Крестьянский король

Глава 1

Утро пахло росой так густо, что хотелось умыться этим запахом, как водой. В нём было и ночное дыхание земли, и прохлада молодой травы, и спокойная уверенность дня, который только-только начинается. Я стоял на крыльце, придерживал ладонью лямку рюкзака и проверял себя, как перед длинной дорогой. Внутрь положил всё, что всегда беру, когда работа затягивается до темноты и нет смысла рассчитывать на магазин. Сначала — бутылку воды на полтора литра, холодную из холодильника; рядом — булку хлеба с загорелой коркой; завернул в бумагу кусок сала с прослойкой мяса; бросил две крепкие головки лука; сунул в боковой карман две пачки лапши быстрого приготовления — не за вкусы, а за надёжность: кипяток есть — обед есть; в маленький полотняный мешочек пересыпал россыпью чёрный чай — крепкий, чуть дымный; сверху положил котелок с крышкой и складной ручкой. На самое дно, плотнее к спине — планшет в резиновом чехле; рядом — мешочки с семенами для сегодняшних проб; к внешней стропе пристегнул сложенную гармошкой солнечную панель. Блокнот, карандаш, нож, спички в герметичной коробочке — всё по местам. Рюкзак на спину — и можно идти.

Дорога до участка была такой, какой я её люблю: пустая, с тонкой лентой тумана в низине и редкими вспышками света между стволами. Дышалось легко, как бывает только ранним утром, когда ещё не нагрелась пыль. Я ловил носом разные оттенки одного и того же запаха — влажной земли — и радовался, как ребёнок, который знает тайный пароль ко двору. На «Сосновке» в это время почти всегда тихо: птицы спорят над дорожкой, где-то далеко звенит металл — открывают ворота у соседей, — и всё это складывается в ровный фон, на котором лучше слышно главное.

В поле я двинулся вдоль первой борозды осторожной походкой — не по гребню, а рядом, чтобы не примять рыхлый верхний слой. Присел, набрал горсть земли, сжал. Почва рассыпалась мелкой крошкой, не липла к пальцам, пахла хлебно и чуть древесно. Хороший день. Я отметил взглядом, где листья у растений легли лодочкой — там влага уйдёт первой; где корка схватилась сильнее — вечером нужно пройтись инструментом, чтобы воздух снова заходил в верх; в низинке блеснуло — задержалась вода, придётся дать ей уход, чтобы корни не сварились. Я разговаривал с землёй вслух — тихо, как с живым существом, — и от этого внутри становилось ровно.

Планшет включил ненадолго — пара снимков проблемных мест, заметки. Солнце поднималось, тени коротели, как будто кто-то подрезал им бахрому. Всё шло своим чередом, и именно поэтому я первым заметил, что мир стал звучать иначе.

Сначала пропали далёкие голоса — гудок ранней электрички, лёгкие вспышки машин на трассе, чирканье дворового металла. Остался ветер, но и он сменил интонацию: дул ниже, мягче, как осенью, когда лист тяжелее. Свет стал жёстким, тени — слишком чёткими. Я прикрыл глаза ладонью, чтобы отсечь лишнее, и всмотрелся в кромку леса. Лес был будто тот же, но как будто писан тяжёлой кистью поверх старого рисунка: плотнее, темней, грубее по фактуре.

Сделал шаг — и почувствовал, как воздух стал весомым, как в теплице перед грозой. На миг пропал звук собственного шага, будто землю прикрыли войлоком. Сердце дёрнулось и пошло ровно; я перевёл дыхание на длинный выдох, как учили на сенокосе: «не торопись, земля любит неспешных». Трава у ног стала выше, жёстче; у листа — матовая кайма. Я обернулся — и не увидел тонкой серой полосы города, которая почти всегда висит над горизонтом. Ни мачт, ни нитей проводов, ни дорожной пыли. Только волны травы и чужой лес.

— Да ну нафиг… — сорвалось вслух. Я моргнул, сделал шаг назад, потом ещё. Пятка нашла траву, но не нашла той колеи, которой я шёл сюда минуту назад. В висках постукивало: «Мираж… перегрелся…» Я резко обернулся туда, где должны были быть наши сараи, и пошёл прямо, нарочно ломая шаг. Сотня шагов — всё та же зелёная волна. Я свернул вправо, оставил на коре крестообразную царапину ножом, чтобы не спорить с памятью, и вернулся — круг закрылся на том же дереве. Сердце колотилось, ладони вспотели. Достал планшет — серый прямоугольник карты и ноль связи. Перезагрузил, поднял над головой. Ничего.

— Неужели я и правда заблудился?.. — пробормотал я и сам себе же возразил: — Нет, это что-то другое. Спокойно.

Руки сами проверили рюкзак — застёжки, ремни, порядок. Я сделал два маленьких глотка воды — не от жажды, а чтобы вернуть себе привычный ритм. «Так, спокойно. Дыши. Проверяй по порядку. Не паниковать».

Я пошёл туда, где чувствовалась прохлада. Вода всегда помогает понять место. Через несколько минут услышал тонкое «ш-ш-ш», похожее на шелест стеклянных бус: ручей. Он был узкий, быстрый, прозрачный до самого дна; на отмели вода отливала коричневым — наверху торфяные линзы. Камни на дне лежали вытянутые, гладкие, как будто их катали не в этом ручье, а в большой реке. Я присел, опустил ладонь — стужа свела пальцы. Потянул носом — железо, трава, никакой тины. Пить из ладони не стал. Достал котелок, набрал воды — пригодится.

Не унимаясь, сделал ещё одну проверку. Вернулся на десяток шагов назад, поставил на траву тяжёлый камень — «якорь» — и пошёл лучом туда, где «по логике» должна была быть опушка, дорога, хоть что-то наше. Минут пять — те же стволы, тот же влажный воздух. Вернулся к камню — он на месте. Поднял лицо к небу: солнце светило, но ощущалось чуть иначе, чем дома; тени лежали резче, как в полдень в июне, хотя по часам ещё рано.

— Что за ерунда… — сказал уже без злости, с усталостью.

Вдоль глины на вымоине заметил следы. Не собака и не косуля. Плотная подушка, как у зверя, который любит мягкий ход, и будто два вытянутых когтя спереди. Свежо — край блестит. «Хорошо, — отозвался вслух, — у каждого здесь своя тропа. Будем вежливы».

Я поднялся выше по течению. Берега говорили на своём языке: где тень — пахнет терпко, почва держит влагу; где солнце — верх подсушен, крошка держится, нога пружинит. На тихой заводи плавали круглые листья незнакомого растения; солнечный блик скользил по ним, как по монетам. Я подцепил палочкой бурый ил у края, вдохнул — сладковатый, чистый, без тухлости. Запомнил: этот ил когда-нибудь станет ресурсом.

Когда не понимаешь, где находишься, лучше устроить себе маленький порядок. Я нашёл место у корней упавшего дерева — корень дал естественную стенку, за которой не дует, но слышно ручей. Уложил сухую траву ковром, поставил рюкзак так, чтобы клапан был ко мне, спинка — опорой; солнечную панель закрепил повыше, чтобы ловила свет. Насыпал на дно котелка щепотку чистого песка — чтобы не подгорело, — долил воды. Разжёг маленький огонь из тонких сухих стеблей: спички были, но я не размахивал костром — сложил «колодцу» подальше от травы, поверх — пару сухих веток. Огонь загорелся уверенно, тихо.

На обед сделал просто: половину булки, ломтик сала, лук — отрезал ножом, запил тёплой водой. Котелок поставил рядом — пусть греется для чая, заодно проверю вкус этой воды, когда закипит. Я не романтический «таёжник». Я агроном. Для меня главное — не храбрость, а последовательность. Если вода с огня пахнет чисто — значит, мы подружимся быстрее.

Потом занялся тем, что умиротворяет голову. Промыл немного песка, уложил простой фильтр в черепок: слой песка, тонкая подстилка из сухой травы, сверху чистая ткань, отрезанная от подкладки куртки. Поставил фильтр на каплю — пусть вода проходит медленно. Рядом выкопал неглубокую ямку, сложил внутрь сухие палки и накрыл дерном, оставив щель. Это тихий обжиг — будет уголь. Он всегда пригождается.

Дальше пошёл вдоль ручья в разведку. И шёл не быстро: глаз должен успевать сравнивать новое с известным. У самой воды — травы, похожие на осоки, но лист толще и плотнее; выше — злаки с широким матовым листом, и он шуршал иным, более низким звуком. Я вслушивался — годы научили слышать поле не только глазами. В глине на повороте ручья ещё один след — широкий, трёхпальцевый, с глубокой пяткой. Пахнуло зверем — терпко. Я замер, дал запаху пройти через меня и двинулся дальше, не ломая ветки. В чужом лесу лучше быть гостем, а не владельцем.

К полудню солнце прогрело склон, и колени отозвались теплом. Я выбрал светлую поляну, где трава лежала, будто от ветра, — значит, здесь бывает продув. Там расправил котелок, неподалёку нашёл два крепких маслёнка — шляпки тёмные, скользкие, трубчатый слой жёлтый, ножка светлая, запах чистый; такие узнаю без колебаний. Рядом — белый гриб: шляпка как отлитая, толстый ствол, срез белый, на воздухе не темнеет. Всё как на нашей стороне. Очистил, промыл в котелке, залил водой, добавил с полщепотки соли из кармана, поставил на угли. Пахло так, что даже птицы, казалось, на минуту притихли. Пока варилось, разломал половину лапши, бросил в котелок — будет сытно и горячо.

Еда учит мозг не паниковать. После супа внутри стало спокойно и ясно, как после правильной работы на грядке. Я помыл котелок, вытер травой, крошки собрал и бросил в огонь. В лесу хорошо помнить, что ты не один.

Нанёс на бумагу грубую карту. Ручей — витая линия; заводь — круг; укрытие — крестик; скала — прямоугольник; место с грибами — точка; направление, где в просвете кромки леса на миг будто дрогнула светлая дымка, — стрелка. Подписал не названиями, а словами, понятными мне: «вода», «высоко», «тень», «сухо». С картой в голове легче не суетиться. Блокнот убрал в клапан рюкзака и пошёл дальше — дугой, чтобы понять, как ляжет тропа, если решу идти «к светлому пятну».

Лес был не злым — настороженным. Он слушал меня, как я его. В тишине я различал редкие щелчки — будто где-то падали высохшие семенные коробочки и ударялись о кору. Сверху проходила тёплая волна — лист менял звук: из шороха в глухой шёпот. По склону попались кусты с незнакомыми ягодами — я даже близко не подошёл: пока нет уверенности, это не еда, это красивая опасность. Отмечал всё, что «наше»: щавель — узнаваемый лист, кислый запах у сломанного края; подорожник — широкая пластина и прожилки; мята — выдаёт себя за десять шагов. Их не трогал, только радовался встрече, как видят на дороге знакомое лицо.

К вечеру вернулся к укрытию, к фильтру и ямке с углём. По дороге ловил себя на том, что каждые несколько минут проверяю метки, словно боюсь, что лес переставит деревья ещё раз. «Не заблудился ли окончательно?» — мысль возвращалась упрямо, и я гасил её делом: ещё одна каменная пирамидка, ещё один надрез на коре. В ямке уголь получился — лёгкие, звонкие куски. Сложил часть в полотняный мешок — пригодятся. В котелок налил воды, дал пройти через фильтр. Кипяток — глоток, пауза. Из мешочка чая насыпал щепотку — совсем чуть, экономя; заварил на краю кипения, чтобы не убить аромат. Кружку держал в ладонях долго, выдыхая усталость. Листья потом выловил ложкой, разложил на плоском камне — подсохнут, ещё раз пойдут.

Небо темнело скупо: звёзды зажигались по одной и держались далеко друг от друга. Созвездий, знакомых с детства, не было. Луну я не увидел. Где-то глубже, за стволами, коротко стукнули — раз, через минуту ещё — словно кто-то отбил меру времени. Я улёгся, упершись лопатками в тёплую спинку рюкзака, и слушал собственное дыхание. Сон пришёл рывками, с глупыми обрывками мыслей: «вернуться… как?.. метки… вода… утро».

Проснулся ещё до рассвета — не от холода, от запаха. Роса пахла так густо, что стирала остатки сна. Трава намочила штанины до колена, но этот холод быстро возвращал к делу. Я сделал круг вокруг стоянки, чтобы ничего лишнего не забыть. В фильтре вода стала мягче и светлее; я заварил в котелке щепотку чая — опять экономя, снова оставив листья сушиться; завтрак устроил простой: хлеб, лук, тонкий ломтик сала. В ста граммах еды бывает больше спокойствия, чем в тысячe слов.

Поднялся к скале — та, что я приметил вчера. С неё мир открывался спокойно и широко. Слева, волнами, тянулся тёмный лес; прямо лежала светлая низина, где трава ниже и равномернее — там, видимо, лучше продув, меньше риск промочить ноги; справа, далеко, над зелёной волной очень тонко дрожало светлое пятнышко, будто не дым, а дыхание тёплого воздуха. Не пелена, не столб — именно ниточка, мерцание. Я долго сидел, щурясь, то замечая её, то теряя. Хотелось назвать это «дымком», но слово не слушалось: было не похоже на печной дым — ни густоты, ни тяжести, ни привычной серости.

Я спустился в тень, налил в котелок воды, бросил щепотку соли — иногда осторожность надо разбавлять простотой — и сварил половину оставшейся лапши. После обеда пошёл вдоль ручья в обратную сторону, чтобы проверить — не заведёт ли он к болоту. Нет: дальше становился каменистым, вода звенела тоньше — хороший знак.

В одном месте под ногой мягко продалась земля — нора. Я застыл, отступил, чтобы не ломать чужого жилья. В траве увидел знакомую зелёную стрелку — хвощ. Он любит влажные места и часто показывает, где вода близко. «Спасибо», — сказал мысленно этому простому растению.

Ближе к вечеру вышел на сухой гребень. Ветер свободно бегал, приглаживая верхушки трав. Почва легче, песчанистее, крошится охотно. На гребне росло несколько кустов, похожих на карагану: листья парные, мелкие, но жилки шли иначе. Не тронул. На южном склоне — редкие стебли, похожие на злаки, но с матовой каймой; под ними земля держала тёплый хлебный дух. Я присел, мял крошку между пальцами, вспоминая, как дома мы спасали такие места: немного золы после дождя, убрать лишний шаг, дать верхнему слою дышать — и земля отвечала благодарностью, не сразу, но верно.

Я шёл много, делая крюк к светлому мерцанию не прямо, а дугой — так безопаснее и понятнее. В ложбине лёгкая рябь на траве показывала любимый ход ветра. Хорошая тропа. Я поставил ещё одну каменную метку — на случай, если придётся возвращаться в спешке. Вечерний свет стал густым, тёплым; где-то дальше, за тёмным бором, птицы резким коротким криком делили ночлег. Я не ускорялся. Поспешность обижает землю.

К сумеркам вернулся к укрытию. Огонь — не выше ладони. В котелок пошли оставшиеся грибы, тонкий кружок лука, щепотка соли. Чаю сыпанул совсем немного — листья после вчерашнего досушились, я добавил их в свежую крошку и заварил «вторяком». Терпко, но тепло. Сидел, обнимая кружку, и слушал, как в глубине леса кто-то коротко стукнул — раз, потом ещё. Этот ритм постепенно стал казаться не пугающим, а просто чужим метрономом места.

Ночью спал крепче. Снилась дорога, которая не ровной линией, а мягкой дугой уводила меня куда-то в сторону светлого мерцания. Я проснулся до рассвета с ощущением, что невидимая нитка тянется откуда-то справа, из-за тёмного бора, и не отпускает, но и не тянет силой — просто существует.

Утро пришло ровно. Я быстро собрал лагерь — не люблю оставлять следов: угли рассыпал, яму с углём прикрыл дерном, фильтр разобрал, песок вернул на отмель. Уголь взял немного — остальное оставил в ямке: вернусь — пригодится, не вернусь — не повредит. Завтракал просто: хлеб, лук, чай. Чай — снова «вторяк»: часть вчерашних листьев, подсушенных на камне, и щепоть свежих. Запас маленький — экономлю.

Перед уходом поднялся к скале ещё раз. Там, далеко, над зелёной волной, нитка светлого мерцания держалась терпеливо — ни толще, ни тоньше. Названия этому месту у меня всё ещё не было. Я решил идти «верхом», по гребням: так виднее, не вязнешь, да и ветер выносит запахи — мои и чужие — вверх, и лес меньше слышит, что в нём появился гость.

Тропа слушалась. Там, где кусты слепо лезли в колени, я обходил их по дуге, не ломая веток. Где попадались россыпи камня, ступал мягко, чувствуя, как подошва ищет выемку. На одном из поворотов заметил тонкую звериную тропку — она обвивала склон, как шнурок на ботинке. Я вставил у края палочку — свою метку — и пошёл дальше. Солнце поднялось, но жара не давила — свет здесь был плотным и каким-то добрым, как в старых августах, когда пшеница уже шелестит, а зябь ещё не пахнет сыростью.

Днём снова вышел к воде — другой ручей, шире и ленивее. Песок на отмели переливался серым и золотистым; в ладонь легла горсть — фракция мелкая, с редкой крупной примесью. Хороший материал для фильтра. Я набрал, убрал в тряпичный мешочек. Кипятил воду, делал пару глотков, снова двигался. В голове держался простой план: не торопясь выйти на линию, где мерцание начнёт превращаться в что-то более понятное, а затем — остановиться и смотреть. До языка слов есть язык дела. Им и придётся разговаривать с этим местом.

К вечеру ветер переменился. Со стороны, где держалась светлая нитка, потянуло хлебным, тёплым духом. В нём было что-то знакомое: лёгкая горчинка золы, след жареного жира, чуток дымной корки — не резкий запах печного дыма, но и не чистый воздух леса. Скорее память о чьём-то огне. Это ощущение расправило плечи лучше любого бодрящего слова: если где-то горел огонь, значит, там могли готовить или сушить, а значит — жили, а не просто проходили.

Солнце клонилось. Я вышел на кромку невысокого плато. Отсюда виделось больше. За полосой тёмного бора, над зелёной массой, в задумчивой высоте воздуха снова дрожала та самая тонкая светлая ниточка. Не дым, нет — мерцание, как от тёплого дыхания на холодном стекле. Оно держалось долго, не торопясь. Я сел, поставил рядом рюкзак, снял котелок, насыпал в него щепотку чая — столько, чтобы хватило на бледную заварку, — и, пока закипала вода, просто смотрел туда, где едва заметно шевелился воздух. Ни выводов, ни планов — только факт: там что-то есть.

Чай вышел слабым, но тёплым. Я пил медленно, экономя каждый глоток. Листья снова вынул и разложил сушиться. В рюкзаке оставалась половина булки, один лук, чуть сала, одна пачка лапши и горсть чая. Семена — нетронутые. Планшет — заряжен, но бессмысленно молчит, как пустая рация. Солнечная панель тихо ловила последний свет.

Когда стемнело, я аккуратно потушил огонь, пересыпал угли и прикрыл место дерном, чтобы не оставлять лишних знаков. Лёг спиной к рюкзаку, прислушался к лесу и к себе. В голове больше не было ни «почему», ни «за что». Одно «как»: как двигаться завтра, как не потерять линию «мерцания», как искать воду и не тратить зря еду, как беречь чай, как отмечать путь, чтобы он не исчезал, когда я отвернусь.

Ночь пахла травой и чем-то немного пряным, не из моего детства. Я повернулся на бок, подтянул рюкзак ближе, накинул на него куртку, чтобы закрыть карманы. Сон пришёл не сразу, зато без резких рывков. И, кажется, впервые за два дня я уснул без попыток угадать, что будет дальше. Было достаточно того, что есть: тёплая земля под спиной, тихая вода рядом и тонкая, почти невесомая нитка вдали, которую утром я попробую снова увидеть.