Купеческий сын и живые мертвецы

Глава 12. До настоящего заката

1

Кошки всегда приземляются на четыре лапы — это Иванушка давно усвоил. Так что Эрик, хоть и едва живой после схватки с лазоревой, успел сделать в воздухе акробатический разворот — повернулся лапами к земле. Но летел-то он не на землю! Иванушка ахнул, понимая: спасти котофея он не успеет. Даже если мгновенно к нему ринется. Тот прямо сейчас размозжит себе рыжую башку о ребристый древесный ствол.

Однако до этого ствола Рыжий не долетел примерно треть аршина. Завис в воздухе, смешно раскинув все четыре лапы — как если бы он вознамерился изобразить бабочку. Однако коты не порхают, как бабочки. Будь иначе, на Иванушкиной голубятне давно не осталось бы ни одной птицы. И купеческий сын повернул, наконец, голову — посмотрел на своего деда, который по-прежнему стоял чуть позади него.

Лицо Кузьмы Алтынова было запрокинуто. И взгляд своего единственного глаза он вперил в кота. Глядел на него, не отрываясь.

Когда-то в одной из книжек, имевшихся в уездной библиотеке, Иванушка вычитал словечко «левитация». Оно означало фантастическую способность живых существ летать по воздуху, но, конечно, тогда купеческий сын ни на миг не поверил, что подобное возможно. Ну, не был же он и в самом деле Иванушкой-дурачком! И вот вам, пожалуйста: мало того, что его дед левитировал давеча, когда перемещался в воздухе над землёй. Так теперь купец-колдун ещё и заставил левитировать кота. Хотя — Кузьме Алтынову это явно давалось нелегко. Вся его скрюченная фигура с несуразно отросшей рукой выражала крайнюю степень напряжения. А на согбенной спине широко разошлась прореха: сделанный каким-то острым орудием разрез. И сквозь эту дыру, располагавшуюся над левой лопаткой деда, Иванушка снова разглядел замаскированную кем-то смертельную рану.

— Дедуля, — прошептал купеческий сын — говорить громко он опасался, как если бы лишнее колебание воздуха могло прервать немыслимое парение Эрика в воздухе, заставить его всё-таки врезаться в дерево, — опусти его на землю! Пожалуйста!

И Кузьма Алтынов сделал даже больше, чем его просил внук: не просто вернул кота на землю — плавно перенес его по воздуху к самым ногам Иванушки. И бережно опустил на траву. Эрик ошалело встряхнулся, как если бы на него только что выплеснули ковш ледяной воды. А потом запрокинул голову и уставился — не на своего хозяина, а на уродливую фигуру купца-колдуна.

«Интересно, — спросил сам себя Иванушка, — что может думать кот обо всех этих мертвецах-калеках? О девице с одной рукой, которая чуть было не убила его? О горбатом одноглазом мужике, который заставил его летать по воздуху? Кот может решить, что он сошел с ума? Или нет?»

Однако котофея, похоже, все эти странности совсем не занимали. Он фыркнул и отвел взгляд от купца-колдуна, словно бы говоря: подумаешь, ничего особенного. А потом — поразительное дело! — уселся на землю и с самозабвенной тщательностью принялся вылизываться.

Иванушка облегченно выдохнул — он только теперь понял, как долго задерживал дыхание. А потом перевел взгляд на своего деда — окинул взглядом его всего, от согбенной спины и до руки с множеством локтей. И — снова едва не забыл дышать, когда увидел, как на сей раз переменилась эта рука.

2

К голове Зины прилеплялось теперь не подобие пуповины. И даже не мнимая кровяная колбаса. Всего за пару минут рука Кузьмы Алтынова совершенно обесцветилась — стала походить оттенком на шляпку бледной поганки. Ладонь, что накрывала голову Зины, стала полупрозрачной. И сквозь неё частично просвечивали черные волосы поповской дочки. А пальцы купца-колдуна и вовсе были почти не видны — походили на истаявшие кривые сосульки на мартовском солнце.

Впрочем, говорить — устами Зины Тихомировой — Иванушкин дед пока еще мог.

— Силы мои на исходе, Ванятка, — прошелестел он. — Так что не стану рассусоливать. Ежели ты понял, что заставило меня вернуться, то поймешь и остальное.

И дальше он говорил так тихо, что Иванушке пришлось целиком обратиться в слух, чтобы разбирать его слова. Что, возможно, было и к лучшему: так он мог не всматриваться в пергаментное лицо Зины. Не ужасаться его омертвелости. И не думать о том, что всё, с ней произошедшее, лежит на его совести.

Сказанное дедом отчасти подтвердило догадки Иванушки. Но во многом — стало для него полным откровением. И он в изумлении покачал головой, когда дослушал Кузьму Алтынова.

— Так ты понял меня? — спросил купец-колдун. — Скоро зайдет солнце, и мне пора уходить. Я не могу ждать.

— Я понял, — кивнул Иванушка — и обернулся к деду, вгляделся в его настоящее лицо. — И готов исполнить всё то, чего ты требуешь, дедуля. Но не мог бы и ты сделать для меня кое-что?

— Вернуть твою подругу к жизни я не могу, — едва слышно прошелестел Кузьма Алтынов. — Не смог бы, даже если бы и захотел.

«А ты еще и не хочешь этого делать, дедуля! — подумал Иванушка. — Ну, да ладно! Если Бог даст, я и сам с этим управлюсь».

— Я хотел о другом попросить, — сказал он. — Скажи мне, где сейчас батюшка? Тебе ведь это известно? Ты сказал мне: я снова его увижу, когда сделаю, как ты велишь. Но я должен знать: с ним ничего плохого не случилось? Ты говоришь, что я должен без промедления уходить отсюда, но я не уйду, пока этого не узнаю.

Кузьма Алтынов что-то ответил внуку. Но так тихо, что Иванушка опять повернулся к Зине — надеясь по движениям её губ понять, что скажет ему дед.

— Дедуля, я не разобрал! Повтори, пожалуйста! — попросил он.

Однако его дед ничего ему не повторил. Его рука цвета бледной поганки отпала вдруг от головы Зины — с почти непристойным чмоканьем. А потом начала очень быстро, сустав за суставом, втягиваться в черный пиджачный рукав купца-колдуна. И только слышались частые сухие щелчки, когда очередной локоть входил в дедово плечо.

— Дедуля, нет! Погоди! — воскликнул Иванушка.

Но он уже и сам понял, что «годить» его дед не станет. Солнце вот-вот должно было закатиться по-настоящему, и, стало быть, Кузьме Алтынову всего ничего оставалось пребывать в более или менее человеческом облике. Эрик перестал, наконец, намывать морду лапой — снова вперил взгляд своих желтых глазищ в купца-колдуна. А тот крутанулся на месте — повернулся к внуку спиной, на которой зияла прореха. И прыгающей походкой устремился прочь.

Кузьма Петрович больше не левитировал — удирал некрасивой, какой-то крысиной побежкой. И бежал он в сторону алтыновского склепа, витражное окно которого переливалось многоцветным сияньем в лучах низкого солнца. Иванушка, пожалуй, легко мог бы догнать деда — если бы захотел. Однако у купеческого сына имелись дела поважнее.

3

Иванушка бросил наземь бесполезный для него сейчас шестик-махалку. И кинулся к Зине.

Поповская дочка лежала на земле всё в той же позе: руки вытянуты вдоль туловища, ноги в порванных чулках отведены чуть вбок — в точности как тогда, когда Иванушка запнулся о них. Купеческий сын хотел было одернуть на Зине юбку — прикрыть её ноги. Но тут же решил: сейчас не до подобных пустяков. Он и без того потерял непозволительно много времени, разговаривая через Зину с дедом. И, если его расчеты не оправдаются, если он, Иван Алтынов, не спасет девушку, которую любит — как он, спрашивается, станет жить дальше? При условии, конечно, что это дальше у него будет.

Иванушка подхватил Зину за подмышки, рванул с земли вверх — поднял на вытянутых руках. И тут снова подала голос лазоревая — купеческий сын ухитрился почти позабыть про неё!

— Она уже не станет прежней, — выговорила девица-кукла с совершенно человеческой — злорадной — интонацией. — Теперь у тебя есть только я.

Иванушка ощутил, как по спине у него потек пот. И, уж конечно, не от напряжения физических сил. Зина весила пуда три, не более. Мешки с мукой в алтыновских лавках и то были тяжелее. А их купеческий сын поднимал легко, играючи. Холодный пот прошиб Иванушку, когда он заглянул в пергаментное лицо Зины. Только глаза — черные, блестящие, — еще напоминали на этом лице о Зине прежней. О девушке, которую он любил. И ясно было: когда наступит настоящий, не мнимый закат, от неё не останется и этого.

Но пока что глаза эти смотрели на Иванушку, отображая мольбу, надежду, ужас — и что-то еще. Что-то новое, чего раньше в них не было. Говорить поповская дочка явно не могла: только купец-колдун мог заставить шевелиться её серые губы. Однако Иванушке и не требовалось, чтобы она говорила.

— Потерпи, Зинуша, — прошептал он. — Сейчас мы всё исправим.

Держа безмолвную Зину на весу, он почти бегом устремился к лазоревой. Зина болталась у него в руках даже не как марионетка с обрезанными нитками — как мокрая рубаха на бельевой веревке.

— Хочешь сличить нас двоих? — снова подала голос девица в лазоревом. — Определить, кто лучше?

Она по-прежнему лежала на боку, как и тогда, когда метнула Эрика в дерево. Даже не пробовала подняться. И купеческий сын подумал: она не без умысла продолжает лежать на левом боку. В такой позиции меньше было заметно, что правая рука у неё отсутствует. А сходство с живой, всамделишной Зиной казалось просто поразительным. Даже с учётом того, что из распоротого кошачьими когтями туловища лазоревой клочками лезла ватная набивка.

Иванушка не удостоил девицу-куклу ответом. Едва оказавшись возле неё, он встал возле её головы. И поднял Зину в воздух как мог высоко — по-прежнему на вытянутых руках.

Только тут, кажется, лазоревая начала понимать, что он собирается сделать. Она вскинулась, попыталась откатиться вбок, однако Иван Алтынов наступил ей на плечо ногой, обутой в разношенный сапог. Придавил самозванку к земле. А потом резко, с размаху, опустил безжизненную Зину в белом на её лазоревую двойницу. Так опустил, что ноги Зины, на одной из которых не было туфли, врезались лазоревой в голову.

«Плохо, что одна её нога не обута, — подумал Иванушка запоздало. — Ногой в чулке она её толком не ударит».

Так оно и вышло. Со стороны обутой Зининой ноги голова девицы-куклы промялась от удара, и лазоревая, пронзительно завизжала, как если бы и вправду могла испытывать боль. Однако там, куда ударила Зинина нога в одном чулке, только растрепались черные кукольные волосы — которые сейчас куда больше походили на человеческие, чем сухие и тусклые волосы другой Зины.

— Не смей! — завопила Зина в лазоревом. — Её ты уже убил, когда ослушался деда! А теперь хочешь и меня убить?!

Иванушка поразился тому, как точно девица-кукла всё оценила — то, что произошло между ним и дедом. Пожалуй что, другая Зина не сумела бы так. И впервые он ощутил сомнение: а вправе ли он делать то, что он делает? Кто из этих двух девушек в большей степени является сейчас человеком? И кто останется у него самого, если он и в самом деле убьет их обеих?

Но тут что-то мягко ударило ему в ногу — в ту, которой он стоял на земле, не прижимал лазоревую. Иванушку словно бы хотели разбудить. И эту побудку устроил, конечно же, Эрик Рыжий. Даже если он и лишился своей способности отпугивать живых мертвецов, кошачьего чутья он явно не утратил — способен был отличить живое от неживого. А главное — Иванушка мгновенно вспомнил, что лазоревая всего несколько минут назад собиралась сделать с его котом. Его Зина — живая девушка, которую он любил, — такого не сотворила бы ни за что на свете.

Купеческий сын снова воздел Зину в белом высоко над землёй и еще раз ударил Зиниными ногами по голове девицы-куклы. А потом проделал это ещёраз. И ещё.

Девица в лазоревом снова визжала. И бранилась. И осыпала Ивана Алтынова страшными проклятьями. Однако купеческий сын больше не вслушивался в её слова. А вскоре они стали такими невнятными, что их и разобрать уже было нельзя: Иванушка увидел, как изо рта девицы-куклы тоже полезла ватная набивка. Так что Зине в лазоревом приходилось сплевывать большие её куски, чтобы продолжать свои выкрики. И это показалось купеческому сыну самым жутким из всего, что он видел за тот день.

Эрик зашипел и отскочил в сторону. Как видно, даже кота такое зрелище ужаснуло своей противоестественностью. Но, слава Богу, очередной удар Зининой ноги, обутой в туфлю, достиг-таки цели. Набитая ватой голова девицы-куклы глубоко промялась, огромный ватный валик выкатился из неё на траву, и наконец-то наступила тишина.

Иванушка ощутил, что тело Зины больше не колыхается у него в руках, подобно мокрой рубахе, висящей на бельевой веревке. Девушка в белом в одно мгновение обрела вес и плоть. А лицо её, на которое Иванушка глядел с ужасом и отчаянной надеждой одновременно, тут же перестало быть пергаментным: стало наливаться румяной свежестью.

Зина смежила веки, и это напугало Иванушку до чертиков. Но, когда купеческий сын опустил девушку наземь, глаза её тут же открылись вновь.

4

Зина сморгнула несколько раз, коротко выдохнула, а потом подняла на Ивана Алтынова широко распахнутые чёрные глаза — блестящие и снова живые. В глазах этих плескалось несказанное изумление.

— А где же снег? — вопросила поповская дочка.

— Снег? — У Иванушки мелькнула нехорошая мысль: девушка, которую он любит, повредилась умом; однако потом он вспомнил про солнце, которое всё никак не желало закатываться, и спросил: — Когда ты видела снег?

— Да тогда, когда подошла к кладбищенским воротам! Он был такой сильный — прямо настоящий буран! Но сугробов я сейчас не вижу...

— А что ты помнишь после этого — после того, как попала в буран? — задал Иванушка вопрос, который более всего его волновал.

Он понятия не имел, что станет делать, если Зина вспомнит, как через неё с ним говорил Кузьма Алтынов. И что именно он говорил. И как сама она лежала на земле с задравшимся подолом — который теперь, по счастью, расправился сам собой. И как под её ногами развалилась на части голова девицы-куклы в лазоревом платье, которая до последнего мига продолжала говорить Зининым голосом.

Зина молчала целую минуту, морщила лоб, хмурилась, а потом произнесла:

— Ничего не могу вспомнить, хоть убей! Вот — шёл снег, а вот — я уже очутилась здесь. Но ты мне так и не сказал, куда весь снег подевался?

— Да что ты, Зинуша, — проговорил Иванушка с невыразимым облегчением, — какой же может быть снег в августе? Тебе все примерещилось!

Не похоже было, что девушка ему поверила. Она уже открыла рот — явно собираясь спросить о чем-то ещё. Однако Иванушка её опередил.

— Пойдём! — сказал он и за руку поднял её с земли; рука Зины была тёплой, живой и, главное, рук этих у неё было две. — Нам надо зайти кое-куда, а потом уходить отсюда — возвращаться домой.

Он понятия не имел, сколько времени у них есть в запасе — как давно Кузьма Алтынов сказал, что до настоящего заката осталось три четверти часа. И первым побуждением Иванушки было — проводить Зину до ворот, отдать ей Рыжего, а потом вернуться сюда уже одному. Однако Иванушка помнил, что произошло после того, как несколько часов назад он отослал отсюда Зину. Да и не был он уверен, что девушка согласится уйти без него. Он видел, каким взглядом она окинула свою двойницу в лазоревом платье — которая походила теперь вовсе не на саму Зину, а на разлезшееся по швам огородное пугало. Во взгляде этом сквозило упрямое торжество — как если бы поповская дочка помнила что-то, о чем не желала сейчас говорить. Не сумел бы Иванушка во второй раз спровадить восвояси девушку, у которой был такой взгляд.

— Ты отправила телеграмму, о которой я тебе говорил? — спросил он.

— Да, — кивнула Зина, — сделала всё, как ты велел. Только я не поняла, кто она тебе — эта Татьяна Дмитриевна Алтынова, которой я телеграфировал в Москву?

— Я непременно представлю тебя ей, когда она приедет! — пообещал Иванушка. — Тогда ты всё и узнаешь.

«Если она приедет, — тут же поправил он себя мысленно. — Раз уж она ни разу не выбралась сюда за всё это время, то и теперь может не приехать…»

Да, получив такую телеграмму, какую отбила Зина, его мать не могла — не должна была — сделать вид, что это её не касается. Но в Москве ли она была сейчас? А что, если она отправилась путешествовать — как уже не раз случалось?

— Вот уж не думала, что ты, Ванечка, любишь интересничать! — рассмеялась между тем Зина, потом заозиралась по сторонам и спросила: — А где моя вторая туфля? Ты не знаешь?

Иванушка отыскал взглядом её туфельку и пошагал к ней, чтобы подобрать, говоря на ходу:

— Я видел закат, которого не было. Ты видела снег в августе. Кто-то заставил нас видеть всё это. Вот он и любит интересничать, а я просто...

Купеческий сын не договорил — осекся на полуслове. И замер на месте, уже подняв Зинину туфельку и держа её в руках. Только теперь Иванушка уразумел, почему его дед так настойчиво гнал его с погоста. И что имел в виду, когда говорил: Эрик Рыжий не сможет больше его, Ивана Алтынова, защищать от ходячих покойников.

В предзакатном свете — который, похоже, теперь и вправду предвещал скорый заход солнца, — Иванушка увидел, как с разных сторон к ним приближаются какие-то рваные, шатающиеся силуэты. Очертаньями они напоминали человеческие фигуры — что правда, то правда. Вот только в тех местах, где у людей находятся лица, у них имелись те самые скалящиеся хари, какие давеча напомнили Иванушке исступленные от ярости морды бездомных псов.

В три прыжка Иванушка подскочил к Зине, бесцеремонно схватил её необутую ногу и вдел в туфельку. Потом левой рукой стиснул Зинину ладонь, правой — подхватил под брюхо Эрика и сунул его девушке в свободную руку, а затем подобрал, наконец, с земли свой шестик-махалку с изгвазданной белой тряпицей на конце.

— Бежим! — Иван Алтынов потянул Зину за собой — однако не к воротам погоста: в противоположную сторону.