Катастрофа или гибель Атлантиды

Глава 13

Царь Агамемнон пригласил ее за свой стол. Он, похоже, считал, что оказывает этим своей невольнице великую честь. Победитель, видно, забыл о том, что она, его рабыня, только вчера еще была царевной.

Есть Кассандра не могла. Агония ее города продолжалась в памяти царевны весь день, хотя, едва наступил рассвет, стало ясно, что фактически город перестал существовать. Несмотря на то, что сожженный берег давно исчез за горизонтом, гарь и копоть пожаров по-прежнему, словно во время отплытия, застилали глаза, въедались в ноздри, обжигали кожу. На всем корабле не находилось места, где можно было бы укрыться от хлопьев золы, горького дыма и страшных воспоминаний.

Шум последней борьбы, торжество победителей, отчаянье побежденных, плач женщин и дев, которых насиловали, вязали, волокли, вели, тащили в рабство…

С той самой минуты, когда обманутые проклятыми хитрецами троянцы себе на горе втащили в город коварного деревянного зверя, великим Илионом владела гибель. Позор, горе, ужас и падение Трои лежали на сердце Кассандры ее собственным позором, горем и ужасом, ее собственным падением. Гибель всех родных, любимых ею людей, стала ее собственной гибелью, хоть царевна, единственная из царской семьи, осталась в живых. Дочь Приама Агамемнон пожелал взять с собой.

Который раз перед глазами вещей девушки вставали жуткие сцены.

Вот врывается в последнюю, пока еще их комнату проклятый Неоптолем, весь с головы до ног забрызганный кровью.

Опять и опять замахивается топором воинственный злодей, опять и опять падает замертво несчастный старец, ее отец.

Вот беззвучно летит в пропасть выброшенный из окна младенец, сын брата Гектора, погибшего защитника Илиона.

“Оставьте коня! Не трогайте проклятую игрушку! Это смерть! Коварные эллины обманывают вас!”

Но разве слушали ее, разве хоть один раз в жизни, хоть один человек на свете, хоть кто-нибудь, когда-нибудь разве послушал ее? Поверил ей?

Послушал ее Парис, когда просила, заламывала руки, плакала, валялась в ногах у него сестра, умоляла не ходить в Элладу, не тревожить царя Менелая, забыть о прекрасной Елене?

Или в тот солнечный день, когда вопила она, кричала, заходилась от горя страшных предчувствий, — а Парис и Елена, влюбленные, гордые, торжествующие, шли с корабля во дворец под радостные приветствия толпы?

“Прекраснейшую женщину мира в прекраснейший его город!”.

“Пусть знают греки могущество троянцев: сегодня мы овладели спартанской царицей, завтра овладеем миром!”

“К длинному носу Менелая подходят рога, которые наш Парис вырастил у него на лбу!”

И так далее… Ах, сколько упражнений в красноречии и остроумии, сколько надежд…

Где теперь Парис? Покинутая им нимфа Энона дождалась, наконец, возвращения своего возлюбленного… получила его мертвое тело.

Когда просила царевна Елену вмешаться, оставить Париса, успокоить Менелая, сделать хоть что-нибудь, пожертвовать хоть чем-то для людей, которые любили, обожали, боготворили ее? Даже взглядом не удостоила Кассандру прекраснейшая женщина мира.

Накануне ужасной ночи, когда конь уже находился в стенах обреченного города, а грекам до победы оставалось только дождаться наступления темноты, троянская царевна побежала в храм Аполлона.

Кассандра никогда не знала, ни откуда появлялся Аполлон, ни куда исчезал. Для того чтобы вызвать его, она должна была приложить руку к губам статуи. В ответ на поцелуй мраморного Бога происходило следующее.

В первом случае, и так выходило чаще всего, статуя Бога плавно отъезжала вправо. Затем внешняя стена за статуей гармошкой отодвигалась влево. В результате открывалось огромное зеркало. Изнутри оно вспыхивало странным неестественным огнем, при этом оставаясь холодным.

Кассандра знала, что огонь, освещавший зеркало, не греет, потому что однажды подскочила и украдкой потрогала. Почти неуловимое движение, которое скорее всего осталось бы незаметным для человека, у Бога вызвало гомерический хохот.

Аполлон появлялся тотчас же после вспышки. Всегда по ту сторону зеркала. Бога можно было видеть, слышать, но нельзя было потрогать, нельзя было почувствовать его запах или тепло. Будто не живое существо находилось перед царевной, а лишь оживало его изображение.

А иногда, правда, это получалось гораздо реже, Аполлон слетал к ней с неба на своей золотой колеснице. Тогда с нечеловеческим стоном должен был раздвинуться купол храма, чтобы пропустить его.

В этот последний раз Кассандре не пришлось вызывать Аполлона: он сам уже поджидал ее. Посреди храма, прямо под настежь раскрытым куполом, стояла золотая колесница Бога. Покровитель поэтов и оракулов нетерпеливыми шагами измерял расстояния между разными предметами в храме.

Когда вошла Кассандра, Аполлон подбежал к ней, словно был простой смертный, взял ее руки в свои, выдохнул очень по-человечески: — Ну, наконец-то.

Вещунья удивилась: подобного жеста она никак не могла предугадать, Бог обыкновенно был суров.

— Ты ждал меня?

— Кого же мне еще ждать?

— Пощади, Аполлон! — начала Кассандра заготовленную молитву, — неужели ничего невозможно исправить? Прости меня, ведь я только слабая девушка.

— Ты гораздо сильнее, чем думаешь, царевна, — Аполлон отстранился, сообразив, о чем она пришла просить его…

А он-то надеялся! Впрочем, на что ему было надеяться? На ее благодарность? Или на беспомощность?

— Пощади Трою, Аполлон… Защити мой город, спаси его жителей!

— Я сделал все, что мог, для твоего города.

Бог с досадой отвернулся. Он угадал правильно: девушка просила не за себя, всего лишь за свой город.

— Что же касается жителей… Скажи, Кассандра, почему ты просишь за троянцев?

— Почему я прошу… Я не понимаю тебя, Аполлон.

— Тебе жаль их? Страшно за них?

Царевна молчала, пытаясь угадать, к чему он клонит.

— Но разве не покоряли твои соплеменники других народов? Не сжигали чужих городов? Не брали рабов в плен? Не уводили в неволю чужих жен и дочерей? Сегодня подошла очередь их самих, только и всего…

— Но ведь ты же защищал Илион все это время…

Аполлон глубоко вздохнул, повернул голову к ней и стал пытливо, с надеждой всматриваться ей в лицо: — Я защищал не Трою, дорогая. Я защищал тебя. Я желал избавить тебя от того, что ждет царевну побежденного города… Мы проиграли. Да и невозможно изменить предопределенное: сегодня пришла очередь Трои… приходится соблюдать правила… Раз уж люди сочинили эти игры с основным правилом: сегодня один народ, завтра — другой…

— Скажи уж проще: Зевс желал нашей гибели, а ты не можешь пойти против Зевса! — запальчиво возражала Кассандра.

— Что ж, это, конечно, тоже, — согласился Аполлон. — С какой стати мне идти против Зевса. И сразу же прибавил: — Если это утешит тебя, могу предсказать: придет год, день, час, и потомки троянцев вернут все эллинам сполна.

— Нет, меня не утешит это, Аполлон. Мне и эллинов жаль. И вообще, жаль мне людей.

— Подумай над своими речами, Кассандра. Это тех самых людей, от которых ты только и видела, что недоверие, насмешки или, в лучшем случае, снисходительное равнодушие? Это их тебе жаль, несчастная? Но ведь ты еще не все получила от них! Ты еще узнаешь их ненависть, они еще обвинят тебя в своем поражении… Непременно найдется тот, кто скажет: “Эта ведьма накликала беду, навлекла наказание богов, напророчила несчастье и оно случилось…”. Тому, кто ткнет в тебя пальцем, они легко поверят, Кассандра. Не тебе: тому, кто опорочит тебя.

— Но ведь это ты, ты сам проклял меня, Аполлон! Ведь твоих рук это дело, из-за тебя люди не верят мне, разве я не права? Или ты позабыл свои угрозы?

Он расхохотался. Мурашки побежали по ее телу от этого хохота.

— И ты, ты, моя ученица, веришь во всю эту ерунду! Нет силы, которая могла бы заставить всех разом верить или не верить, любить или ненавидеть, жалеть или насмехаться! Ты сама — свое проклятье, царевна! Ты сама — свои угрозы и беды!

Кассандра удивленно посмотрела ему в глаза. У нее возникло странное чувство, что он обыкновенный человек. “Неужели не Бог?” — внезапная мысль показалась ей еще коварнее чудовищного коня, и девушка мигом прогнала ее.

— Конечно, — продолжал Аполлон, в его голосе ясно звучала горечь. — Я не отказываюсь, я обучил тебя ясновиденью. Да, я угрожал наказанием… Даже у Богов бывают минуты слабости… Но я не делал этого, не в моих это силах, поверь!

Он умоляюще посмотрел ей в глаза.

— А мое проклятье? Ведь они никогда! Слышишь? — Она повторила по слогам. — Ни-ког-да не верили мне. Именно так, как ты предсказывал. Смеялись надо мной, иногда жалели, но не верили. Они никогда не верили мне!

Кассандра вспомнила последние годы. Слезы обиды брызнули из ее глаз.

— Я сделал тебя оракулом. Все остальное ты сама. И даже не тогда ты навлекла на себя проклятье, когда приняла мой дар, гораздо раньше. Твое проклятье — это ум, проницательность, доброта, твоя жалость, твое, как это ни странно, сострадание к людям. Мой дар немного прибавил к тому, чтобы отличить тебя от других, а отличие от других — это и есть то единственное проклятье, которое висит на тебе, царевна.

Кассандра покачала головой: — Твои слова одновременно лестны мне и обидны, Аполлон.

— Я не могу говорить иначе. Таковы люди. Человек способен простить другому причиненное ему зло, но добра не прощает никогда. Человек снисходительно относится к чужим недостаткам, но чужое превосходство…

Аполлон опять расхохотался, и Кассандра почувствовала леденящий ужас.

— Чужое превосходство не может вызывать ничего, кроме ненависти, царевна. Это главное свойство людей. Они могут простить уродство, но ненавидят совершенство.

— Погоди, — громко сказала Кассандра. Она нашла возражение и обрадовалась этой находке. — Вот ты и ошибся, великий Бог!

— В чем же ты усмотрела ошибку?

— Елена — само совершенство, а люди обожают ее.

— Это ты ошибаешься, Кассандра.

— Нет, я помню: вся Троя бесновалась от восторга, когда Парис вел Елену во дворец. И этот восторг был искренним: люди обожали и Елену, и Париса, хотя оба от других отличаются: Елена — красотой, Парис — красотой, да еще и удачливостью. Они бы должны и Париса ненавидеть, если по-твоему…

— Удачливость Париса — это всего-навсего его заносчивость, завистливость и наглость. Отличий от всех остальных людей в нем не вижу. Что же касается Елены…

Аполлон усмехнулся: — Если бы Елена отвергла Париса, они бы возненавидели ее с тем же пылом, с которым полюбили. Но обманув и обокрав мужа, сбежав с любовником, бросив детей на произвол судьбы, — о! Всем этим она открыла им свою настоящую красоту!

Он задохнулся от гнева. Гнев кипел, клокотал в его груди и в горле. Ему пришлось сделать несколько глубоких вздохов прежде, чем продолжать: — Подлость приблизила Елену к людям, коварство вызвало в них сочувствие, неверность привела в восхищение! Да, они ненавидели бы ее за совершенство, но по поступкам поняли, что совершенства на самом деле нет, то есть, нет никакого отлитая от них же самих… Вот причина их любви к Елене. Вот почему они обожают ее. Она часть их. Родная, своя.

— Это ужасно, то, что ты говоришь, — прошептала Кассандра.

— Я еще не все сказал, — Аполлон усмехнулся опять, и снова горечь просквозила в его голосе.

— Тебе предстоит еще увидеть: тот самый Менелай, с которым Елена поступила… — в голосе Аполлона прозвучала жестокая ирония. Он задумался, подбирая нужное слово: — Я бы сказал, “бесчеловечно”, но ведь это и есть именно по-человечески… Тот самый Менелай… Он сегодня ночью погубит из-за этой женщины целый город…

А совершив это, той же ночью поведет ее к себе на корабль. Ты увидишь, любовью к Елене будет светиться его лицо, ты увидишь гордость на лицах его товарищей… а троянцы, ведь на них обрушилось из-за Елены столько бед… Ты думаешь, ее когда-нибудь обвинят в несчастьях? Как бы не так, уверяю тебя, скорее тебя сделают виновной, чем Елену, ведь она такой же человек, как все они.

— Нет, нет, — шептала Кассандра. — Ты видишь только плохое в нас, Аполлон. Разве нет у людей достоинств? Неужто на одни лишь подлости способны мы, люди? Неужто ничего, кроме убийственной безнадежности и глупости не найти в нас? Ничего, совсем ничего хорошего?

— Если искать, то и в диком звере можно найти хорошее… Но не в том дело. Не волнуют меня несчастья и радости людей. Только твоя судьба беспокоит меня, Кассандра. Не говори “мы”, говоря о людях. У тебя нет ничего общего с ними. Ты считаешь мои речи одновременно лестными и обидными — уверяю тебя: ты ошиблась, царевна Кассандра — другое. Тысячелетия я любил тебя…

— Тысячелетия? Да мне и тридцати-то нет.

— Ты опять ошибаешься, любимая.

Он говорил нежно, но горечь не покидала его голос.

— Бесконечное количество раз мы встречались с тобой на этом свете. Ты приходила, и я всегда узнавал тебя. Ты уходила, а я оставался и ждал. Когда-то давно, вечность назад, ты спросила меня, как я люблю тебя. Я ответил шуткой, но я уже тогда любил тебя, Касс. Я и сейчас тебя люблю.

— Мне стало слишком сложно понимать тебя, — прошептала девушка. Она даже не заметила, что Аполлон назвал ее не Кассандрой, а Касс.

— Знаю, и не требую сейчас, чтобы ты поняла. Только прошу: поверь мне, согласись, и я сделаю тебя бессмертной богиней… И кончатся твои несчастья. Одно короткое “да” — и ты с нами, на Олимпе. Это, правда, не тот Олимп, да и Парнас не тот… — Аполлон тоскливо вздохнул. — Зато ни забот, ни ужасов, ни страха, ни болезней, ни насилия тебе не придется испытывать в жизни. Не насмешки и издевательства — поклонение и молитвы будешь получать впредь.

— Раз уж ты все знаешь, Аполлон, скажи: для чего мне поклонение? Зачем нужны мне чьи-то молитвы?

— Любому это нужно, Касс, не прикидывайся глупой. Любой жаждет чувствовать себя великим.

— Я не прикидываюсь. Я действительно не понимаю. Для чего чувствовать себя великим? Уверен ли ты, что это нужно каждому?

— Без сомнения. Представь себя бессмертной богиней: в твою честь возносятся храмы, слагаются песни, легенды…

— Разве может это сделать меня счастливой?

— Это делает счастливыми всех нас.

— Ты хитришь сам с собой, Аполлон. Не вижу я счастья в твоих глазах.

— Твоя любовь — единственное, чего мне не хватает для счастья. — Скажи: “да”, Касс, скажи — и все плохое позади.

— О Аполлон! Ведь ты Бог! Будь великодушным, Аполлон!

— Ну конечно же, Боги обязаны проявлять снисходительность и великодушие, считают люди… Обязаны, должны, только по той причине, что они Боги. Но позвольте, а что же в обмен? Немного великодушия к Богу? Приходит ли тебе в голову, человек, хоть иногда, случайно, насчет снисходительности к тому, кто не ниже, а выше тебя?

Кассандра молчала.

Аполлон вздохнул и взволнованно продолжал: — Разумеется, легко и просто быть великодушным к слабому, а к сильному? Уверяю тебя: великодушие и снисходительность к сильному могут оказаться гораздо нужнее, значимее, ценнее. Попробуй сама стать великодушной, Кассандра: не к человеку — к Богу!

— Прости меня, Аполлон, — упавшим голосом сказала Кассандра. — Я не могу солгать. Особенно в этом я не могу солгать тебе. — Хочешь — возьми меня, хочешь — убей! Я сама не знаю, в чем причина. Но знаю твердо. Прости меня, Аполлон! Прости: я всего лишь смертная. Прости: я не люблю тебя.

Бог, отшатнувшись от девушки, бегом побежал к колеснице.

Но горячий короткий бред Кассандры потому и был бредом, что проговаривался бессознательно, без участия разума, на одних чувствах. Лишь, поставив точку, царевна отчетливо поняла смысл тех слов, которые минуту назад, очевидно, сами по себе произнесли ее побелевшие непослушные губы. А поняв, стала громко плача, молиться ему, просить прощения и пощады. Но было поздно: Бог перестал разговаривать с ней.

Все. Кончено.

Видения последних часов, проведенных в родном городе, до конца ее дней не покинут ее.

Вот охрипшая от воплей, без голоса, без слез, царевна молится, уже в храме Афины Паллады, умоляет богиню защитить ее город, пощадить, защитить ее.

Вот в храм врывается косматый дикарь Оилид и насилует ее здесь же, в храме Афины.

А вот и Елена. Бледная от страха Елена. Прекрасная Елена, не успевшая оплакать своего Париса. Идет, идет к кораблю… с ней Менелай. Царь ведет ее за руку и смотрит на нее с любовью. Забыв, простив жене предательство, обман, воровство. Все, как и предсказал Аполлон.

— Я знаю, тебе пришлось пережить страшную ночь, — примирительно начал Агамемнон. — Эта подлая собака, Оилид, еще получит свое…

Кассандра вздрогнула. При чем тут Оилид… Да, злодей, да, мерзавец, но разве он главный виновник? Он только воспользовался теми обстоятельствами, которые удачно сложились для него… Для эллинов…

— Хотя, как мужчина, я могу понять его страсть к тебе, — вкрадчиво продолжал царь.

Кассандра мрачно взглянула на него. Он-то чем отличается от Оилида? Тем, что еще не изнасиловал ее? Он, пожалуй, не способен понять всю степень ее отвращения к нему. Да и плевать хозяину на то, что противен своей невольнице.

Она, вешая царевна Кассандра, уже видела Агамемнона. Когда там же, в храме, он отнял ее у мучителя, отнял не для того, чтобы спасти — нет, захотел иметь сам. Что ж, все верно: добыча принадлежит царю. Отнимал же он у своих воинов награбленные ими ценности. Видела она и жадность, и похоть, и спесь в желтых глазах царя.

— И могу понять твою… — он сначала хотел сказать “ненависть”, но осекся: — Твое отношение к нам, — продолжал Агамемнон.

Хозяин изо всех сил старался показать: он щедр, он понятлив, он сочувствует ей, он терпелив и добр к своей рабыне.

Царь собственноручно налил ей вина в серебряный, критской работы, кубок. Кассандра прикоснулась губами к влажному краю.

— Мне стыдно за ту жестокость… — он опять осекся.

— Ты должна понимать…

— Да, конечно, — тихо сказала Кассандра.

Агамемнон окончательно смутился. Чувство неловкости не покидало его в ее присутствии. Было в ней смутное, неуловимое, но явственное отличие от всех женщин, которых он знал.

— Я много слышал о твоей красоте, образованности… — царь хотел говорить с ней. В конце концов, она принадлежала ему. Он желал беседы, и она обязана была беседовать с ним.

— Благодарю тебя, Агамемнон, — Кассандра чуть наклонила голову.

И все. Продолжала молчать.

— Правда ли то, что ты знаешь будущее?

— Правда и то, что люди не верят мне.

— Это неприятно, когда тебе не верят, — царь позволил себе усмехнуться.

Это особое чувство, — сказала Кассандра. — Это не передашь словами… Когда ты знаешь, точно знаешь, в общем и в деталях. А тебе не верят… Насмехаются… Смеются в лицо…

Девушка поднесла кубок к губам, сделала несколько больших глотков. Она посмотрела на Агамемнона. На лице его застыло просящее выражение. Он ждал от нее чуда, откровения. И она открылась ему. Сама не понимая, зачем.

— Но не это самое страшное, — прошептала Кассандра. — Не неверие, не насмешки, не издевательства. Самое страшное — это когда они жалеют тебя.

Кассандра глубоко вздохнула: — А потом они проклинают тебя за то, что не убедила их. Не заставила их поверить себе.

— А если я верю тебе, — прошептал царь. — Можешь ли предсказать мне мою судьбу?

Вещунья мельком взглянула на него и быстро отвернулась: — Не требуй от меня этого, Агамемнон. Твоя страшная судьба уже ждет тебя.

— Я слушаю, — отрывисто приказал царь, — отвечай.

— Ну что ж, — вздохнула девушка. — Если требуешь…

— Да, требую, — жестко сказал Агамемнон.

— Твоя жена уже точит кинжал, — глядя ему прямо в глаза, медленно выговаривая каждое слово, сообщила ясновидящая приговор его судьбы. — Даже суток тебе не прожить в своем доме, царь.

— Я понял, почему люди не верят тебе, невольница, — Агамемнон презрительно расхохотался.

Царь Агамемнон хохотал долго, а когда отсмеялся, велел Кассандре приготовиться: он намеревался овладеть ею, сразу же после ужина.