Изоляция

Глава 5 Фрунзенская

– Да приди ж ты в себя, …! – прокричал хриплый голос прямо в ухо.

В лицо Марине выплеснули стакан воды. Алексеева открыла глаза. Ее мутило, в висках стучала тупая боль.

Заместитель начальника бункера облизала губы, ощутив противный привкус крови. Второй раз за три дня получить по голове – даже для амбала-охранника много, а для хрупкой женщины – тем более.

Тут же в глаза ударил яркий свет. Марина зажмурилась, попыталась закрыться рукой и обнаружила, что крепко привязана к стулу веревкой.

– Очухалась, Пал Михалыч! – возвестил тот же голос.

– Кирилл, убери фонарь. Ты видишь, гостья испытывает неудобства, – прозвучал вкрадчивый, чуть надтреснутый голос.

Луч отодвинулся в сторону, и зрение постепенно вернулось к Марине. Она увидела перед собой пожилого, чуть лысоватого мужчину. На нем была заштопанная, потертая телогрейка без опознавательных знаков, перетянутая на талии широким ремнем. За пояс была заткнута короткая плеть, кобуру оттягивал крупный, тяжелый пистолет.

– Я рад приветствовать вас на станции Фрунзенская, госпожа Алексеева. Надеюсь на плодотворное сотрудничество, – улыбнулся он. – Позвольте представиться, Иванов Павел Михайлович, старший помощник начальника станции.

Алексеева попыталась улыбнуться в ответ, но разбитые губы оказались способны лишь на кривую усмешку.

– Марина Александровна, – на всякий случай представилась женщина.

– Доложили, доложили. Вы, значит, начальник бункера под МГУ?

– Вас дезинформировали, господин Иванов. Наш бункер принадлежит Московскому институту гуманитарных наук и не имеет никакого отношения к университету. У нас нет с ними связи, – тихо ответила Алексеева. – И что находится под главным зданием и на станциях южнее Воробьевых гор, нам неизвестно.

– Хм… Любопытно, любопытно. И что же, вы командуете целым бункером?

– Я скромный заместитель начальника бункера, не более того.

– Так мы с вами равны по званию! Почему вы отказались впустить наших разведчиков? – почти ласково поинтересовался Иванов.

«Началось!» – мрачно подумала Марина. Тон старпома не показался ей располагающим к мирному общению.

– Может, сначала развяжете меня? – предложила она.

– Марина Александровна, сидите и не дергайтесь, – засмеялся Павел Михайлович. – Когда сочтем нужным – тогда и развяжем. Получайте удовольствие от беседы!

Два конвоира заржали. Иванов властно поднял руку, и снова стало тихо.

– Для начала расскажите мне, как я сюда попала, – устало вздохнула Марина.

Старпом смерил Алексееву презрительным взглядом.

– Вообще-то, вопросы здесь задаю я, но, так и быть, отвечу. Мои разведчики дотащили вас досюда.

– Из Раменок?! – удивилась Марина. – Мимо Москвы-реки, кишащей гадами?!

– Мариночка, лапочка, мои бойцы – профессионалы, тем более возле корпуса их страховал отряд еще из пяти разведчиков. На установление контакта с другими цивилизованными людьми я отправляю самых лучших разведчиков, а вы так невежливо отказываетесь открыть двери! – сладко пропел Иванов.

– Что с мальчиком, Никитой? Он был с вашими людьми, – тихо спросила женщина.

– К сожалению, он погиб, – с притворным сочувствием в голосе вздохнул Павел. – Его съели эти ваши твари в университетском корпусе.

– Ну, скажем так, не «философы» на него напали, а ваши разведчики кинули моего подчиненного на растерзание, чтобы спастись самим, ведь так?

– Вы потрясающе проницательная женщина, Мариночка. Мальчик успел рассказать все что нужно о вашем бункере. И я полагаю, ваше производство станет неплохим сырьевым придатком нашей станции. А товарищ Москвин выпишет мне орден.

– Кто такой товарищ Москвин? – Алексеева решила потянуть время.

– О, товарищ Москвин – это Генеральный секретарь Красной Коммунистической линии.

– Сокольнической, что ли? – удивилась женщина.

– Не Сокольнической, а Коммунистической! – рявкнул Иванов.

– Мне, поверьте, без разницы. И что рассказал вам Никита?

– Вы едите свеклу и картошку, у вас развита агротехника, поставлены кварцевые лампы. Вы знаете, где запасы консервов, – нашли склад, да? Молодцы. У вас процветает культура и искусство, и вы, пожалуй, можете немного побыть культпросветом для нашей молодежи. Еще в вашем бункере налажена система натурального обмена. Это же коммунизм чистой воды! А мы до сих пор не можем его построить, приходится пользоваться местной валютой. Я думаю, вы также знаете, где взять оружие и медикаменты, раз вы так хорошо освоились и наладили инфраструктуру. – В голосе Павла Михайловича слышалась неприкрытая зависть. На погрязшей во мраке станции бункер, где среди ста человек построили утопический коммунизм – всеобщую трудовую повинность, налаженное сельское хозяйство локальных масштабов, где никто ни на кого не нападал, процветала культура, – казался утопающим во тьме жителям метро землей обетованной. Которую надо отобрать и поделить.

– Вы же понимаете, что таким подходом вы мало чего добьетесь, так ведь? – поинтересовалась Марина. – Забрать и разделить, как показала мировая история, получается плохо. Так или иначе, кому-то достается меньше. И тогда обделенные лезут грызть горло тем, кому повезло. Думаете, я не сталкивалась с этим? Мне тридцать восемь лет, двадцать из которых я налаживаю жизнь в этом бункере потом и кровью, ценой собственного здоровья и рискуя жизнью. Вы думаете, мы что-то вам отдадим? Так идите, идите и возьмите. В бункере директива – никого не впускать. Можете постоять под дверью, попытаться выбить ее. Привлечете «философов» – и одной проблемой у нашего бункера станет меньше. По крайней мере, десяток жирненьких разведчиков отвадят от нас стаю на пару недель.

Голова кружилась, перед глазами прыгали черные пятна. Однако лишиться чувств женщине не дали, снова плеснули в лицо водой. Горьковатой, абсолютно невкусной водой.

– Грунтовая водичка-то? А фильтр у вас забит, надо почистить, – усмехнулась Алексеева, слизывая с губ капли.

– Не умничай, – от злости Иванов быстро перешел на «ты». – Для этого ты мне и нужна. Откроешь нам бункер. Ты начальство, ты знаешь пароли и условные стуки. И судя по тому, что рассказал твой юнец, – заметь, добровольно, – ты обладаешь там неограниченной властью, тебя послушают и не очень удивятся, если мы придем к вам с миром.

– С миром? Со связанной руководительницей? – усмехнулась Марина, пытаясь принять мало-мальски удобное положение на жестком стуле.

– Почему же со связанной? Я думаю, мы с тобой договоримся.

– Не договоритесь. В бункере четкий приказ: по истечении недели считать вышедшего на поверхность без вести пропавшим, для выходящей группы пароль сменить. Так что у вас ничего не выйдет.

Марина опустила голову, справляясь с приступом дурноты. По затылку разливалась горячая волна боли.

– Уверен, за неделю я смогу добиться твоего согласия провести нас в бункер, – зловеще пообещал Павел Михайлович.

Он опустился на корточки перед пленницей, поднял ее голову за подбородок, заставляя смотреть в глаза.

– Не сможете, – твердо ответила Алексеева, не отводя взгляд. – Вам же нужны не карты складов и не секреты построения коммунизма, Павел Михайлович. Где взять тушенку, вы прекрасно знаете и без меня. Что вам действительно нужно?

Иванов почти вплотную приблизился к Марине. От него дурно пахло нестиранными вещами, давно не мытым телом и гнилыми зубами. Серые проницательные глаза умудренного немалым опытом человека смотрели со смесью любопытства и презрения.

– С таким проницательным руководителем бункер просто обязан процветать, – протянул он. – Ты знаешь, что мне нужно. Я прочитал твои записи в блокноте.

– И что же вы поняли? – усмехнулась Марина. Непосвященному человеку трудно было бы разобраться в хитросплетении пометок, сокращений и условных знаков.

– Вы мутанты, Марина. Весь ваш бункер. Я это сразу понял, как только разведчики притащили ко мне твоих ребят. Бледная кожа, красные глаза и куча зубов. А потом я прочитал твои записи, и мне стало понятно, что у тебя есть какой-то препарат, который делает из вас сверхлюдей. Поэтому вы и в изоляции и не идете на контакт. Я хочу знать, какой цели вы добиваетесь и какими методами. Название лекарства. Кто командует экспериментом? Это бесценные материалы для командования Коммунистической линии!

«Да я бы все отдала, чтобы узнать, кто командует экспериментом! – с отчаянием подумала Марина. Слова старпома задели ее за самое больное. – Пришел бы кто-нибудь, знающий, чем кончится этот смертельный эксперимент, и взял бы на себя ответственность за наш бункер…»

– Вы ошибаетесь, Павел Михайлович. Дети не мутанты. Никакого эксперимента и препарата в нашем бункере нет. Внешние изменения в облике детей – это приспособление к окружающей среде, а также следствие облучения родителей. У нас очень скудный рацион, поэтому дети рождаются альбиносами, – заученно понесла ахинею Алексеева.

– Прекрати издеваться! Ты прекрасно знаешь, что я ни на йоту не поверил в эту чушь! – взвился Иванов.

Женщина устало прищурилась и покачала головой.

– У нас нет никаких секретов. Вам показалось. На контакт не идем, потому что боимся эпидемии. Мы обычные люди.

– Наглая ложь! – крикнул Павел Михайлович. – Я требую, чтобы ты рассказала мне, какие секретные разработки ведутся в бункере! Кто за этим стоит?! Ты не выйдешь отсюда живой, пока я не получу информацию!

– Нет, – устало закрыла глаза Марина.

– Ну что же, тогда придется беседовать иными методами, – безучастно произнес Иванов. – Савченко, Анохин, разрешаю приступать.

А потом было больно. Просто больно и пусто. Когда сознание меркло, женщину приводили в чувство, выливая на голову стакан воды. Мерзкой, горькой на вкус воды. Не было сил кричать. Тупое, усталое безразличие сквозь вспышки мучительной, заполняющей сознание боли.

По истечении часа Алексеева не реагировала на побои вообще.

– Ты жива? – холодно поинтересовался Павел Михайлович.

Марина чуть склонила голову в знак согласия.

– Что происходит в бункере? Почему дети – мутанты? Кто стоит за этим экспериментом?! Отвечай! – Он направил в лицо женщине луч фонаря.

Разбитые губы не слушались. Перепады «свет-тьма» отзывались мучительной резью в глазах. Голова была тяжелой и гудела, как колокол.

– Мы еще побеседуем позже. Уведите.

Двое дюжих ребят, которые в течении целого часа методично избивали женщину, отвязали ее от стула. Алексеева закашлялась, сплюнула на пол кровь.

– Сука ты… – прошептала она, поднимая голову. – Тварь. Все разрушили, твари. И еще хотите. Подонки.

Иванов лениво поднялся со стула и с размаху ударил Марину по лицу. Голова женщины дернулась в сторону. Сознание отключилось.

В бункере давно объявили отбой. В наступившей тишине чуть слышно гудела вентиляция, потрескивала перегорающая лампочка.

Стук в дверь отвлек Марину от чтения. Только после отбоя заместитель начальника бункера могла позволить себе устроиться на жестком стуле и забыться за интересной книгой. Женщина сняла очки, откинула дужку замка. На пороге стоял Григорий Николаевич.

Алексеева сделала шаг назад. Начальник почти никогда не заходил в ее кабинет, вызывал к себе. Марину вдруг посетило стойкое чувство того, что спать этой ночью ей не придется.

Руководитель бункера выглядел неважно. Очень худой, невысокий и совсем седой. Ему было шестьдесят четыре года, слишком много по меркам постъядерного мира… Запавшие глаза поблекли, смотрели равнодушно и устало. Старость неизбежно забирала в свои руки даже тех, кого нельзя было забирать…

– Добрый вечер. Хорошо, что ты не спишь. У меня к тебе серьезный разговор. Для начала отпусти спать дежурных у гермодвери, скажи, что сменишь их. Я подожду тебя здесь.

Когда через пару минут Марина вернулась в кабинет, Кошкин сидел на стуле, листая недочитанную книгу.

– Где ты взяла этот ширпотреб? Бульварщина. А еще называешь себя интеллигентным человеком, – беззлобно укорил он девушку.

Алексеева поджала губы, вырвала из рук мужчины любовный роман.

– Вы пришли среди ночи критиковать мой литературный вкус? – спокойно спросила она, присаживаясь напротив.

– Нет, не за этим. Я пришел поговорить. Я ухожу, Марина.

– Уходите? – переспросила женщина. – Но куда?

– Ты не поняла, – тихо сказал начальник бункера. – Я ухожу насовсем. На поверхность. Умирать.

– Что? – прошептала Алексеева, бледнея.

– Марина, пойми меня правильно. Я становлюсь опасным для нашего убежища. Меня стали мучить галлюцинации. Я постоянно слышу голоса, они становятся все настойчивее. Я свихнулся взаперти. Боюсь даже представить, что может случиться дальше, – пробормотал Григорий Николаевич, опуская голову.

– Подождите. У нас есть транквилизаторы, у нас… – быстро заговорила Марина и осеклась.

Кошкин поднял руку, призывая к тишине.

– Ты не понимаешь, девочка моя. Шизофреники опасны для общества. Я лично расстрелял всех, кто сошел с ума в этом бункере. Теперь настала моя очередь. Не хочу, чтобы вы видели, как я превращаюсь либо в слабоумного старика, либо в бешеное чудовище. Вдруг я начну бросаться на людей? Или захочу кого-нибудь убить? Мне пора. Я четырнадцать лет управлял нашим убежищем, прожил долгую жизнь и добровольно с ней расстаюсь. Прощаться не стану. Ты откроешь мне гермозатвор, – буднично, словно речь шла об очередной вылазке, сказал начальник.

– Нет. Мы поможем вам, мы спасем вас! Будем всегда рядом, оградим, защитим! – с жаром заговорила Марина.

– Тихо. Прекрати. Ты же понимаешь, что первоочередная задача руководителя – выживание. Я хочу, чтобы бункер жил. Поэтому ухожу добровольно. Либо я стану опасен, либо впаду в маразм. Кормить живой труп, тратить драгоценные лекарства? Нет, это недопустимо. Тебе придется пристрелить меня, рано или поздно. Я хочу избавить тебя от этой неприятной обязанности, поэтому сейчас поднимаюсь на поверхность. Увидеть солнце. Мы все боялись его губительных лучей, прятались в темноте, зарывались в землю, как черви. Мне хочется уйти достойно. Тем более, что наш дом остается в надежных руках. Своим преемником я назначаю Андрея Паценкова. Пусть он держит номинальную власть. Реально же командовать этим бункером будешь ты. Помнишь, сколько я пытался вас свести вместе? Вышел бы отличный тандем и красивая пара. Но что не сбылось – то в прошлом. Документы заберешь себе. У меня никогда не было от тебя тайн, только ты знаешь все и даже немного больше. Но сейчас я должен тебе признаться. Уже год, как я перестал принимать пластохинон. Я хотел проверить, что станет со мной, если прекратить прием лекарства, и был готов уйти, если эксперимент провалится. Мне нужно было знать, что будет, когда наши скромные запасы подойдут к концу. Жаль, ты потеряла тогда папку с документами, Людмила могла бы предугадать, что нас ждет. Я понял одно – мы стали жертвой некой биологической разработки. Радиация стала лишь катализатором. Мы пытались выжить – и попались в ловушку. Ты говорила, что партия пластохинона была разработана для того, чтобы создать универсального солдата, не боящегося радиации, но испытания не были завершены. Так вот, наше убежище завершает страшный эксперимент НИИ экспериментальной фармацевтики и лично профессора Кругликовой. Да, «эс-кей-кью-один» действительно усиливает устойчивость к радиационному воздействию, притупляет эмоции, повышает выживаемость. Но препарат продолжает действовать ровно столько, сколько его принимают. После начинаются необратимые изменения. Шизофрения. Галлюцинации. Скорее всего, у детей начнутся и морфологические изменения. Я могу лишь посочувствовать тебе, Марина. Когда запасы пластохинона подойдут к концу, одному дьяволу ведомо, что именно станет с молодежью. Наши организмы более устойчивы и какое-то время будут сопротивляться. Мы пытались остановить мутацию, но, сами того не зная, превратили себя в монстров. Остальное – вопрос времени. «Но между тем бежит, бежит невозвратное время, пока мы задерживаемся на всех подробностях», кажется, так писал Вергилий… Прости, у меня не хватит сил дождаться конца бункера вместе с тобой. Я стар и должен был все тебе рассказать прежде, чем уйти. Я верю, что оставляю последнее пристанище надежному и честному человеку.

Прекрати реветь. Я устал и ухожу в лучший мир, потому что больше не нужен здесь. Ты всегда была для меня надежным другом и верным помощником. Спасибо тебе за все, Марина. Прости и прощай.

– Григорий Николаевич! – Женщина вскочила со стула, бросилась к мужчине. По ее лицу текли горячие, безудержные слезы.

Кошкин прижал Алексееву к себе, гладя по голове тонкой сухой ладонью.

– Тише, девочка. Значит, так тому суждено быть, – шептал он, обнимая содрогающуюся от рыданий заместительницу.

– Нет. Не уходите, не надо, вы не можете бросить нас! – всхлипывала Марина.

– Прекрати, – тихо попросил начальник, отстранив ее от себя. Алексеева вздрогнула, когда ледяные пальцы мужчины коснулись ее пылающих щек. – Пора. Идем.

Григорий Николаевич на мгновение остановился у гермодвери, оглядывая полутемный коридор. На его губах показалась горькая, измученная улыбка.

– Прощай, – чуть слышно выговорил начальник, глядя Марине в глаза.

– Нет, нет… – Женщина не находила слов.

Кошкин решительно раскрутил вентиль и поднял крышку.

– Не поминай лихом!

Григорий Николаевич улыбнулся и выскользнул в открытый люк. Гермодверь захлопнулась, как крышка гроба.

Марина замерла возле лестницы, не в силах сдвинуться с места. На нее навалилось тупое, беспросветное отчаянье. По лицу потоком катились соленые, полные боли слезы.

– Нет, нет, этого не может быть… Это сон, просто сон… – шептала женщина. – Этого не может быть!

Казалось, время для нее остановилось. Марина оцепенела, уткнувшись лбом в холодный металл.

– Это неправда… Это неправда… – как заклинание твердила она спасительную фразу. – Нет! Надо остановить его, надо вернуть!

Алексеева бросилась в кладовую и схватила с полки первый попавшийся комплект химзащиты. Не застегивая пуговиц, она набросила его плащом на плечи, закрыла мокрое от слез лицо респиратором.

Нарушая все инструкции безопасности, бросив гермодверь незапертой и без охраны, заместитель начальника бункера бежала через подвал, одна, без оружия, не видя и не слыша ничего вокруг.

Женщина вылетела на крыльцо, задыхаясь от бега. На востоке, выше домов разливалась алая полоса рассвета. Первые лучи губительного, страшного солнца пробивались через облака, освещая остовы высоток.

На самой крыше девятиэтажки стояла маленькая человеческая фигурка. Ветер трепал полы длинной куртки и седые волосы.

Григорий Николаевич замер на краю и полной грудью вдыхал ядовитый воздух мегаполиса. А перед ним расстилалась огромная Москва, которая теперь жила новой жизнью.

Солнце поднялось выше, ослепляя, испепеляя неприспособленного к новому миру жителя подземелья.

Марина увидела, как Кошкин пошатнулся и сорвался с крыши.

Рассветный ветер нес с собой звуки пробуждающегося города. Скелеты домов выходили из сумрака в новый день, как сказочные великаны.

Алексеева прикрыла ладонью глаза.

– Прощайте. Покойтесь с миром, – горько прошептала она, отворачиваясь.

Женщина возвращалась в подземелье. Туда, где человек был хозяином. Домой.

В бункере царила тишина. Марина молча стояла на парапете, оглядывая застывших в изумлении жителей последнего пристанища.

– По решению Григория Николаевича начальником бункера становится Андрей Савельевич Паценков. Я остаюсь заместителем. Это все. Пожалуйста, расходитесь по своим делам, – наконец разорвала она тягостную, долгую паузу.

Ее голос, негромкий, неестественно спокойный, эхом отразился от стен. Алексеева торопливо повернулась и пошла прочь. Теперь на плечах заместительницы лежал тяжкий груз неженской ответственности. Жизнь бункера находилась в ее руках…

Марина пришла в себя, попыталась открыть глаза. Заплывшие, тяжелые веки никак не желали подниматься. Все тело немилосердно болело, женщина даже представить боялась, что творится под одеждой.

«Под одеждой?» – переспросила она себя.

На теле оставались только камуфляжные брюки (застегнутые, слава Богу) и высокие «берцы». Рубашки не было, равно как и поясной сумки и самого ремня.

Марина оперлась на локоть и с трудом приподнялась. Мир тотчас завертелся каруселью, разбился на разноцветные осколки. Заместитель начальника бункера бессильно уронила голову на грудь, пытаясь прийти в себя.

– А она ничего так, – раздалось откуда-то из темноты. Вспыхнул фонарь, и Алексеева увидела, что находится в нише стены, забранной решеткой. Справа и слева – грязный и потрескавшийся малиновый мрамор – отличительная черта станции Фрунзенская.

– Эй, жива? – спросил второй голос. Похоже, он принадлежал совсем молодому парню.

– Жива. Пить, – прошептала Марина. Голос не слушался. Глаза привыкали к яркому свету, головокружение и мучительная боль на миг отступили, и женщине удалось сесть.

– Не велели. Собирайся! – рявкнул тот, что постарше. В темноте их было не видно, зато сама женщина в пляшущих лучах фонаря была как на ладони.

«Сволочи! – отстраненно подумала она, закрывая ладонью глаза.

– Рубашку дайте, – попросила Алексеева.

– Не велели! – повторил мужчина.

– Падла ты, Савченко, – раздался голос из-за стены. Марина видеть собеседника не могла, но поняла, что рядом расположена такая же камера, как та, в которой находилась она. Шепелявое «с», прозвучавшее в голосе, навеяло родные и теплые воспоминания из давно минувшей юности. Женя… Любимый мужчина, которого ей больше не суждено увидеть. Канувший в небытие в Симферополе. Как там сейчас, в любимом Крыму?

– А ты помолчи, Хохол, сейчас Михалыч с этой разберется, а потом придумает, что с тобой делать. К мутантам на поверхность или в туннеле пристрелить, – бросил в ответ тот, которого назвали Савченко.

– Все равно падла, – жизнерадостно отозвались из соседней камеры. – Дай бабе воды, жалко тебе, что ли? И рубашку дай, извращенец!

– Заткнись, – велел охранник. – А то сам без жратвы останешься.

Хохол рассмеялся.

– Первый раз, что ли? Слышь, Савченко, чего говорю, дай девке попить. А ты, Митюша, что стоишь, образумил бы старшего товарища. Жлобы!

В голосе мужчины не было злости или обиды, он звучал весело, по-юношески живо. Несмотря на близкую расправу, если Марина верно поняла.

Между тем конвоиры без зазрения совести рассматривали ее в свете фонаря.

– А и правда, ничего, симпатичная. Только синяя вся. Даже бить такую жалко, она ж пока в рубашке-размахайке своей была, страшненькая такая, а фигурка, оказывается, ничего! – продолжал издеваться Савченко.

– Ничего, что я слышу? – холодно поинтересовалась Алексеева.

– Ничего, ничего, – захохотал мужчина. – Тебе полезно. А хочешь, мы тебя всем сталкерским отрядом того?

Разбитые губы Марины скривились в презрительную усмешку.

– Мутанта в реке поймайте. У него как раз двенадцать щупалец со ртами, может, на всех вас, импотентов, хватит!

– Вот молодец! – Хохол за перегородкой рассмеялся.

– Ах ты, стерва! – вскинулся Савченко.

Алексеевой перепало еще несколько ударов тяжелыми коваными ботинками, прежде чем ее выволокли под руки из клетки.

Из соседней камеры выглянул любопытный Хохол. Вгляделся в свете фонаря в лицо девушки. И узнал ее – постаревшую, избитую. Мужчина скрипнул зубами, отполз в темный угол и сел там, уткнувшись головой в колени. Ему вдруг расхотелось умирать…

Марину отправили назад в камеру ближе к вечеру. Женщина не могла идти сама, ее тащили волоком через всю станцию. Угасающий разум выхватывал детали, мелкие незначительные подробности. На станции в два ряда стояли палатки, на краю платформы горел большой костер, куда население ближе к вечеру подтягивалось с чайниками и кастрюлями. На станции пахло дымом и грязью, запах немытых тел смешивался с миазмами уборной и затхло-могильным духом грибов. Освещение, алое, давящее на зрение и на психику, было куда более тусклым, чем в родном бункере. Бегали чумазые дети. У края платформы приезжие челноки разложили свой нехитрый товар – потрепанные книги, заношенную одежду, бутылки с непонятной мутной жидкостью, видимо, с самогоном. Пакеты с коричневым порошком. «Чай, лучший чай с ВДНХ!» – зазывал торговец в грязной куртке.

В камере Марина ткнулась лицом в грязный земляной пол и глухо застонала, справляясь с болью и тошнотой.

Жизнь на станции медленно замирала, видимо, близился вечер. Стихли крики ребятишек, погасили основное освещение, оставив несколько ламп.

Алексеева почти провалилась в зыбкий сон, когда услышала, как ее позвали.

– Эй, эй, вы, вставайте! – Луч фонаря высветил совершенно незнакомое молодое лицо.

– Ты кто? – прошептала женщина.

– Я от Анохина, он в дежурстве в туннеле, – скороговоркой ответил юноша, протягивая Марине ее толстовку. – Давайте, вставайте, вот куртка ваша, респиратор возьмите. Бежим!

Алексеева торопливо натянула одежду. Это оказалось сложнее, чем она думала: пальцы не слушались, завести руку за спину не представлялось возможным. Наконец, она спрятала лицо под респиратором и выскользнула из-за решетки.

– Удачи! – раздался шепот из соседней «камеры». Голос прозвучал грустно, совсем не так бравурно, как утром.

Марина не нашла в себе сил обернуться и просто пошла вслед за своим спасителем.

– Я Юра, друг Митюхи, – представился паренек, когда они спрыгнули с платформы на рельсы, ведущие в туннель.

– Марина. Куда мы идем? – говорить было трудно. А идти – еще сложнее. Стены в свете фонарика расплывались и покачивались.

– На Коммунистическую. Там на отшибе, в туннеле, поселенцы с других линий живут, они гермоворота не охраняют, да и кордона на путях нет. Я вас доведу до Воробьевых гор и отправлю на поверхность, – скороговоркой ответил парень.

– Без автомата? – напряглась Марина.

– Митя даст, он ваш уже нашел. И «химзу» тоже. Только скорее, – нервно поторопил пленницу Юра.

– Зачем помогаешь? – тихо спросила Алексеева, стараясь не оступиться на скользких шпалах.

– Митя попросил, – просто ответил юноша. – Зря вас так, вы же женщина. А вас дома ждут. Никитка рассказал, как у вас там круто. Идите домой.

– Спасибо тебе, – прошептала Марина. Пожалуй, это было последнее, что она успела сказать, потому что позади загрохотали по туннелю тяжелые сапоги.

– Бегите, бегите скорее, я их задержу! – крикнул Юра.

Алексеева побежала. Сейчас было не до благородства и сантиментов. Ей казалось, что от боли тело вот-вот взорвется. Прогремел выстрел, кто-то вскрикнул и упал. А спустя мгновение Марина споткнулась о шпалы и полетела на пол, разбивая в кровь ладони и колени. Потеряла несколько драгоценных секунд. И не успела. А потом снова была темнота и привкус крови на губах.