Крестьянский король

Глава 2

Проснулся я от того же запаха — густого, травяного, но в нём сегодня было больше тепла, чем вчера. Ночь не вымотала, как первая, и мысли складывались ровнее. Пока вода в котелке доходила до лёгкого «шевеления», я быстро пересчитал запасы: полбулки, один лук, тонкая полоска сала, одна пачка лапши, горсть чая — по-хорошему на три слабых заваривания, если сушить листья повторно; семена — неприкосновенный запас; спички — три коробка, но влажность тут такая, что грех швыряться. Планшет жив, панель ловит свет, но связи нет, и компас на карте как будто ленится решать, где север. Я записал всё это в блокнот короткими строками — так спокойнее.

Утро я начал с того, что снова поднялся к скале, где вчера заметил тонкую ниточку мерцания. Она была на месте, как будто ждала. Шла не столбом, не дымом — тихо дрожала в одном и том же месте над зелёной массой. «Ладно, — сказал я себе, — идём туда же, но не прямо. Дугой, по гребню». Ветер с утра был бодрый, и мне понравилось, как он выдувает запахи — и мои, и лесные. Когда идёшь гостем, лучше не тянуть за собой след, который кричит.

Шёл я не быстро: глаз должен успевать различать новое от уже замеченного. Дорогу я метил по-стариковски — не ножом по коре, а маленькими «курганчиками» из трёх камней, которые не бросаются в глаза, но ты всегда узнаешь их из десятка россыпей. Каждые сто-двести шагов — метка, развилка — две. В ложбинах прислушивался к шагам: на песчаном дне звук глуше, на глинистом — звонче. Почва здесь была разная на каждом пятаке — и это, признаться, радовало: рука сама тянулась разломить ком под пальцами, вдохнуть, понять.

После часа хода я вышел к ручью — не моему вчерашнему, другому, положе и шире. Вода шла ровно, но лодочки пузырьков показывали, где дно «запирает» струю, а где можно переходить, не утонув в иле. Я снял ботинки, засучил штанины и вошёл. Холодно, но терпимо. На середине — песок с мелкой слюдой; в ладонь лёгла горсть, я перетёр её пальцами и улыбнулся: хорошая фракция для фильтра, не забьётся сразу, если дать сверху травяную прокладку. Перешёл на другой берег и устроил короткий привал: хлеб, лук, вода из котелка — ещё с вечера доведённая до кипения. Чай решил не заваривать: запаса мало, а сегодня день длинный.

Лес звенел насекомыми иначе, чем дома, и птицы перекликались странными интервалами — будто музыка старалась стать привычной, да не получалось. На просвете между стволами я заметил то, что искал — не сам «дым», а след его присутствия: подлесок слегал в одну сторону, как вылизанный изнутри ветром, и на самой кромке торчал одинокий высокий сорняк с семенной метёлкой. Я подошёл ближе, щёлкнул стебель ногтем, понюхал сок — горчит, но пахнет знакомо — чем-то из рода щирицы. Если есть сорняк — значит, его не выдернули. Если не выдернули — значит, тут не каждую пядь земли выхаживают. Значит, рядом люди, но живут не «от забора до забора», а дышат вместе с землёй. Это хорошо.

Дальше пошли первые явные следы. Сначала — утрамбованный прогал между кустами, как от частой ходьбы. Потом — колея. Не глубокая, без «выплесков» по краям — не после ливня. Колесо шло по сухому. Я упал на колено, провёл пальцем по краю следа и поднёс к носу: пахло пылью, тёплой от солнца. Недавно. Я почему-то ощутил, как манжет рукава натягивается сильнее: мышцы плеча сами подались вперёд, как будто тело опередило мозг и решило: «Сюда».

Шёл я осторожно, не высовываясь на открытую полоску, а держась в полусотне шагов параллельно, в тени. Местами колея расходилась, и в одной из расплющенных кочек я увидел отпечаток подковы — не фабричной ровности, с разомкнутым «украшением» на пятке. Я обвёл его взглядом, запомнил, но ничего не тронул. На ветке выше висела чужая нитка — льняная, сероватая, явно зацепилась за сучок. Пальцами проверил скрутку: крутка плотная, волокно ровное. Важно было не то, что это «нитка», а то, как она скручена — руки тут знают ремесло.

К полудню жара вступила в свои права. Я нашёл лощину, где ветер гулял смелее, и устроил обед. В котелок пошла половина оставшейся лапши и тонкий срез сала — для вкуса. Пока вода доходила, я набросал на бумаге ещё одну схему: «калея — юг-север», «ручей — запад-восток», «мерцание — восток-юго-восток». Так картинка становилась плотнее — не география, а ощущение места. Я специально отмечал слова «сухо» и «сырo» — в таких переходах именно они решают, где ты останешься на ночь.

После обеда я снова вышел к колее, но решил не наступать в сам след: чужой след — чужая тропа. Через сотню шагов запах изменился — в воздухе повисла тонкая кислинка, как от прели травы. Я остановился, вдохнул глубже: это не болото, это свежескошенное сено, возможно, не вчерашнее, но и не прошлогоднее. Меня слегка повело — ноги сами припомнили сенокосы и мокрую шею от рубахи. Это чувство облегчения, если честно, было сильнее любого логического вывода: раз косят — значит, сушат, а если сушат — есть сарай, крыша, люди.

Ещё через минут пятнадцать я увидел то, что искал всё утро и весь вчерашний день — не людей, нет, — работу людей. Небольшую вырубку с ровным, но не до конца вычищенным краем; пяток пней, у двух на срезе виден косой «сруб», как от топора; рядом — на обочине, в тени, лежала палка с намотанной на конец связкой сухой травы. Простая метёлка. Рядом — палочное лезвие, заточенное под углом, — вроде мотыги, только самодельное, на деревянном черене, гладком от рук. Я не стал брать и вертеть, хотя руки чесались, — наклонился, внимательно рассмотрел, и этого было достаточно. Края лезвия были свежими — значит, инструмент в ходу.

С востока подтянулся ветер, и вместе с ним — запах дыма. В этот раз — настоящий дым, лёгкая вуаль, без смолы и без гарей — как от печи, в которой сушат, а не жгут. Я остановился. Всё внутри сказало «к людям», но профессиональная осторожность сказала «погоди». В незнакомом месте лучше сперва дать себе задание, которое точно получится, — мелкая победа собирает голову в узелок.

Задание было простым: найти удобное место на ночь и подготовить, будто мне снова предстоит ночевать одному. И даже если я сегодня разгляжу людей — не идти к ним на ночь глядя. Утро, как и земля, любит неспешных. Я сошёл с колеи чуть выше, на гребень — там легче смотреть и тяжелее оставлять запах. Наткнулся на пару подосиновиков — крепких, рыжих, с чистым трубчатым слоем — положил в боковой карман рюкзака, мысленно отметив: ужин будет не пустой.

Ближе к вечеру тропа вывела меня к кромке небольшой поляны, за которой шёл кустарник и уже тянулись ровные линии чего-то вроде огородов. Я присел в тени и долго смотрел, не мигая. Земля была перевёрнута пластами неглубоко, как лопатой, междурядья широкие, местами с сорной каёмкой, где-то даже ровные гряды. На одном — крупные листья, вроде бы капуста, но сорт не узнавал, листья толще, с другой жилкой. На другом — что-то из семейства тыквенных, но завязи сидят иначе, чем у наших кабачков. Грядки были без излишней вылизанности, и это почему-то обрадовало: тут не мучают землю до последней капли, а работают по силам.

Я не подходил ближе. Сидел и смотрел, пока сумерки не начали сгущаться. Один раз по межам прошёл человек — худой, в длинной рубахе, с палкой через плечо. Он окинул взглядом грядки, поправил что-то у края и ушёл, не подозревая, что в двадцати шагах затаился чужой с котелком и рюкзаком. Я медленно выдохнул и отступил назад — не сейчас.

Ночлег устроил в сотне шагов, в еловом закутке, где лес скрывает звук. Огонь — маленький, подложил под котелок камни, чтобы не оставлять «подпалины». В котелок — вода, парочка подосиновиков, тонкий ломоть сала, щепоть соли. Чай? Нет, сегодня без чая — экономия. Пока суп «доходил», я выточил из веточки простую вилочку, чтобы не обжигаться, и записал короткие мысли: «огород — севернее», «гряды — широкие», «прореживание — слабое», «жильё — восточнее, по запаху дыма». Писал без выводов. Выводы — утром.

Ночью лес шумел глухо и глубоко, как море. Дважды мне послышались шаги в стороне — не зверь, слишком аккуратно. Я не поднялся, только подтянул рюкзак под ребра и лежал, считая вдохи. Сон пришёл без труда и ушёл так же легко.

Утром я вернулся к краю поляны уже не с пустыми руками. Планшет я включил ещё с рассвета, чтобы проверить — вдруг чудо — и улыбнулся сам себе: чудес не бывает, зато есть память и фото. Я выбрал простое: сфотографировал схему междурядий, сделал пару заметок — не о сортах, а о том, как вода стоит в колеях, где проседает гряда, где поднимается буртик. В голове быстро складывался первый «пакет помощи» — не волшебный и не громкий: три вещи, которые можно сделать хоть завтра в любом огороде, без денег и науки. Первое — дать воде путь (прорезать маленькие «уши» для стока в междурядьях), второе — не топтать проходы (поставить пару коряг у края, чтобы ноги шли по ним, а не по земле), третье — убрать корку после дождя лёгким рыхлением, не переворачивая пласт. Я записал это в блокнот, но подчеркнул: «не лезть сразу, без спроса».

Полдня я бродил параллельно «человечьему» краю, не высовываясь, просто изучая. В одном месте заметил смешную, но важную мелочь: на границе огорода и кустарника росла полоска дикой мяты. Её не вырывали. Либо её тут не ценят и не знают, либо просто руки не доходят — работа есть везде. Я сорвал один лист, потер в пальцах и вдохнул — аромат был яркий, но более терпкий, чем у нашей. Я улыбнулся краешком рта — хорошо будет в чай, если дойдёт дело до чая.

К полудню я выбрался на бугор, откуда был виден край селения — не деревни в нашем понимании, а десяток домов, разбросанных по склону, с огородами между ними. Крыши — тёмные, не черепица, не шифер, что-то вроде дощатых лемехов. Дым из одной трубы шел ровно. Я расселся в кустах, снял ботинки, дал ногам высохнуть, посчитал запасы ещё раз. Есть хотелось так, что слюна в горле собиралась комком. Я отломил кусок хлеба, запил тёплой водой, и это было самым честным обедом за последние дни.

Вниз, по склону, вдоль межи, шли двое — парень и мужчина постарше, оба с мотыгами. Я лежал неподвижно, пока они не скрылись за изгибом. Лежать, если честно, было нелегко — всё внутри звало «эй!», «я тут!», — но я упрямо молчал. В незнакомом месте правильнее послушать шаги двора, прежде чем стучаться в ворота.

Вместо штурма я сделал «глупое» на вид, но полезное дело: нашёл чуть пониже место, где междурядья превращались в настоящие ручейки после дождя, и вырезал узкий «ухо-сток» в краю буртика — так, чтобы вода могла уходить, а земля не проседала. Сделал только одно, на краю поля, где никто сразу не заметит, и отошёл. Я хотел посмотреть, будет ли к вечеру влажное пятно меньше, чем в соседнем междурядье. Если да — значит, я всё ещё что-то понимаю.

Солнце клонится — я снова устроился в тени и стал слушать место. Тихий звук — не шаги, не голос; стук-скрип, как у колеса телеги, только лёгкий. По дороге действительно шла телега — один конь, высокий, сухой, тянул без спеха, а сзади шагал парень. Он что-то напевал однообразно, и меня вдруг обдало теплом — этот мотив, эта простота — вроде бы везде одна и та же. Я улыбнулся, не показывая зубов, и снова отступил — не сейчас.

Ночевал опять один, ближе к воде — там легче гасить звук. В костёр пошли сухие щепки, в котелок — остатки белого и один маслёнок. Чай я сегодня всё же заварил — слабый, полкулака листа, да сверху пригоршню мяты из кустарника. Листья после — снова на камень сушиться. Я ел и слушал, как стемневший склон дышит размеренно. Где-то на границе слышался собачий лай — редкий, не злой, больше предупредительный. Я натянул шапку на глаза и подумал, что утром, видимо, пора будет попытаться обозначить себя. Не вывалиться на дорогу, а просто показать, что ты — человек. Можно начать с малого: появиться в поле зрения у воды, помыть котелок, не шарахаться. Вода — вещь универсальная, возле неё меньше подозрений.

Утро третьего дня я встретил решением. Пошёл не на бугор, а в низину, где ручей делал колено у межи. Там я сел на корточки, разложил котелок, камни, фильтр из песка и травы и сделал вид, что занят своим. Я и был занят — вода после ночи помутнела немного, и её стоило прогнать через фильтр. Я работал медленно, демонстративно аккуратно, чтобы любой, кто увидит, прочитал в этом знакомое: «дело».

Первым меня увидел мальчишка. Тощий, светловолосый, в рубахе до колен, босой. Он шёл, обгоняя воду, и вдруг остановился, как вкопанный, увидев меня. Я поднял голову и улыбнулся, но не зубасто. Он шагнул было назад, потом снова вперёд, глядя то на котелок, то на мои руки. Я постучал по котелку пальцем, показал на фильтр, на песок, на воду, потом кивнул. Это был мизерный спектакль жестов под названием «я просто фильтрую воду». Мальчишка кивнул в ответ, как будто понял главное — я не прячусь — и помчался вверх по тропинке, туда, где скрывалась деревня.

Минут через пять у кромки кустов показались двое мужчин. Я тоже встал, но не поднимал руки — просто стоял, чтобы меня было видно. Оба были в длинных рубахах, подпоясанных верёвкой, с заострёнными к концам посохами. Лица загрубевшие, загорелые, волосы у одного стянуты кожаной полосой. Они переглянулись, потом старший что-то коротко сказал — слова пробежали мимо меня, ощутимые, как ветер, но ни на что знакомое не похожие. Я ответил «Здравствуйте» и кивнул. В ответ услышал то же, только другие звуки.

Мы стояли, словно на весах. Я, чтобы помочь весу опуститься, опустил взгляд на воду, снял котелок с камней, показал, как кипяток «бежит», понюхал — и, подув, сделал аккуратный глоток. Потом показал на фильтр и повторил жест «ты» — «можно». Старший чуть приподнял подбородок, шагнул, взял песок, пересыпал в ладонь, понюхал. В его глазах мелькнуло то, что я знаю лучше любых слов: признание понятной вещи. Вода — чистая. Дальше будет проще.

Разговоров не вышло. Жесты, короткие звуки, несколько осторожных шагов — и уже понятно, что мы не намерены друг друга пугать. Старший кивнул на мой рюкзак, я так же спокойно кивнул и поднял его на плечо. Я не протягивал рук, не пытался приближаться — в таких случаях лучше пусть «они» решают, куда «мы» идём. Это их земля.

Мы двинулись вдоль ручья. Мальчишка, тот самый, бежал впереди, как шальная сорока, время от времени оглядываясь. Мужчины шли размеренно, не глядя мне под ноги, но и не спуская глаз с моих рук. На границе огорода старший остановился, поднял ладонь — «жди» — и ушёл в сторону ближайшего дома. Я остался стоять у воды, где всем видно, и опустил рюкзак на камень. Шумели птицы, пахло дымом и чем-то хлебным. Мне было страшно — не тем страхом, который стягивает грудь, а тем, что делает тебя тоньше, внимательней.

Вернулся он не один. С ним шла женщина — крупная, с повязанным платком, в руках у неё были две глиняные чаши. Она остановилась в пяти шагах, поставила чаши на землю и ладонями показала «возьми». Я сел на корточки, взял одну, понюхал — пахло травой и чем-то, что напоминало мне сушёные цветы из детства. Я сделал маленький глоток — вкус был терпким, но чистым. Я кивнул. Женщина коротко улыбнулась глазами и так же молча подала вторую чашу одному из мужчин.

Наверное, в другой жизни я бы что-то сказал громкое и важное. Здесь я просто опустил чашу и, показав на межу, сделал жест, как будто сгребаю рукой корку, потом другой — как будто делаю узкий «ухо-сток». Старший смотрел внимательно. Я провёл ими же, пальцами в воздухе, линию от межи к низинке. Он перевёл взгляд на межу, на низинку, снова на меня. Я поднял палец — «потом», другой рукой показал «немного», и снова «вода».

Мы не договорились ни о чём. Но в этих жестах было достаточно, чтобы меня не прогнали. Старший кивнул снова — то ли мне, то ли своим мыслям, — и сделал знак рукой: «идём».

Мы вошли на тропу, ведущую между огородами. Я шёл чуть позади, не касаясь ничьих гряд, высоко поднимая носки, чтобы не смахнуть лишнюю землю. Воздух был тёплым, на межах вились невысокие травы, а с одного из дворов доносился тонкий детский смех. Я почти не смотрел по сторонам — только вниз и вперёд. Когда ты в гостях, можно позволить себе роскошь — быть аккуратным до смешного.

На краю двора меня остановили — не у крыльца, не у ворот, а у бочки с водой. Это было мудро и правильно. Я поставил рюкзак на землю, снял котелок, сделал вид, что споласкиваю край. Старший жестом позвал кого-то из-за угла, и через секунду на пороге показался мальчик — не тот, другой, младше, и с ним — женщина с густыми бровями. В руках у неё был маленький узелок. Она положила его на край бочки и открыла: внутри лежала перевязь трав. Позы у всех были спокойные, но дыхание — короткое. Я узнал эту тишину: так молчат, когда решают, что с тобой делать.

Я посмотрел на травы — узнал половину. Подал знак «можно?», взял пучок мяты, другой — сушёной коры, осторожно понюхал. Потом показал на котелок, на бочку, на огонь — и ладонью вниз, как бы спрашивая: «Где?» Старший кивнул в ту сторону, откуда тянуло дымком, и мы пошли туда.

Дальше всё было просто и очень аккуратно. Маленький костёр, котелок на камнях, вода «до шевеления», горсть трав — не все, только часть — и терпеливое ожидание. Я намеренно делал всё медленно и открыто. Чай оказался незамысловатым, но чистым. Я разлил его в три глиняные чаши — себе и двум мужчинам, женщины остались в стороне. Мы выпили молча. Я снова показал на межу и на низинку, повторив утренний жест «ухо-сток». Старший вздохнул и махнул рукой. Мы пошли к огороду.

Мы стояли над межой, как двое, у которых язык разный, а забота одна и та же. Я опустился на колено, воткнул в землю тонкую прутик-метку, прорезал пальцем узенькую канавку и подтолкнул в неё чуть воды из бочки — просто чтобы показать принцип. Вода послушно убежала в низинку, не размывая бурта. Старший помолчал, потом наклонился и повторил моё движение — на другой межe. Я кивнул. Он посмотрел на меня тем самым взглядом, в котором нет «спасибо», но есть «понял».

На этом мы остановились. Он не предлагал хлеба, я не просил ночлега. В таких местах договорённости растут медленно, как картошка в холодное лето. Меня проводили обратно к бочке. Женщина с густыми бровями положила на край небольшой ломоть чего-то вроде лепёшки и фляжку, перевязанную кожаным ремешком. Я не стал тянуться сразу. Сначала негромко кивнул всем, кто был в кругу, потом взял лепёшку, попробовал маленький кусочек, кивнул ещё раз и только тогда привязал фляжку к лямке рюкзака.

Когда я выходил с двора, меня никто не задержал и никто не провожал глазами до крыльца. Это был знак, лучший всякого рукопожатия: «видели, знаем, идёшь — иди». На тропе я оглянулся единственный раз — не на людей, на землю: у «моей» межи тёмнело свежевлажное пятно, на соседней — сухо. Я шёл и думал, что завтра, если позволят, можно показать ещё одну вещь — про корку после дождя и лёгкое рыхление. Это не требует доверия, только терпения.

Когда я выбрался за огороды, солнце уже клонилось. У ручья, на камнях, где я утром фильтровал воду, я ещё раз прошёлся взглядом по меткам, снял котелок и, не разводя огня, выпил пару глотков из фляжки — там была не вода, что-то вроде слабого отвара. В груди стало теплее. Я не делал никаких выводов. Просто шёл выше, к своим меткам, туда, где лес снова станет лесом, а ночлег — ночлегом.

Впереди ещё будет вечер и ещё один костёр. А завтра — межи, корка, вода и руки, которые уже не отдёрнутся от моего жеста. Язык — потом. Язык дела — уже начался.