Крестьянский король

Глава 5

Проснулся я раньше первых голосов, от тихого, почти кошачьего шороха. У навеса кто-то встряхнул веник, солома шевельнулась и снова улеглась. В сарае было сухо, прохлада стояла ровная, без злости, самая та, июньская, когда дыхание видно только по росе на досках. Я сел, накинул плащ, проверил рюкзак, а рядом блокнот, карандаш, планшет. Чужое место перестаёт быть чужим, когда порядок вокруг повторяется день за днём и вещи лежат там, где ты их оставил.

Редис на моей узкой грядке вышел ровно. Настоящие листочки расправились и тянулись к свету. Мы договорились с собой просто: часть первых корнеплодов пойдёт на стол, часть останется под семена, чтобы иметь свой запас. В рюкзаке лежали не случайные мешочки, а проверенные сорта под разную погоду и разную землю. Семян немного, для начала хватит, дальше умножим на месте. Вчера я перевернул компостный «пирог» на четверть, тепло там держалось ровное, без тухлого запаха. Сегодня хотел глянуть нижний слой, вдруг перегрелся.

Во дворе по привычке остановился у бочки. Вода за ночь успокоилась, взвесь осела. На настиле темнели вчерашние следы, дети уже не шагали по мягкой меже, держались дощечек. Ничего громкого, но это и есть знак дела: настоящий результат чаще всего тихий.

Старший вышел, как всегда, без шума. Мы коротко кивнули друг другу. Он уже не щурился настороженно, смотрел как на человека с понятной работой. Его короткие фразы я стал понимать без жестов, отвечал так же коротко. Мальчишка прибежал первым, вытянулся на цыпочки, заглянул в грядку и шёпотом сказал «Есть», улыбнулся так, будто это он вытянул зелень из земли. Женщина с густыми бровями подошла неторопливо, присела, сунула палец в землю: не липнет, значит ночной влаги хватило. Тот, кого я называл Шрам, остановился у столба, облокотился и слушал.

Совещаний мы не собирали. Здесь всё решалось руками. Я достал тонкую веточку, сделал над грядкой осторожный знак и показал на самые тесные места. Пора прореживать. Не рвать до дыр, а оставлять разумные промежутки, чтобы корни не боролись локтями. Женщина кивнула. Я медленно показал, как держать стебелёк у самой земли, как вытягивать лишний, не трогая соседей, как сразу прикрывать пальцем образовавшееся окошко, чтобы у оставленного растения не пересох корешок. Мальчишка уже тянулся, я мягко придержал его за запястье и дал вытянуть стебелёк с края, где было реже. Он сделал аккуратно, замер, боясь испортить удачу, потом посмотрел на меня. Я кивнул. Он тихо прыснул и умчался показывать «добычу».

Пока мы возились, разговор сам собой расширялся. Старший спросил по делу: сколько грядок нужно, чтобы наесться всем двором. Я ответил прямо: две или три на дом, если не жадничать и не терять впустую. Их можно вклинить между нынешними рядами, водой не обижать, только настилов добавить, чтобы не топтать землю. Женщина показала на дальний, более холодный угол, где дольше лежит тень от сарая. Я сказал, туда позже пойдёт другая зелень, терпеливая к прохладе. Отметил себе в блокноте, что у меня есть короткооборотная листовая смесь именно для таких мест.

Дальше мы ушли за огороды, туда, где шла общая полоса под «большую работу». Не поле в нашем смысле, а ряд разомкнутых гряд и кусков, которые когда-то пахали глубже, а теперь лишь лёгкой бороной чесали корку. Утренний свет уже был высок, но не слепил. Самое время «посмотреть землю». Я присел, вогнал нож на два пальца, приподнял пласт. Сверху корка толщиной с палец, ниже вязко и тяжело. Запах не мёртвый, но как в подполье, которое месяц не открывали: пыль с кислинкой. Раскрошил комок, песчинки искрят, а следом липкая плёнка, пальцы склеивает. Так бывает, когда землю годами крутят по одному кругу: весной бросили, слегка зарубили, летом как получится, осенью сняли и бросили. Навоз в лучшем случае россыпью из-под хлева и часто поздно, уже на ледок, да ещё с мыслью «чтобы не пахло». Золу ссыпают кучей у людного места, ветер разносит по двору, до полосы почти не доходит. Чем ближе к деревне, тем гуще тропы, почва утрамбована как вал. На склоне видны шрамы от вешней воды: весной поток вырывает русла, семена туда падают и гибнут. И главное, я не увидел следов «летнего кормления», когда земля съедает зелёную массу и отдыхает. Трава у них есть, но её сгребают на подстилку или поздно выгоняют скот, когда дернина держится из последних сил, а копыта добивают то, что держало влагу.

Старший стоял рядом молча. Он слушал не меня, а землю. Я поднял взгляд и сказал прямо: оживить можно. Не быстро и не одним приёмом. Здесь много малого: собирать всё полезное и не выкидывать, не ломать, где и так мягко, давать почве еду не только корой да сушью, но и живой зеленью. Он кивнул. Я начал перечислять, загибая пальцы.

Первое. Не ходить к бочке по сырой меже, а по настилам. Мы это уже сделали. Земля меньше страдает.Второе. Золу не оставлять ветру. Носить понемногу под гряды, перемешивать с землёй. Это ей по вкусу.Третье. Навоз не держать горой за сараем. Разносить небольшими порциями под рыхление и не поздней осенью на лёд, а после первого нормального дождя, когда почва напиталась, с тонкой присыпкой земли сверху.Четвёртое, самое важное. Жидкую часть из хлева не выливать куда попало. Собирать в небольшую яму, набитую соломой. Пусть туда стекает всё, что смывают из-под скота. Это уходит в компост и становится для земли едой. Потерять эту часть — то же, что потерять половину будущего хлеба.Пятое. На полосе не выравнивать всё до горизонта. Поставить травяные пояски поперёк стока воды, узкие, ладонь шириной. Тогда весной вода не пролетит как по стеклу, а задержит силу в почве. Непривычно, но работает.Шестое. Хоть раз за лето дать полосе «поесть» зелёной массы. Посеяли, отрастили, потом уложили в землю. Хорошо пойдёт горчица или овёс с компаньоном. Если не найдём, у меня в мешочках есть немного бобовых. Пройдём маленькую ленту, посмотрим, как почва задышит.

Шрам спросил, не сводя глаз с комка у меня в руке: с чего начать. Тогда я ещё звал его по прозвищу, имя узнаю позже. Я ответил просто: с малого и с того, что уже под руками. Компост у нас тёплый, возьмём с края и дадим по щепоти под ряд. Земля восторгов не устроит, но заметит. Золу не держать кучей у ворот, тащить мешком к огороду. В хлеву чаще менять подстилку, чтобы меньше разливалось по двору. Всё остальное спросим у самой почвы, она ответит.

Женщина с густыми бровями присела, растёрла крошку земли, посмотрела на меня, потом на Старшего. Поняла. Я не давил. Показал ладонью: каждому по локтю этой «полосы», начнём мало. Встанет — расширим. Они переглянулись. Это был не вопрос веры, это было «попробуем». Лучший ответ в таких местах.

К полудню вернулись к дворам. Я держал в голове простое правило: если говорить о большом, надо дать людям быстрый толк от малого. Здесь ценят тепло и хлеб. Значит, начнём с мелочей, что видны сразу. У бочки с мальчишкой поставили вторую кадку для отстоя, очередь стала короче, полив перестал быть беготнёй. У компостной площадки сделали низкий бортик из дёрна, снизу перестало тянуть воду. На моём тесном участке показал, как давать тень днём: не накрывать «шапкой», а ставить тонкие ребра, будто жабры, чтобы воздух проходил, а прямой луч не обжигал зелень. Женщина смотрела внимательно, не из любопытства, а как хозяйка: можно ли повторить без меня.

После обеда в посёлке сменился звук. Вместо железа пошёл разговор. Я разложил солнечную панель, включил планшет и набросал схему нашей полосы за огородами: узкие ровные гряды, травяные пояски поперёк стока, небольшие выемки для весеннего сброса, дорожки под настил шириной в полторы ступни. Стрелками отметил, где должен идти воде ход, где воздух, а где везение не поможет. Старший смотрел внимательно, Шрам щурился. Женщина сдвинула брови сильнее, как бывает, когда суп «на грани» и не решишь, нужна ли щепоть соли.

Старший спросил прямо: зачем эти пояски, трава съест землю. Я ответил: трава «съест» воду и отдаст её почве. Ещё она прикроет землю от ветра. Пояски не навсегда, на весну. Потом срежем и уложим вниз. Вода не уйдёт в овраг, останется в твоём ряду. Он кивнул. Шрам провёл ногтем по линии и сказал уже себе: попробуем на «морде», где весной всегда сносит. Женщина легко коснулась угла планшета, будто проверила температуру супа. Значит, решено.

К вечеру устроили посиделки. Не у огня, здесь без нужды дрова не палят, а под навесом у бочки. Скамьи не держат, кто сел на перевёрнутый короб, кто на порог, кто на настил. Разговор шёл неторопливо. Я пристроился у своего сарая, чтобы не лезть в круг, и видел всё: дворы, молодой лунный свет( ранее думал что Луны здесь нет ), знакомые лица, только мягче. Мальчишка сел у моих ног, складывал пальцы как счётчик и рассказывал, на скольких грядках ему дали «подрезать верх», сколько раз он донёс воду в кадку, и что теперь женщина позволяет ему показывать, где «ломать корку».

Я отвечал коротко, без учительства. Подтянулись мужчины. Шрам сел так, чтобы видеть всех. Старший остался в тени, но его слышали. Женщина принесла большой глиняный круг, похожий на лепёшку, разломила на равные доли, раздавала, не глядя в лица. Мне достался кусок с ладонь, я взял половину, вторую оставил на краю. Она кивнула, наш уже привычный жест: «ем с вами, но не больше нужного».

Потом разговор ушёл на полосу. Мужчины по очереди рассказывали, где весной водой режет, где осенью не всходит, где зимой скот сбивает край, идя к воде. Картина сложилась ясная. Эти десять дворов живут как на острове. До ближайших людей день пути, а то и два. Никто их не гонит, но и не ведёт. Делают так, как дед научил. Деды оставили две твёрдые истины: навоз под окнами нельзя, он воняет и тянет падальщиков, и зола — мусор после огня, не еда. Это не глупость, это опыт жизни у леса, где запах и след — опасность. Беда в том, что земля из-за этого недоедает. Поле всегда «на потом»: скот, крыша, печь, дети — прежде. Силы к весне уже не те, трактов нет, возят на себе или на коне по кочкам. Куда уж тут удобный вывоз на дальнюю полосу. Так поле и остаётся самым большим и самым голодным.

Я не правил их слова под себя. Лишь вставил две мысли. Если собирать всё, что смывается из-под коровы, и не давать этому уходить в землю под полом, половину хлеба можно вернуть. Шрам усмехнулся: под полом мокро. Женщина прищурилась: если подставить ковш. Если ковш и солому — получится тёплая заготовка, потом — готовая земля. Старший сказал коротко: сделаем яму под настилом в сарае, там не зальёт. И всё, без речей.

Мальчишка всё это время косился на планшет. Я впервые за эти дни развернул не картинку «до/после», а простую таблицу на неделю вперёд: что и когда делать с полосой. Доделать посевную, уложить траву в пояски, в жару снимать корку сверху, собрать золу, переложить компост, когда перестанет «дышать» и станет тяжёлым. Не чтобы «учить», а чтобы самому не забыть и чтобы им было видно, как всё складывается в шаги. Старший попросил остановить, всмотрелся, кивнул: понял.

Сидели тихо. Кто-то насвистывал одну короткую мелодию и бросал на полуслове. Луна на миг выглянула из-за крыши, прошла полосой по настилу, доски блеснули. Я поймал спокойную мысль: не про то, как вернуться, а про то, как размножить то, что уже получилось. Без фанфар, но надёжно.

Наутро мы вышли к «морде», туда, где весной вода делает борозду поперёк любой человеческой мысли. Я выбрал узкую ленту шириной в две ладони и длиной шагов десять. Если смоет — не жалко, если удержится — разница будет видна всем. Мужчины принесли два старых ножа-плуга с честной кромкой. Я взял короткий рыхлитель и мешочек «вспомогательных» семян: немного бобовых и траву под зелёную массу. Названия не перечислял, делу они не нужны.

Сначала поставили пояски. Отметили на глаз опасные места: длинный гладкий склон и «бугор на бугор». Я показал, что выравнивать всё в один рост не надо. Поперёк стока укладываем живую полоску травы ладонь шириной, пригибаем, крючком врубаем в землю, чтобы не уехала при первом плеске. Женщина принесла пучок лозы, мы «пришили» края. С виду мелочь, но теперь вода не пройдёт одним махом, задержится на миг, и этого часто достаточно.

Потом открыли борозду. Я не резал почву, я её приоткрывал. На четыре пальца, крест-накрест снять корку, дать вдохнуть. С одного края бросить щепоть тёплого компоста. Не пригоршнями, а ровно знак: «вот еда». Золу — щепотью, как соль. Сверху сеем зелёную массу. Не ради урожая, а чтобы летом накормить саму землю, которая у них часто живёт «на воде и пыли». Шрам повторял движения и слушал звук под ногой. На третьей борозде мы уже не думали, пальцы сами всё делали.

Со стороны, наверное, выглядело смешно: трое взрослых гладят узкую ленту, сыплют щепотками и радуются тишине. Но именно в этих мелочах и лежит разница между землёй, которая тебя терпит, и землёй, которая тебя любит.

На краю воткнул тонкий прутик с выжженным крестиком. Через день глаз сам найдёт место, через неделю память не будет спорить. Старший сказал «Хватит», и мы пошли назад.

Распорядок у этих десяти дворов простой. Утром — вода, скот, малые работы у гряд. К полудню — большая работа на полосе. К вечеру — снова малые: ремонт, подметание, кухня. Женщины держатся ближе к центру, мужчины ходят между дворами и полосой, дети везде. Коровы по одной-две у каждого, поросят держат меньше, корма впритык. Куры любят колодец и ноги людей. Я пригляделся, как они носят навоз: лопатой в тележку, тележкой к краю огорода, там — в кучу, «чтобы пахло вдали». Ветер съедает тёплую часть и уносит её по кустам. Я попросил у Старшего два часа и двоих помощников. Он кивнул, позвал Шрама и ещё одного худого, жилистого мужика. Позже узнаю, что его зовут Антон. Мы уложили вместо кучи длинную низкую «прядь» вдоль самой тёплой стены сарая, где солнце не палит, а сушит с толком. Вниз пошла порубленная солома, сверху тонкий слой земли. Женщина принесла остаток вчерашней золы, развела в ведре воды. Мы дали по кружке сверху и оставили «дышать». В середину не полезли, пусть греется своим темпом. Ветер больше не уносил силу, собаки не тянули носом.

Через три дня после прореживания мы сняли первый редис. Не весь, понемногу с каждого квадратика. Розовые и белые корешки были тугие, блестели после воды. Мальчишка принёс глиняную миску, мы устроили пробу: по тонкому ломтику, с щепоткой соли. Соль у них есть, источник далеко, берегут. Хруст был правильный, а на лицах взрослых появилась тихая улыбка — та самая, когда появляется результат проделанной работы.

К вечеру Старший сам предложил перейти к большему. Сказал просто: выбери на полосе десяток шагов там, где поставил свой знак. Это будет твой кусок, дальше посмотрим по результату. Я кивнул, попросил чем они доски метят. Дали угольный клочок. Записал в блокнот: «Полоса десять шагов. Пояски. Зелёная масса. Компост щепотью. Зола. Сроки по дням». Позже у бочки показал на планшете ещё одну схему — к предзимью положить низкий земляной бортик вдоль полосы, примерно с ладонь, чтобы первый весенний бег воды сел и не убежал. Слушали как рассказ и говорили «Попробуем» без сомнений.

Ночью я спал крепко, как после дня, который выжёг суету. За перегородкой телёнок мял солому и дышал как меха. В щели между досками висел тонкий лунный луч, в нём лежал мой рюкзак, будто якорь. Мысли были простые. Если лето будет обычным, у нас три, может четыре месяца работы. Сначала быстрые обороты редиса и зелени. Потом «средние» листья, похожие на капустные, я их уже приметил на соседних грядах. На самой полосе — бобовые ради полосы. К середине лета поговорим о живой изгороди, чтобы коровы не сваливались на мягкое после дождя. Главная цель — не учить, а отдать дело в руки. Мне нужно стать не указующим пальцем, а тем, кто может поручить кусок работы и не проверять.

Утром мы глянули на мою ленту. Пояски держали, трава не сползала. В узких бороздах показалась другая зелень, та, что пойдёт обратно в землю. Прутик стоял как вбитый. Шрам улыбнулся краешком рта — здесь это «ладно». Старший посмотрел на «морду», где всегда смывало, и тихо сказал: если здесь удержит, остальное удержу сам. Женщина выдохнула так, как выдыхает хозяйка, когда крышка кувшина садится ровно. Мальчишка гонял палкой по лужам и иногда косился на меня с непрошеной гордостью. Я сделал вид, что не заметил, но в груди стало тепло.

Далее мы переводили деревню на новые привычки. Воду у бочки разделили по времени, чтобы не толпиться. Женщины утром, пока солнце низко. Мужчины днём, когда тянут на полосу. Поставили второй настил, межи перестали «проседать». Компост накрыли дёрном от дождя и вырезали сбоку узкую «кормушку», чтобы брать ровно готовый слой и сразу закрывать. Из «пряди» навоза брали лопатой и тут же несли под рыхление. Золу сеяли в тихое утро и сразу закрывали землёй, чтобы не уходила в небо и не дразнила собак.

Разговоры всё чаще превращались в «язык дела». Я стал различать, когда зовут на помощь, а когда на «смотри», когда «подтверди», а когда «оставь, сам доделаю». На посиделках иногда отвечал вопросом на вопрос, чтобы слово родилось у них. Старший видел и не обижался, наоборот, уходил в тень и слушал.

Деревня показалась во весь рост. Десять дворов вдоль одного пролёта земли, будто их ставили по памяти, а не по чертежу. Ближе к ручью — у кого скот часто пьёт. На верхотах — кто любит сухую обувь. Посередине — у кого дети и надо видеть всех сразу. Людей с детьми около сорока. Стариков двое, но они не сидят, они ходят, совет у них спрашивают так же часто, как у Старшего. Коров девять, может, десять. Свиней меньше, корма не нарастишь из воздуха. Кур много, они как сороки — везде. Хлеб тут пекут из разной муки. Есть зерно, похожее на наше, есть страннее, длиннее, с редкой бороздкой и иным запахом. Я пока только беру в пальцы и нюхаю. Печь у каждого двора своя, горячая раз в день. Дым идёт ровно, на этой ровности держится жизнь. Люди не ленивые и не «обиженные на работу». Они просто жили там, где им не объясняли, что землю можно кормить не только мусором и навозом, но и живой пищей.

Неделю спустя, в тёплый вечер, когда редис встал «в плечо» и мы сняли вторую порцию, Старший позвал меня голосом, не жестом. Мы отошли к краю двора, где тропка уводит на полосу. На краю сидела серо-бурым пёрышком длинноносая птичка. Он кивнул ей, та подпрыгнула и исчезла в кустах. Потом сказал: видим, как ты делаешь, и видим, как земля отвечает. Нам здесь жить. Хотим лучше. Он не сказал «богаче» или «слаще». Сказал «лучше». Это про хлеб, про ноги, про лёгкий вечер. Я ответил, что можно.

И впервые мы поговорили длиннее пяти слов. Я рассказал ему, что летом нужно кормить землю зеленью, хоть маленькими участками. Отрастил, срезал, уложил — почва благодарит. Воду надо задерживать, а не провожать. Следы от ног — не множить без нужды. И нужно умножать семена. У меня припрятано немного. Оставим край редиса под семя, взойдёт не хуже. Осенью будут свои мешочки. Дальше — чуть бобовых на полосу. Земля любит. Если пойдёт, чередовать год через год: еда для людей и еда для земли. Не мгновенно. За пару лет поле станет податливее. Тогда хлеба будет больше и останется лишнее на обмен.

Он слушал, не перебивая, и кивнул. Шрам, стоявший в тени и делающий вид, что не слушает, улыбнулся в усы: если хлеба больше, меньше будем грызть кости зимой. Женщина, проходя с крынкой, не влезла, лишь чуть подняла подбородок: сделаем. Петух соскочил с порога, гордо прошёл два шага и замер, будто тоже слушал.

Вечером у лавки собрался первый настоящий совет. Никто не поднимал рук и не делил слова, просто говорили те, кому было что сказать. Именно тогда я услышал имена. Старший сказал вслух, будто поставил подпись под работой: «Я Матвей». Я повторил про себя. Шрам сказал, что будут резать по пояскам и если понесёт, будут держать ногами. И добавил коротко: «Роман». Женщина сказала про подстилку в сарае: менять чаще, чтобы не уносить жидкость в землю впустую, а ловить её. И тихо добавила: «Дарья». Двое мужиков показали руками, как вкопать у стены бочку без дна, набить соломой. Вся «живность» от стока пойдёт туда, потом достанем готовую массу в компост. Старики не спорили. В какой-то момент один, с мягкими руками и острым взглядом, произнёс: летом земля жирная, она любит ложку, не черпак. Все засмеялись. Позже я узнал, что его зовут Савелий.

Там же решили про обмен. Рынка возле деревни нет, пути длинные, но двое ходят «в люди» раз в неделю за солью, меняют на шкуры и сушёную рыбу, которой в нашей речке мало. Им и носить корзины, когда появится лишнее. Наша задача — сделать лишнее, не урезая себя. Я сказал правило вслух: первое — во двор, второе — детям, третье — на семена, четвёртое — в обмен. И почувствовал, как язык лёг куда надо: без чужой пыли в голове, ровно. Люди поняли. Это, пожалуй, было главным за вечер.

После совета я вышел к компостной площадке и уловил новый запах. Не дым, не сырая прель, а тёплая, сладковатая косточка. Присел, сунул руку на глубину ладони. Тянет живым ровным теплом. Я тихо постучал пальцами по краю, как по горшку, который внутри шевелится. Дарья вышла, присела рядом. Мы сдвинули лопатой край, кинули горсть свежесрезанной травы, присыпали землёй. Она вытерла ладони о фартук и улыбнулась: пахнет как тёплый хлеб. Я кивнул. Значит, главное получилось. Мы перестали впихивать в почву мусор и начали кормить её тем, что пахнет правильно. На этом можно строить дальнейшие разговоры.

В следующие дни я чаще молчал и показывал. На полосе добавили ещё пару поясков и пришили их лозой. У каждой грядки нашлись свои двое, кто приглядывает. Мальчишка взял на себя настилы. Он их переносил туда, где сегодня больше ходят, и строгим видом пресекал попытки «срезать». Однажды под навесом он остановился, смутился и сказал: «Меня Лёнька зовут». Я повторил: «Лёнька, завхоз настилов», и он расправил плечи. Мы без слов договорились, что каждые два дня я показываю Матвею тонкую полоску в блокноте: «компост дышит», «дождь не смыл», «редис пошёл в плечо», «край оставляем под семя». Он смотрел, кивал, задавал один-два вопроса и делал остальное сам. Это его двор.

Язык тоже успокоился. В голове он перестал делиться на «их» и «мой». Фразы остались короткими, но теперь в них помещалось по два-три смысла. Я стал понимать сухие деревенские шутки. Они стали понимать мои сравнения: компост — это чугунок на малом огне, землю после зноя надо поить и дать ей отдохнуть, как ребёнку после болезни. Планшет и панель перестали быть чудом. На них смотрели, как на новый хороший нож: вещь нужная.

Под самый конец недели Роман махнул мне на край полосы. Там, где раньше вода выламывала «морду», пояски держали, а за ними земля была темнее, напоенная, а не промытая. Роман ткнул пальцем дальше, где низины было больше, чем нужно: тут бы ещё один поясок и маленькую ямку. Весной будет стоять вода, а мы оттуда — ведром на межи. Не на дорогу, на межи. Туда, где уходит. Я порадовался, что это сказал он, не я. Когда мысль становится «его», это лучше всякой инструкции. Мы отметили место, пошли за лозой. Дарья посмотрела на нас и сказала: «Двух хватит». Хватило.

В ту ночь я долго не спал от тишины. Слушал, как где-то перекатывают бочку, и думал о работе, после которой слова растут сами. Осенью, возможно, мы не узнаем эти полосы. Не потому, что они золотые, а потому, что лёгкие. Нога не будет вязнуть у каждой межи, вода станет останавливаться и уходить вниз тенью, а не камнем. В сани мы положим не «что Бог даст», а «что сделали сами». Тогда можно будет говорить о большем: о зерне с длинной жизнью, о бобовых как честной еде для земли, о том, как оставлять под семя не «самое лучшее», а «самое нужное», чтобы не съесть всё, а приумножить.

Планы планами, а жизнь шла как прежде. Утром бочка, днём полосы, вечером посиделки. На третьем обороте редиса я оставил по краю четыре растения полностью под семя. Дарья посмотрела косо, будто спросила: зачем не срезал. Я показал на плотный лист, который уже «в плечо», и на стрелку, что только собиралась. Осенью будут семена. Она кивнула. Лёнька у своего порога поставил ещё одну палочку на невидимой «счётной доске»: «Дмир оставил четыре — значит, я не буду рвать». На следующий день я увидел, как он, заметив чужие, уже «свои» стрелки, трогает их осторожно, как живых.

Под вечер снова сидели под навесом. Старик с мягкими руками и острым взглядом будто в воздух сказал: земля не любит, когда к ней приходят с пустыми руками и уходят с пустой головой. Сегодня не пусто. Он едва заметно улыбнулся. Роман глухо хмыкнул, согласился. Дарья приложила ладонь к груди, молча сказала «да». Лёнька, которому пора было спать, укатился к своему порогу. А я почувствовал то, ради чего стоило столько дней говорить коротко и дышать ровно. Здесь, у этих десяти домов, завелась простая и ясная мысль: можно сделать лучше. И эта мысль уже не моя, а наша. Завтра мы снова пойдём узкой тропой к полосе, где поясок удержит воду, а маленькая ямка соберёт то, что в прошлом году ушло в овраг. Когда придёт осень, мы не будем ждать. Посмотрим на мешочки с семенами и скажем: эти — на повтор, эти — в обмен, эти — в землю, когда она попросит.

Я задул маленькую лампу, лёг и думал о мире, который похож на мой и непохож сразу. Земля понимает один язык, язык уважения. Если держать его, как держат тёплый хлеб, не жёстко, а уверенно, то здесь, в этой глухой вольной деревне из десяти домов, появится то, ради чего люди держатся за двери, крыши и бочки: маленькое спокойствие и длинный хлеб. Сейчас этого мне достаточно.