Крепостной Пушкина 2

Глава 26 Ночь. Начало

— Подержи. — Пушкин сунул в руки Степану тяжелый канделябр. Вынув одну из свечей, Александр зажег ее от лампады, что висела под иконой в углу, а от свечи запалил все остальные.

— Ставь на стол.

— Знаете, Александр Сергеевич, попроси меня кто угадать чей это кабинет, я бы не промахнулся.

— Экий ты меткий, братец. — Пушкин проверил шторы, плотно ли они прикрывают окна, после чего принялся звенеть ключами, отпирая ящики стола.

— Такой бардак, с таким количеством бумаг, только вы и могли устроить, ваше превосходительство.

— А что такое порядок по-твоему, Степушка? Порядок — когда всё на своём месте. И у меня здесь всё на своих местах. Не сомневайся.

Степан многозначительно хмыкнул. Рабочий кабинет Пушкина он видел впервые. Везде были бумаги. Много бумаг. Стопки бумаг лежали на столе, довольно широком, на изящного вида диванчике, по виду французской моды эпохи Старого Порядка, на очаровательных тумбочках, на резных стульях, предназначавшихся для посетителей (любой кабинет в России в планировке своей отчего-то подразумевает прием посетителей), на солидном своим видом сейфе, на шкафу с книгами, наконец на полу — везде были бумаги, бумаги, бумаги. Стопки и связки, папки и отдельные листы сложенные кое-как.

Александр извлёк из стола опять же бумаги, быстро пересматривая их, отбирая нужное. Затем открыл сейф, как оказалось забитый бумагами, добыв и из него несколько папок.

— Могли бы и предупредить, Александр Сергеевич, — недовольно заметил Степан на эти манипуляции, — я было думал как на войну снаряжаться.

— Так и есть, Стёпушка, так и есть.

— В буквальном смысле, Александр Сергеевич. Три пистолета взял. Нож. Два ножа, то есть. Кастет. Дубинку специальную. Стальную удавку. Верёвку. Гранату на всякий случай.

— Гранату? — Пушкин на мгновенье даже оторвался от бумаг. — Зачем?

— Случаи разные бывают, ваше превосходительство, вам ли не знать. Тяжёлая зараза. Но это и хорошо, можно так в лоб кому швырнуть, мозги разом на место встанут. А вы?

— Что — я?

— Вы собираетесь к начальству. Или я не прав?

— Прав, Степушка, прав. Но тут дело такое сложное. Мне лично бумаги не нужны. Без них всё знаю. Но начальство, как ты верно и верноподданейше величаешь императора, предпочитает вид письменный. Ему так вернее кажется. Спокойнее. Сядет государь наш, сам всё прочтёт и Сам, понимаешь, Сам придёт к выводам.

— Государь? — удивился Степан. — Сейчас? Мы направляемся к государю? Каким образом? Обойдем охрану и полезем в окно? Тогда верёвка пригодится. Он будет читать, вы держать канделябр, а я вас охранять. Враг не пройдёт.

— Ну вот всё и готово. — Пушкин с сомнением осмотрел сложенную им стопку, махнул рукой и перевязал лентой. — Бери и пошли.

— Я?! Нести ещё и это?

— Не мне же утруждаться. Я генерал считай, мне не положено. Субодинация-с, мой доблестный янычар. — и Пушкин беззаботно потянулся как только что проснувшийся человек. — К тому же я сильно болен, — вспомнил он, — не забывай.

Степан мысленно выматерился.

— Так, а где шпага? — заозирался Александр. — Где-то здесь была. А, вспомнил! — искомый предмет был ловко извлечен из бумажного плена на французском диванчике. — Субординация, она ведь для всех, друг мой. Пошли.

В Аничков проникли не через окно, как надеялся Степан, а через скрытый ход. От парадного он отличался тем, что стражи перед ним было втрое больше. Усатые гренадеры, числом шесть, враждебно хмурились пока дежурный офицер о чем-то спрашивал Пушкина.

«Конспирация высшего уровня» — оценил Степан.

— Следуйте за мной, господа. — объявил наконец офицер. Пушкин кивнул и они двинулись. Двое солдат загромыхали следом.

«Мышь не прошмыгнет» — продолжал радоваться Степан, слегка балдеющий от простоты окружающих — «Барабанщика нехватает».

Офицер остановился у нужной двери, без стука отворил её и объявил:

— Вам сюда.

Шеф жандармов не спал. Тревожность мучила его всё сильнее. Александр Христофорович злился оттого, что оказался в ситуации человека пробирающегося наощупь по тропинке с обеих сторон которой — обрыв. Своей вины он не чувствовал никакой, ничего, что могло бы смягчить осознанием причастности. Немец по происхождению, он искренне считал себя немцем и по духу, отчего стремился подчеркнуть в себе все лучшие качества германских народов, то есть порядочность, смелость, верность слову, безукоризненную исполнительность и порядок в делах.

Истинный немец не мыслит своего существования без непременного чувства долга перед человечеством (эта насмешливая фраза одного остряка-француза была воспринята немалым числом германцев без малейшей иронии), потому и Александр Христофорович внутренне считал себя обязанным всячески улучшать окружающий мир, благо Россия предоставляла для того все возможности.

До глубины души возмущенный «декабрьской смутой», в которой не понял ровным счетом ничего, и оттого привлеченый Николаем к следствию, Бенкендорф задумался о недопущении подобного впредь. Итогом размышлений этого честного человека стали записки на имя императора, в которых он с присущей немцам логикой доказывал необходимость увеличения общего числа полиции, создание особой полиции для надзора над смутьянами, а лучше всего создание отдельного министерства, и, может быть, группы министерств, поскольку размеры страны велики. Государь прочёл, повздыхал, по-секрету показал особо понравившиеся места кое-кому из способных оценить масштаб личности автора (в качестве анекдота), и приказал создать особое отделение при личной канцелярии.

Получив в свои руки пост главноуправляющего третьего отделения, Александр Христофорович пришёл в восторг от осознания, что жизнь не прожита даром. Рьяно принявшись за дело, он вскоре обнаружил, что дела обстоят много хуже чем представлялось. Со всех уголков империи доносилось о воровстве, хищениях, нарушениях законов, подлогах и прочем безобразии. Генерал даже растерялся на время. Необходимость принять меры осложнилась тем, что сперва он получал донесение о нарушениях закона со стороны господина А, что убедительно доказывал господин Б, а после донесение от господина А, не менее убедительно пишущего о беззаконии господина Б. Поскольку господ было много больше, и донесения сыпались буквально на каждого чиновника (это он еще ограничил себя чтением донесений о господах не ниже пятого ранга согласно Табели), то логика подталкивала к необходимости принятия мер в адрес всего чиновничьего аппарата поголовно. Делать было нечего — пришлось идти к государю.

Николай принял его со всей серьёзностью. Бесстрастно ознакомившись с докладной и отложив её в сторону, он вопросительно уставился на внутренне кипевшего Александра Христофоровича.

— Что-то я не пойму, генерал, где же смутьяны? — спросил тогда государь.

— Как — где? — обомлел Бенкендорф. — Они все…простите…

Николай ободряюще улыбнулся.

— Видите ли в чем дело, дорогой друг, вы стали жертвой безусловного патриотизма.

— Простите, ваше величество, я…

— Недопоняли. Давайте будем рассуждать логически. Все эти люди — дворяне. Почти все из хороших и древних семей, а кто нет, тот выслужился сам, значит тем более способный человек. Если принять на веру, без тщательнейшей проверки, всё вами собранное, то непременно возникает вопрос — как же страна наша до сих пор существует? Мне представляется…нет, я даже уверен в том, что здесь огромное преувеличение, по-простому — выдумки.

— Нет-нет, Александр Христофорович, я и не мыслю о сознательный лжи, — поспешно добавил государь, заметив, что у генерала глаза стали размером с медные пять копеек, — о клевете и тому подобном. Всё дело в избытке усердия, да и что греха таить, непонимания. Всякий мыслит так: вот я стараюсь изо всех сил, а должного порядка нет, стало быть некто старается не столь полно. Вот он и виноват. Потому слухи, понимаете, слухи, которые преследуют всякого человека, невольно принимаются на веру. И наша с вами задача как раз заключена в отделении зёрен от плевел. Именно мы должны найти способ заглянуть в суть вещей, подобно философам. Увидеть где ложь, пусть невольная, а где истина. Но как это сделать? Задача представляется столь великой, что почти не имеющей решения. Как нам понять кто пишет горькую правду, а кто нет? Каким образом заглянуть и посмотреть что внутри людей? Вот тогда и только тогда нам с вами удастся ясно узреть действительное положение. А главное — кто есть смутьян, а кто… допускает некоторые неточности при несении службы. Как добиться подобного? Подумайте, Александр Христофорович.

Бенкендорф подумал и третьего дня от памятной аудиенции на стол императора легло предложение о систематизации перлюстрации писем в границах империи.

«Вскрытие корреспонденции, — писал честный немец, — есть наилучшее и наивернейшее средство для понимания истинного движения помыслов кого бы то ни было. Необходимо довести сие средство до совершенства, от выборочного, как сейчас, до поголовного, во всем что касается дворянского сословия вне зависимости от имеющихся заслуг, поскольку известны примеры наличия смутьянов в семьях давших России самых верных подданных».

Николай идею одобрил, ограничив ее. «Все дворянство — это слишком много. Достаточно проверять лиц вызвавших подозрение» — поставил он резолюцию. Исполнительность Александра Христофоровича импонировала ему. Когда начались войны с турками и персами, царь взял шефа жандармов с собой. На войне Бенкендорф ознакомился с такой проблемой как шпионаж.

— Вы предлагаете вскрывать все письма из действующей армии? — удивился Николай. — Но это вызовет недовольство, если не что похуже. Нет-нет, вы ведь сами военный, представьте только свою реакцию на подобное!

Бенкендорф нехотя признал, что да, армия может возмутиться и последствия трудно назвать хорошими.

— Следите за подозрительными. — напутствовал государь.

Больше всего генерала возмущала неподконтрольность и безнаказанность иностранных наблюдателей, представителей большинства европейских держав. Их почта считалась дипломатической и неприкосновенной, согласно решению Венского конгресса 1815 года, чем все и пользовались.

Каждый атташе создавал свой круг постоянного общения из знакомых офицеров русской армии, давал обеды, по возможности и балы при наличии дам, организовывал вечера с попойками и карточными играми, словом — устраивал походный салон. Что при этом узнавали и писали они в свои посольства (а может и не в свои и не в посольства) — оставалось тайной, скрытой печатами дипломатической миссии.

Бенкендорф кипел.

— Это форменное безобразие, ваше императорское величество, дозволять следить за войсками представителям государств никак в войне не участвующих. Некоторые из них имеют симпатию вовсе не к нам, а…

— Знаю. Ну так что с того? Так повелось задолго до нас, дорогой Александр Христофорович, вносить перемены, наглядно беспокоиться — проявить слабость. Пренебрежение в данном случае демонстрирует силу.

Впрочем, беспокойство верноподданного не осталось забыто. После побед, пиров и парадов, когда никто не мог усомниться в твёрдости императора, Николай дал разрешение на проверку дипломатической почты. Негласно и неофициально, по возможности незаметно. Надо отдать Бенкендорфу должное — при получении понятных указаний он действовал весьма умело. В итоге от наблюдения ускользали только письма передаваемые из рук в руки доверенными лицами, которых никогда не могло быть достаточно, да и то не всегда.

Польский мятеж укрепил государя в верности принятого нерыцарского решения и сократил численность близких родственников.

Наибольший интерес вызывали послания зашифрованные, и здесь Николай лично пришел на помощь генералу. Он пригласил Бенкендорфа на ужин, где кроме них присутствовал только Жуковский. На глазах ошеломленного шефа тайной полиции, император в шутку предложил поэту попробовать разгадать что написано в неком письме, тут же им представленном. Генерал узнал в нем копию перехваченного послания одного из наиважнейших посольств. Поэт взял манускрипт, внимательно изучил его, и тут же выдал перевод. После генерал догадался, что стал свидетелем спектакля разыгранного именно для него, но в тот миг потрясение смутило разум. Император похвалил воспитателя своих детей и предложил Бенкендорфу все послания подобного рода отправлять Василию Андреевичу, а чтобы тому было комфортно — выделить кабинет. Ещё лучше — крыло здания, ведь вряд ли Василий Андреевич сможет один тратить столь много времени на подобную рутину. Вероятны помощники.

Бенкендорф понял всё верно, отчего стал графом и сиятельством.

Увы, характер новоявленного графа с той поры заметно испортился. «Честный немец» мог сохранять только внешнее хладнокровие, внутри него бушевал огонь. Несоответствие внешнего восприятия людей с подлинной ролью жгло душу.

Бенкендорфа боялись, лебезили, перед ним заискивали, старались подчёркнуто угодить, но тем сильнее он злился. По сути он стал ширмой для некой особой группы собранной Жуковским, группы занимающейся чем-то много более важным нежели он сам. Выглядело это так: его подчиненные добывали сведения, но всё «нечитаемое» отправлялось Василию Андреевичу, а от того прямо государю. Он их не читал и не смел о том заикнуться. Репутационный ущерб от столь интересной деятельности как чтение чужих писем целиком доставался Александру Христофоровичу, тем более, что ни Жуковский, ни привлечённые им люди (почти сплошь известные литераторы), не были официально оформлены. Жалование им при этом платилось огромное, не ниже уровня помощников министра.

Чем дальше, тем больше шеф жандармов понимал, что он служит назначенным пугалом, рискующим при случае стать козлом отпущения. Ситуация решительно не устраивала, но исправить её он не мог. Получалось будто в «его» третьем отделении существует свое, внутреннее третье отделение.

Покушение на императора и английский погром встряхнули все охранные департаменты. Казалось, что в отставку уволят всех, соломинкой утешения служило лишь то, что всех — это много, может и пронесёт.

На свой счёт Бенкендорф не сомневался. Подумав, он решил, что время благоприятствует усилению его положения, ведь если люди верят в чьё-то могущество, то глупо было бы тем вовсе не пользоваться.

— Ваше сиятельство.

— Ваше сиятельство. — повторил за Пушкиным Степан. Вместо ожидаемого государя, перед ними стоял глава тайной полиции, способный навести холод одной только суровостью облика.

— Вы не одни, — вместо приветствия заметил Бенкендорф, — как следует понимать сие?

— Это мой помощник, Александр Христофорович. Степан, сын А…

— То мне известно. Зачем он здесь, Александр Сергеевич?

— Мой управляющий, — Пушкин особенно выделил первое слово, — является невольным свидетелем некоторых событий. Весьма надёжен, ваше сиятельство. Кроме того, знаком с его императорским величеством, чьим доверием пользуется. Потому мне представилось полезным взять с собой.

— Гм. Вам представилось. И что за ворох бумаг в руках вашего (Бенкендорф тоже выделил слово) управляющего?

— Доказательства заговора, ваше сиятельство, направленного на крушение устоев. Считаю необходимым самолично и немедленно ознакомить с ними его императорское величество.

— Однако. Вы, должно быть, вошли во вкус в деле спасения государя.

От столь грубой и прямой насмешки Пушкин побагровел.

— Приходится, ваше сиятельство, — слишком спокойным, даже скучающим тоном заметил поэт, — конечно, это никак не входит в круг моих обязанностей, но не проходить же мимо.

Бенкендорф прикусил губу. Укол Пушкина оказался точнее.

— Не хотел вас задеть, Александр Сергеевич. Но, право… впрочем, это несущественно. Знаете, я хотел просить вас об одолжении.

— Вы? Меня?

— Вас. Император ожидает вас, и я не смею задерживать. Даже с вашим, гм, управляющим. Но прошу об одном. У меня тоже есть некоторые сведения, о которых его величеству должно знать. Не могли бы вы оказать мне любезность и…

— Сколько вас ждать? — хлестнул голос от которого вздрогнули все. Это был государь, с неудовольствием разглядывающий присутствующих.