Купеческий сын и живые мертвецы

Глава 5. Кадавры города Живогорска

1

Пока Иванушка бежал к Духовскому кладбищу, ему на всей Губернской улице не встретилось ни единого человека. И купеческий сын понятия не имел: радоваться он этому должен или же — пугаться? С одной стороны, хорошо было, что Иванушку не увидел никто из знакомых — когда он выскочил со двора в заплатанных штанах, с нелепой махалкой в одной руке и с котом в клетке под мышкой. Но, с другой стороны, а куда, спрашивается, этим теплым летним днем могли подеваться все их соседи? Да, Губернская улица пролегала не по центру Живогорска. И Алтыновы продолжали на этой улице жить только потому, что Митрофан Кузьмич не хотел покидать родовое гнездо. А не то они давно бы уже переехали в центральную часть города. К примеру, на Миллионную улицу, где Митрофан Кузьмич владел роскошным доходным домом аж в четыре этажа.

Но даже и здесь, на мещанской окраине, во второй половине дня так пусто не бывало никогда. И ребятня по улице не носилась. И молодухи возле колодца не пересмеивались. И на завалинках домов не сидели вездесущие старухи — не лузгали семечки, не чесали языками.

Впрочем, Иванушка на бегу не столько взглядывал по сторонам, сколько поминутно вскидывал голову — пытался увидеть навершие Духовской колокольни. Понять, там ли всё еще Зина? Однако рассмотреть ему удавалось только то, как его голуби двумя сходящимися стаями возвращаются восвояси. Он вроде как даже заприметил среди них пару чужих птиц, но сегодня этому нисколько не порадовался.

Между тем деревянная мостовая Губернской улицы закончилась, и дальше был перекресток, от которого расходились две дороги. Одна — превосходно укатанная — была почтовым трактом, что вел к губернскому городу. Из-за этого тракта вся улица и получила свое название. А вторая дорога — две тележные колеи с травяной полосой посередине — вела к храму и погосту на опушке леса. Ездили по ней обычно одни только дроги. Да еще Митрофан Кузьмич Алтыноа привозил на телеге что-то, надобное в церковном хозяйстве. Или же — при параде ездил в храм на коляске вместе с Иванушкой. Нечасто, правда — в основном, по торжественным случаям. Но всенепременно — в первый понедельник после Троицы: в Духов день, когда в храме был престольный праздник.

На этом перекрестке вековые деревья кладбища уже не так застили обзор. Так что Иванушка приостановил бег и снова запрокинул голову. Платье Зины по-прежнему белело на фоне часов, что увенчивали колокольню. Но поповская дочка больше уже не размахивала руками. Теперь она глядела вниз — Иванушке показалось, что прямо на него. А еще она свесилась через перила колоколенного балкончика, держась за них только одной рукой. Другой же рукой указывала куда-то вниз — да еще и вскидывала то и дело лицо, словно желала проверить: видит её Иванушка или нет?

Купеческий сын проследил направление её указующих жестов — и сердце у него похолодело. Он оглянулся на Губернскую улицу — не появился ли там хоть один человек? А когда увидел, что улица по-прежнему пустынна, хотел даже вернуться и начать стучать во все подряд окна и двери — звать людей на помощь. Ибо — теперь-то уж точно никто не стал бы поднимать его на смех!

Но — если бы он сейчас повернул обратно, то потерял бы несколько лишних минут, которых у Зины уж точно не было. Он хорошо рассмотрел, на что девушка указывала ему — даже стволы деревьев и разросшийся кладбищенский кустарник не могли в полной мере скрыть картину.

И купеческий сын припустил по одному из двух укатанных дорожных желобов к чугунным воротам, в которые упиралась дорога.

Вначале он бежал так же быстро, как и всю дорогу до этого. Потом сбавил ход — перешел на неуверенную рысцу. А под конец, когда до ворот оставалось саженей десять, и вовсе перешел шаг, который становился все более и более медленным. Только теперь он как следует разглядел тех, кто штурмовал открывавшуюся внутрь кладбищенскую калитку.

Он и раньше догадывался, кто они. Вот только — не предлагал, как они выглядят. И какие намерения будут выказывать явственно и непреложно.

— Как же это я не подумал-то? — прошептал Иванушка и крепче притиснул к боку клетку с Эриком Рыжим; тот перестал шебаршиться внутри — сидел тихо, напряженно, будто закаменел. — Ведь мне нельзя туда! Никак нельзя!..

2

Митрофан Алтынов прежде всегда считал, что волосышевелятсянаголове — это просто такая фигура речи. Но вот теперь купец первой гильдии осознал, как сильно он заблуждался на сей счет! На затылок ему будто кто-то подул — выпустил целую струю совершенно ледяного воздуха. От этого кожа на голове Митрофана Кузьмича вся пошла пупырышками мурашек. И в центре каждого из них вздыбливался — купец явственно это ощущал — стронувшийся с привычного места волосок.

Удары, доносившиеся изнутри дубового гроба, были сильными и непрестанными. Но, вместе с тем, были они еще и однообразными — до такой степени, что казались какими-то равнодушными. Тум, тум, тум — так стучит о стену незакрепленный оконный ставень, когда в него ударяет ветер.

Митрофан Кузьмич сделал шажок вперед — но ухитрился наступить при этом на обломок расколовшегося саркофага. И даже успел подумать: «Дрянной мне тогда подсунули камень!», когда его повлекло вперед — он стал заваливаться носом в пол. Митрофан Кузьмич попытался предотвратить падение: совершил такое движение ногами, будто намеревался убежать. Однако это ему не помогло: он рухнул прямо на крышку гроба, выпроставшегося из саркофага.

Лицо о гроб своего отца он всё-таки себе не расшиб: успел выставить вперед руки. И отбил себе обе ладони о твердокаменную лакированную древесину. Но боли в руках Митрофан Кузьмич почти что и не ощутил. Теперь, когда он лежал прямо на дубовой гробовой крышке, он всё ощутил куда явственнее: и вздрагивание дерева от мерных ударов в него, и приторный дух тлена — несильный, перебиваемый запахами ароматических смол и притираний. Не зря же ведь он когда-то приглашал из губернского города лучших бальзамировщиков! Но главное — Митрофан Кузьмич услышал, отчетливо и не мнимо, как изнутри по поверхности гроба что-то проскребывает.

Он припал ухом к самой крышке — вжался в неё так, что ушную раковину пронзило болью. Но он и этого почти что не заметил. С четверть минуты он в вслушивался в доносившиеся изнутри звуки. А потом совершил нечто такое, за что его и впрямь следовало бы отправить в сумасшедшие палаты.

— Батюшка? — произнес он неуверенным шепотом, всё еще лежа ухом на гробе; но потом чуть привстал, опершись о поваленный гроб руками, и выговорил уже громко — приблизив губы к тому самому место, в которое стучали и скреблись: — Батюшка, это вы?

Звуки внутри стихли на мгновение-другое. И у Митрофана Кузьмича возникла дикая, но непреложная уверенность: там тоже прислушиваются. Во второй раз волоски у него на загривке зашевелились. Но на сей раз — не от страха, отнюдь нет! Митрофан Алтынов, купец первой гильдии, испытал чувство, которому он мог найти только одно наименование: благоговение.

И тут из гроба донесся уже не стук: внутри что-то явственно перевернулось. И Митрофан Кузьмич готов был бы поклясться на Святом Писании: перевернулось с тихим вздохом. А потом снова принялось ломиться сквозь крышку. Теперь уже вроде как даже — с энтузиазмом.

— Батюшка, я сейчас! Я выпущу вас!

Митрофан Кузьмич вскочил на ноги, заметался по склепу, ища хоть что-то, чем можно было бы взломать дубовую крышку. Однако ничего, как на грех, ему на глаза не попадалось. Так что купец снова упал на колени, схватил один из обломков гранитного саркофага — выбрав самый острый, и уже занес его над дубовой крышкой — метя туда, где виднелась заржавленная шляпка гвоздя. «Здесь древесина быстрее всего поддастся», — решил он.

Но тут кто-то словно бы схватил его за запястье, так что он едва не выронил свое орудие.

— И кто, по-твоему, мог бы там дышать — в гробу, который полтора десятка лет простоял заколоченным? — услыхал он чей-то голос.

И только долгие секунды спустя до него дошло: это произнес он сам! Не простофиля-муж, не отец сынка-недотепы, а негоциант-миллионщик, который в жизни не пошел бы на поводу у всяких фантастических идей.

— Да ты и сам видел, кто сейчас шастает по кладбищу, — произнес всё тот же здравый, рассудительный голос. — Погляди — их персты до сих пор на полу шевелятся.

И голова Митрофана Кузьмича повернулась — как если бы кто-то сдавил её двумя руками и обратил его лицо в сторону двери.

Обрубленные дверным полотном пальцы и вправду всё еще подергивались — но как-то вяло, почти что незаметно. Так что больше походили теперь на обломанные прутики с ободранной корой. И Митрофан Кузьмич высвободил свою голову из хватки тех невидимых рук, что её сжимали. У него даже шейные позвонки хрустнули при этом.

А потом он снова обратил взор к отцовскому гробу, из которого помимо стука снова донеслось сухое шелестение, походившее на тихий вздох.

— Нет, — произнес Митрофан Кузьмич твердо, — я должен удостовериться.

Он поднял обломок гранита высоко над головой, а потом с размаху вонзил его острый скол в край гробовой крышки.

3

Валерьян Эзопов скинул одежду своего кузена, даже еще до своей комнаты не добравшись: Мавра Игнатьевна завела его в маленькую каморку под лестницей, куда заранее принесла его прежнее платье. И Валерьян почти с наслаждением скинул чужую пиджачную пару — которая и подмокла, и местами перепачкалась, пока он метался по кладбищу.

— Ничего, я всё вычищу! — пообещала ему ключница.

Валерьян всмотрелся в её лицо: загорелое, но зато гладкое, почти без морщин — хоть ей уже стукнуло шестьдесят. И невольно передернул плечами. Он знал, по какой причине «баба Мавра», как называл её Иван, взялась помогать ему. Но от этого знания на душе у него было муторно.

А ключница прибавила между тем — пока Валерьян переодевался, стоя за дверцей старого, с покоробившимся шпоном, шифоньера:

— Поднимайся к себе безбоязненно — никто тебя не увидит. Софья Кузьминична уехала к портнихе, а Иванушка — тот и со двора-то сорвался!

И она, держа в руках свернутое платье Ивана, вышла за дверь. Валерьян даже не успел спросить, куда именно сорвался его кузен.

— Чертова старуха… — пробормотал он.

Как будто и так мало ему неясностей и неопределенностей в этом деле — еще и она решила напустить туману! Тревога снедала его с того самого момента, как он сбежал с кладбища. Едва не забыл забрать бесценную книгу в красной обложке. И бросил там камни несусветной стоимости — с которыми теперь наверняка придется распроститься.

Да, при своем бегстве он принял некоторые меры предосторожности. Во-первых, снова намотал цепь на прутья кладбищенских ворот. Во-вторых, прочел по красному гримуару заклятье, которое должно было не подпустить кадавров — ходячих мертвецов — к этим воротам. А, в-третьих, торопливо шагая к дому по Губернской улице, Валерьян по памяти произнес несколько заклятий, которые призваны были удержать жителей в их домах. Не позволить им высунуть носы на улицу и увидеть что-то неподобающее. А от «бабы Мавры» он знал: вечерней службы сегодня в Духовской церкви не будет.

И всё же Валерьян ясно осознавал: контроль над ходом событий он утратил. Он-то планировал поднять только одного кадавра: покойного отца своего дяди. Да и то, по правде сказать, не воспринимал он свою затею как выполнимую. Обряд мог не сработать. Митрофан Алтынов мог не выпустить своего отца из гроба — даже если бы понял, что тот восстал. Особенно если понял бы это! Да и все устрашающие легенды о поднявшихся из гробов кадаврах могли оказаться чистой выдумкой. С чего бы это им было неудержимо стремиться к человекоубийству? Любое стремление предполагает наличие эмоций, а эмоции свойственны только живым — отнюдь не мертвым!

Но вот, поди ж ты: вместо одного восставшего покойника он получил их целое кладбище! Да, разумеется: шансы Митрофана Кузьмича выбраться из этой передряги живым теперь падали почти до нуля. И, если бы купец умер, не изменив своего завещания, план Валерьяна сработал бы. Однако — возникало много непредвиденных вопросов. Как быть со всеми теми кадаврами, что запрудили сейчас Духовской погост? Ведь не позже завтрашнего утра их обнаружат прихожане, желающие попасть в храм! Что будет, если эти существа всё-таки вырвутся за пределы некрополя? Ведь даже калитку рядом с чугунными воротами он никакими заклятьями не защитил — просто не подумал об этом.

И — самый пугающий вопрос: что он, Валерьян Эзопов, станет делать, если кто-то уличит его в содеянном?

Впрочем, тут же одернул он себя, старая ключница ведь уже приняла кое-какие меры, дабы такой опасности не возникло. А в случае чего обещала Валерьяну и дополнительную помощь. Но до чего же не хотелось Валерьяну эту помощь от неё принимать!

— Ну, да что уж теперь, — пробормотал он. — Поздно идти на попятный.

И он, распахнув дверь каморки, вышел за порог и направился к лестнице, ведущей на второй этаж алтыновского дома.

4

Иванушка застыл, не дойдя до ворот и калитки шагов пяти. И даже не потому, что не решался идти вперед: он не решался и пуститься в бегство. Боялся даже повернуться спиной к этим (псам) чудищам, которые скалили черно-желтые, гниющие зубы за калиткой высотой не больше человеческого роста. За незапертой калиткой — ключ от которой так и торчал в замке снаружи! Уж наверняка там его оставила Зина, выманившая его сюда — на погибель! А он, как последний дурак, сюда помчался — прямо (в зубы) в руки к вылезшим из земли мертвякам!

И тут до него донесся голос поповской дочки.

— Ванечка! — кричала ему Зина с колокольни, и голос ее звучал с каким-то потусторонним отчаянием. — Они добираются до него! И сюда тоже!

С усилием — как если бы его шею сковали колодками — Иванушка поднял голову: поглядел на балкончик с часами. Зина, которая теперь ясно видела его, еще раз повела рукой, указывая вниз. Но купеческий сын уже успел увидеть то, к чему она хотела привлечь его внимание. И отцовскую телегу, груженую воском — возле которой (адские псы) мертвяки доедали сейчас лежащую на боку, растерзанную лошадь. И стоявший на некотором отдалении, за деревьями, фамильный алтыновский склеп — который обложила целая стая тварей с гниющими зубами. И подножие колокольни — где возле низкой дверки, ведущей внутрь, мертвяки тоже топтались. Даже налегали на дверь — хотя и как-то вяло, механистически, как заводные куклы.

Грудь Иванушки сдавило, и все тело его покрыла испарина. Он ощущал, как в ноги ему врезается острый камешек, попавший под подошву старого сапога. Как бьющее с запада солнце прижаривает ему правую щеку. Видел, как шатровый купол старинной Духовской церкви блестит в предзакатном свете. И слышал даже, как шуршит и проминается песчаная почва под ногами мертвяков, что осаждают калитку. Но, вместе с тем, он Иван Алтынов, — это словно бы стал теперь не совсем он.

Иванушка видел себя как бы со стороны: рослого детину с дурацким шестиком-махалкой в руках, в распахнутой на груди белой рубахе, в серых посконных штанах с заплатами на коленях, с клеткой-переноской возле бока. Этот детина хорошо понимал: если он не сделает хоть что-тт прямо сейчас, то погибнут они все: и его отец, и черноглазая бойкая Зина, и он сам, Иван Алтынов, малахольный сынок купца первой гильдии. Уверенность в собственной гибели возникла у Иванушки настолько полная, что он даже представил, как его самого будут хоронить: снесут гроб с его телом в фамильный склеп. То-то наплачется тогда баба Мавра!

«А, может, и не станет о тебе ни одна живая душа плакать, — произнес кто-то в голове Ивана. — Отец помрет раньше твоего, а из всех остальных — ты только одним своим голубям и нужен!»

И эта мысль словно бы что-то сдвинула внутри него. Он снова поглядел на калитку — которая показалась ему слегка размытой, как если бы ее укутывало жаркое марево. Зина еще что-то ему кричала, но её голос странно отдалился. И смысла её слов Иванушка уловить не мог. Листва на кладбищенских деревьях казалась ему теперь не зеленой, а какой-то размыто-бурой. А чугунные прутья ворот как бы истончились, и казалось: воротные створки вот-вот распахнутся под напором (собачьейстаи) своры мертвяков.

Иван сделал шаг вперед — что-то в нем заставило его этот шаг сделать. А потом — еще один шаг. Он будто ступал по какой-то блеклой пустоши, где прежде ему ни разу за всю его жизнь бывать не доводилось.

Теперь мертвяки за воротами находились от него так близко, что он без всякого усилия мог бы дотянуться до них концом шеста с белой тряпицей, который из его вспотевших ладоней так и норовил вывалиться.

Дышать Иванушке стало трудно, и его даже слегка затошнило: от запаха разлагающейся плоти, что доносился до него уже совершенно отчетливо, но паче того на конце от ужаса, из-за которого желудок купеческого сына будто тисками сжимало.

— Псы, — произнес он почти в полный голос, — они растерзают меня, как хотели растерзать Эрика. Выпустят мне кишки и будут их пожирать...

Кинофобия — паническая боязнь собак. Вот как это назвал доктор. Вот почему Митрофану Кузьмичу пришлось продать ни в чем не повинную Матильду. Однако доктор, похоже, кое в чем ошибся. Даже и не собак как таковых Иванушка начал страшиться после нападения бродячих псов на Эрика! И сейчас купеческий сын глаз не мог отвести от десятков раззявленных пастей — с истончившимися губами, со сквозными провалами в щеках, обнажавшими заостренные или обломанные, крепкие или гнилые, мелкие или крупные, но уж точно не выглядевшие человечьими зубы.

Неимоверным усилием Иванушка снова толкнул себя вперед — и очутился уже в трех шагах от калитки. Ему показалось: еще немного — и он просто надует в штаны, словно годовалое дитя. Причем это будут отнюдь не Пифагоровы штаны, вечно вертевшиеся у него на языке! И, чтобы не позволить этому случиться — чтобы умереть раньше, чем он опозорит себя навсегда — Иванушка сделал шаг вперед. Потом — второй шаг. А потом — и третий.