Крестьянский король

Глава 7

Утро пришло прозрачным и сухим. Небо ровно держало свет, будто кто-то натянул над деревней чистую холстину. С ручья тянуло прохладой. Я вышел во двор Никиты, снял шапку, пригладил виски и постоял у порога, прислушиваясь. Дом спал негромко. В сенях шевельнулся Гаврила, подал звук лавки, и стало ясно, что рабочий день уже начался, просто без слов. Никита вышел следом, поправил ремень, кивнул мне и пошёл к хлеву. Там коротко глухо ответила лошадь. Запах сухого дерева и вчерашнего жара из печи смешался с прохладным воздухом. День обещал быть честным. Быстро позавтракав, мы собрались и пошли трудиться кто куда. Работы хватало на всех.

К целине мы вышли ещё до того, как солнце поднялось выше кромки ольхи. Матвей шёл впереди, вёл лошадь ровной рукой. Рядом тянулись Роман с ломом и Пётр с Ефимом, каждый нёс по инструменту так, как носят вещь, к которой уже привязался. Я шёл за плугом и держал рукояти, проверяя, не гуляет ли угол. Мы молчали. На целине первые слова всегда лишние. Земля слышит по шагу.

Плуг взял пласт без капризов. Накладка сидела надёжно. Клинышек держал угол. Лошадь дышала так, будто знала этот ритм раньше нас. Роман шёл слева и ловил момент, когда пласт начинал сворачиваться боком. В нужный миг он подбивал ломом, как столяр киянкой, и земля ложилась послушно. Пётр шёл справа и подчищал край, чтобы не оставалось рваного зубца у межи. Мы проходили борозду, останавливались на миг, выравнивали дыхание, шли дальше. Десятый проход дал нам первую широкую ленту, не зеркально ровную, но живую, без резких переломов. Матвей посмотрел на линию и просто сказал, что вторая лента пойдёт немного выше, там где весной держится тень.

Мы развернулись. Плуг легчал и тяжелел по земле, как лодка по перекатам. На втором десятке проходов я почувствовал, как из меня уходит то внутреннее напряжение, что всегда держит первый день большой работы. Теперь всё было на своих местах. По краю будущих бобов мы оставляли узкий чистый проход для ноги и ведра. Между лентами оставили ширину, достаточную для разворота и для того, чтобы потом пройти с боронкой из ветвей. Не губить, а пригладить крошку. Савелий пришёл к середине работы, постоял молча, прислушался к звуку и сказал тихо, что плуг поёт правильно. Мы улыбнулись коротко. Больше тут и не нужно слов.

Посев бобов пошёл размеренным шагом. Гаврила неожиданно оказался ловким напарником. Он держал мешочек так, будто это был не мешочек, а какая-то хрупкая птица, которую нужно подержать и отпустить вовремя. Я показывал глубину ладонью, он повторял без лишних вопросов. Ладонь земли, два зерна, ладонь пустоты и снова два зерна. Роман старательно закрывал крошкой, не утрамбовывая, а именно закрывая, как одеялом. Дарья держала второй мешочек и подавала мне так, что рука не пропускала ни одного гнезда. Пётр с Ефимом шли чуть позади и на глаз поправляли линию, чтобы потом было проще ухаживать. За два часа мы уложили первую ленту, за ещё два часа вторую. Между ними оставили место под репу. Там ритм другой. Узкая борозда, щепоть семян, лёгкий шорох крошки ладонью, и тишина. Семечко репы любит тишину.

К полудню солнце поднялось и стало горячить железо, мы отложили плуг под тенью и ушли в тень ольхи. Вода пахла деревянным ведром. Лошади сняли удила и дали жевать тёплую траву. Никита принес из своего двора кусок хлеба и глиняную кружку кислого молока. Он не любил говорить во время еды. Я тоже. Еда любит уважение и тишину.

После короткого отдыха мы не стали рвать землю дальше. Лучше дать ей выровнять дыхание. Пошли по хозяйству. Вдоль новой ленты поставили два прутика с выжженными метками, чтобы глаз завтра без спора нашёл край. Там же отметили маленький выем под весеннюю воду. Матвей сказал, что весной сюда будет ставить ведро. Мы переглянулись. Хорошая мысль, родившаяся у него, а не у меня. Так и нужно.

В деревне к этому часу ожила своя половина дня. Женщины рассредоточились по участкам, кто у воды, кто у печи. Дети тянулись за Лёнькой, как маленькие хвосты за кометой. Он серьёзно показывал, где класть тонкие доски, чтобы у бочки никто больше не срезал угол. В его голосе появилась та твёрдость, которая не ругает, а объясняет. Дарья держала тень для капусты тонкой тряпицей, то приподнимая, то опуская её, как помогает ребёнку дышать в жару. Я принёс к капустному участку ведро с водой, развёл в нём золу и прошёлся кружкой по кругу, оставляя тонкий поясок защиты у корня. Дарья кивнула. Сказала, что к вечеру лист будет дышать свободней.

Под вечер начался первый маленький сенокосный разговор. Роман, Пётр и Антон прикидывали, где косить первыми. Савелий стоял рядом, всё так же слушая землю, а не людей. Он поднял палец, показал на длинную тёмную полосу у ручья и сказал, что там травы в рост человека. Но косить надо по краю, потому что к середине ложится сырая кочка, и коса там только бьёт в пустоту. Мы договорились, что утром выдвинутся две тройки. Первая встанет на низинах, вторая пойдёт по кромке осоки. Женщины с подростками будут следом вязать валки и переворачивать их к обеду. Ничего громкого. Простой план на первый свет.

Ночью в доме Никиты пахло ровным теплом печи. Хоть и лето, но печь подтапливалась для готовки и чтобы согреть воду для наших гигиенических нужд. В углу на крюке висела связка трав, и воздух держался чистым, даже когда дверь в сени приоткрывалась и приносила запах ночной земли. Никита сел у стола и поправил ладонью трещину на краю. Он это делал, не глядя, из привычки. Гаврила спросил меня, правда ли, что репа любит песок и терпеть не может глухую глину. Я сказал, что на нашей полосе репа такая же, как и люди. Она любит, когда ей не мешают дышать, и готова терпеть многое, если есть уход и честная рука. Никита хмыкнул, и на этом разговор закончился. В этом доме слова берут по нужде.

Следующий день поднялся быстрым светом. Косы звякнули в руках людей, как будто сами просились в траву. Роман двинулся первым, взмахнул раз, другой, третий, и трава легла чёткой блестящей лентой. Коса пела так, что хотелось подхватить эту мелодию плечами. Антон шёл рядом, подрезал место, где трава была жёстче, и не давал лезвию спотыкаться. Пётр тянул за собой грабли и подчищал края, чтобы валок получился ровным, не расползался по полю. Женщины с подростками шли следом и вязали гребни, переворачивали к обеду, чтобы солнце забрало влажный блеск и оставило тёплую матовость. Лёнька командовал своим маленьким полком серьёзно. Он показывал, где валок толстый, где тонкий, где подложить прут, чтобы трава не лежала на сырой кочке. Голос у него стал взрослым.

К обеду первая полоса сена уже блестела тёплой желтизной. Мы сложили пробные крошки в маленькие копны, чтобы проверить, как держится ком. Савелий сказал, что не нужно ронять в большие стога. Пусть полежит до вечернего ветра. В полях ветер учитель лучше любого человека. Мы отступили и занялись полевыми тропами. Вдоль кромки, где колёса обычно крошат край, вбили тонкие колышки, насыпали земли и притоптали. Работа незаметная, но каждый сбережённый выступ весной не уйдёт в овраг. Это такие мелочи, из которых потом складывается «хватило сил дойти до весны».

На целине в этот день мы не пахали. Земле дали осесть. Зато прошлись лёгкой бороной из вязаных ветвей по репе, совсем верхом, не нарушая глубины. Семена легли ровнее. У кромки я поставил ещё один прутик и выжёг на нём знак, чтобы глаз держался точки, а не блуждал по памяти. Так проще жить. Когда есть отметка, спорить с собой не нужно.

К вечеру в деревне случилась короткая беседа без лавок и огней. Мы стояли у бочки. Матвей озвучил очереди на косовищные смены. Завтра меняем людей, оставляем точку, откуда продолжить. Никита спросил, сколько нам нужно копен, чтобы не переживать об осени. Я ответил не числом копен, а весом. На наших коров нужно не меньше девяти тонн сена. Мы это не снимем за один заход, но то, что возьмём у ручья и на низинах, даст нам основу. Остальное доберём по кромкам, где трава нарастает быстро. Женщины переглянулись. Для них это значит, сколько раз прийти перевернуть валок и сколько бечёвки приготовить для вязки. Планы в деревне всегда раскладываются на руки.

Ночью поднялся мягкий ветер. Он посушил верх валков, и утром сено уже не блестело сырой кожей. Мы перешли на длинный ритм. Мужчины косят, женщины вяжут, дети тянут грабли, лошади по очереди выходят на развоз. На третий день мы сложили первые две большие копны на сухом месте у края поля. Пётр говорил, что любит смотреть, как копна держит форму после первого ночного дождя. Это та же проверка, что проверка плуга на песчаном берегу. Если держится, значит всё сделали верно.

В это же время жизнь у участков не замедлялась. Горох цеплялся за прутики и тянулся уверенно. В середине дня мы ставили лёгкую тень, а вечером давали тонкую влагу. Дарья считала в уме и руками, сколько зайдёт кружек на ряд, чтобы не перелить. Капуста держала густой лист, и я начал тонко подкармливать её компостной крошкой, разводя в тёплой воде. Запах был правильный, не тухлая сытость, а тёплая едва сладкая нота. Мы с Дарьей говорили мало, но понимали друг друга по пальцам.

Савелий раз в два дня подходил к целине и приседал, чтобы понюхать крошку. Он нюхал не растение, а землю. Его больше интересовало, что происходит под коркой. Он однажды сказал, что земля не любит, когда с ней разговаривают криком. Она отвечает лучше, если ей шептать ладонью. Это была не метафора. Это был способ работать. Мы придерживались его и видели, как пояски держат воду, как не утекают межи, как пропадает то глухое чувство, когда идёшь и слышишь под ногой пустоту.

К середине недели мы решили сделать на целине ещё одну ленту, но уже не под бобы и не под репу. Там пошла зелёная масса для будущего. Горчицы у нас мало, значит пришлось искать замены. Я принёс пучок скошенной крапивы, рубанул её лопатой поперёк на ладонь и смешал с тонким слоем земли. Пахло свежо, как в тёплой бане. Мы положили эту смесь в узкую борозду, а сверху дали щепоть золы. Её было жалко, но это та жалость, где жадность бьёт по рукам. Рядом Матвей нарезал осоку, а Роман принёс охапку мягкого мятлика. Мы смешали всё в крошке и положили как сидерат. Это не книжная правда, это честная подмена, но земля приняла её без каприза. Через два дня верх этой ленты посерел, а на третий под ладонью пошло ровное тепло. Значит, процесс пошёл.

Параллельно Ефим доделал ещё один маленький инструмент. Он пришёл ко мне вечером и показал деревянную гребёнку с зубьями через ладонь. Сказал, что если вести её по рыхлой земле перед посевом репы или по краю бобов, получается один и тот же шаг. Я провёл гребёнкой по крошке и увидел ряд узких бороздок, повторяющих одна другую без споров. Это экономит силы и делает работу ровнее. Мы оставили гребёнку у Дарьи. Она подумала мгновение и ответила, что в её руках гребёнка будет жить дольше.

В доме Никиты всё шло так, как любит идти правильная работа. Утром мы ели простую кашу и хлеб, вечером похлёбку и молоко. Разговоры вытягивались редко, но метко. Никита рассказывал, как одно лето ветер принёс такой суховей, что трава ломалась в руках, как стекло. Тогда спасались только тем, что закрывали землю любым рубленым зелёным. Гаврила слушал и не перебивал, но я видел, как он в уме ставит отметки.

Однажды ночью прошёл краткий ливень. Он ударил быстро и ушёл, не успев охладить воздух. Утром мы пошли смотреть, что он сделал на поле и на целине. Пояски отработали честно. На нашей «морде», где весной вода любила делать борозду поперёк человеческой мысли, теперь вода не ушла с размаху в овраг. Она села там, где ей указали, и отдала силу вниз. На целине, в вырезанной чашке, стояла тонкая блестящая плёнка. Мы подхватили её ковшами и рассыпали по межам. Гаврила смеялся тихо, как смеются те, кто видит простую вещь и радуется её ясности.

Сенокос к этому времени вошёл в ровный след. Косу точили по утрам и на полуденных паузах. Гребни становились длиннее, копны устойчивее. В один из вечеров мы сложили пробный высокий стог на краю поля, там, где солнечный ход день за днём одинаковый. Пётр ловко «зашнуровал» стог в верхних слоях, как печник замазывает швы, и отступил. Сено стояло, как положено. Савелий сказал, что дождям теперь будет непросто его взять. Это прозвучало как небольшая победа.

Работа у участков на дворах приносила свои тихие новости. Горох стал цепляться сильней, и мы поставили ещё пару прутиков. Дарья нашла у соседей две старые сетки и натянула их, как лёгкие паруса. Ветер шёл сквозь них, а солнце уже не жгло прямой струёй. Капуста начала складывать небольшие кочаны, и я перенёс к ней тонкую крошку компоста с краёв. В жаркие дни мы ставили тень не сплошной крышкой, а полосами. Я показывал Лёньке, как ставить пластины, чтобы воздух ходил между ними, как между жабрами. Он понял быстро и стал сам подтягивать ребра туда, где лист начинал хрустеть от сухости.

Вдоль общего прохода мы положили ещё настил, чтобы колёса тележек не резали мягкий край. Деревня стала ходить как будто мягче. Не было больше торопливых шагов по чавкающей кромке. Это мелочь, но от таких мелочей ноги к вечеру не становятся свинцом. Никита однажды сказал, что вечерняя лёгкость в ноге дороже длинной речи. Я согласился и подумал, что в нашей работе выигрыш всегда складывается тяжёлыми копейками, а не редкими звонкими монетами.

Раз в несколько дней мы собирались у бочки и коротко пересчитывали план запасов. Я открывал блокнот, Матвей задавал один вопрос, слушал ответ и закрывал тему. Никаких новых торгов и обменов. Урожая пока нет, он в поле и в руках. Мы просто уточняли, кто держит какие кадки, у кого лежат семенные мешочки, кому завтра с утра идти на косовищную смену, а кому остаться у участков. Разговоры стали короче, решения крепче. В какой-то момент я поймал себя на том, что у меня уходит привычка объяснять. Достаточно одного раза. Дальше люди делают сами.

День за днём складывалась ещё одна тихая привычка. У хлевов начали появляться небольшие узкие ящики из досок, вроде кормушек, только без дна. В них складывали резаную зелень, крапиву, осоку, мелкий бурьян, который раньше шёл под ноги. Сверху посыпали золой, слегка проливали и прикрывали от солнца. Через пару дней масса тянула тёплым запахом. Это не чудо. Это честный ускоренный компост, который тут же уходил под капусту или к гороху. Дарья называла эти ящики тёплой полкой. Название прижилось.

Иногда по вечерам в деревню заглядывала усталость. Её не было видно в лицах, но она ложилась на плечи тонким одеялом. В такие вечера мы не тянули длинных разговоров. Савелий рассказывал короткую историю о том, как в молодые годы у них был год, когда всё шло наперекос, и они спаслись только тем, что не бросали каждую работу на полдороги. Роман усмехался и поправлял ремень. Никита иногда доставал старый кожаный фляж и наливал по глотку крепкого настоя трав, но не ради веселья, а ради того, чтобы сказать себе и другим, что тело сделало сегодня своё. Гаврила кивал и уходил в сени чинить рукоять вил или подтачивать зуб граблям. Я сидел у окна и смотрел, как в темноте едва светятся белые полосы настила. В такие минуты приходило спокойное знание, что мы не свернули в сторону.

В один из дней жар навалился так, что воздух стал похож на тёплую струю из печной трубы. Мы сняли косу с поля пораньше и перешли на хозяйские дела в тени. Я занялся с Романом уводом следов с мокрой кромки у колодца. Мы положили две тонкие доски, слепили из дерна невысокий бортик и насыпали поверх узкую крошку из сухой земли. Носок ноги сам нашёл новый путь, и у колодца перестали месить мягкий край. Дарья в этот день сделала настой золы сильнее обычного и прошлась по краю капусты. Соль в золе при жаре ведёт себя по-доброму, если не перегнуть. Она снимает крайний зуд у листа, прогоняет ненужных гостей и оставляет тонкий сероватый ободок, который к вечеру исчезает. Капуста дышала ровнее.

К концу недели мы вернулись к плугу. Земля на целине осела и попросила второй заход, но мельче. Мы прошли ещё две ленты, оставляя между ними место под будущий проход. На краю я поставил новый прутик. На этот раз на нём выжёг короткую петлю. Это знак для меня самого. Здесь мы потом уложим зелёную массу и закроем её в полпальца. На следующем году это место станет точкой, от которой можно плясать в любую сторону. Матвей посмотрел на петлю, кивнул и сказал, что весной заведёт сюда лошадь первым делом.

Сенокос тоже не стоял на месте. Вдоль ручья появились три большие копны и четыре поменьше. Мы подвели их в одно гнездо, чтобы ветер не драл кромку каждой по отдельности. Пётр придумал положить поверх у верхушки по пучку осоки. Она держит влагу снаружи и не даёт воде уходить внутрь. Мы сделали так на всех копнах. Ночь прошла с росой, утром копны стояли как надо. Роман сказал, что после такого вида легче идти к плугу. Я согласился. В глазах должно быть что-то приподнятое, когда идёшь на тяжёлую работу.

В доме Никиты добавился ещё один небыстрый ритуал. По вечерам мы разбирали старые лоскуты ткани, резали их на ровные прямоугольники и сшивали мешочки под семена. Дарья приносила нитки и иглу, садилась на край лавки и показывала, как лучше закрепить угол, чтобы нитка не рвалась, когда мешочек наполняют и завязывают. Гаврила делал узлы крупнее, Никита мельче, я держал середину. Ткань шуршала тихо, как трава под вечерним ветром. Это был тот редкий случай, когда работа была похожа на отдых. Мы мало говорили, но к концу вечера у нас получалась целая верёвка готовых мешочков. В них будет жить наша будущая весна.

Разок в деревню зашёл мальчишка из дальнего хутора. Принёс в кулаке горсть каких-то семян и спросил, не нужен ли кому «жёлтый клевер». Это был не клевер, а сурепка, но для нашей задачи она годилась. Я дал ему ломоть хлеба и две ложки сухого гороха, чтобы он не ушёл пустым, и взял семена. Мы прошли вдоль влажной полосы у целины и посеяли сурепку тонкой линией. Если взойдёт, закроем её в почву до конца лета. Если нет, не растратились. На третий день из земли вышли тонкие светлые иглы. Дарья улыбнулась глазами.

Однажды вечером меня окликнул Матвей. Он стоял у своей полосы, смотрел на кромку и на тонкий блеск воды в вырезанной чашке. Он сказал только одно. Мы удержали. Не всё, но то, что надо. Я понял его. Мы удержали воду, усилие, план, и то главное, что нужно в такие годы, когда всё зыбко. Потом он спросил, не рано ли думать о том, чтобы к августу пустить по краю старой полосы узкий ряд клевера на следующий год. Я сказал, что не рано. Стоит только послушать, где будет держаться влага, и пустить там тонкую струю зелёной жизни. Он кивнул и ушёл в тень. Я задержался ещё на минуту, чтобы запомнить этот вид. На нём не было ничего из «до» и «после». Было «в процессе». Я люблю такое.

В один из дней к полудню налетел горячий ветер и принёс с собой тучу пыли. Мы сняли тень с капусты, чтобы лист не сварился под тканью, и прошли вдоль посадок с тонкой струёй воды. Гороху дали влагу у корня, не расплёскивая. Роман загнал лошадь в хлев пораньше, чтобы не гонять её по жаре. Женщины унесли копны на шаг ближе к дому, где ветер ломает охотнее, но это лучше, чем смотреть, как по полю катится мокрая борода сорванного сена. Мы переждали жару, посидев у тени сарая, и только под вечер снова вышли на поле. Вечером ветер упал, и мы успели перевернуть все валки. Трава отозвалась послушно. В такие минуты понимаешь, что не всё зависит от рук. Но многому можно помочь руками вовремя.

Разговор о запасах мы не прекращали, но и не превращали в длинные счёты каждый день. Раз в три дня я открывал свой блокнот и называл вслух короткие цифры. Столько валков перевёрнуто. Столько копен сложено. Площадь под горохом дышит ровно, под капустой требуется ещё одна подсыпка. На целине бобы в норме, по репе прошли лёгкой боронкой и тонкой влагой. Пшеница и ячмень на семена живут без претензий. Их зелёная масса уйдёт в землю по плану, а колос мы возьмём только ради повторения. Никто не спорил. Это стало общим знанием, как время утреннего полива.

Так прошла первая половина июля. Мы не спешили и в то же время успевали. Каждая неделя оставляла после себя что-то ощутимое. Появлялся новый настил. Вставал новый поясок травы поперёк стока. Плуг шёл по целине без крика. В стоге, что мы сложили неделю назад, не пробрался дождь. Вечером при свете луны у окна можно было увидеть, как в тени под крышей сушатся первые горошины из раннего сбора. Не ради еды, а ради семян для повторения. Дарья принесла две маленькие глиняные миски, высыпала туда горошины, вздохнула легко и сказала, что это правильный звук дома.

Непривычная тишина пришла однажды поздно вечером, когда все разошлись. Я сидел у окна Никиты и смотрел на дворы. Там всё было просто. Тёмные прямоугольники крыш, белые полоски настилов, тёплый квадрат света из окна Дарьи, где на столе лежала тряпица для капусты. Мне вдруг ясно стало, что мы уже не говорим о чудесах. Мы говорим о дотягивании до зимы без крика. У нас не будет излишков, чтобы этим хвастаться. Но у нас будет распределённое в руках чувство, что каждый день положил по маленькому камню в общий фундамент. Это и есть то, ради чего я сюда пришёл.

Наутро мы вывели лошадь снова. Плуг лёг в борозду так, будто он был здесь всегда. Мы не повышали голос, не торопили. Гаврила шёл впереди и время от времени оглядывался на меня. Я кивал, и он понимал, что всё идёт в нужном ритме. Матвей держал голову лошади и говорил ей тихо, едва слышно, как говорит хозяин с упрямой, но доброй силой. Роман подхватывал лом и помогал на трудных точках. Пётр и Ефим смеялись над какой-то старой деталью на плуге, которая уже несколько лет не выполняла никакой функции, но все к ней привыкли. И я понял, что в этой деревне всё встанет как нужно. Не от того, что я пришёл с умными словами. А от того, что люди приняли работу руками и положили её на свои плечи. И от этой простой мысли мне стало так легко, что я позволил себе одну лишнюю роскошь. Я на минуту остановился, поднял лицо к небу и вдохнул полной грудью.

Дальше всё было по делу. Вечером мы накрыли тонкой тканью новые кочаны, на краю поля поставили ещё одну маленькую чашу для воды, у стогов поправили верх, в хлеву подложили свежую подстилку, в компостных ящиках сняли тёплую кромку и отдали её под горох. В доме Никиты мы доплели ещё десяток мешочков и убрали их в сухой угол. Дарья, проходя вечером мимо, сказала своё простое да. В этом слове было всё. И усталость, и ровность, и согласие жить так, как подсказала земля.

Так и тянулся наш июль. Без фанфар, но с результатом, который уже можно было потрогать ладонью. Мы ещё не ели свой большой урожай. Мы его делали. Мы ещё не меняли лишнее на соль и на рыбу. У нас не было лишнего. Но у нас было достаточно для того, чтобы спокойно смотреть на завтра. Мы держали план на пятьдесят ртов, хотя в деревне их сорок один. Мы не трогали злаки ради сиюминутной каши, потому что у нас хватало ума оставить весне её законную долю. Мы научились говорить тихо, когда речь шла о земле, и громко только тогда, когда нужно было позвать людей на косовищную смену.

Однажды в конце недели мы с Никитой сидели у порога и смотрели, как в сумерках медленно гаснет последний блик на настиле у бочки. Он сказал, что не помнит, когда в последний раз шёл спать без того сучка в груди, который зябко скребётся и спрашивает, хватит ли на зиму. Я сказал, что этот сучок всё равно будет скрестись, пока не увидит кадки квашеной капусты, мешки с горохом и сушёной репой, и стога сена, пережившие первый осенний дождь. Он усмехнулся и кивнул. Значит, будем делать, сказал он, и встал. Это было самое правильное завершение дня.

Ночью деревня дышала медленно. В щели у окна висела полоска лунного света. За стеной тихо мял солому телёнок. Я лежал на лавке, слушал дом и думал о том, что эта глава нашей жизни, как и любая другая, делает только одно. Учит не бросать начатое на полдороги. Учит уважать землю и друг друга. Учит складывать будущую весну по мешочку, по кадке, по копне. И если так идти дальше, то даже плохая погода не станет бедой, а будет просто погодой. А это главное, что можно себе позволить на краю леса, среди десяти домов, которые теперь стали моими настолько, насколько это возможно без громких слов.