Крестьянский король

Глава 8

На рассвете запахло холодком, таким, что кажется, будто ночь тронула тебя мокрой ладонью за шею и сразу отдёрнула. Деревня просыпалась медленно. В сенях Никиты сухо шуршала метла, Гаврила клал на лавку выструганную рукоять для вил, в печи едва слышно потрескивало. Я выглянул во двор и понял по тёмному блеску настилов, что росы было щедро. В такое утро земля слушает лучше, чем днём. Надо говорить с ней без спешки.

До сенокоса добрались уже всерьёз и почти закончились большие куски. Главную «тушу» травы мы свалили и убрали, остались обрезки вдоль ручья да по краям, где коса ложится криво и косцам не по душе. Там теперь по вечерам ходили мужики с подростками, переворачивали, добирали, как хлебные крошки со стола. На дворе стояла такая пора, когда усталость лепится к плечам, но никто не жалуется. Каждому понятно, для чего это всё.

Я пошёл обводить участки у дворов. Горох уже зацепился за верёвки и держался крепко, молодые усики ловили утренний свет, как кошка ловит солнечную пылинку. Пекинская капуста в корыте сидела плотными розетками и только просила, чтобы в полдень её не жарило насухо. Рядом с Дарьей мы натянули старую тонкую ткань на невысокие дуги, она сказала тихо, что ещё найдёт куски, выстирает и прибережёт для горячих дней. Я кивнул. Дела складывались одно в другое, как тонкие доски в косяк дверей.

К полудню у бочки состоялся небольшой совет. Матвей стоял в тени, Роман опёрся плечом о столб, Никита держал в руках пустую упряжь, будто проверял, не пересохла ли кожа, Дарья держала подол фартука, в котором лежали две пригоршни сухой золы. Я разложил на настиле три гладких камня. Сказал, что это наши три дела на ближайшие недели.

Первое дело я назвал земляным. Погреб и хранилище. Не подкоп для пары корзин, а настоящий холодный живот дома, такой, где картофель мог бы лежать до весны, а у нас картофеля нет, значит будут лежать репа и кадки, мешочки с горохом, и сушёные грибы, и пучки трав. Мы выбрали место за домом Никиты, на невысокой сухой спинке, с северной стороны, чтобы солнце не жарило лицо входа. Савелий, присев на корточки, потрогал землю и сказал, что под четвертью штыка идёт плотная глина, а это значит, что стенки капризничать не будут, но воду отводить придётся. Сделаем водоотвод, сказал он, проведём вокруг пониже канаву и пустим её к овражку у кустов. Я отметил в блокноте два круга: наружная канава и две вентиляционные трубы. Вход смотрит на север, двери двойные, между ними пустая щель с воздухом, изнутри подтёсанные жерди, щели законопатим глиной с сечёной соломой, углы на лапу, пол из утрамбованной глины, сверху по ней тонкий, в палец, слой чистого песка. Песок менять всю зиму по мере надобности. Никита поднял брови: песок да где ж его. Роман ответил, что выше по ручью есть язычок, где песок чистый и не липнет, набрать можно, только идти придётся два рейса. Я записал: песок у старой излучины.

Потом я положил второй камень. Это было хранилище надземное, лёгкое, сквозное, чтобы сушить и хранить то, чему сырость вредна. Мы договорились поставить за сараями общий сарай на высоких столбах, чтобы не доставали ни крыса, ни собака. Под балками натянем жерди, на них корзины с грибами, решета с ягодой, связки трав. Стены не глухие, а с ветренной стороны до половины оставить щель, чтобы ходил дух, по передней кромке повесим пучки полыни и донника, мышь это не любит. Половину внутреннего объёма оставить под склад настилов и под запас тонких прутьев, которые мы режем на опоры для гороха. Плотной доски на то, чтобы всё закрыть, у нас не хватит, а и не надо. Нужно движение воздуха, иначе всё отсыреет. Ефим сказал, что у него лежит несколько кривых стропил от старой крыши, которые никто не берёт. Как раз пойдут на верх. Антон добавил, что найдёт две длинные лаги от разобранного воза, на них и посадим пол. Пётр попросил заранее приготовить связки соломы на покров. Я попросил не покрывать слишком плотно, иначе провоняет душным. Дарья согласилась, сказала, что знает эту меру: как у сушилки.

Третий камень был живым, подвижным. Вредители На капусту шла тёмная, на вид невинная мошка. К утру на листьях было видно мелкие светлые уколы и через день край листа начинал усыхать, как от ожога. На горохе проступили тёмные пятнышки, липкие на пальцах, на свежем усике сидели мелкие сосущие, на вид как пыль. Я сказал простые вещи, но сказал твёрдо. Мы не можем позволить себе ждать, что ветер унесёт беду. У нас нет запасов, чтобы позволить природе съесть пол-участка. Значит будем работать руками и тем, что есть. На капустный ряд будем пускать зольную пыль: зола просеяная, в ранний утренний час по мокрому листу насыпаем через ситечко, чтобы прилипло. Повторяем через день, пока не увидим, что лист чист. Между растениями раскладываем ветки полыни и пучки пижмы. Пижму принесёт Марфа, у неё у изгороди её много. По краю участков выставим низкие жердинки для птицы, чтобы сороки и синицы могли садиться и брать с листа живность. Гаврила, слушая, кивнул. Делаем жердинки и сегодня же ставим, сказал он. Дарья спросила про воду с мылом, потому что слышала, будто от неё слизь сходит. Я кивнул. Тёплая вода, щепоть мыла, совсем немного, не больше маленького ореха, и туда пучок толчёного чеснока. Этим вечером обойдём нижние листья, не по солнцу, а по тени. Завтра утром посмотрим. Если липкая тварь пойдёт комками, будем повторять через два дня. Для гороха предложил другое. Ведро тёплой воды, туда два кулака просеянной золы и пригоршня толчёной луковой шелухи. Дать настояться ночь, утром тихой струйкой по листве, не как дождём, а чтобы смочить усики. Плюс поставить в межах глиняные чашки с кислой сывороткой и бросить туда хлебную корку. Слизень тянется на кислое, утонет, и соберём его к вечеру. Лёньке понравилось последнее. Он сказал, что будет ходить смотреть чашки, это его дело. Я улыбнулся. Несложное дело, но нужное.

С камнями разобрались. Каждый понял, что его ждёт. Матвей подытожил одним коротким словом. Делим. И все разошлись.

Погреб начали не завтра и не послезавтра, а в тот день, когда небо стало молочным и постоял ладный ветер, чтобы не душно. Никита вышел первым, снял верхнюю мягкую дернину, аккуратно уложил пластами в тень. Позже этой дерниной мы перекроем крышу, чтобы земляная шапка держала холод. Я взял лопату, Роман лом. Савелий задумчиво постоял, бросил горсть песка на землю и сказал, что яму надо сразу держать ровной, не рыть как колодец, а как чашу с шагом. От угла до угла наметили верёвкой, в каждом углу вбили по колышку, натянули шнур. Завели два шеста на вынос грунта. Девчонки носили в корзинах глину к краю и сразу прокатывали валик для будущей отводной канавы. Глина ложилась послушной. Пахла мокрой посудой. Через два часа у нас был первый ступенчатый метр. Ничего похожего на готовое, чистая заготовка. Но по стенкам уже было видно, как ляжет опалубка.

Стройка растянулась на недели. Не на дни, как многие мечтают. Утром, когда прохлада, работали в яме, к полудню уходили на участки или на край ручья за травой, вечером снова возвращались, выравнивали, утрамбовывали. Камень на камень не клали, камня поблизости не было. Стенки мы обшивали изнутри ровными брусьями от старых строений, где можно было снять чистые, без гнили. Антон с Ефимом ездили к старой заваленной постройке за третьим двором, там нашли широкие доски, когда-то бывшие полом. Эти доски легли по кругу, оставили щели в палец, чтобы глина в них вошла. Мы смешивали глину с резаной соломой и водой, месили ногами в большой кадке, как тесто, и этой смесью забивали щели. Глина тянулась, как вишнёвая пастила, и усаживалась плотно. Поверх стен поставили низкий венец из толстых жердей, на них потом лягут балки потолка. Я настоял на двух трубах. Один воздуховод вверх, в полтора роста человека, с клапаном, чтобы закрывать на мороз. Второй ниже, под потолок, чтобы вытягивал тёплое, когда это нужно. Вентиляцию сделали из толстых выдолбленных стволов, которые Роман выжёг и зачистил изнутри.

Хранилище надземное росло чуть поодаль, тоже неторопливо. Столбы для него мы врубали в землю глубже локтя, обжигали нижнюю часть в костре, чтобы не сгнили за два года. Расстояние между столбами выбрали так, чтобы корзины уходили двумя рядами, а проход оставался свободным. Пол поднимали высоко, чтобы кошка могла ходить, а собака не доставала, и чтобы мышь прыгать не могла. Внутри натянули поперечины для вешалок, сверху набросали лёгкую соломенную крышу на растяжках. Когда вечером шёл ветер из оврага, в хранилище гудело, как в лёгких, именно так и надо.

Прошла неделя такой жизни, и мы позволили себе передышку. Матвей предложил тихий стол на лугу за ручьём, где трава теперь невысокая и мягкая. Не пир, а просто стол после большого дела. Женщины принесли пресные лепёшки, сушёную рыбу, которую кто-то выменял неделю назад, свежую редиску с солью. Никита поставил глиняный кувшин с брагой. Брага была лёгкая, с едва слышным яблочным духом. Мужики выпили по кружке и посветлели глазами. Роман усмехнулся и сказал, что от такой браги рука не дрогнет, а язык не завяжется. Дарья рассмеялась тихо, Марфа громко, Лёнька набрался смелости и сел ближе, чем обычно. Пели вполголоса, больше насвистывали. Савелий сказал, что в хороший день музыка тише разговоров. Мы кивнули.

После этого стола вернулись к делам, будто их и не бросали. Погреб углубили до человеческого роста с половиной. Стены обшили до конца, в углу оставили место под полку для горшков с травой и стеклянных банок, но последних у нас не было, значит будут глиняные и деревянные вёдра. Пол утрамбовали деревянными плашками, принесли первый песок и рассыпали тонким ковром. Дверной проём выложили из плотного бруса, поселили внутрь простую раму, на неё доски. Наружную дверь сделали толще, на наклон, чтобы закрывалась сама от тяжести. Между ними оставили пустую щель, чтобы холод держался.

Одновременно шла заготовка в лесу. Не один поход, а цепочка дней. Утром мужчины задавали ход для лошадей и возвращались к полудню, а женщины с подростками уходили в тенистые места за луговиной, за черникой, потом выше за брусникой. Марфа знала каждую кочку. Она показывала пальцем на куст, говорила, что здесь кислить траву нельзя, а здесь можно. Мы сушили белые грибы тонкими пластами на верёвках, лисички тоже сушили, хоть они капризные, а грузди уже шли в засол. Солили грубо, как умели, но я попросил не жалеть соли на слои, потому что иначе будет обида. Дарья кивнула и сказала, что соли мало. Вот тут и вышел разговор о дальнем солончаке.

В деревне были двое, кто ходил в люди за солью. Они знали тропу очень хорошо. Мы с Матвеем поговорили с ними. Звали их Яков и Остап. Яков широкоплечий, спокойный, Остап сухой, быстрый. Они сказали, что солончак далеко и не всегда щедр, а чаще меняют соль у тех, кто ближе к большой дороге. Надо отнести товар, чтобы не идти с пустыми руками. Я подумал и сказал, что товар у нас будет простой, не роскошь, но честный. Пучки сушёного белого гриба, связки травы, что лечит живот, пара мешочков сушёного гороха, немного рыбы, если у Никиты останется. Матвей сказал, что добавит от себя полсотни свежих дощечек для ремонта повозок. Яков кивнул. Это ценят. Остап улыбнулся, сказал, что у него язык лёгкий, а глаза честные, значит, и выменяем правильнее. Мы составили список того, что нужно. Соль, соль, ещё раз соль. Немного грубой ткани под мешочки. Десять кусков хозяйственного мыла. Пара железных колец под петли, если попадётся. Яков сказал, что всё это можно поднять, только идти надо вчетвером и с сильной лошадью. На это Матвей поморщился, лошадей всего три. Пожалели, покрутили в голове и решили так. Пойдут трое. Яков, Остап и Пётр. Лошадь возьмут у Никиты. Никита вздохнул, но кивнул. Я записал в блокнот дату выхода. Дарья сказала из тени, что в путь нужно дать людям сухую лепёшку, жменьку гороха и кружку браги. Браги не жалко. Я улыбнулся. Правильно.

С утра никого не надо было созывать. Каждый просто шёл к своему делу. Лёнька сам проверял глиняные чашки на слизня, сам сушил на солнце вывернутые на ночь корыта, сам приносил золу из печи. Никита рубил жёрдочки, проверял упряжь. Гаврила таскал ведёрки песка, как взрослый. Роман настраивал плуг, даже когда нам не нужно было пахать именно в этот день. Матвей отдавал распоряжения коротко, но слышно, и никогда не говорил лишнего. Мне в такой жизни было просто. Я делал свою работу, и она ложилась в их порядок, как будто всегда так было.

Погода тем временем менялась, как меняется настроение у усталого человека. День тёплый, день пасмурный, день с тягучим ветром. В один из таких пасмурных дней мы получили удар там, где не ждали. По капусте прошла новая беда. Не то, что было раньше. Это шло как по нитке. Лист становился как кружево, а прожилки торчали белыми, как кость. Я присел, присмотрелся, и увидел мелких зелёных, тёмноголовых, которые прятались в складке. Я понял, что наши пижмы и полыни мало. Нужен другой ход. Сказал Дарье, чтобы дети принесли золу и муку, но полегче. Сам взял горсть глины с нашей кромки, развёл в тёплой воде до сметаны, добавил туда треть ситной золы и щепоть солёной воды от вчерашних груздей. В тёплую смесь опустил опахало из тонкой берёзовой коры, встряхнул и принялся проходить по сердцу каждой "розетки", совсем чуть-чуть, чтобы не утяжелить, но чтобы дать листу чужое чувство. Дарья, глядя на меня, сразу поняла и стала делать то же. Через день картина изменилась. Тварь исчезла, оставив крошку, которая легко сдувалась ветром. Я позвал Матвея и Романа. Сказал им, что иногда земля слушает лучше не силу, а запах. Мы не пугали беду огнём, мы расстроили ей аппетит. Роман хмыкнул. Ты будто нюх у собаки одолжил, сказал он. Я пожал плечами. Это не моя хитрость. Это я у земли подсмотрел.

В ту же пору мы договорились окончательно про ягоду. Заготовка шла не один день и не через день, а как дыхание. Утром уходили два ряда женщин и подростков, в середине дня возвращались с корзинами, вечером развешивали на верёвках и решетах, ночевали эти запахи у нас на дворах и в новом хранилище, которое уже стояло и дышало. Белые сохли, как лист бумаги. Лисички крошились золотом. Грузди в кадке шумели тихо, будто разговаривали сами с собой. Крестьяне в таких разговорах слышат обещание зимы. Я стоял у дверей хранилища и думал, что у нас будет чем пахнуть в январе.

Через несколько дней после того, как верхушка погреба была закрыта временной доской, мы вышли в лес дальше, чем обычно. Не за ягодой, а просто посмотреть лежни старой дороги, где когда-то, судя по словам Савелия, стояли два домика сторожевых. Тропка вела вдоль перелеска, потом уходила через невысокий бурый пригорок в низину. Там, где низина, земля была мягкая, но не топь. По кустам висели оборванные ремешки, давние, гумно у ветра. Я шёл первым, за мной Роман, за ним Лёнька, который не хотел оставаться в деревне. На повороте мы увидели срубы, вернее, то, что от них осталось. Сваленные, как шахматы после драки. Крышу проели годы, от стен остались бурые ребра. Но среди мусора было то, что нельзя назвать мусором. Мы нашли в сараюшке две целые глиняные кадушки, не большие, но годные, с целыми бортами и без трещин. Нашли две старые кадки с отбитой кромкой, но тело целое. Нашли связку деревянных щипцов для печи, почти новых, и пучок старой толстой нитки, её когда-то держали в масле, судя по запаху. На чердаке смеха ради обнаружили странный щиток из кожи и дерева, не щит для драки, а будто крышка, которой накрывают что-то от дождя. Роман поднял вещь, пожал плечами. Крестьянин редко спорит с вещью. Если крепкое, значит, найдётся дело. Я тронул пальцем, кожа была живой. Забираем. Лёнька радовался кадушкам, как щенок радуется палке. Я велел не прыгать, а осторожно снять, перевернуть и проверять на трещины. Две годные, две пойдут под починку. Верёвку нашли тут же, в углу, сухую и здоровую.

Я присел на поваленную стену и посмотрел вокруг. Сильная тишина. Таких мест надо опасаться только по одной причине: слишком легко забыть, зачем пришёл. Мы не искали клад. Мы искали хозяйство. И мы его нашли. Верёвка, кадушки, щипцы, несколько деревянных лопат. Вернулись мы в деревню сумерками, и наши женщины, увидев кадушки, вздохнули глубоким вдохом. Дарья сказала, что в таких кадках всё киснет правильно. Я улыбнулся. Правильно, говорю. Она посмотрела на меня так, как смотрит хозяйка на человека, который знает, что говорит.

День уходил в закат. Сотни мелких дел сшивали недели в одно полотно. Погреб окончательно закрыли к концу второй недели. Мы уложили сверху дернину, сделали отводную канаву, поставили над входом небольшой навес, чтобы дождь не бил прямо. Внутри встали полки, я распорядился сделать два ящика с песком, для репы, и два больших короба для гороха. Поскольку мешков и ткани мало, мы решили складывать сухой горох в короба из гладких досок, а щели внутри проклеили глиной с золой, чтобы мышь не пробилась. По углам повесили связки полыни и перечной травы, которую мне показала Марфа. Она сказала, что мышь от неё отворачивается. Я не спорил. В таких делах бабий глаз точнее.

Вредители отступили. Не исчезли, но отступили. Капуста пошла в рост, и я каждый день протягивал к ней палец, как протягивают руку к лбу ребёнка, проверяя жар. Горох тянул струну за струной. На целине бобы встали густо, где-то что-то недовзошло, но в целом картина была такой, что Мужики вечером возвращались с полей молча и садились на крыльцо и только поджимали губы в уголке. Это было их да. Репа шла широкой щёткой. Её сочная зелень вдохновляла, как ровный звон косы по утренней траве.

В один из вечеров, когда на деревню упал мягкий красный свет, и на бочке сидела синяя птица, которая всегда прилетает в такие часы, ко мне подошли сразу трое. Матвей, Никита и Роман. Они не стали останавливаться посреди двора. Позвали меня к погребу. Я спустился с ними внутрь, чтобы наши голоса сели в глину. Матвей сел на нижнюю ступень, Роман прислонился к стойке, Никита стоял, сжав руки на коленях. Матвей заговорил первым.

Он сказал, что мы давно могли спросить, но не спрашивали, потому что не наше дело. Он сказал, что теперь пора. Не потому, что мы обязаны знать, а потому, что мы живём в одном доме и едим с одной печи. Он сказал просто и прямо. Откуда ты, человек. У тебя в руках штуки, которых у нас нет. Ты думаешь не так, как мы. Ты не суёшься вперёд, но иногда заглядываешь дальше, чем у нас глаз берёт. Может, ты от беды бежал. Может, от чумы. Может, от драки. Может, от самого себя. Дальше он замолчал, и я понял, что это тот час, когда нужно говорить честно.

Я взял в руку пригоршню песка с пола и сказал им правду. Я сказал, что я не из их места. Что там, где я жил, вода шла по трубам под землёй, а огонь добывали нажатием на маленький рычаг, а железные повозки сами бегали по дорогам, и у каждой была своя железная лошадь внутри, и эта лошадь не ела травы. Я сказал, что там, где я жил, людей слишком много, и в каждом городе больше, чем во всех ваших деревнях вместе. Я сказал, что там, где я жил, землю кормили так же, как кормит мать, но часто забывали, что земля тоже мать, а не корова на верёвке. Я сказал, что я работал с полями. Я не врач, не лекарь, не кузнец, а земледелец, который учился и у книг, и у стариков, и у самой земли. Я сказал, что однажды не знаю как, я просто оказался здесь. Я не бежал ни от кого, я просто оказался. И сначала думал, что ухожу назад, а потом понял, что и назад некуда, и впереди есть люди, у которых есть та же жажда хлеба и та же нужда в порядке.

В погребе стояла такая тишина, что слышно было, как песчинки пересыпаются из моей ладони в ладонь. Никита тёр пальцами колено, Роман глядел куда-то мимо меня, Матвей смотрел прямо в глаза. Он заговорил последним.

Старики говорили, сказал Матвей, что на наших краях иногда бывает не по-нашему. Будто идёшь тропой, а тропа такая же, как была при деде, а на ней человек, которого никто не знает, и он говорит слова, которых никто не слышал. У меня дед рассказывал, что к ним приходил человек, который изобрёл штуку для ловли воды из тумана, да так ловко, что от одной ночи лужица для трёх коров набиралась. А у Савелия дед говорил, что видал знахаря, который лечил кисти рук у тех, кто косил. А ещё была у нас, сказал Никита, странная баба, которая кричала, что она ревизор. Она так и сказала, я ревизор. Только никто не понял, что это значит, и отправили её коров пасти. Пасти она не умела, но научилась. Мы думали, старики шутят, сказал он, но видно, что не первая это странность такая. И ты не первый. И раз ты пришёл к нам, значит, ты наш. А если твоя земля была дальше, чем наш лес, это не беда. Побудешь здесь, и эта земля станет тебе роднее, а ты станешь ей своим.

Я выдохнул, и с плеч словно сняли стяг. Роман улыбнулся краешком рта и сказал, что он и без того догадывался, уж больно у меня в руках железо шевелится спокойно. Матвей поднялся со ступени, поставил ладонь мне на плечо так, как хозяин ставит ладонь на стойку, проверяя, не шатается ли. Не шатается, сказал он. Хорошо. А теперь пойдём, у нас на завтра дело на солончак. Яков и Остап с Петром выходят до рассвета. Надо собрать им сухие пласты грибов, мешочки гороха и донести до них, чтобы соль привезли нам вовремя, к груздям.

Мы вышли из погреба. Небо было темнее, чем хотелось, но не страшное. Дарья стояла у хранилища и перебирала связки трав, у неё это получалось так, будто она кудрит чью-то голову. Марфа приволокла ещё один пучок пижмы, сказала, что на межах мышь не любит такие кольца. Гаврила присел у порога и стругал тонкие рейки для жердин. Лёнька стоял рядом и пытался точить свой нож, слишком усердно, но с правильным стремлением. Я сел на ступеньку и подумал, что бывает простая радость. Радость от того, что никто не бежит ни от тебя, ни к тебе, все просто идут рядом и несут то, что могут.

Прошёл ещё день, и в этот день мы увидели, как собранный нами порядок начинает работать без нашей руки. Утром Яков, Остап и Пётр вышли на солончак. Деревня проводила их тихо. Дарья дала им лепёшки и сушёный гриб в полотняных мешочках. Никита поправил упряжь. Матвей сказал коротко, чтобы возвращались целыми. Они ушли так же просто, как уходят люди на работу. Не на подвиг.

В тот же день мы с Романом проверили пояски на поляне, где весной разносит землю. Травяные полосы держали бережно. За ними чёрная земля была влажная, но не грязная, тёмная, но не липкая. Я потрогал её пальцем и почувствовал мягкую пружину. В такие минуты я знаю, что земля нас слышит.

К вечеру вернулись женщины из леса с полной корзиной и грибов, и листьев, и кореньев. Марфа показала мне на ладони странную круглую ягодку, похожую на земничку, но с более ярким запахом.

С каждым днём хранилище наполнялось сухим шорохом. Белые грибы звенели на верёвках, как лёгкие деревянные кружочки. Лисички сыпались золотой крупой. Грузди в кадках садились плотнее, и сок у них становился прозрачнее. Я просил Дарью каждые два дня снимать на пробу по кружке рассола, просто понюхать и посмотреть, чтобы не ушёл в сторону. Она делала это так, как смотрит на лицо ребёнка. Серьёзно и мягко.

На третьей неделе, ближе к вечеру, когда от кустов тянуло прохладой, произошло ещё одно небольшое чудо. У гороха появились первые сухие стручки. Это были не те мягкие сладкие, что мы ели в июле, а сухие, готовые к шелушению. Мы собрали не корзину, а одну небольшую миску.

К концу той же недели пришла весть с дороги. Идут. Яков, Остап и Пётр возвращаются. Мы вышли им навстречу на край поля. Сумерки уже тянулись небом, но было видно, как на упряжи сидит пыль и как от мешков пахнет белой горечью. Они принесли соль. Не горы, но две добрых кадки. Принесли ещё мыло, принесли ткань, два кольца железа и пять маленьких железных скоб. Остап шутил, что торговец едва не расплакался, когда увидел наши сушёные белые. Яков сказал серьёзно, что дал немного больше, чем хотел, но получил то, что нужно. Мы снесли соль в хранилище и поставили на настилы, чтобы не тянула влагу из земли. Дарья стояла рядом и дышала ровно, как человек, у которого кошелёк стал тяжелее на долгую зиму. Это чувство у хозяйки видно сразу.

Когда всё разошлось по местам, когда костры у дворов слабо светились, как глаза усталых людей, ко мне опять подошли. На этот раз не трое, а почти все. Кто с кружкой браги, кто с куском хлеба, кто просто с пустыми руками. Они садились рядом и молчали. Потом заговорил Савелий. Он сказал, что старики иногда заглядывают впереди себя на два шага и видят, как будет. Вот он видит, сказал он, что в этом погребе будет стоять хлебный дух всю зиму. И он видит, что в новом хранилище мышь не заведётся, потому что мы не оставили ей лазейки. И он видит, что эта капуста, которую мы сейчас оберегаем, войдёт в кадку вовремя. А ещё, добавил он, он видит, что в нашей деревне кончилась пустая суета и началась настоящая жизнь. Все тихо засмеялись, по-доброму. Матвей сказал, что старик сегодня говорит красиво. Савелий махнул рукой. Слова сами пришли, сказал он.

Я сидел рядом и молчал. Весь день во мне звучало одно простое чувство. Не радость и не гордость. Уверенность. Без громких слов. Мы не богаты. Мы не живём легко. Но мы уже не те, кто ждёт, что лес или поле решит за нас. Мы сами положили ладонь на землю и договорились. И земля услышала.

Ночью я вышел на крыльцо Никитиного дома и сел на ступень. Ночь была тихая, как добрый сосед. Где-то далеко хмыкала корова, где-то в хранилище шуршали грибы, где-то в погребе прохлада лежала ровно, как положено. Я подумал про то, как люди спрашивали меня сегодня в погребе. Откуда ты. Я сказал им правду. Они не удивились. Им достаточно было знать, что я работаю рядом, что моё слово не бежит вперед моей руки. И этого хватило. Значит, мы действительно на одной земле.

Наутро всё было обычно. Дарья поила первую струйку под корень капусты, Лёнька стягивал верёвкой ещё один ряд для гороха, Роман проверял козлы у бобов, Матвей стоял у бочки и смотрел, как вода успокаивается. Никита вынес из дома два маленьких полотняных мешка, положил их мне на стол и сказал, что это для семян, на пробу, как ты просил. Я взял мешки и положил в карман. Потом поднял глаза и сказал вслух, чтобы услышали все.

У нас будет хлебный запах зимой. У нас будет соль для груздей. У нас будет место, где ночь не съедает еду. У нас будет семя на следующий год. Всё остальное дольше, тяжелее и не сразу. Но всё остальное тоже будет, если руки не забудут дорогу к делу.

Никто не ответил словами. Ответом было то, как люди взялись за свой сегодняшний маленький кусок работы. И я взялся за свой. Мы отправились на участки, и день начался, как начинается хорошая песня. Просто. С той ноты, которую легко удержать.

С середины этой недели по краю леса пошли первые рыжики. Их было мало, но их вид уже радовал. Грузди шли уверенно, лисички шли до самой тени, белые шли волнами, то густо, то пусто. Мы сушили белые, солили грузди, медовые грибы оставляли на потом, на осень. Я записал в блокноте напоминание: осенью резать опята рядами, сушить до ломкости и держать в полотняных мешках на верхней полке, где сухо. Дарья переглянулась с Марфой и сказали, что грибов пусть будет много. Зимой грибная похлёбка заменит мясо там, где мясо будет в обрез.

Однажды вечером, когда небо стало низкое, будто готовится к длинной жаре, ко мне подошёл Лёнька. Он молчал, мял в руках верёвочку, потом сказал, что у него прежняя память была про то, как он бегал за курицей и хотел поймать её за хвост. А теперь у него новая память. Про то, как он каждый день проверяет чашки со слизнем. Он сказал это совсем серьёзно, как мужчина. Я сказал ему, что новая память у людей лучше старой, если в ней есть дело. Он кивнул, как будто это древняя истина, и побежал дальше, слегка стыдясь, что задержал меня словами.

Мы шли к концу августа. Я это чувствовал по небу и по земле. По тому, как вечером в погреб при входе дышит прохлада, а днём в хранилище пахнет сухим деревом. По тому, как Роман иногда задумывается, глядя на плуг, будто хочет разрубить им ещё одну полосу, но держит себя, потому что знает, что сейчас лучше поправить бока, чем лезть в глубину. По тому, как Матвей порой задерживает взгляд на краю поля, где пояски держат воду, и я понимаю, что это его тихая радость. По тому, как Никита дольше обычного задерживает руки на упряжи, как будто гладит лошадь не для дела, а просто так. По тому, как Дарья чаще, чем раньше, выходит вечером под навес и долго смотрит на вход в погреб, ни о чём не думая, и в её взгляде нет тревоги.

Если бы меня спросили, чего было больше в те дни, я бы ответил. Тишины. Тишины работы, тишины уверенности, тишины, из которой рождается речь, когда нужно. Мы не сделали чудес. Мы сложили маленькие камешки в большую тропу и встали на неё всей деревней. И с этой тропы можно не сходить.

Когда в тот вечер я закрывал наружную дверь погреба, в щели между досками пахнуло сыроватой прохладой. Я на мгновение представил зиму. Тёмный день, тонкий снег, тихая печь, дети в валенках, горячий пар от похлёбки, тонкий сухой гриб на зубах, кружка солёной воды из кадки, тяжёлая крышка погреба, которую поднимает мужчина, мягкий песок под репой. И понял, что эта зима у нас будет не пустой.

Я поднял голову. Над деревней стояло горячее небо, в нём тонко звенела одна-единственная птица. И мне показалось, что это и есть тот самый звук, который называют счастливым. Не громкий и не редкий. Обычный. Но настоящий.