Крестьянский король

Глава 11

Первый лёд пришёл не громко. Ночью прихватило лужи тонкой коркой, а к утру на речке, узкой по виду да крепкой по силе, в затишках у корней легли прозрачные пластинки, и вода под ними гудела низко. Дым из труб шёл ровный, сизый. Доски на настиле звенели сухо, когда по ним проходил человек. Ноябрь всегда так вступает во двор: будто вежливо, но с намёком, что спора не любит.

Я спустился к общему погребу с Дарьей и Марфой. Крышка сухая, петля не скрипит. Воздух на лестнице холодный, но дальше, у полок, тянет сыростью. Пахнет капустой, землёй, щепой и ещё чем-то новым, неприятным. Я провёл ладонью по бревенчатой стене, сжал пальцы. На кромке, где доска встречает глину, серая катышка, мягкая, пушится. Мелкая плесень. В углу, где ближе к полу, синеватый налёт пошёл пятнами. Ничего страшного, если сразу взяться, но ждать нельзя. В ряду репы одна головка почернела у шейки, соседние живы, но влажные. На верхних полках бочонки с груздями стоят ровно, рассол чистый, крышки подпоясаны; с ними порядок. А стена, да пол у стены, да два больших отделения с репой — вот они говорят тихо, но настойчиво: займись нами.

Дарья глянула внимательно. Она нюхом чувствует, где дело, а где пустое. Марфа наклонилась, провела пальцем по бревну, сморщилась. Я не стал долго говорить, сказал сразу, что будем делать. Слова короткие, понятные, без науки громкой.

Сначала вынесем за дверь всё, что рядом с мокрой стеной. Проверим каждую головку. Срезаем чёрное, если не глубоко; если гниль пошла в сердце — без жалости в сторону, в яму. То, что чисто, сушим. Поднимем ящики на рейки, чтобы воздух ходил под дном. Пол под стеной подметём до дерева, выскоблим, дадим просохнуть. Потом вымоем стены горячим щёлоком из золы и крепким солёным раствором. Щёткой, не тряпочкой. Лишнюю воду выгоним прочь. Когда подсохнет, дадим по стенам глиняную побелку с золой и щепотью соли. Она не красива, но правильная: мышь её не любит, плесени она не друг. И ещё дымом поработаем. Вечером, когда ветрено и сухо, прогонем через погреб хвойный дым. Ель и можжевельник ищите, не сырые. Дым должен быть мягкий, тёплый, без едкой слезы. Мы не коптильню делаем, мы застарелую сырость подравниваем.

Дарья кивнула без слов. Марфа спросила, где взять солёной воды много-много. Я сказал как есть: у нас соль в кадке ещё есть, в целом на зиму хватит. Сделаем рассол покрепче в одном корыте, оттуда будем макать щётку. Марфа улыбнулась, сказала, что ей нравится, когда всё по порядку. Я тоже люблю порядок, но люблю ещё, когда он не орёт, а просто есть.

Мы вынесли из погреба ящики, отнесли их на настил к навесу. Аграфена тут же подтащила две широкие рейки, положила их крест-накрест, чтобы не выставлять их прямо на доски. Ульяна принесла корыто и от соседа кувшин кипятка — печь у них к тому часу уже была горячей. Параскева достала из мешка чистые холсты, не полотенца, а именно холсты, что потом не жалко в щёлоке выбелить до треска. Всё встало быстро, как будто так и было задумано.

Я разложил работу по людям. Дарья смотрит за чистотой и решает, что оставить, что выбросить. У неё глаз ровный. Марфа держит счёт времени, чтобы мы не забылись и не забили погреб паром; каждые десять минут открывает верхнюю трубу и закрывает нижнюю, потом наоборот, чтобы воздух шёл, но не гулял. Ульяна месит глину с золой и готовит побелку; она не спешит и руками чувствует, где густо, где пусто. Параскева следит за корытом и водой; у неё всё на месте, вода не выливается, щётки не тонут. Аграфена берёт на себя тяжёлое: таскать ящики, снимать бочонки, поддерживать, где мужская сила нужна. Мужиков звать не стали. У каждого своя работа по дворам. Да и здесь женские руки всё делают не хуже.

Я шёл по ряду репы вместе с Дарьёй. Приседали, брали в ладонь, стучали пальцем по боку. Звук глухой — сердце живое. Если звонкий — пересохнет. Если мягко — глубоко пошла беда, тут уже не лечится. Мы не спорили. Срезали чёрное там, где можно, и посыпали рез крупной солью, чтобы утянуть влагу и злую живность. Потом эти корнеплоды складывали в отдельный ящик, он пойдёт наверх, ближе к трубе, под глаз. Что чисто абсолютно, шло в свежий, сухой песок, который заранее просеяли и подсушили у печи. Ровный ряд, тонкий слой песка, ряд, опять песок. Простой способ, а жизнь длинит. Дарья тихо сказала, что песок и соль пахнут морем. Мне тоже так показалось, хотя море было где-то далеко за всем нашим миром.

Параскева к тому времени уже растёрла золу с горячей водой. С раствором работали щёткой. Сначала стены снизу вверх, чтобы не оставлять тёмных разводов. Я снимал мягкую плесень ножом, складывал в ведро и тут же выносил на двор, чтобы не расползлась по воздуху. Ульяна принесла глину, смешала с золой, добавила в раствор щепоть соли, довела до густоты сметаны. Мы прошли побелкой по стенам и по низу полок. Цвет стал простым, серовато-светлым. Погреб сразу стал выглядеть строже, а запах сырости ушёл в сторону.

С трубами тоже было важно. У нас две вентиляционные трубы. Одна под потолком, другая ближе к полу. Я рассказал ещё раз, чтобы все помнили. В морозные сухие дни открываем верхнюю на полчаса утром и столько же под вечер, нижнюю прикрываем. В сырые дни делаем наоборот и короче, чтобы не набрать влажность снаружи. Когда много пара от горячей воды, открываем обе на минут пять, потом закрываем нижнюю.

К полудню стены уже подсохли, но главное ещё оставалось — дым. Аграфена с Ульяной принесли связку еловых лап и немного сухого можжевельника. Заслонили все вещи тряпицами, чтобы копоть не садилась лишняя. Я запалил тихий костерок прямо в глиняном блюде у входа и подал на него сырые щепки — не для пламени, а для дыма. Дым пошёл мягкий, пахнул лесом. Мы с Марфой стояли у трубы и следили, чтобы тянуло ровно, без рывков. Пятнадцать минут, не больше. Потом перекрыли и дали погребу постоять в дыме, как в тёплой шубе. Дым — не волшебство. Но старый лесной дым умеет останавливать злую живность, если не размахивать им, как метёлкой.

Когда проветривали, вошёл Матвей. Он не любил в погреб спускаться без нужды, но тут выглянул, кивнул нам всем и спросил коротко, хватает ли соли и песка. Я ответил, что хватает, и сказал, чего не хватает — ещё двух широких реек и одного малого корыта. Матвей молча развернулся и ушёл. Через десять минут принёс рейки и корыто, а за ним шёл Гаврила с охапкой сухих тряпиц. Я хотел сказать, что мужиков не звали, но язык не повернулся. Пришли — значит дело принесли. Никита подтянулся позже и сразу начал подправлять дверцу лаза, чтобы щели не целовали холод в лицо. Мы никому не давали распоряжений. Каждый брал свою долю и делал.

После дымка мы проверили бочонки. Грузди лежали в рассоле белыми кругляшами, запах чистый. Опята тёмнее, но ровные. На поверхности одна узкая полоска сивого налёта — не беда, её сняли чистой ложкой, рассол долили, крышку протёрли солью. У Марфы рука твёрдая, тонкая, как у мастерицы по тканям. Она такое делает не спеша, зато потом не переделывает.

К вечеру погреб стал другим. Воздух суховатый, холодок ровный, стены строгие. Ящики подняты на рейки, проход зачищен.

На дворе уже тянуло морозцем. Лёд у края речки чуть расширился. Трава под навесом хрустела. Мы закрыли крышку погреба, подперли её клинышком и пошли по домам. На ступенях Никитиного крыльца я сел на минуту, чтоб записать в блокнот простые сроки. Дымить раз в неделю в сухую погоду, не больше пятнадцати минут. Поверять песок у репы — раз в три дня. Срезать чёрное — не жалея, не уговаривая. По трубам — держаться расписания, в сырую оттепель не открывать широко, чтоб не напустить туман. Это всё мелочи, но именно из них зима складывается в ровный ряд.

На другой день мы с Матвеем прошли по дворам. Не проверять, а смотреть, как живёт хозяйство. У кого дрова сложены в клети, у кого под навесом с краю, у кого прямо к стене прижаты. У кого настил к сараю держится, а у кого уже просел на мокром месте. У кого стропила на сеновале дышат ровно, а у кого снег может провалиться. Мы не ходили с бумажкой, но в голове у каждого свой список шёл. Матвей иногда останавливался, поправлял верхний ряд поленницы, чтобы вода не заполняла угол, — делал молча, а хозяин дома понимающе кивал. Я всё больше видел, как мои слова за лето превратились в общие жесты. Не мои это уже слова. Люди сами их взяли, под свои руки поддели и сделали.

Вечером позвали посидеть у Матвея. Не праздник, просто разговор. Женщины принесли нитки, кто принёс заплатки, кто — старые холсты на мешочки для семян. Дети сидели тесно на лавке, слушали, тянулись к теплу печи. Мы говорили про дорогу на зимний камень. Никита сказал, что к первому крепкому насту поставит на телеге полозья. Гаврила добавил, что верёвки лучше смолить заранее, чтобы не тянулись в мокром снегу. Роман тихим голосом заметил, что на дорогах вспомним те же пояски, что делали весной для воды, только теперь для санного пути — где провалится, подстелить лапник и доску. Параскева рассказала, что в их роду было заведено перекладывать бочонки в погребе тонкими веничками из сухой осоки, чтобы между бочкой и бревном был воздух. Я сказал спасибо, попросил показать утром, как она это делает.

Про муку тоже вспомнили. Её у нас не стало больше, но и не стало меньше, чем может быть в доме в ноябре. Растянули, как люди умеют растягивать умную вещь. Каждому двору положено было по своему мешку или половине, и люди делили его не жадно, а ровно. Блины теперь были редко, не ради праздника, а ради смысла. Лепёшки — чаще, тонкие, на горячем листе, да чтобы дети не забыли вкус хлеба. Никто не полез с просьбой в общий запас. Он и не лежал — мы сразу всё раздали, чтобы не тянуло змеёй к чужой кадке. На том разговор и остановился.

На третий день после дымки в погребе запах стал ровный. Но у дверцы на порожке я увидел узкую полоску воды. По ночам мороз, днём оттепель, значит конденсат. Мы проверили трубы. Марфа сказала, что держала по расписанию, но сегодня в обед было сыро, и туман с ручья тянул к дому. Мы вместе решили на время отложить обеденное открывание, а вместо этого поднимали крышку лаза на пять минут перед сумерками. В ближайшие два дня туман действительно держался; погреб от этого не пострадал. Запах плесени не возвращался. Мы подложили под низ бочонков осоковые венички, как учила Параскева, и ход воздуха стал ощутимее.

К вечеру того же дня к нам подошёл мужик с соседнего конца, не наш, но свой — с именем, которого я здесь не назову: не стоит умножать мужские имена, и так хватает. Он сказал, что у них две репы почернели, а жена плачет, что теперь всё пропадёт. Я попросил принести одну, посмотреть. Срезали, начали разбирать. Гниль сидела у шейки, но не ушла внутрь. Мы вычистили, посыпали солью, подсушили. Я сказал, что не всё, что почернело сверху, погибло внутри. Но и не всё, что кажется целым, живо. И совет дал простой. Не жалеть времени на осмотр. Лишняя четверть часа в погребе лучше, чем лишний день голода в конце зимы. Он слушал внимательно, кивал, спасибо сказал.

Работа вокруг погреба увела нас к дымам, а дымы к коптильне. В коптильне к тому времени работали вдумчиво и без суеты. Рыбу готовили не ради хвастовства, а ради тёплого вкуса в долгую зиму. Мяса было мало, и мы с этим смирились. Я объяснил девкам, как держать дым до тёплого, чтобы не давал горечи, как не давать огню пытаться прыгнуть на доски. Они и сами уже знали, но раз спросили — сказал, как умею. На третий заход мы добавили в дым немного можжевеловой хвои. Воздух сразу наполнился ясным запахом, и я поймал себя на том, что живу уже не в чужом месте.

Через несколько дней после чистки в погребе случилось первое маленькое испытание. Ночью ударило сильнее, чем думали. Утром на настиле ледок, крышки бочек влажные, на стенках у труб тонкая изморозь. Это не плохо, если понимать, что делаешь. Мы открыли верхнюю трубу на минуту, затем закрыли и подождали, пока тишина уляжется. Потом на пять минут открыли нижнюю, чтобы вытянуть холодный воздух с пола, и закрыли, дали постоять. В полдень не трогали ничего, чтобы не тащить туман внутрь. За день воздух в погребе успокоился, и мы выдохнули. Марфа сказала тихо, что хорошо, что договорились заранее, где как держать трубы. Я в ответ кивнул.

В эти же недели мы довели до ума небольшие дела, за которые летом не хватало рук. На оглоблях бегло прошлись жиром, на кожаных ремнях хомута прокладку поменяли — ту самую, что Антон когда-то подкладывал, — теперь она мягко сидит, не грызёт шею лошади. Плуг почистили, металл натёрли сажей с салом и подвесили повыше, чтобы от земли не тянуло сыростью. Мотыги повесили на крюки лезвием вниз, чтобы дети не могли схватить, шутя бегая. Настил на мокром месте у бочки подбили новыми клинышками; зиму он переживёт.

Со стороны рощи пошёл один раз странный треск. Выглянули — это на кромке сена в сеновале промёрзшая верхушка пыталась отрываться от снопов из-за сквозняка. Мы с Никитой поднялись, подложили ещё одну жердь под стропило, подтянули вяжи. Сено по краям прикрыли старым холстом, чтобы ветер не задувал прямо в срез. Казалось бы, дело копеечное, но от таких копеек падают целые стога. Мы не хотели потерять то, что летом собирали всеми руками.

Детям тоже нашлось дело. Лёнька взял трёх мальчишек помладше и две девочки — они теперь всё чаще держатся вместе с делом — и повёл их вдоль тропы. Там, где колесо телеги за лето срезало бровку, они подсыпали песок, придавливали ногой, укладывали тонкие дощечки. Идёшь — и тропа ровная. Сразу видно, где мир держится на маленьких ладошках.

Несколько раз за ноябрь мы доставали мой планшет. Не на показ, не ради чуда. У него в памяти — всё то же, что у меня в голове, только картинки аккуратнее. На экране я заново нарисовал погреб в разрезе. Отметил место, где мы дымили, где сделали побелку, где переставили ящики. Рядом подписал коротко, какое дежурство у кого, и что делать в мороз, а что — в оттепель. Женщины смеялись, что им и так понятно, но я видел, как Марфа взглядом считывает строки. Вдруг меня не будет дома в какой-нибудь день. Бумага и экран не дадут людям спорить друг с другом, кто прав. Прав будет тот, кто следует обычаю, записанному для всех.

Про старое поле мы не говорили. Решение для него сделали раньше. В этот раз нам хватило забот с погребом, с дымами, с дровами и с водой. Про речку тоже скажу: брод не размывало. Я ходил туда дважды после мокрого снега. Вода шла быстро, но держала кромку. Наши весенние пояски и летние настилы сыграли своё. Теперь мы просто смотрели, чтобы в начало зимы не бросать сор в воду и не мешать ей идти как она задумала.

Как-то вечером у костерка возле коптильни Матвей сел рядом и спросил не про погреб. Спросил про людей. Он редко спрашивает так. Спросил, как мне среди них, и что дальше. Я ответил, что мне здесь хорошо. Здесь люди делают простые вещи и делают их честно. И я вношу в их жизнь чуть-чуть бумаги и памяти, это не ломает их, а поддерживает. Он кивнул и сказал своё короткое. Хорошо. И добавил, что от того, что мы спасли погреб, люди в селе стали ходить туда не как в страшную яму, а как в мастерскую. Важное место перестало быть чужим. Он сказал это и ушёл, будто шагнул в темноту двора. А у меня в груди стало спокойно, словно я тоже перестал быть чужим.

Через неделю после чистки нам ещё раз пришлось поработать в погребе. Не беда, просто зима показала другой зуб. На одном из бочонков с капустой, которую женщины квасили в начале осени, рассол чуть просел. Капуста выглядела суховато, но ещё держалась. Мы с Дарьёй переложили верхний слой, добавили рассола, настояли, а крышку протёрли солью и сухими травами, что приносила Ульяна. В другом месте песок у репы слёгся и перестал дышать. Подсыпали, перемешали, стало лучше. Такие дела не громкие, зато от них и живут зимой.

Раз в три дня мы делали обход. Я шёл с Марфой и Ульяной. Мы несли маленькую лучину, чтобы не дымить. Смотрели на стены, на полки, на двери. Слушали, как дышит погреб. Иногда кажется, что он тоже живой. Когда в нём порядок, воздух слегка звенит ущербно, как струна. Когда беда подступает — воздух тяжелеет. Я не знаю, как это объяснить наукой, да и не надо. Иногда знание живёт не в книгах.

Разговоры в ноябре стали короткими, но мягкими. Люди меньше кричат и больше слушают, когда холод стучится по ночам в стены. На посиделках иногда вспоминали лето. Дарья говорила про первые грядки с горохом и как он два раза успел лечь в сушку. Марфа вспоминала, как считала дни до первой капусты. Ульяна рассказывала, как мы корыто под семена ставили возле окна у Никиты. Параскева вспоминала, как мы ходили за камнем, хотя он ещё лежит там, где лежал, — но мысль уже встала. Аграфена смеялась, что мы всё делаем, как у стариков говорилось: не мешай дороге идти своей дорогой. Эти слова стали мне близкими.

В один из дней я сидел у окна у Никиты и снова достал планшет. На улице было холодно. В комнате тепло и тихо. Я переписал для себя три простых правила ноября. Первое. Не оставлять на завтра, что можно сделать сегодня без надрыва. Второе. Не спорить с водой и воздухом, а работать с ними, будто они живые. Третье. Не прятать знания в карман, а складывать их на стол, чтобы каждый мог взять. Я записал это большими буквами, словно для ребёнка. Так легче помнить, когда устанешь.

Мы проводили ноябрь без шума. Не было ни бурь, ни чудес. Была работа, которая складывает зиму в одну длинную песню без крика. Дым из труб, лёгкий острый запах хвои в погребе по понедельникам, шероховатые руки женщин, чистые ножи у Никиты, шуршание детей по настилу, хруст первого льда, гул нашей узкой речки. И мысли о том, что весной нам снова поднимать землю. Но это будет потом. Сейчас мы просто держали равновесие.

Когда в очередной раз открыли крышку погреба, я положил ладонь на глиняный бортик и задержался. Кажется, тёплая. Хотя пальцам холодно. Это просто мысль так делает. Там, внизу, лежит наша зима. Не чудо и не сказка. То, что мы своими руками и головами спасли от плесени, от сырости, от лишнего самоуверенного слова. И если кто спросит, как мы это сделали, я отвечу без хитрости. Мы делали это вместе. Мы не пытались умничать, когда нужно было просто взять щётку и вымыть стены.

Я закрывал крышку и думал, что зима любит тишину. И если ты умеешь работать тихо, она отплатит тем же. Мы шли по настилу к своим домам. Хрустел лёд под пяткой. Речка гудела. Где-то в темноте Марфа смеялась звоном. Дарья что-то тихое говорила девчонкам. Ульяна несла в корзинке сухие мешочки для семян — так, на всякий случай, чтобы к печи положить на ночь. Параскева поправляла на плечах тёплый платок. Аграфена шла широкой походкой и несла на плече вязанку еловых лап для следующей дымки. А я просто шёл рядом и слушал, как в этой тишине всё становится на свои места.

Так мы и прожили наш ноябрь. Без лишних слов, но с делом. И если потом кто прочтёт это и скажет, что ничего большого не было, я не стану спорить. Большое, это когда зимой в погребе сохнет воздух. Когда дети заходят туда без страха, а выходят с улыбкой, потому что им дали понюхать бочку с груздями. Когда женщины знают, что делать, если на стене выступила мокрая нитка. Когда мужчины, не любящие длинных слов, приносят рейки и корыта без просьбы. Это и есть то большое, ради которого всё и затевалось. И это стоит больше, чем любой громкий праздник.