сент-Олафредс, в котором не была с тех пор, как родилась Бранза, почитай что целую четверть века.

Ма, смеясь и напевая, смывала с меня медвежью грязь и вонь, и всех, кто проходил мимо нашего дома, зазывала подивиться на сына и разделить с ней материнскую радость.

— Ты собрал толпу почище, чем новорожденный младенец, — ухмыльнулся Иво Стрэп.

— Сдается, ты вряд ли смогла бы родить такого здоровенного детину, матушка Оксман, — прибавил кто-то, и все расхохотались.

— А я вот смогла, смогла! — засмеялась Ма и чмокнула меня в щеку.

— Кто-нибудь знает, что с Ноэром? — спросил я, когда она в очередной раз принялась меня намыливать.

— Вроде жив, — ответил Па. — Правда, больше ничего охотники не сказали.

— Он тоже расколдован? — поинтересовалась Ма. — Что ж, если с ним все хорошо, вечером увидим его на пиру.

На пиру. Она имеет в виду праздник, где на стол подадут медвежатину, мясо убитой на охоте медведицы. По обычаю на пиршество соберется весь город, а цыгане будут стоять под дверями, дожидаясь объедков. Господи, мы не сможем в этом участвовать! Никогда. И не важно, что проклятие уже снято…

Когда мытье закончилось, Ма посерьезнела и сказала мне:

— Заглядывала Маб Вулскар. Ходят слухи, что Ноэра принесли домой, к родителям, но он совсем спятил. Слишком долго пробыл в когтях у медведицы, вот и рехнулся. Она почти неделю играла с ним, как кошка с мышонком. Я думала, медведи сразу пожирают свою добычу, ан нет. В общем, его вырвали из лап этой жуткой медведицы. Едва успели, иначе она разодрала бы его на куски.

Вырвали из лап. Я вздрогнул. От этого бедный Ноэр и сошел с ума: он был в объятиях своей возлюбленной медведицы, а его оттуда вырвали. Он сошел с ума от того, что его «спасли»; он вне себя от гнева и тоски, от того, что опять вдыхает городской воздух, чувствует запахи человеческих испражнений, грязного белья и холодной золы. Еще вчера он был в лесу, под куполом неба, в окружении деревьев и зеленого кружева листвы, сквозь которое свободно летали птицы и ветер. Вчера он был в ее лапах, зачарованный ее янтарными глазами, а сегодня она мертва. Она ушла и унесла с собой разум Ноэра.

— Пойду проведаю его, — сказал я.

— Может, не надо? — забеспокоилась Ма.

— Это еще почему?

— Боюсь, как бы ты не заразился от него, если он еще заколдован.

— Глупенькая моя. — Я погладил ее озабоченный хмурый лоб и вышел на оживленную улицу.

По пути к дому Ноэра многие подходили ко мне и здоровались за руку. От людей я узнал, что родители держат Ноэра в сарае на заднем дворе, потому что находиться в человеческом обществе ему нельзя. Своим поведением он очень огорчает мать, пугает младших братьев и сестер. Услышав это, я не стал заходить в дом, а сразу направился на задний двор. Возле сарая я увидел Озвеста, который сидел на земле и что-то вырезал ножиком.

— Баллок! — обрадовался он. — Поглядите-ка, вся шерсть отвалилась, ты снова стал нормальным человеком. Хоть одна хорошая новость!

— Как Ноэр? — кивнул я на дверь. — Медвежья шкура отлипла?

— Шапку с него сняли, а насчет остального не знаю. Если шкуры и отлипли, он все равно не хочет с ними расставаться и никого к себе не подпускает. Совсем сбесился. Я уж думал, разнесет все стены, и цепи не помогут.

— Цепи?

— А как еще удержишь беднягу? Он силен, как медведь. И выглядит так же в своих шкурах.

Словно заслышав нас, Ноэр издал долгий, тоскливый вой; в сарае все затряслось и загрохотало — сумасшедший начал кружить по своей клетке и биться о стены.

— Пусти меня к нему, — крикнул я Озвесту, когда Ноэр ненадолго затих.

— Ты что, на тот свет захотел? Этот буйный пришибет тебя, как муху!

А ты бы не буйствовал, если бы твою жену застрелили из арбалета? — едва не крикнул я, но сдержался.

— Дай мне поглядеть на него, Озвест, а ему — на меня. Бедный мой приятель!

Ноэр опять заревел. В его реве уже не слышалось угрозы, а только тоска, такая жуткая, что у меня на шее волоски встали дыбом.

— Ладно, рискну, — вздохнул Озвест, откладывая в сторону ножик и обструганную деревяшку. Он подошел к окну, закрытому ставнем, и позвал:

— Ноэр! К тебе пришел твой друг, Баллок. Хочет повидаться с тобой. Баллок, помнишь? Тот, что был Медведем вместе с тобой.

Рев оборвался. Я затаил дыхание, ожидая, что Ноэр завоет снова. Озвест тоже замер и прислушался, потом с задумчивым видом снял ставень, всмотрелся в темноту. Хлипкие деревянные стены вдруг сотряслись от низкого, утробного рыка. Озвест нервным жестом подозвал меня поближе.

— Видишь, Ноэр? — опасливо спросил он.

Я ничего не мог разглядеть и побаивался медвежьего когтя, который в любую минуту мог метнуться из глубины сарая и рассечь мне лицо.

— Ноэр? — окликнул его я. Поджилки у меня тряслись еще сильней, чем у Озвеста.

Плотное тяжелое облако тишины зависло в сарае, потом послышался слабый голос:

— Баллок?..

Это имя прозвучало так ясно и жалобно, что я понял: Ноэр остался все тем же Ноэром, моим бестолковым несчастным другом. Он начал всхлипывать. Из окна мне в нос ударил знакомый запах прокисших от пота медвежьих шкур.

— Как он там не задохнулся? — воскликнул я.

— Он никого не пускает внутрь, — сказал Озвест. — Ноэр еще ни разу не плакал — либо дрался, либо спал, и так с самого утра, когда его принесли сюда и связали, ради его же блага.

— Баллок! — раздалось изнутри. — Ты еще здесь? — Послышался шорох, лязг и звяканье цепи, натянутой до предела.

— Да, да, Ноэр, я никуда не ухожу. — Я опять приблизился к окошку, чтобы он меня увидел.

— С тебя тоже сняли шапку…

— Да, Ноэр, сняли. Озвест, пусти меня к нему.

— Ты уверен? — шепнул мне на ухо Озвест. — Сейчас он спокоен, как никогда, но я за него не поручусь.

Мне страшно хотелось поколотить идиота Озвеста.

— Уверен. Открой дверь. Пожалуйста, Озвест, пока мое сердце не разорвалось от горя.

Качая головой, он достал ключ и трясущимися руками отпер дверь. По двору сразу распространилось зловоние. Озвест попятился.

— Стой там, куда не дотянется цепь, — шепнул он мне напоследок.

Однако я с порога бросился к Ноэру и — чистый, только что вымытый — заключил его вонючую грязную медвежесть в свои человеческие объятия, прижал его жесткую шкуру к своей тонкой свежей рубашке. Я стоял и обнимал его, а он плакал навзрыд у меня на плече. То единственное и страшное, о чем Ноэр хотел сказать, нельзя было выразить никакими словами. Чем я мог ему помочь? Лишь понять его горе без слов.

Позже слова все-таки нашлись. Мы сидели рядышком у стены; то один, то другой из нас пытался заговорить о том, что произошло, и, запнувшись, умолкал, но напряжение постепенно спадало.

Поглядев на нас в окошко, Озвест привел к сараю семью. Родные Ноэра начали осторожно расспрашивать его о здоровье, телесном и душевном.

— Я более или менее пришел в себя, — сообщил Ноэр, — но, честно говоря, пока не разобрался, кто же я такой. Баллок пытается мне помочь.

— Не хочешь поесть с нами? — спросила мать. — Может, сбросишь эти мерзкие шкуры, смоешь хворь? Когда ты в последний раз кушал, сынок?

— Не волнуйся, мам, я скоро приду. А пока ступайте, нам с Баллоком надо поговорить.

Отец Ноэра снял с него цепь, и вся семья удалилась, оставив нас предаваться скорби. Мы провели в сарае все утро и день, и пока там сидели, приготовления к пиру шли полным ходом. Только главный зал ратуши, видневшейся на холме, мог вместить всех гостей, только в нем хватило бы сковород и горшков, и мы волей-неволей слышали оживленные возгласы и смех стряпух, возгласы рубщиков мяса и кухонных мальчишек, стук топоров, которыми кололи дрова для печей.

— Значит, Филип… там? — с горечью спросил Ноэр. — Сдвигает столы и все такое?

— Филип? Что ты гово… Ах да, откуда тебе знать…

— О чем? — Ноэр побледнел.

— Филип больше не придет на пир, ни на этот, ни на какой другой.

— Что с ним приключилось?

Не зная, как открыть Ноэру правду, я начал тереть коленки, обтянутые новенькими штанами.

— Его тоже заперли? Или стряслось что-то плохое? Он не умер?

Я молчал, однако Ноэр прочел ответ по моим глазам и закрыл лицо вонючим рукавом куртки.

— Его застрелили. По ошибке приняли за медведя.

— Не может быть… — прошептал Ноэр в рукав. — Где? Когда? — его душили слезы, голос дрожал.

В довершение ко всем прочим невероятным событиям мне пришлось рассказать и об этом страшном несчастье.

Родители Ноэра принесли нам хлеб, копченое мясо и эль, а когда узнали, что мы не пойдем на медвежий пир, так опешили, что прикатили еще целый бочонок эля. Озвест, бедный дурачок, даже предложил принести с праздничного стола медвежатины, однако запнулся на полуслове, едва увидел, как я затряс головой и как помертвел взгляд Ноэра.

При всем том нам некуда было спрятаться от ее запаха — здание ратуши с его огромным залом, и кухней, и трубами стояло совсем недалеко. Она висела над нами облаком, густым и ароматным. Мы могли не есть мяса, но не могли не вдыхать ее.

— Давай уберемся из города, — предложил я. — Пойдем куда глаза глядят. Я попрошу у твоей матери чистые штаны и рубаху, и ты вымоешься в речке.

Ноэр задумался, но не смог покинуть свою тесную зловонную нору — это было выше его сил. Мы остались в сарае.

Время от времени родные Ноэра подносили еще еды, но с расспросами к нам не приставали — так велела его мать.

Пока в главном зале возносились молитвы во славу живых тварей — всех вообще, но особенно самых малых и самых сильных, — в вечернем воздухе царило спокойствие.

— По крайней мере они выказывают ей уважение, — сказал я Ноэру, который к тому времени уже изрядно напился и начал всхлипывать. — Вроде как похоже на настоящую церемонию воздания почестей. Спасибо им хотя бы за это.

А потом мэр издал приветственный возглас, ему ответил громкий хор мужских голосов. Вслед за этим крикнула жена мэра, и ее крик подхватили все женщины в зале. Пиршество началось. Праздничный шум и гам был мучителен для моего слуха, но моему другу пришлось еще тяжелее: звуки, доносившиеся с холма, жгли его, словно тысячи ядовитых пауков. Ноэр не находил себе места; метался по сараю, выходил во двор, где висел густой запах, аппетитный и соблазнительный, от которого текли слюнки, как бы мы ни старались не замечать его. Ноэр издавал ужасные стоны, урчал и ревел, но я не боялся, что он опять превратится в медведя — просто он был сильно пьян.

Я провел с ним всю ночь, не давая ему шагнуть через край, за которым начиналось безумие, побуждая его к разговорам после каждого приступа рыданий и бессвязного бреда.

— Поверь, я не хочу этого знать, — сказал я Ноэру, когда глубокой ночью, набравшись по самые брови, мы сидели под звездным небом. В ратуше уже вовсю гремели песни и танцы. — Но это грызет меня изнутри, и я не могу думать ни о чем другом. — Я дохнул элем в его полусонное одуревшее лицо.

— Я знаю, о чем ты говоришь, приятель, знаю, — медленно проговорил он.

— Правда?

— Правда. Ты хочешь знать, что именно у нас… Насколько близко мы с ней сошлись… как муж и жена. Ложился ли я с ней, как мужчина.

— Я не хочу ничего знать!

Ноэр сел прямо, собираясь с духом, чтобы ответить. Пивные пузырьки ударили ему в нос, он тоненько рыгнул.

— Да, — заметил я, — даже по отрыжке можно сказать, что эль у Келлера отменный.

— Угу. — Ноэр опять рыгнул, и точно так же, как лошадь, впряженную в повозку, нужно слегка подстегнуть кнутом, чтобы она пошла, он словно подстегнул себя к признанию — подался вперед и обнял меня за плечи. — Если ты действительно не хочешь об этом знать, Баллок, я рад сообщить, что ничего не могу рассказать.

— С-согласен, — кивнул я. — Про т-такое не рассказывают.

— Да нет, дело в том, что я… не помню. — Ноэр нахмурился, глядя на темное небо, в котором белели столбы дыма из кухонных труб на холме. — Нет, что-то, конечно, помню, но очень расплывчато. Не могу описать, где и как все было, как я за ней ухаживал, как она меня соблазняла, понимаешь? Помню лишь волшебную медвежью страну, чудесное сияние, ее запах, роскошный мех и… Баллок, мы с ней подходили друг другу, да, нам больше никто не был нужен. Твой вопрос — хотя ты его и не задал — прости, это глупый вопрос, вопрос бесстыдного мальчишки, который любит подглядывать в дверную щелочку! Конечно, я знаю, что ты не такой, и поэтому не обижаюсь. — Он крепко стиснул мое плечо.

— Я не хотел слышать даже того, о чем ты рассказал, — мрачно промолвил я. — Каждое твое слово о ней — будто удар ножом или плеткой, будто ухмылка мне в лицо. Я ведь тоже успел попасть под ее чары.

Ноэр резко развернул меня к себе.

— Эй, осторожней, — предупредил я, — а то меня стошнит.

Он ослабил объятия, но лишь самую малость.

— Ты знаешь, — проговорил Ноэр, улыбаясь сквозь слезы. — Баллок, дружище, только ты знаешь, что я чувствую. Ты единственный человек на свете, с которым я могу поделиться.

— Мне от этого не легче.

— Верно, не легче. Но по крайней мере я не совсем одинок — есть кто-то, кто хоть немного меня понимает.

— Ну, если только немного, — грустно отозвался я. Через марево похмелья и сонливости я вдруг ясно увидел, как наши жизни, жизни троих Медведей — точнее, двоих, оставшихся в живых, — покатились под откос, точно бочка соленой селедки с горы, и как мы, ошеломленные и растрепанные, лежим у подножия.

— У меня сердце екнуло, когда мисс Данс сказала, что собирается вернуть их в наш мир, — призналась моя Тодда.

Стояла ночь. Жена только что переложила Озела в нашу постель; лежа в уютном гнездышке между нами, он ровно сопел. Приподнявшись на локте, Тодда в темноте смотрела на меня, и в ее глазах сквозила задумчивость.

— Почему?

— Ну… — неохотно произнесла она, — я боялась, что мать девочек… завоевала твое сердце.

— Это правда, — сказал я, — часть моего сердца принадлежала и принадлежит ей.

Есть что-то особенное в ночных разговорах, когда обрывки сна витают над головой, когда каждую фразу разделяет долгое молчание, а за окнами ровно дышит спящий город. Ночь побуждает открыть правду, извлечь ее из глубокого темного колодца — ту правду, которую в другое время ты тщательно охраняешь, заслоняешь ладонями и, запинаясь, что-то невнятно бормочешь, щадя и себя, и окружающих.

— Я помню, как ты говорил о ней в первый раз.

— Да.

Перед моими глазами вновь встала Лига, стирающая белье в ручье — в расцвете красоты, примерно в том же возрасте, в каком сейчас Тодда. Я подумал о том, как искажаются в сознании мужчины ощущения, которые он испытал в облике зверя, в медвежьей шкуре. Немного спустя до меня вдруг дошло, что Тодда замерла в испуганном ожидании.

— Тебе не надо волноваться, — успокоил ее я и положил руку ей на бедро. — У нас с тобой есть гораздо большее: наши дети. Не забывай, ты — моя жена, я выбрал тебя.

— Мне не хочется думать, что ты женился на мне вынужденно, только потому, что она была недоступна, — тихо промолвила она.

Видите? В ночной тишине можно обнажить самые потаенные чувства — а моя жена знает, как правильно высказать ту или иную думу, — и тогда они останутся в воздухе тонкой дымкой, никому не причиняя вреда, и о них можно будет поразмыслить спокойно.

— Тодда, меня никто не вынуждал жениться на тебе. Каждый новый день, прожитый рядом с тобой, — радость и откровение для меня. Будь у меня сейчас выбор, я бы не вернулся в тот мир, поверь.

— Не вернулся бы?

Я снова воскресил в памяти прежние дни.

— Нет.

Озел тихонько, требовательно чмокнул губами. Сомнения Тодды прозрачным туманом обволокли ночную тьму.

— Слышишь меня, милая? Я сказал нет. — Моя рука скользнула выше по ее бедру.

— А… когда она появилась здесь? — промурлыкала жена. — Когда вышла из другого мира и ты впервые увидел ее? Что ты почувствовал, Давит?

— Облегчение. — Я улыбнулся.

— Я тоже, — мелодично рассмеялась Тодда. — А ты почему?

— Потому что разобрался в себе и понял: она уже не пленяет меня так, как раньше, и я беспокоюсь только о том, чтобы ей и Бранзе было не страшно в настоящем мире, чтобы они смогли устроиться здесь как следует.

— Конечно, меня это не красит, но я все-таки была довольна…

— Так-так, и чем же? — Я легонько похлопал Тодду по ноге.

— Тем, что она постарела. Сперва я приняла за нее Бранзу и подумала: «Какая красавица! Все, Давит уйдет к ней». Может, так и есть? Как ты относишься к Бранзе?

— Тодда, я знал ее совсем малышкой! Мне не пристало думать о чем-то ином кроме того, что девчушка стала совсем взрослой. Милая, продолжай. Ты поняла, что обозналась и?..

— …обрадовалась. Я обрадовалась, что она немолода и уже годится в бабушки. Нет-нет, годы не измучили ее заботами и не сделали уродливой. Она по-прежнему красива, но…

— Уже не та девушка, которую я встретил.

— Да. Потом ко мне пришла другая мысль: «Меня ведь тоже ждет старость. Каково это, когда молодые женщины облегченно вздыхают, глядя на тебя? Что я буду чувствовать, когда мой муж перестанет испытывать желание к своей постаревшей жене?

— Обещаю, этого не случится.

Слова вырвались у меня так горячо и быстро, что она засмеялась. Я прислушался к дыханию Озела. Малыш почмокал губами, полуразбуженный моим голосом, и опять погрузился в свои молочные сны.

— Перенесу-ка я его в другую комнату, — шепнул я Тодде, — чтобы без помех заняться тем, чем мужья занимаются с женами. Надо спешить, пока ты совсем не состарилась!

— Да уж, — улыбнулась она. — Лучше не откладывать это дело в долгий ящик.

Я проснулся еще до рассвета и потряс за плечо Ноэра, который всю ночь обливался слезами, да так и уснул прямо на земляном полу, положив голову мне на колени.

— Мне надо идти, — сказал я. — Скоро начнется ритуал погребения костей. Хочешь со мной?

Опираясь на локти, Ноэр сел и, щурясь, принялся озираться вокруг с бессмысленным видом, точно его треснули по голове дубинкой.

— З-зачем?

— Это вроде похорон.

Ноэр поднял на меня мутные глаза и промычал в пьяном полубреду:

— Нет, Баллок, н-не могу. А ты иди. Отдай за меня… последнюю дань.

Я поднялся на холм и присоединился к шествию охотников, которые несли останки медведицы — ее кости, выбеленные и вываренные, раздробленные ради того, чтобы извлечь мозг; гигантский череп, мослы и хребет. Охотники унесли мешки с гремящими костями прочь из города, на вершину Горы, и там зарыли в землю, а сверху положили огромный валун, который нужно будет откатить следующей весной, чтобы освободить медведицу. Вольфхант прочел длинную молитву — в ней он говорил о медвежьей силе, которая перешла к людям, съевшим мясо, о грозности и свирепости медведей. Все это было ужасно. Я чувствовал ужас, как чувствовал бы его Ноэр-который-побывал-в-ее-лапах, и даже выпитый накануне эль не мог заглушить мой страх.

Когда церемония завершилась, все двинулись в обратный путь. Я шел и глядел на город, раскинувшийся внизу. Я знал, что должен считать его своим домом, но после того, как провел ночь в мыслях Ноэра, Сент-Олафредс казался нелепым нагромождением строений. Я видел странное место с извилистым лабиринтом улиц, тесных, чересчур многолюдных, где мы, беззащитные люди, лишенные шерсти и вынужденные натягивать чужие шкуры, спешим, толкаемся и кружим в бессмысленном танце влечений и раздоров, привязанностей и неприязней. Мы слишком много думаем и просчитываем. Я предпочел бы бродить среди деревьев и слушать их шепот, более осмысленный, нежели наши громкие разговоры; городской суете предпочел бы неспешное одиночество. Я мечтал быть лесным зверем, диким и свободным, что следует зову природы и волен ни в чем не оправдываться.

Однако вернуться в лес я не мог. Мой друг нуждался во мне. Он страдал и ждал меня где-то там, в этом человеческом муравейнике, лишь иногда забываясь тяжелым сном. Время пришло: я должен разбудить его, проследить, чтобы он вымыл тело и очистил душу. Потом я пойду к себе домой и тоже лягу спать. Может быть, когда я проснусь, гнев, боль и колдовские чары развеются, и жизнь уже не покажется мне столь пустой и печальной.

Мисс Данс привязала сумку к седлу и быстро вернулась. В ее точеном лице Эдде по-прежнему мерещились очертания черепа. Чародейке удалось поспать всего час или два — всю ночь она отвечала на одни вопросы и задавала другие, несколько раз беседовала с Лигой и Энни наедине.

— Что она от тебя хотела? — с утра первым делом спросила Эдда свою мать.

Лига выглядела печальной, но спокойной, хотя и сильно постаревшей по сравнению с тем, какой Эдда ее помнила.

— Ничего особенного, — ответила она.

— Решила устроить мне взбучку, — со смехом сообщила госпожа Энни, на ходу стащив один из белых хлебов, которые испекла Эдда. — А перстней-то у меня на пальчиках уже нет. У-у, как больно было!

— Я рада, что привела дело в порядок, насколько его можно было привести, — объявила мисс Данс собравшимся женщинам. Рамстронг спешно уехал по торговым делам, и сейчас в доме были только Энни, Тодда с мальчиками, Лига, Бранза и Эдда.

— Вам бы передохнуть денек, мэм, — сказала Энни. — Отвар отваром, но что, если по дороге вы начнете клевать носом и свалитесь с вашей прелестной кобылки? Я-то знаю, сколько сил отнимает волшба, даже если творить ее с ошибками.

Мисс Данс улыбнулась и взяла обе руки Энни, избавленные от груза драгоценностей, в свои ладони:

— Надеюсь, госпожа Байвелл, впредь вы не будете утомлять себя подобным образом.

— Не беспокойтесь, этот урок я выучила, мэм, — кивнула лечуха. — Уж сколько лет я не занимаюсь ведьмовством, только травки собираю да изредка оттащу какого-нибудь младенца или его мать от смертного порога.

— Приглядывай за ней, Эдда, — строго сказала мисс Данс. — У нее есть дар, который сильнее знаний и навыков, и в придачу — доброе сердце, а это сочетание всегда опасно.

От всего, что случилось, у Эдды до сих пор кружилась голова и захватывало дух. Держа на руках легкого, точно пушинка, Озела, она сделала короткий реверанс.

— Для меня большая честь познакомиться с вами, мисс Данс.

— Я тоже рада, милочка. — Чародейка собиралась произнести еще что-то, но Озел помахал ей на прощание ручкой:

— Пока-пока, тетя!

— Будь здоров, малыш! — Мисс Данс легонько ущипнула его за пухлую щечку и повернулась к Лиге и Бранзе, которые робко жались друг к дружке, немного бледные и осунувшиеся от недосыпа и вчерашних волнений.

— В добрый час, — пожелала она матери и дочери. — Будьте терпимее к себе. Здесь многое иначе, поэтому приготовьтесь к неприятным сюрпризам и открытиям.

— Я бы тоже хотела, чтобы вы немного задержались, как просит госпожа, — вдруг выпалила Бранза. — И… помогли нам советами.

— О каких советах ты говоришь, дорогая?

— Гм… ну, например… как держать себя в этом мире, как жить спокойно.

— Покой — не главное, сестренка, — рассмеялась Эдда. — Покой — это то, что мы имели в воображаемом раю. А здесь, в настоящем мире, как называет его мисс Данс, у нас все… настоящее!

Бранза выглядела хрупкой и смущенной, и мисс Данс взяла ее руку. Интересно, это магия? — подумала Эдда, глядя, как от одного прикосновения чародейки сестра выпрямила спину и даже отважилась слабо улыбнуться, пряча растерянность.

— Просто живи и смотри, что происходит вокруг, — сказала колдунья Бранзе. — Со временем и опытом все станет понятней. Лига, к вам это тоже относится. Не спешите, пользуйтесь удобной позицией для наблюдения, которая будет у вас под крышей вдовы Байвелл.

— Я постараюсь, — сказала Лига, опираясь на другую руку Бранзы.

Эдда подбросила Озела на руках и принялась строить ему смешные рожицы, чтобы не смотреть на мать и старшую сестру, которые пытались за любезностью скрыть неуверенность. К огорчению Эдды, лишний десяток лет на их лицах проступал чересчур явно.

— Удачной дороги, мэм, — сказала чародейке Тодда.

Мисс Данс одним красивым движением взлетела в седло и посмотрела на всю компанию — стройная, хорошо сложенная фигура на фоне пасмурного неба.

Мы такие несуразные, каждый из нас со своими страхами и сомнениями, подумала Эдда. Как чудесно быть такой, как мисс Данс, и знать все на свете!

— Пока-пока, — прочирикал Озел. — Пока-пока. — Пока мисс Данс разворачивала лошадь, малыш энергично махал ручкой.

— До свидания, дамы, — промолвила чародейка. По ее глазам было ясно, что мыслями она уже перенеслась в Рокерли, к другим делам и заботам.

— Пока-пока! — повторил Озел.

— …и господа, — сверкнула улыбкой мисс Данс. — Большие и маленькие. — Она пустила кобылу резвым шагом, вскинула на прощание руку и уехала.

Лига и Бранза проспали все утро. Около полудня Лигу разбудил надтреснутый голос, выводящий за окном какую-то странную песню, смесь низкого рычания и заливистых трелей. Некоторое время она лежала в постели неподвижно, вслушиваясь в звуки; ожидая, пока рассудок начнет воспринимать окружающее. Под подушкой, зажатые в кулак и обернутые в салфетку, лежали два драгоценных камня, две семечки или… в общем, то, из чего выросли два куста с белыми и алыми цветами и, возможно, весь райский мир Лиги. Накануне вечером мисс Данс отдала их ей.

Они твои по праву, — сказала чародейка. — Судя по тому, что они сохранились в реальном мире, рискну предположить, что у тебя есть некоторые шансы снова попасть в мир своих заветных желаний. Будь осторожна! — с жаром предупредила мисс Данс, на мгновение выйдя из задумчивости и стряхнув с себя пелену усталости. — Если вдруг решишь вернуться туда, не обращайся к знахаркам вроде Энни Байвелл, приезжай прямо ко мне в Рокерли. Если при тебе будут эти камни, я почти наверняка сумею тебе помочь. Кто знает, каких еще бед натворит Энни, если возьмется за дело, каким опасностям подвергнет и тебя, и всех нас!

Лига встала с мягкой постели и подошла к окну. Энни возилась у костра на своем небольшом участке, выложенном камнями, позади овощных грядок. Громко распевая, лечуха размешивала какое-то зелье в большом черном котле. Она не потрудилась вставить свою искусственную челюсть — Лига видела это даже на расстоянии — и была одета в простое платье непонятного зеленовато-бурого оттенка и грязный передник.

Тихо, чтобы не разбудить Бранзу, мирно спящую в соседней кровати, Лига пересекла комнату, сняла со спинки стула платье и оделась. На цыпочках вышла и медленно спустилась по лестнице, заглядывая в открытые двери. К ее облегчению, Эдды нигде не было. Она прошла сквозь рваные клочья дыма и отзвуки песни, которые впустила в дом Энни, оставившая дверь нараспашку.

Ну надо же, восхитилась Лига, разглядывая свежепосаженный огородик Эдды. Немножко неровно, а в остальном ее маленькая дикарка сделала все почти так же, как делает она сама, Лига! Может быть, не такая уж Эдда и дикая? Лига прошлась между грядками.

— Энни! — негромко позвала она, не желая напугать старуху.

— Уже проснулась? — воскликнула вдова. Ветерок подхватил облачко пара, поднимавшегося над котлом, и швырнул его через подвязанные стебли фасоли прямо в нос Лиге.

— Наконец-то я вас отыскала! — Лига присела на корточки у края огородика рядом с костром и сделала вид, что интересуется травами.

— Что-что, деточка? — Энни с энтузиазмом размешивала варево, то и дело извлекая на поверхность жижи кусочки чего-то черного, чрезвычайно неприятного на вид, и восторгаясь их разнообразием. Она уже не пела в голос, а просто мурлыкала себе под нос.

— Если не ошибаюсь, раньше вас звали Лечухой Энни, — произнесла Лига. — Давным-давно мы жили почти по соседству.

Вдова резко оборвала песню, ее лицо превратилось в сплошные надутые губы и хмурую гримасу, как если бы она вдруг увидала в своем котле нечто неожиданное.

— Давны-ым-давно, — протянула она.

Лига раздвинула листья ревеня и выдернула малюсенький сорняк — совсем крохотную травинку с белой ниточкой стебелька и корнем не толще волоса.

— Вы должны помнить моего отца, Гертена Лонгфилда.

Деревянная палка, которой ведьма размешивала жижу, вновь начала описывать медленные круги.

— Помню, помню. Что с того?

— Он трижды приходил к вам и просил кое-что особенное.

Некоторое время Энни вглядывалась в густую черноту варева, потом прислонила палку к стенке котла, вытерла руки о грубый передник и спустилась с каменной приступки, стоя на которой следила за своим зельем.

Лига принялась раздвигать прохладные красные черешки ревеня, и так, и этак отгибая их в поисках сорняков, пока не ощутила дыхание старухи, присевшей рядом с ней на корточки. Она перестала притворяться, что увлечена прополкой.

— Сперва был тот ужасный отвар, потом он принес травы и порошки, которые надо было сжечь, а в третий раз взял у вас два свертка, потому что… потому что я уже шесть месяцев была беременна Бранзой.

Слова растворились в воздухе, будто не имели значения, будто их никто не произносил. Ревень распрямился и кивнул своими невероятно зелеными листьями, испещренными невероятно малиновыми прожилками.

Энни подалась вперед и осторожно взяла лицо Лиги в свои ладони.

— От него? — спросила она. Кожа на ладонях старухи была шероховатая, морщинистая, прохладная, но изнутри исходило тепло; пальцы сильно пахли анисовым семенем. — От родного отца?

— Все три раза, — ответила Лига.

Энни кивнула. На несколько мгновений ее лицо стало самым прекрасным из всех, что Лига когда-либо видела, со всеми его морщинами и волосками, с впалыми щеками. У Лиги в голове словно бы завихрился маленький водоворот.

Потом вдова подперла подбородок ладонями и медленно, тяжело проговорила:

— Но не Эдда, нет. К тому времени похотливый мерзавец уже помер. Она… от этого Коттинга?

Лига отрицательно покачала головой.

— Никакого Коттинга нет. Я назвалась его вдовой ради благоприличия. Эдда… — Она мысленно попыталась подобрать слова, но все они казались слишком грязными для солнечного утра, слишком грубыми для слуха этой добросердечной женщины. Наконец Лига решилась: — Городские мальчишки… — еле слышно прошептала она.

Энни уронила лоб на руки и сгорбилась.

— Много раз?.. — сдавленно спросила знахарка.

— Нет, лишь однажды. Но их было пятеро.

— Пятеро? Боже мой. Чтоб мне сдохнуть, — промолвила Энни сквозь пальцы, опустив лицо. Она неуклюже подвинулась к Лиге, протянула руку, не длинней, чем у трехлетнего Андерса, и, не открывая глаз, крепко обняла ее за талию. В этом простом жесте Лига ощутила всю силу сострадания маленькой иссохшей женщины.

— Ох. — Энни промокнула глаза передником, огляделась по сторонам, как будто силилась увидеть только сад и ничего кроме сада; закашлялась от густого запаха своего варева, принесенного порывом ветра. — Зато родилась Эдда, — сказала она, немного справившись с собой. — И Бранза. Это не отменяет того, что случилось, но по крайней мере у тебя есть дочери. Дочери. — Старуха судорожно вздохнула и вытерла нос уголком передника.

— Верно, — севшим от волнения голосом произнесла Лига.

Внезапно ее вновь охватили те чувства, которые она испытала на берегу ручья, увидев Эдду после разлуки. Как могли девочки спокойно спать, бегать в город по ее поручениям и не сознавать, что Лигу гложет, снедает, разрывает на части страх любящей матери за своих детей?

Сейчас, сидя рядом с Энни, Лига растерялась: столь сильные эмоции нахлынули на нее впервые за много лет. Она как будто опять носила под сердцем живое существо, но не ребенка, нет, а нечто тяжелое, страшное и противоестественное. Яростная, незатухающая, сладкая боль привязанности трепала Лигу, как пронизывающий осенний ветер треплет последние листья и сдувает с веток птиц. Как долго и хорошо она знает своих девочек, какие яркие и необычайно милые подробности ей известны! С каким усердием она растила, воспитывала их — теперь Лиге казалось, что у нее действительно были причины сгорать от тревоги, что мелкие горести и печали их детства на самом деле были предвестниками худших бед, от которых она не смогла оградить дочерей, несмотря на все старания. И конечно же, Бранза и Эдда приносили ей радость! Их звонкий смех и крепкие объятия доставляли столько счастья, что Лига боялась не выдержать его, не выдержать накала своей связи с детьми — столь же незыблемой, как связь между силами, управляющими движением планет и сменой времен года; столь же неумолимой и хаотичной, столь же подверженной случайностям — счастливым и роковым, так же способной обернуться блаженством или бедствием. Каким гладким было существование Лиги в райском мире, каким благополучным и спокойным! И вот она снова здесь, где можно остолбенеть от ужаса, впрочем, как и от восторга; где жизнь будет походить скорее на крепкий эль в большой кружке, чем на цветочный чай в изящной фарфоровой чашечке. Лига еще не знала, сможет ли поднять эту кружку, не говоря уж о том, чтобы проглотить ее содержимое.

Она вытерла слезы и постаралась взять себя в руки.

— Просто я подумала, что должна предупредить вас о том, кому вы дали приют. Конечно, я буду молчать о своем прошлом, но вчера, когда мы шли через город, я видела брата одного из тех… В общем, если правда все-таки выплывет наружу, то лучше уж, чтобы вы узнали обо всем от меня.

Энни Байвелл состроила гримасу, хрипло расхохоталась, уселась прямо на мощенный камнем пятачок земли и похлопала Лигу по коленке, приглашая ее сесть рядом.

— Ну, тогда тебе следует знать, что хозяйка этого дома тоже не невинный цветочек, — удрученно сказала старуха и сложила руки на коленях — сухие желтовато-коричневые лапки, лишенные украшений. — Не могу утверждать наверняка, но, может статься, я его убила.

— Убили?..

— Твоего Па. В тот день, — кивнула знахарка. — Возможно, это я своей злой волей отправила его под колеса экипажа.

— Да? — Лига изумленно заморгала. — Но что дурного он вам сделал?

— Вот-вот, и я так подумала, после того как он в третий раз пришел ко мне и попросил средство, чтобы избавиться от младенца во чреве. Лонгфилд хорошо заплатил мне, настоящим серебром, и вскорости я могла ожидать, что он придет снова — останавливаться-то он не собирался! Если раз в несколько лун этот человек будет расплачиваться серебряными монетами, моя жизнь пойдет на лад, подумала я, то есть… Поверь, Лига Лонгфилд, я старалась так думать, заставляла себя. Я ведь была тогда почти нищей, а нищенке только так и пристало мыслить, если все, что ее волнует — как бы дотянуть до завтрака и раздобыть еще одно одеяло, чтобы пережить зиму.

— Я понимаю вас, Энни, — вздохнула Лига. — У меня тоже были такие времена.

— Но потом я подумала: раз в несколько лун? И… Видишь ли, я — безродная сирота, и часто имела дело с мужчинами, которые брали от меня то, что им было нужно, не спрашивая моего разрешения. И все же сироты — люди особенные. Для нас родители — это вроде как звезды в небе, загадочные и далекие, до которых никогда не дотянуться рукой. Представь себе, мы мечтаем о родителях, а вокруг полно счастливчиков, у которых они есть. Да, твоя мать умерла и оставила тебя на попечение отца, но хотя бы один из родителей у тебя остался, понимаешь? И вот он, этот отец, позволил себе использовать родную дочь таким образом! Детка, это самое страшное унижение на свете! Это даже хуже, чем жить круглой сиротой, гораздо хуже. Он лишил тебя права познать саму себя, познать, как все должно быть на самом деле…

Для Лиги все это было слишком: злое лицо ведьмы, похожее на засохшее печеное яблоко, блестящие глаза. Ею овладело смятение. Разве ей не хотелось, чтобы какая-нибудь другая женщина узнала о ее горе, выслушала, поняла и разделила с ней боль? Однако, видя перед собой искаженные гневом черты Энни, Лига ощущала лишь ужас и стыд от того, что вдова — что кто-то вообще — увидел то, что не предназначалось чужим глазам. Трепеща от страха, она поняла, что ослушалась отца, совершила самую тяжкую провинность. Он шагнул к ней из мрака лет, грозно хмуря брови, готовый осыпать ее грязной бранью. Лиге вдруг стало нечем дышать и…

— В такие ночи он всегда называл меня ее именем, — торопливо заговорила она, не давая Энни продолжить. — Он делал это почти во сне… или когда был пьян… — Осознание той грязи, которая с ней происходила, заставило ее умолкнуть. Роняя слезы в промокшую на коленях юбку, Лига замерла, слушая шепот воспоминаний, вкрадчиво льющийся ей в уши.

Морщинистая рука Энни взяла ее за подбородок, чуть приподняла лицо.

— Может, твой отец и напивался, Лига Коттинг, урожденная Лонгфилд, но мозги он не пропил, и никогда — слышишь, никогда! — не путал тебя с твоей матерью. Он знал, что делает, от первого прикосновения и до того мига, когда изливал свое семя! Кого ты хочешь обмануть?

— Я напрашивалась на это, — одними губами произнесла Лига. — Он сам говорил, что я напрашивалась — своей манерой двигаться, стоять, наклоняться, своей фигурой. Иногда я думаю, что Па прав…

— Ни одна девушка не напрашивается на насилие со стороны отца. Запомни это!

— Я была глупой…

Энни взяла голову Лиги в свои ладони и пристально посмотрела на нее:

— Девочка моя, все мы глупые. Но это не может служить извинением для мужчины.

И когда поток оправданий для отца иссяк — когда Лига поняла, какую мерзость сотворял над ней Па, раз за разом, от младенца к младенцу, когда узрела в ночи глупую молоденькую девчонку и подонка отца, — страшная голая правда обрушилась на нее, словно крыша избушки, фундамент которой слишком перекосило. Лига съежилась, сжалась в комок, насколько могла, и пока изъеденные червями балки и гнилая солома рушились на нее сверху в клубах пыли, она рыдала в объятиях маленькой старушки, исторгая гнев и горе.

Лига и Бранза вместе с Эддой поселились в доме вдовы Байвелл. Госпожа Энни ссудила их деньгами (добрая знахарка хотела помочь безвозмездно, однако Лига настояла, что обязательно все вернет, как только позволят доходы), на которые женщины обставили комнату на первом этаже. Изначально она должна была служить столовой для гостей, но гости никогда не переступали порог этого дома, и теперь три белошвейки Коттинг превратили ее в рабочую мастерскую, а на большом столе прекрасно разместились иголки, ножницы и другие принадлежности. Мастерицы начали со скромных салфеток, скатертей и детских рубашечек, которыми торговали на рынке, затем постепенно перешли на женское белье и платья. Роль первых заказчиц досталась Тодде и госпоже Энни, которые с удовольствием щеголяли новенькими нарядами.

— Где ты научилась так класть стежки? — вопрос задал не кто иной, как Сьюки Тейлор. Озабоченно хмуря лоб, она провела кончиком пальца по изящному орнаменту из листьев, окаймляющему тонкую льняную скатерть.

— Да там, у себя в глубинке, — пожала плечами Лига. Перед глазами встала мать Сьюки, какой она помнила ее в своем райском мире — улыбающаяся, доброжелательная.

— Очень красиво, хотя и необычно. Сколько, говоришь, стоит эта скатерть?

Поскольку женщины из семьи Коттинг были хороши лицом и ладно сложены, прилежны в работе, гостили в богатом доме и водили дружбу с Рамстронгами, жительницы Сент-Олафредс сочли возможным покупать их товар и даже изредка обмениваться любезностями возле рыночного прилавка или в доме, если заглядывали к Энни за каким-нибудь снадобьем.

Притираясь к реальному миру, Лига, Бранза и Эдда нашли в Энни Байвелл самую лучшую компаньонку, о какой только могли мечтать. В свою очередь, появление в особняке матери и двух дочерей побудило вдову к регулярным вылазкам в город, в который она носа не высовывала с тех пор, как разбогатела, а затем лишилась компании Коллаби Дота. Сообща все четверо сумели взяться за то, на что не решались поодиночке. Женщины помогали друг дружке узнать мир, придумывали, как лучше преодолеть препятствия, если, конечно, это не требовало от них слишком большой смелости.

Когда они освоились, дела пошли в гору. Поскольку Эдда провела в настоящем мире целый год, она уже почти не ошибалась в суждениях, не принимала поспешных решений, которые могли бы обернуться для нее неприятностями. Лига, однако, очень долго была оторвана от реальной жизни, да и Бранза порой забывала, что находится не в райском месте, поэтому, случалось, по меркам Сент-Олафредс обе вели себя странно. Бранза здоровалась с каждым встречным-поперечным и расстраивалась, если люди укоризненно качали головой, непонимающе смотрели на нее или вовсе отворачивались. Она также не понимала, зачем во дворах держат цепных псов; несколько раз злобные собаки сильно напугали ее, а однажды чуть не покусали.

Самое серьезное недоразумение произошло, когда Эдда и Бранза, возвращаясь домой с рынка, в переулке за площадью наткнулись на Вивиуса Стрэпа, который стоял возле вонючих конюшен и стегал кнутом одного из своих ослов — дряхлое полуживое существо. Бранза набросилась на Стрэпа и попыталась выхватить у него кнут. Эдде понадобилась вся ее сила, чтобы оторвать сестру и увести прочь, а Стрэп еще долго бранился им вслед, обзывая досужими коровами, ведьмами и старыми девами.

— Как он смеет так обращаться с животным? — всхлипывала Бранза.

— Молчи! Ни слова, пока мы не убрались отсюда подальше! — Эдда шипела так сердито, что у Бранзы от удивления высохли слезы.

Младшая сестра решительно потащила старшую вверх по склону, по пути натянуто улыбнувшись полузнакомой соседке, которая остановилась с заинтересованным видом и непременно принялась бы расспрашивать девушек, если бы те решительно не прошагали мимо.

— Эдда, ты очень изменилась! — дрожащим голосом промолвила Бранза, когда они свернули на улицу, где стоял дом госпожи Энни. По счастью, людей вокруг не было, и лишь канарейка Лары Китченер вдохновенно распевала в окне песню своего маленького запертого в клетке сердечка.

— Зато ты — ни капельки! — буркнула Эдда и отпустила руку сестры. — Бранза, пойми, так нельзя! Ты делаешь себе только хуже. Здесь все по-другому, и вести себя нужно соответственно.

— Бедный заморенный голодом ослик! Ты видела, как понуро он стоял? Наверняка и сейчас еще стоит, — не унималась Бранза. — Этот негодяй совсем не кормит его, а потом еще и бьет за то, что у бедного животного нет сил.

Эдда открыла дверь.

— Из-за того, что ты встряла, ослу достанется вдвое больше побоев. Об этом ты не подумала? Хозяину ты помешать не сумела, а животному от твоей доброты только больнее.

— Не могла же я просто пройти! — Бранза отступила вбок, пропуская Эдду, та закрыла за собой дверь.

— Почему не могла? Стрэп правильно сказал: это его осел, и он имеет право делать с ним что угодно.

— Кто дал ему такое право? — Возмущенная несправедливостью, Бранза опять разрыдалась. — Кто позволил ему бить и обижать живое существо? Те, кто дал ему это право, такие же злодеи, как он!

— Тихо ты! Ничего тут не поделаешь. — Рассерженная Эдда обняла сестру, которая была выше ростом и выглядела намного старше, да к тому же не хотела замечать очевидных вещей. — Бранза, прежде чем кричать, нужно подумать, что можно и чего нельзя. Здесь совсем не так, как дома. Там все складывалось в согласии с нашими мечтами, а в этом мире мы не одни, у других людей тоже есть свои желания, поэтому нам следует чуть-чуть потесниться.

— Но у других желания неправильные и жестокие!

— Не всегда, сестричка. И даже если это так, то пара девушек вряд ли в силах что-то исправить — остается только огорчаться и идти своей дорогой. Пойми, ты больше не можешь приводить все в порядок, как привыкла, не можешь потихоньку хоронить карликов и держать все в секрете.

— Что стряслось? — На шум из мастерской вышла Лига. — Эдда, в чем дело?

— Бранза, давай мне свою корзинку и ступай с мамой. Я уберу припасы в кладовку и принесу разведенного вина, чтобы немного успокоиться.

Эдда препоручила сестру заботам Лиги, в объятиях которой Бранза утешилась тем, что поведала свою грустную историю такой же невинной душе, недавно покинувшей рай.

Бранза яростно ковыряла палкой землю у крыльца. Лига вырыла ямки для драгоценных камней голыми руками, но тогда на этом месте, заросшем сорняками, был сад, а теперь оно превратилось в пустырь, и земля совершенно окаменела.

Бранза с размаху ткнула палкой в твердую корку, увесистый ком земли отлетел вверх.

— Вот ты как? — пробормотала она. — Заколдовали тебя, что ли?

Она вспотела от быстрой ходьбы и чувствовала себя неловко из-за того, что принесла с собой тайну, а дома слукавила и замаскировала свое прощание так, как если бы совсем не прощалась.

— Одна? — удивилась Эдда. — Это неразумно.

«Я пойду прямо на рынок, — сказала ей Бранза. — Там полно женщин. Мне нужно прогуляться, размять ноги и дать глазам отдохнуть от шитья, а то в них уже щиплет». Эдда поверила, и тень сомнения исчезла с ее лица.

Мелкие комья летели в разные стороны.

— Ты ведь та самая, старая земля, — горячо шептала Бранза. — Чего же ты так упрямишься? — При помощи палки ей удалось отколупать еще немного земли. — Ма копала тебя почти что во сне! — Она попробовала пустить в ход ногти: осыпался камень величиной с горошину и маленькая горсточка пыли.

«Мамочка, а закапывать нужно глубоко? Лунный Младенец тебе не говорил? — приставала Бранза к матери накануне. — Ну, знаешь, как в сказках: «Вырой яму глубиной в локоть и оставь в ней сокровище». Или: «Выкопай ямку размером с голову и положи туда волшебный камень».

«Не помню, — отвечала Лига. — Я просто присыпала камни землей, и все».

Глупая девчонка, выругала себя Бранза. Не надо было расспрашивать Ма и привлекать ее внимание. Теперь стоит ей вспомнить тот разговор, и она сразу поймет, где искать дочку.

Может, надо смочить землю — принести в ведре воды из ручья, полить и размягчить ее? Наверняка в избушке-развалюшке осталось ведро, ведь Ма ходила по воду! Сидя на корточках, Бранза разглядывала серую солому, гниющую в дверном проеме, расплющенную и склеенную многолетними непогодами, дождями и снегами, которые шли здесь всю жизнь Бранзы, то есть по здешнему времени, в ее сжатом варианте. Нет, она, пожалуй, не рискнет взяться за разбухшую гнилую солому. Скорее всего городские мальчишки или цыгане побывали тут задолго до того, как рухнула крыша, и вынесли все мало-мальски пригодное.

Просто присыпала камни землей. Значит, не глубоко. Бранза вернулась к своему занятию и в результате упорного труда выкопала ямку достаточной, по ее мнению, глубины. Достала из-за пазухи тряпицу и развернула алый камень. Надо ли при этом что-нибудь произносить, обращаться к бесплотным силам, о которых упоминала Энни? Наверное, нет. Ма с ног валилась от усталости и уж точно ничего не говорила; молча закопала камни в землю.

Она, Бранза, тоже была на этом месте! Почему ты не посмотрела? — упрекнула она свое младенческое «я». — Почему не выпростала головку из пеленок и не запомнила, как и что нужно делать?

Бранза стиснула массивный камень в руке и постаралась выбросить из головы пустые мысли. Во всяком случае, надо держаться серьезно. Часть успеха, собственно, заключается в сильном желании — или нежелании — найти приют, убежище, свой сердечный рай. Бранза вспомнила город из райского мира матери: тихие улочки, пустые участки между рядами домов, заросшие зеленой травой и залитые солнечным светом; вспомнила Волка, запах его шерсти, прохладный след от языка на тыльной стороне ладони, на щеке; мысленно покрошила на дорожку хлеб, и воображаемые птицы слетелись на угощение, и она каждую из них называла по имени, а Ма сидела у окна и плела циновки.

Ну пожалуйста, — думала она, опуская рубин в теплую сухую землю. — Пожалуйста, пусти меня обратно, — произнесла Бранза вслух на тот случай, если Лунный Младенец замер в ожидании где-нибудь на границе между мирами, как говорила Ма, и для того, чтобы сотворить чудо, нужно что-то особенное: молодая девушка должна решиться на самоубийство, Медведь — спрыгнуть с обрыва, карлик — топнуть ножкой.

Бранза аккуратно зарыла ямку, обошла крыльцо с другой стороны и начала все заново. Вообще-то этим следовало заниматься ночью, лучше всего в полночь, если верить Энни, а не при ярком свете дня, когда все вокруг кажется отнюдь не волшебным, а убогим, облезлым, напрочь лишенным таинственности и колдовской силы. К сожалению, прийти сюда ночью она не могла. Ей могло помешать многое: и чересчур любопытная сестрица, и заботливая мать, и зоркая вдова, которая все замечает, хотя не всегда говорит об этом. Кроме того, есть еще городская стража; в том, другом мире стражники разрешили бы ей покинуть город, взяв с нее обещание вернуться до рассвета, чтобы не волновать маму; даже нет, не так: в последние годы они совсем ничего не говорили и ограничивались молчаливым кивком. Здесь все иначе: суровые стражи ворот преградят ей путь и потребуют ответа, куда она направляется. И что скажет Бранза? «Я иду в старый дом моей матери, чтобы оттуда при помощи волшебных сил перенестись в мир ее сердечных желаний». Вне всяких сомнений, услышав это, стражники с улыбкой переглянутся, крепко возьмут ее за руки и отведут домой, а по дороге еще и вызовут лекаря. Так что придется делать все сейчас.

Бранза вонзила палку в твердую землю с южной стороны крыльца. Удар отдался болью в костяшках пальцев, в локтях, в плечах, заставил клацнуть зубы. Ох, нет, все бесполезно…

Бесполезно или нет, надо продолжать! Возможно, как только эта часть работы будет выполнена, дальше все окажется легче легкого. Ма, например, вообще проспала магическое перемещение; малютка Бранза вместе с ней заснула в одном мире, а проснулась в другом. А вот Рамстронг просто прыгнул в пустоту и взлетел; Эдда прошла сквозь стену силой желания, а этот Тизел, по словам Эдды, провалился в райское место случайно, когда убегал от Бранзы, счастливицы, которая тогда не понимала своего счастья — беззаботной Бранзы, на которую никто не косился, не говорил дурного слова, не заставлял вести себя «как положено».

Поэтому она с остервенением продолжала копать, а когда выкопала ямку, нашла подходящие слова, уложила на дно прозрачный камень и засыпала его землей.

«А теперь спи, дитя», — сказал Лунный Младенец Лиге.

«И это все, что ты сделала?» — невинно поинтересовалась Бранза у матери, притворяясь, что увлечена работой. Сейчас она прямо-таки видела перед собой тот цветок, который тогда вышивала, его сказочные малиново-розовые лепестки.

«У меня просто не осталось сил, — ответила Ма и рассмеялась. — Я спала как убитая, а когда открыла глаза, оказалась там».

Бранза долго смотрела на нее, такую обыкновенную, старательно прокладывающую стежок за стежком, а Ма подняла голову и рассеянно ей улыбнулась.

Чтобы волшба получилась, Бранзе сейчас было бы неплохо уснуть возле порога, головой на восток. Но солнечные лучи заливали крыльцо нещадным жаром, поэтому она легла у стены, в мягкую постель из высокой травы, что давала более или менее сносную тень, положила под голову пахнущие землей руки, уняла тревожные мысли о матери и сестре — как-то они переживут ее исчезновение? — и убедила себя, что теплая стена за спиной — это мохнатый бок Волка, который улегся позади нее, тихонько поскуливая, и будет охранять ее сон.

Эдда и Лига обошли весь город. Уже почти стемнело, однако мать и дочь упорно осматривали каждый закоулок, подходили к дверям, заглядывали во все уголки, где только могла скрываться Бранза.

— В воду она не полезет, — со вздохом промолвила Эдда, когда оглянулась и увидела, что мать все еще стоит на мосту, который Эдда уже перешла.

Лига, не отрывая глаз от ручья, следила за шумно журчащими струями. Наконец она медленно перешла мост, словно бы с каждым шагом пересиливала себя.

— Вернемся к Рамстронгам, — предложила Эдда. — Скажем, что нам не повезло. Давит соберет людей, и ее быстро найдут.

Лига взялась за подставленный дочерью локоть, но не поспевала за Эддой, взявшей слишком резвый темп. Целеустремленность и решительность, беспокойство и тревога, которые побудили Лигу обойти весь город, теперь, казалось, полностью оставили ее.

Они дошли до угла. Эдда собиралась свернуть к дому Рамстронгов, но мать остановилась, молча опустив голову.

— В чем дело? Мамочка, идем же. Идем, пока еще не совсем темно.

— Мне нужно вернуться домой и кое-что посмотреть… — Она поглядела на Эдду почти умоляюще. — Прежде чем люди обо всем узнают.

— Что ты хочешь посмотреть?

— Ну… посмотреть, не вернулась ли Бранза домой. Мало ли, может быть, пока мы ходили… Если нет, тогда…

— Что тогда?

Мать и дочь направились к особняку Энни. Эдда попыталась ускорить шаг, но Лига двигалась по-прежнему неохотно. Девушку снедало нетерпение, и все же она приспособилась к медленной поступи матери и, наклонившись — под грузом тяжких дум Лига сгорбилась почти вдвое, — заглянула в ее лицо:

— Мамочка, что с тобой? Какие мысли тебя терзают?

— Она расспрашивала меня о том… о том, как я оказалась в том месте, в своем сердечном раю…

— Так, — сказала Эдда. — Думаешь, Бранза отправилась искать этого Лунного Младенца?

— Может быть. У меня нехорошее предчувствие.

— Значит, пошла к обрыву?

— Да. А что, если она спрыгнет с обрыва, а Младенец не спасет ее, и моя девочка разобьется? Или, наоборот, Лунный Младенец спасет Бранзу, перенесет в другой мир, и мы ее больше не увидим!

Даже в сумерках Эдда заметила, что в глазах Лиги заблестели слезы.

— А что, если Бранза просто бродит по лесу в ночи? Сколько раз я сама так делала! Или просто нашла полянку, заросшую мхом, и заснула, а утром проснется и выбросит из головы все глупости. Ты всегда предполагаешь худшее, мама, а худшее случается очень редко. Не волнуйся, наша Бранза не рискнет прыгнуть с обрыва, не решится так поступить с нами. Только я могла бы выкинуть что-то подобное, притом давно, когда была младше и глупее.

— Знаешь, я тоже не думала, что Бранза способна наброситься на человека, который бьет собственного осла, а она взяла и набросилась. Она прямо сама не своя.

Эдда вновь постаралась припомнить тот момент, когда старшая сестра собралась уходить. «Я пойду прямиком на рынок», — сказала она. В ее поведении вроде бы не было ничего необычного. Эдда тогда еще разозлилась на Бранзу. «Мы с Энни как раз собрались ставить хлебы в печку, — сказала она, — так что я не смогу пойти с тобой. Если хочешь, попроси Ма». Сейчас она не могла точно вспомнить, выглядела Бранза как-то подозрительно или нет. Раньше Эдда считала, что по внешнему виду сестры сразу поймет, не замышляет ли та чего, но теперь от этой взрослой женщины можно было ожидать чего угодно — Эдда знала ее гораздо хуже, чем ту сестренку, которая осталась в райском мире вместе с Медведем Тизелом.

— Я навредила своей дочери, — пробормотала Лига в локоть Эдды. — Мисс Данс права: я причинила Бранзе чудовищный вред.

— Да уж, — фыркнула Эдда, — такой чудовищный, что она рвется обратно в тот мир, неблагодарная! В те времена, когда ты причиняла ей вред. Должно быть, она ненавидит тебя всем сердцем!

— Когда я рассказывала вам о настоящем мире, не надо было называть эти истории сказками. Просто Бранзу успокаивало, когда я так говорила, вот я и старалась, чтобы ей не было страшно.

— Еще как старалась, мамочка! Когда у этой девчонки на душе неспокойно, она становится совершенно несносной. Как, например, в последнее время. Как сегодня ночью!

— О нет, не говори так! Ночь еще не наступила! — воскликнула Лига и тревожно подняла глаза к небу, в котором уже зажглись первые звезды.

Когда они добрались до дома Энни, Лиге хватило сил быстро определить, что Бранзы по-прежнему нет, и поспешно подняться наверх, но после того как Эдда поделилась с госпожой Энни результатами их неудачных поисков и последовала за матерью, она обнаружила Лигу сидящей на краешке кровати, в полной темноте. Сундук, на котором Лига обычно сидела у окна, был открыт, половина его содержимого вывалена на пол.

— Она забрала камни, — бесцветным голосом сообщила Лига.

— Камни? — Воображению Эдды представился сундук вдовы Байвелл, каким она видела его в последний раз: на четверть заполненный драгоценностями.

— Камни, которые дал мне Лунный Младенец, алый и белый. Я больше никогда не увижу мою золотоволосую доченьку, — горестно заключила Лига.

Эдда подошла к матери и обняла ее.

— Она вернется, мам, обязательно вернется. Она помнит, что сказала мисс Данс, и знает, что ей нельзя там оставаться, как пыталась остаться ты.

— Она тоже попытается, — плакала Лига. — Она слишком похожа на меня и останется в том мире навечно. Да, да, моя девочка будет совершенно счастлива. Наверное, я должна порадоваться за нее, но…

— Себялюбица! — сердито шептала Эдда в ухо матери. — Как посмела она расстроить тебя своим побегом! — Постойте, о чем это она говорит? Разве сама Эдда не сбежала из дома год назад, год, который лег на плечи бедной матери целым десятилетием? Если она так сильно страдает, когда с момента исчезновения Бранзы не прошло и суток, то в какое же состояние ввергла Лигу младшая дочь?

Однако мать сейчас заботило иное; она была охвачена отчаянием и, казалось, вовсе не слышала слов Эдды.

— Я иду к Рамстронгам, — объявила Эдда. — Поднимем людей на поиски. Дойдем и до избушки, и до обрыва. Не переживай, мама…

— Нет. — Лига обняла дочь крепче. — Я не позволю, чтобы имя Бранзы трепали по городу. Если ее найдут чужие люди или даже Рамстронг, она очень смутится и расстроится. Мы с тобой пойдем искать ее завтра, я и ты. Только мы найдем ее — живой или мертвой, либо не найдем совсем.

Бранза остановилась у Источника Марты попить воды. Когда она выпрямилась, впереди на дороге стоял Тизел Вурледж. Бранза вдруг осознала неуместность своего положения — одна, совершенно одна! — и от этого воздух вокруг тоненько загудел и сгустился.

— Вы, девицы Коттинг, такие вольные, — произнес Тизел.

— Доброе утро, — сухо поздоровалась Бранза. Должна ли она называть его «мистером Вурледжем»? Вряд ли, ведь она намного старше его.

Тизел постоял в сторонке, потом нагнал Бранзу и зашагал рядом с ней.

— Что ты делаешь за городом в такую рань, да еще одна?

Ей не нравилось, что Вурледж держится слишком близко, не нравилась его неприятная манера разговаривать — снисходительно и с намеком на секреты. Бранза двинулась быстрее, но он без труда поспевал за ней, а беспокойный шелест юбок заставил ее опять замедлить шаг.

— Помню, когда-то ты была молоденькой и хорошенькой, Бранза. Такой тебя видел только я!

— Не только. Кроме тебя еще есть Ма, и Эдда, и Рамстронг.

— Я имел в виду, никто в городе. Ни один мужчина в Сент-Олафредс не знает, какой свеженькой невестой ты была. Я видел тебя в самом расцвете красоты.

Бранза продолжала идти, глядя себе под ноги. Она не понимала, о чем говорит этот человек. Наверное, о какой-то другой женщине.

— Я видел…

— Не надо со мной так разговаривать. — Бранза снова заторопилась, и пусть испуганные юбки шуршат сколько угодно.

— Почему? Я тоже имею право идти по этой дороге; спутника у тебя нет, так что мы с тобой наедине, и я могу говорить все что мне заблагорассудится.

— Это неприлично!

Некоторое время они шли молча.

— Лицо у тебя, конечно, постарело, а фигура и сейчас еще хороша, — заметил Вурледж.

Бранза понятия не имела, как реагировать на его высказывание.

— И все-таки, что ты делала в лесу одна-одинешенька? Вон, гляди, полная голова листьев. — Молодой наглец протянул руку и вытащил сухой лист из ее волос. — Каталась по земле? Воображала себя медведицей?

К Бранзе вернулось воспоминание: случка медведей, странная напряженность, которую породило это зрелище; приступ страха — она убегает от Медведя, перед глазами мелькают деревья, он, треща сучьями, ломится через лес за ней. Бранза непроизвольно охнула. Вурледж услышал этот звук и все понял. Выражение ее лица доставило ему удовольствие, он грубо ухмыльнулся.

— Ты знаешь, что мне нравится, — прошептал Тизел ей прямо в ухо. — Ты видела меня с ней.

— Нет! — Бранза побледнела. Она лишь хотела сказать, что он неправильно прочел ее взгляд, неправильно истолковал удивление.

Все это слишком ужасно — Вурледж и его гадкая улыбочка. Подумать только, она покинула разрушенную сгнившую избушку, в сером утреннем сумраке выбралась из леса, опустошенная и разочарованная, а теперь еще эта досадная встреча! Тизел хочет сделать из нее совершенно другую девушку, которой Бранза никогда не была, делает вид, что хорошо с ней знаком, хотя полностью ошибается, да еще навязывает эту ошибку ей, требуя, чтобы она играла по его правилам!

«Ты не должна выходить на улицу одна», — в первый же день заявила ей маленькая Эдда, такая знающая и уверенная в себе. — В этом мире все не так, как было дома. Здесь девушке ходить одной небезопасно. Если соберешься куда-нибудь, скажи мне, и я пойду с тобой. Я или Ма, не важно».

Мама, Эдда — обе они сейчас далеко…

— Я видел, как ты смотрела, Бранза. Ты не убежала и не засмущалась, а осталась смотреть — на меня и мой большой член. Не говори, что тебя это не разогрело!

Вурледж шел бок о бок с Бранзой. Что она будет делать, если он вдруг остановится и преградит ей путь? А если захочет… показать? Уголком опущенных глаз она видела, как топорщатся его штаны. Куда ей деваться?

— Ты хотела меня, точно как та медведица, я видел это по твоему лицу.

— Ничего такого не было! — дрожащим голосом возразила Бранза и шагнула в сторону, чтобы обойти Вурледжа.

Впереди показался поворот. Город и люди уже рядом! Вурледж вплотную приблизился к Бранзе и схватил ее за руку, дохнул в лицо.

— Еще как было! Сколько ты там простояла, подглядывая за нами? В тот раз мы тешились до-олго, я помню. Ты смотрела на нас и хотела попробовать того же!

Бранза вырвала руку и бросилась бежать. За поворотом она действительно увидела людей: из городских ворот выезжала повозка, у изгороди свинофермы переговаривались женщины. Бранза всхлипнула от радости, хотя ее никто не услышал.

Вслед за ней из-за поворота появился Вурледж.

— Не волнуйся, Бранза Коттинг, ты еще попробуешь меня! — донеслось сзади. — Я уже вытаскивал твою сисечку из платья и скоро вытащу опять! — Голос постепенно затихал. — Ты ляжешь со мной, как раньше.

Бранза немного пробежала, потом перешла на торопливый шаг и набралась смелости оглянуться. Вурледж крадучись пробирался в сторону придорожных зарослей. Она немного успокоилась, пропустила возчиков, миновала ворота и вошла в город. Как далеко еще до дома Энни! Бранза больше никогда не выйдет в одиночку, только в сопровождении матери или сестры. А какой мерзкий этот Тизел Вурледж! Но откуда ей было знать…

Нет, нет, она должна была догадаться! Медведь, демонстрирующий свое достоинство, и человек, хвастающий этим… этой палкой — ну конечно, это он! Любовь второго Медведя к играм и объятиям, его постоянное присутствие рядом, которое утешало Бранзу и скрашивало ее дни, — все это лишь для того, чтобы оказаться поближе к ней, залезть под платье, помять и пощупать ее. А она-то дурочка! Мама знала, обо всем знала. Не зря она всякий раз хмурилась и недовольно поджимала губы, глядя на Медведя. Но почему Ма не сказала ей напрямую, почему не предостерегла?

Бранза свернула на улицу Прачек. Две краснорукие девицы, которые отбивали белье, подняли головы. Позади них искрилась на солнце вода, в воздухе клубился пар, отчего прачки казались полупрозрачными; грузчики свозили тележки с грязным бельем и укладывали в стопки выстиранное. Мужчины и женщины развязно болтали; Бранза не различала в их грубом разговоре ни слов, ни чувств, ни смысла, он напоминал ей какую-то визгливую музыку, резкую и фальшивую.

— Кажется, кто-то гулял по лесу, — насмешливо произнесла одна из девиц.

— Везет же некоторым! Шла, шла по тропинке и — бух! — упала без чувств, — отчетливо расслышала Бранза. Слова, точно маленькие злые карлики, перебежали через мостовую и остановились у ее щиколоток, нагло ухмыляясь. Она заставила себя идти дальше.

— …а потом откинуться на мягкие подушки, заказать бокал франкийского вина…

— …в моей спальне витают такие интересные сновидения…

— Сновидения, говоришь? Что ж, неплохо бы их посмотреть вместе с тобой! — Раздался грубый хохот и шлепки отбиваемого белья.

Бранза вытащила из волос два засохших скрученных листа и бросила их на мокрые камни.

В моем городе эта улица была бы сухой и пустынной. Мы с сестрой все время думали, что эти камни лежат здесь для того, чтобы мы на них забирались и прыгали. Должно быть, мама тоже вас не любила, раз начисто стерла из своего мира. Значит, не я одна испытываю этот страх, чувствую себя чужой.

Сверху кто-то харкнул, и белый плевок упал на булыжную мостовую за долю секунды до того, как по этому месту прошуршали юбки Бранзы. Скорей всего это мальчишка Тэллоу, чья голова торчит в окне. Не буду поднимать глаза и доставлять ему лишнюю радость.

— Вот она, спасительница ослов!

Подростки — шестеро или семеро — столпились в конце улицы, приготовившись поиздеваться над жертвой. Растрепавшиеся волосы Бранзы упали ей на лицо, она постаралась идти как можно тверже.

— Я слыхал, ей не удалось помочь бедной скотине.

— Старому Бонни? Этому мешку с костями? Да уж, он отправился кормить червей. Хозяйский хлыст рассек его на части почище мясницкого топора.

Словно движимые единым разумом, они выстроились неровной стенкой и встали на расстоянии вытянутой руки от Бранзы. Она попыталась обойти их сбоку, но стенка передвинулась, окружая ее с трех сторон. Бранза словно танцевала какой-то жуткий танец, еще более нелепый от того, что сама же в нем вела.

— Ах, ах, мистер Стрэп, не бейте его, — кривлялся один из подростков, — умоляю вас!

— Оставьте в покое несчастного ишака! — подхватил другой.

— Или я сниму свою ленточку для волос и отшлепаю вас по попе!

— Разве можно быть таким жестоким?

— О-о, мистер Стрэп!

— Мистер Стрэп, как вам не стыдно!

Оцепив Бранзу полукругом, подростки вместе с ней быстро двигались вверх по улице. Запах, исходивший от них, от всех сразу, был таким сильным, что перебивал ее мысли. Их босые ноги шаркали по мостовой громче, нежели башмаки Бранзы. Когда она пыталась разглядеть дорогу, их глаза и зубы мелькали перед ней, заслоняли крыши и окна.

Бранза остановилась и зажмурилась. Может, она все еще спит на пороге избушки? Может быть, нужно проснуться от кошмара, и она увидит перед собой огородные грядки, а Волк не спеша притрусит к ней и приветственно ткнется носом в лицо?

Бранза втянула ноздрями запах ненавистных мальчишек. В голове у нее гудело: звук толкающихся тел, искаженные голоса, шлепанье босых ног. Если бы Волк был рядом! Его угрожающий рык забурлил у нее в груди.

— Я отхлещу, отхлещу вас прутиком, мистер Стрэп! — пропищал один из семерых.

— Будете у меня знать!

Бранза оскалила зубы.

— Я пожалуюсь на вас судье!

Неожиданно она коротко и хрипло гавкнула, ее челюсти клацнули в воздухе рядом с лицом подростка, что стоял ближе всех.

— Что за чертовщина?

От удивления один из мальчишек плюхнулся на мостовую, остальные, более проворные, отскочили назад.

— Она взбесилась! Мы свели ее с ума!

Самый дерзкий взбежал вверх по холму, присел на корточки и зацокал языком:

— Тц-тц-тц, иди ко мне, собачка!

Бранза подошла к нему, сплошь из волчьих зубов, волчьей ярости и волчьей любви к себе. Она взяла голову подростка обеими ладонями, наклонилась к нему под свист и улюлюканье всей компании и укусила за щеку. Во рту стало солоно, зубы с хрустом пронзили мягкую плоть, жесткие рыжеватые щетинки слегка укололи ее нижнюю губу.

Все, что произошло потом, не имело значения. Мальчишки окружили Бранзу кольцом, не осмеливаясь прикоснуться. Во рту у нее по-прежнему стоял соленый вкус крови. Подростки оттащили укушенного в сторону, желающих приблизиться к ней не нашлось. Бранза решительно, точно под воздействием магии, потянулась руками к голове следующей жертвы. Юнец в ужасе отпрянул, круг разорвался, и она прошла мимо своих недавних мучителей. Вверх, вверх по склону, мимо изумленной молодой матери и ее ребенка, испуганно таращившего глаза, мимо распахнутых дверей и окон, мимо того дома, где насмерть забили осла, вперед и вверх.

Почти всю ночь Лига провела, глядя в потолок, на котором плясали тени ее собственных страхов. Наконец сон смежил ей веки. Разум на время успокоился и перестал перемалывать тягостные мысли, а изнуренное тело воспользовалось этой передышкой, и Лига проспала довольно долго. Эдда решила не будить мать и попросила о том же вдову Байвелл.

Лигу разбудил шум, который доносился с улицы и становился все громче. Она услышала ломкие голоса подростков, целой толпы возбужденных подростков — самые страшные звуки на свете!

Не проснувшись как следует, в мгновение ока Лига метнулась к окну. Негодяи пришли за ней, за ней и ее девочками, чтобы опять вершить свои бесчинства и злодеяния. Она рывком отдернула шторы, птичьими когтями вцепилась в тюлевые занавески. Вон они! Вон ее доченька, уже совсем взрослая Бранза, высокая, белокурая, осажденная врагами. Что они задумали, мерзавцы? Как смеют поднимать глаза на нее и тем более обращаться к ней, да еще в таком наглом тоне?

— Ох, моя бедная детка! — Лига отчаянно дергала крючок на окошке непослушными пальцами, но тот никак не поддавался, и она застыла перед стеклом, словно прикованная.

Посмотрите на нее! Посмотрите на растрепанные волосы, в которых полно сухих листьев! Эдда придет в ужас. Нет, Эдда ужаснется, увидев Лигу — полураздетую, в смятении мечущуюся возле окна. И все же гляньте на ее старшую дочь: отчего она идет так уверенно, с гордо поднятой головой и прямой, как стрела, спиной? Своей решимостью Бранза напоминает мисс Данс. А выражение лица! Презрительная улыбка, горящие глаза — она почти нарывается на неприятности! Лига была поражена. Что это алеет на подбородке у Бранзы, кровь? Во имя всего святого, что она сделала?

Как бы там ни было — порвала ли милая добрая Бранза чью-то глотку или просто прикусила губу во время потасовки с юнцами, — Лигу накрыла теплая волна чистейшего облегчения, на гребне которой пенилась гордость за дочь. Посмотрите, как они пляшут вокруг нее, не смея дотронуться даже пальцем! Можно считать, что Бранза одержала верх, ведь они боятся ее! Робкая трусиха Лига произвела на свет дочь, способную проложить себе дорогу сквозь стаю злобных щенков. Вот бы сейчас распахнуть окно и ободрить Бранзу радостным возгласом — то-то Эдда рассердится! Эта мысль рассмешила Лигу, но она все-таки отдернула тюль и продолжила смотреть в окно.

Господи боже, да это же констебль Уини спешит из-за угла, а рядом с ним семенят два подростка, машут руками, о чем-то наперебой рассказывают. Шум привлек внимание других обитателей улицы: в домах начали распахиваться ставни; Китченеры с противоположной стороны даже вышли на порог — узнать, в чем дело.

Вот и отлично. Пускай люди увидят Бранзу такой спокойной, уверенной и непонятно счастливой, пусть посмотрят, как она держит себя среди орущих беснующихся подростков. Им это придется не по нраву, и Эдде тоже — ну и замечательно! Зато Бранза идет, как королева весеннего парада, удостаивая улыбкой — недоброй, хищной улыбкой (наверное, в ней есть что-то от ведьмы!) — своих мучителей. Хотя… какие же они мучители, если Бранза отказывается подвергаться мучениям? Они всего-навсего дети, в страхе расступающиеся перед этой статной, красивой, улыбающейся девушкой с растрепанными, как у безумицы, волосами.

Лига услышала, как открылась входная дверь, хотя никто не стучался. Она не могла как следует разглядеть Бранзу под этим углом и просто знала, что констебль подошел к ней, различила его сдержанный голос в гаме подростков. Более того, она четко расслышала голос Эдды:

— Бранза, что ты натворила?

Лига опять засмеялась — и одна, и вторая! Ее восхитило, привело в восторг то, что обе дочери способны противостоять целой толпе (и констеблю в придачу!), сохраняя гордую осанку и присутствие духа.

Теперь подростки наперебой обращались к Эдде. Одни сердито кричали, другие громко смеялись, остальные сообща пытались выпихнуть вперед своего товарища. Ох, что это с ним? Щека порвана, подбородок и рубашка в крови! Вот что сделала Бранза, вот в чем ее преступление!

Лиге хотелось в испуге закрыть лицо руками и одновременно захлопать в ладоши. Как бы отреагировал Па, если бы она укусила его? Или те мерзавцы, которые… Ах, почему же она не искусала их, почему не отомстила кровью за кровь?

Констебль взял Бранзу за локоть и решительно вывел из толчеи. Она не сопротивлялась и была так же счастлива, как несколько минут назад, когда поднималась вверх по холму.

Как он посмел! В порыве возмущения Лига отдернула тюлевую занавеску и схватилась за крючок, чтобы крикнуть из распахнутого окна, уподобившись прачке. Она уже почти открыла окно и вдруг увидела, как от толпы отделилась стройная фигура в плаще и взяла Бранзу под другую руку. Эдда! Маленькая яростная фигурка обернулась и, словно прочитав Лигины мысли, бросила на нее короткий предупреждающий взгляд. Лига быстро спрятала лицо за тюлем, словно это был монашеский плат, но взор Эдды прожег его. А потом младшая дочь отвернулась и пошла прочь от галдящих подростков, такая же гордая и решительная, как ее старшая сестра.

— Что за тарарам? — В дверях спальни показалась госпожа Энни.

— Кажется, мою Бранзу арестовали, — сообщила Лига.

— За то, что она укусила младшего Хопмана. Ну надо же!

Старуха приблизилась к Лиге. Вдвоем они стояли у окна, на виду у любопытных соседей и мальчишек, что постепенно начали расходиться, но в любой момент могли бросить взгляд назад.

— Вообще-то давно следовало его покусать, только я сомневаюсь, что этот Уини разделяет мое чувство справедливости. Ишь как ему нравится быть в центре внимания. Да погляди на любого из них!

— Посмотрите на Эдду и Бранзу! Ну разве не храбрые девочки? — выдохнула Лига.

Энни прищурила глаза и усмехнулась.

— Хе-хе. Жизнь в райском месте как ничто другое порождает у девушки ложную уверенность в себе.

— Думаете, ложную? — встревожилась Лига, опуская полупрозрачную занавеску.

— Перед этой толпой? Ложную, Лига, ложную. Надевай свое лучшее платье, детка, нам понадобится собрать всех мужчин и знатных людей в городе, чтобы избавить твою дочку от публичной порки.

Бранза спала безмятежным сном. Мир вокруг отзывался пустым звонким эхом. Она лежала на камнях; наверное, ночью скатилась с мягкой травы. Солнце еще не взошло, но уже совсем скоро должно было, как обычно, осветить и согреть крыльцо избушки. Бранзе снилось, что она обернулась волком и покусала парня, который хотел причинить ей боль. Потом ее, словно главный приз состязаний или озорного ребенка, провели через весь город и усадили в холодной комнате вместе с перемазанным кровью обидчиком, его негодующей матерью, констеблем, укоризненно качающим головой, и писцом, который что-то царапал на бумаге, лишь время от времени поднимая голову Ничего, скоро неприятный сон развеется. Волк выйдет из леса и поздоровается с ней; Ма примется шуршать в кухне; ясный новый день прогонит ночь, золотой шар солнца неспешной дугой поплывет в небе.

Бранзу разбудил лязг металла и стук дерева. Она открыла глаза и увидела камеру: блестящие от влаги стены, каменную плиту, похожую не на кровать, а на саркофаг, холодный свет, льющийся сквозь зарешеченное окошко. Тяжелая дверь медленно отворилась, и… невероятно! В прохладном дымчатом свете стояли Ма и Эдда, а позади них суетился констебль с большим ключом в руке.

Бранза села.

— Значит, это не сон, — вслух сказала она. — Констебль и все эти галдящие люди.

— Будьте любезны, мистер Уини, — надменно произнесла Лига, не оборачиваясь, — оставьте нас наедине. Нам необходимо поговорить с Бранзой.

— Хорошо, — ответил констебль. — Пожалуйста, постарайтесь, чтобы ваша дочь все уяснила.

Лига кивнула и жестом отослала его, по-прежнему не удостаивая взглядом.

— Он очень рассержен, — шепнула она Бранзе. — Рамстронг только что вправил ему мозги. А тут еще матушка Хопман наседает. В общем, бедняге досталось со всех сторон.

Мать и младшая дочь вошли в камеру. Эдда задержалась у двери, поежилась; Лига подбежала к Бранзе, взяла ее руки в свои ладони и заглянула ей в глаза, в душу, в сердце, будто пронзила кинжалом. Ее собственные глаза словно бы раскрылись, и в них всколыхнулись боль и тревога, мучившие Лигу с тех пор, как Бранза ушла из дома, захватив с собой волшебные камни. Весь радостный настрой и уверенность, которые она ощущала перед входом, мгновенно улетучились, уступили место другим чувствам: Бранза видела, как они поднимаются, будто вода в открытом шлюзе. Затем волна выросла и обрушилась вниз, Бранза вскочила со своего каменного ложа и обняла Лигу; мать и дочь залились слезами в объятиях друг друга.

— Ну, будет вам, будет, — успокаивала их Эдда. — Все уже закончилось, все хорошо.

— Не закончилось, не закончилось! — Лига рыдала так безутешно, что Бранза усадила ее рядом с собой на каменную плиту, опасаясь, как бы она не упала в обморок.

Немного успокоившись и обретя дар речи, Лига промолвила:

— Как бы мы здесь жили, если бы ты нас покинула?

— Полагаю, также, как мы жили без Эдды целых десять лет.

— Нет, нет! — Из глаз Лиги опять брызнули слезы. — Это было в моем раю! Там я не чувствовала ни скорби, ни печали! А здесь чувствую, и тяжелее всего — горе и страх, потому что отвыкла от них за долгие годы покоя.

— Так почему же я не могу отправиться туда, где буду избавлена от этих тяжких чувств, мамочка? Ты хотела скрыться от всего плохого, отчего же мне не хотеть?

— У меня не было матери, которая просила бы меня остаться! — воскликнула Лига.

— И сестры! — добавила Эдда.

— Да! — горячо продолжила Лига. — И ремесла, и хороших друзей, таких как Рамстронг и госпожа Энни, и всех остальных, для кого мы шьем одежду! У меня не было шансов выйти замуж и подарить матери внучат! Я бежала из этого мира, потому что была несчастна; останься я здесь, я бы умерла! Я встала на краю обрыва и решилась умереть, вот так решилась — и все, и я уже вытянула руки, чтобы сбросить тебя, и…

Бранза крепко прижала Лигу к себе.

— Ну, будет, мамочка, будет! Я не хотела тебя огорчать. Конечно же, я не собиралась умирать, я не настолько несчастлива. Все, успокойся, пожалуйста.

Лига, однако, не успокаивалась: она продолжала всхлипывать, стонать и раскачиваться в объятиях Бранзы, как будто воспоминания наносили ей удары. Эдда присела на край каменной плиты с другой стороны от Лиги, чтобы утешить и поддержать мать.

— Прости меня, мама, — плакала Бранза. — Мне очень жаль, что все так получилось. Прости! Обещаю, что больше не упомяну об этом и не убегу, даже не попытаюсь. Я буду с тобой, мамочка, с утра до ночи, лишь бы ты не печалилась!

Лига, не в силах промолвить ни слова, лишь качала головой.

— Я не уйду, мама, честное слово, — убеждала ее Бранза.

Лига накрыла рот дочери ладонью.

— Все, хватит об этом, — сказала она, внезапно овладев собой. Через несколько мгновений Лига выглядела так, будто не пролила и слезинки. — Во всем виновата я одна, значит, не должна ничему удивляться. Мисс Данс сказала, что мне не следовало удерживать вас — ни тебя, ни Эдду — в том месте столько лет. Бранза, доченька, не перебивай, дай мне закончить. Она права — это был мой мир, мое представление о счастье, каким оно виделось мне в пятнадцать лет, в тяжкие времена. Мой сердечный рай не годился для того, чтобы воспитывать в нем детей. Я должна была дать вам возможность взглянуть на реальный мир и выбрать, какую жизнь вы предпочтете. А теперь… Да, мисс Данс во всем права: я навредила вам, взрастила в вас веру, что мир устроен одним образом, тогда как на самом деле все совсем иначе. Я попросту обманывала вас! Издевалась над вами столь же подло, как и те… кто издевался надо мной! — Лига сделала отрицающий жест, словно бы отталкивала страшное воспоминание.

— Кто издевался над тобой? Что такого ужасного тебе сделали, отчего ты искала смерти? — Бранза наклонилась к матери и улыбнулась сквозь слезы. — Только назови мне этого человека, и я искусаю его!

Все трое невесело рассмеялись.

— Один раз тебе это сошло с рук, — сказала Эдда, — но, боюсь, констебль Уини больше не потерпит подобного хулиганства.

— И правда, дочка, пообещай мне, что этого не повторится, — проговорила Лига, вытирая слезы. — Это одно из условий, иначе констебль тебя не выпустит.

— А еще дай слово, что не будешь выходить на улицу одна, — добавила Эдда, — без меня, мамы, Тодды или другой порядочной женщины.

— Мам, твой Уини разговаривает точь-в-точь как Эдда, — закатила глаза Бранза. — Сплошные правила и запреты!

Лига, однако, уже погрузилась в свои мысли и ничего не ответила. Она взяла ладони обеих дочерей и положила к себе на колени.

— Я прошу прощения у вас обеих, — повторила она, — за то, что прятала вас в своем раю. Мне казалось, что таким образом я сохраняю наше общее счастье.

— Так и было, мамочка! — воскликнула Эдда.

— Мы действительно были счастливы с тобой! — Бранза вновь заволновалась, что мать расплачется. — Как ты можешь сомневаться?

— Ты должна жить там, где тебе хочется, — вдруг сказала Лига.

Бранза изумленно заморгала.

— Там, где хочется? — переспросила Эдда. — А я думала, ты против того, чтобы…

— Я попрошу у Энни экипаж, мы поедем в Рокерли и попросим мисс Данс сделать все необходимое, чтобы перенести тебя в твой сердечный рай.

— Мисс Данс? — испугалась Бранза. — Она может?

— Она сказала, если я когда-нибудь захочу вернуться в тот мир, мне следует прийти к ней, — сообщила Лига и натянуто улыбнулась, плохо изображая радость.

Бранза не сумела выдавить улыбку. Ей бы быть довольной, что мать перестала плакать и даже захотела помочь, и все же… что-то здесь не так. Слишком уж быстро Ма передумала. С чего вдруг? К тому же — Бранза понимала, что это глупо, но ничего не могла с собой поделать — разрешение Лиги обидело ее, как будто та выгоняла дочку из дома. Совсем не одно и то же — перенестись в райский мир тайком от всех и ехать в Рокерли по велению матери, чтобы там над тобой колдовали.

— Ну что, все готовы? — осведомилась Эдда. — Готовы предстать перед констеблем, Энни, Рамстронгом и остальными? Не забывайте, мы отвлекаем Рамстронга от работы.

Лига и Эдда вопросительно посмотрели на Бранзу: согласна ли она, готова ли? Эдда не понимала сестру: и как той может хотеться в мир, где жили — если вообще жили — их бледные копии, вечно милые и довольные? Неужели Бранза не жаждет познать истинные натуры своих близких, увидеть их в горе и радости, в слезах и гневе?

Ах да, они задерживают Рамстронга. Бранза поднялась с каменной плиты.

— Идемте, — сказала она.

Эдда тоже встала, вдвоем с сестрой они помогли подняться Лиге и, не разнимая рук, вышли из камеры.