Изоляция

Глава 8 Возвращение домой

Марина сорвалась. Сорвалась в первый – и в последний раз. Самоубийство последнего близкого человека – подруги Анечки – подкосило ее, лишило веры. Девушка впала в полную апатию, вяло откликалась на требования руководства, чаще отмалчивалась, бродя по бункеру мрачным привидением.

– Марин! Иди сюда!

Алексеева неохотно обернулась. Ваня весело махал ей рукой. Рядом стояла целая компания. Миша. Антон – молодой студент-философ, который до катастрофы увлекался боевыми искусствами и поэтому большую часть времени проводил с Павлом Александровичем, бывшим охранником, а теперь заместителем начальника по охране и безопасности. Василий – математик из политологов. Виталий Кузнецов – преподаватель отечественной истории, совсем молодой доцент, который легко влился в коллектив бывших студентов и перешел со всеми на «ты».

– Привет, – устало бросила Марина, подходя.

– Маринка, мы сегодня в очередную экспедицию, думаем притащить из библиотеки книжек, хотим покопаться на стеллажах. Ты с нами? – Глаза Вани светились от восторга. Библиотека корпуса Гуманитарного института, довольно большое собрание книг по самым разным дисциплинам, вряд ли могла посоперничать с книгохранилищами МГУ, Главное здание которого было прекрасно видно с Мичуринского проспекта. Но туда доступа не было. Разведчики давно оставили мысль пробраться туда. Перепаханный взрывами Ломоносовский проспект и крайне неприятные мутанты отвадили от университета даже бесшабашную Алексееву и ее товарищей. Для жителей бункера уцелевшее Главное здание стало символом, почти что святыней прежнего мира до Катастрофы, а к святыням, как твердо уяснили себе суеверные подземные обитатели, прикасаться нельзя, иначе быть беде. Зато родная и знакомая библиотека в корпусе давно была предметом вожделения Волкова. Григорий Николаевич не позволял разведчикам ходить туда, ведь первоначальная задача все же заключалась в обеспечении жизнедеятельности бункера. И только спустя два года исследовательская команда сумела, наконец, перетащить с поверхности все самое необходимое, и начальник дал разрешение посетить заветное хранилище.

Раньше в библиотеке книжки выдавали под запись, по несколько штук на руки в читальный зал. Теперь же, когда полуразрушенные залы стали никому не нужными, предметом вожделения молодых ученых и студентов было книгохранилище. Туда звала ребят не жажда наживы, а чистое любопытство и любовь к книгам, отзвук былого студенчества. И наконец мечта сбылась.

– Я не хочу, – ответила Марина, не поднимая глаз.

– Как так?! Ты же мечтала на книжки посмотреть, мы так долго ждали этого разрешения, а теперь – нет?! – неподдельно удивился Ваня.

– Не хочу – и все! – Алексеева начинала раздражаться.

Каждое утро для девушки начиналось одинаково – с ожидания конца дня, когда можно было снова забиться под покрывало, укрыться с головой и никого не видеть и не слышать. Общество действовало на нервы. А в закрытом бункере не было уединения. Начальство постоянно дергало новыми распоряжениями, надо было следить за жизнью подземных обитателей, смотреть, слушать, знать.

– Ты совсем не компанейская! – обиженно протянул Волков.

И терпение лопнуло.

– Зато ты компанейский! – крикнула Марина. – Ты когда последний раз был в экспедиции?! Месяц назад, два? А я на той неделе! Ты на поверхность ходишь по сменам, тебя никто туда не гонит постоянно! А мне осточертело каждые две недели натягивать на себя противогаз и таскать тяжеленные рюкзаки! Надоело!

Из глаз хлынули злые слезы. Спокойная и выдержанная обычно, девушка сорвалась. И досталось тем, кто больше всех доверял и сочувствовал.

Так выходит в жизни – гнев и обиду человек выплескивает на ближних. На тех, кто ни в чем не виноват, не заслужил упреков. Когда эмоции хлещут через край, перед чужими людьми сдерживаться проще. И куда больнее слышать ласковый укор родного человека, чем жестокую насмешку того, кто бесконечно далек.

Бич мира сего – непонимание. Одиночество и тяжесть неразделенной горечи ломает людей. Когда родные вдруг отходят неимоверно далеко, не желая понять глубокие душевные переживания, внутри становится пусто и плохо. Кажется, что весь мир хочет больнее задеть, уколоть равнодушием и холодностью. Притворное сочувствие и безразличие в глазах глубоко ранят. Пренебрежение медленно убивает последние ростки сострадания и жалости, топчет их, закапывает на самое дно души, и много времени пройдет, прежде чем они смогут возродиться снова.

Здесь, под землей, где каждая эмоция была гипертрофирована, гротескна, отчуждение и непонимание поселилось в каждом. Когда на поверхности сущий ад, когда холодно, хочется есть и спать, когда нет надежды, сохранить сочувствие и понимание казалось невозможным. Ломались самые сильные, самые стойкие, те, кто должен был всегда успокоить и подбодрить. Когда плачет тот, кто в самой трудной ситуации всегда шутил и утешал других, становится поистине страшно. В такие минуты каждый житель последнего убежища кожей ощущал холодный ужас безнадежности. В мире, где не во что было верить. Когда бункер становился маленькой вселенной для последних выживших, можно было рассказывать детям на ночь о том, как будет прекрасна будущая жизнь на поверхности – но не надеяться, не ждать и не желать.

Когда мир разделился на «до» и «после», это доведенное до абсурда деление диктовало свои правила на жизнь. Менялись нормы и роли, а человек эволюционировал все дальше и дальше – и откатывался назад. В девятнадцатом веке сострадание, взаимопомощь и любовь к ближнему считались лучшими качествами, достойными высшей награды. Двадцатый век велел подавать руку помощи товарищу, но рассчитывать лишь на себя. Двадцать первый век научил убирать эту руку, прятать за маской и горе, и радость, не ждать, не просить сочувствия. Жалость и желание помочь стали позорными чувствами, достойными порицания и насмешек. Человек, умоляющий о сострадании, раздавленный, истерзанный страшным миром, считался слабым, ничтожным. В таких плевали, от таких отворачивались. И шли дальше – по головам, по сломанным судьбам и искалеченным душам. И достаточно было лишь обернуться назад, поднять упавшего, прижать к себе, утешая, и человечество было бы спасено. Техническая революция и духовный регресс, когда homo sapiens постиндустриального мира уподоблялся мрачному варвару Средневековья, сгубили последнюю цивилизацию, загнали под землю, похоронили заживо в тесных бункерах и метро. Но даже там «цивилизованный» современный человек не сумел понять своих ошибок. И вновь, и вновь наступая на те же грабли, он продолжал убивать себя своими собственными руками.

Марина бросилась прочь.

– Как с цепи сорвалась! – недовольно проворчал Антон.

Ему суровости было не занимать. Приученный с детства верить только себе, терпеть боль и лишения, он казался несгибаемым великаном среди бушующего моря. И плакал в подушку по ночам, обнимая плюшевого зайчика, которого он подобрал на поверхности полтора года назад, думая, что никто не видит и не знает об этом…

Дежурный по этажу постучался в дверь кабинета Алексеевой. Марина утерла слезы ладонью и вышла.

– Тебя Григорий вызывает, – доложил юноша.

Девушка скривилась. Уж кого-кого, а любимого начальника сейчас видеть не хотелось. Но, как и до катастрофы, начальство есть начальство, и его распоряжения не обсуждаются. Больно ли, плохо, да пусть весь мир встанет с ног на голову, – нужно идти, делать, исполнять.

Алексеева вздохнула и направилась к соседней двери.

Григорий Николаевич встретил Марину кивком, но сесть не предложил.

– Что за эксцесс? – холодно поинтересовался он.

– Я устала. Я больше не могу! – честно ответила девушка, не пряча глаз.

– Не можешь? Давай проверим. Собирайся, через пятнадцать минут выход. Отряд уже готовится, тебе задание – найти немного книг по истории Отечества за двадцатый век, желательно, чтобы это были издания университетских ученых. Вам же надо восполнять знания, для себя стараешься.

– Я не могу! Не справлюсь! Я же только что из экспедиции! – вскрикнула Марина.

– А раз не справишься, лучше тебе сразу остаться на поверхности, мне в бункере нюни не нужны, – без эмоций ответил начальник.

У девушки задрожали губы, глаза наполнились слезами. Дрожащими руками оправив камуфляжную куртку, Алексеева вытянулась по стойке смирно.

– Есть выполнять! – по-армейски ответила она.

– И откуда в тебе эти замашки? Кажется, я не пытаюсь сделать из бункера казарму, – протянул Григорий Николаевич.

«Зато оставить подыхать от радиации за минутную слабость – это всегда пожалуйста!» – про себя добавила Марина.

– Так проще держать себя в руках, – ответила она вслух.

– Молодец. За то и ценю. Свободна, – кивнул мужчина.

Отряд вышел на поверхность поздним вечером, когда солнце уже давно погасло, а дневные обитатели столицы, каких за два года развелось немало, попрятались по своим убежищам. Пару раз, когда разведчики задерживались на поверхности до восхода солнца, приходилось отстреливаться, но без потерь. Серьезных тварей разведчики еще не встречали, однако догадывались об их существовании. С ночными жителями мегаполиса пока столкнуться не довелось.

Шли треугольником, на каждой стороне по два человека, справа – Марина и Виталий, слева – Ваня и Антон, смотрящими назад оказались Василий и Миша.

Высотка Главного здания МГУ чернела в темноте далеко за их спинами. Что-то призрачное и эфемерное, на уровне интуиции, гнало оттуда суеверным страхом. Как и до Катастрофы, Университет жил своей жизнью, человеческой ли, или жизнью новых хозяев Москвы, оставаясь недосягаемой и таинственной легендой, вечным символом не только для жителей метро, но и для самых близких соседей, бункера Гуманитарного института.

– Идемте в корпус, времени полно, в нашей библиотеке хочется подольше покопаться, Григорий дал задание найти кое-какие книжечки, но пока все посмотрим, там уже и рассвет. Вперед! – скомандовал Кузнецов, назначенный старшим.

Разведчики вошли в здание через полуразрушенные проемы дверей. Марина дернула за рукав химзащиты Мишу, призывая его остановиться. Что-то показалось ей странным, не вписывающимся в ее воспоминания.

На первом этаже здания больше не лежали жуткие останки людей…

Жители бункера не бывали в родном корпусе больше года, исследуя магазины и склады в Раменках, поэтому видеть абсолютно пустой холл с обвалившейся облицовкой колонн показалось странно и… страшно. Особенно Марине и Мише, которые видели, что тут творилось в первые месяцы после катастрофы.

Девушку заполнило нехорошее предчувствие. И до того сильное, что мигом запотел плексиглас противогаза, затряслись коленки.

– Ребят, там что-то не так. Давайте не пойдем туда, – прошептала Алексеева в наступившей тишине.

После недавней выходки товарищи не обратили на нее внимания.

– Да ты просто струсила, как днем. Все окей, не психуй! – отозвался Ваня.

– Тут нет трупов. А в самый первый раз мы чуть не по телам шли. Это плохо! Должны были хоть кости остаться! – настаивала Марина.

– Так, если ты боишься – иди назад! – даже рассудительный Виталий вдруг утратил осмотрительность. – Никто тебя за уши сюда не тянет!

Девушка поджала губы, побледнела от ярости. Больше всего на свете она ненавидела, когда ее обвиняли в несуществующих грехах. А уж трусихой она не была. Кажется, чувство страха атрофировалось в ней еще в НИИ экспериментальной фармацевтики, когда она забирала ящик с ампулами из рук раздувшегося трупа. Но теперь инстинкт самосохранения и интуиция шептали ей, что большей глупости они еще не совершали. Но злость и обида вытеснили здравый смысл.

– Идем! – сквозь зубы прошипела Марина.

Отряд поднялся на второй этаж по почти разрушенной лестнице. За прошедшие годы стекла окончательно потрескались, на лестнице растекались лужи после недавнего дождя. Штукатурка со стен осыпалась, плитки на ступенях давно пришли в негодность. Под ногами скрипела каменная крошка.

На втором этаже находился актовый зал корпуса, большое помещение с красивым черным роялем и рядами кресел. Разведчики замерли, прислушиваясь. Со сцены, из-за занавеса раздавалось утробное урчание, чавканье и звук разгрызаемых костей. И всем сразу стало понятно, куда делись трупы, наполнявшие корпус. Вопрос о том, кто так отвратительно жрет в святая святых студенческой самодеятельности, оставался открытым. И не брезгует ли оно человечиной.

Дальше события развивались молниеносно. Ваня сделал шаг назад, и под его ногой перекатился осколок кирпича. Было отчетливо слышно, как существо прекратило трапезу, зашевелилось прямо у входа в зал.

Наконец, отряд увидел нового жителя корпуса. Тварь, похожая на богомола, тощая, с торчащими костями, покрытая спутанной длинной шерстью, с огромной пастью и множеством зубов, принюхиваясь, вышла из зала. В гробовой тишине кто-то из ребят споткнулся о камень и оттолкнул его ногой. Мутант повернул голову на звук. Марина первая поняла, что он слеп и ориентируется только по звуку и по запаху.

Тишину корпуса огласил выстрел. Запах пороховых газов на несколько минут отбил обоняние монстра. Марина метнулась в один из боковых секторов, стараясь как можно громче топать.

– Бегите! – крикнула она.

Тварь заверещала на частоте, близкой к ультразвуку. Девушка едва не оглохла, дезориентируясь в пространстве. Обернулась на ходу. И увидела, как из аудиторий, актового зала, библиотеки выползают сотни тварей. Похоже, их организм был устроен как у летучей мыши. Ультразвуком они прощупывали пространство, а уши-локаторы улавливали отраженные волны. Страшные, косматые мутанты – и она, Марина, одна против всех. Группа разведчиков уже покинула опасный этаж, спасая свои жизни и оставив девушку наедине с кровожадными тварями. Вопрос о том, любят ли мутанты человечину, отпал сам собой. Не нужно было быть мудрецом, чтобы догадаться…

Марина побежала по лестнице вниз, спасаясь от преследователей. Истошно вереща, монстры не отставали. Девушка почти выдохлась. Воздуха не хватало. Сердце колотилось как бешеное, легкие горели. Через разбитое окно Алексеева выскочила на улицу, упала, проехавшись по асфальту фильтром противогаза, поднялась и бросилась прочь. Твари понемногу начали отставать. Видно, голодны они не были, просто защищали свой новый дом – учебный корпус Гуманитарного института – от незваных гостей.

«Натурально, «философы»! Вдумчиво так сожрать меня пытались!» – подумала Марина, восстанавливая дыхание, косясь на разбитые окна институтского книгохранилища, куда в этот раз экспедиции не суждено было попасть. Разрушенный мегаполис трепетно оберегал свои тайны…

«Философы», так теперь бункер называл новых хозяев здания, урча и фыркая, удалились в корпус. А перед девушкой стояла почти невыполнимая задача проскочить парковку и второй этаж подвала…

Марина закричала и пришла в себя, хватая ртом воздух.

– Очнулась, очнулась! – зашумели рядом.

Голова болела невыносимо. От громких звуков виски будто сдавило раскаленным обручем.

«Где я? Опять… на допросе?» – с ужасом подумала женщина.

– Пить… – Губы пересохли, распухли, и вместо внятных звуков выходило только жуткое хрипение.

– Тише, тише, тебе так сразу нельзя, потерпи! – раздался успокаивающий голос рядом.

Марина попыталась сесть. Закашлялась, чувствуя во рту привкус крови. Чьи-то руки поддержали Алексееву под спину, не давая упасть.

К губам прикоснулся холодный металлический край кружки. Женщина жадно пила, чувствуя, как прохладные капли стекают на грудь.

– Еще… – попросила Марина, когда кружка опустела.

– Нет, пока хватит, нельзя так сразу, – ответил тот же голос.

Алексеева попыталась открыть глаза. Ресницы слиплись, и сделать это оказалось очень трудно. Наконец, женщина смогла осмотреться. И вскрикнула от радости. Бункер. Ее родной, любимый бункер, желанный, как никогда.

В медпункте, где, как оказалось, она находилась, было несколько человек. На соседней койке полусидел, опираясь на подушки, Митя. Ее плечи здоровой рукой поддерживал Ваня. У стены стоял Андрей и незнакомый мужчина.

Рыжая спутанная борода, выбритая налысо голова с полосой длинных волос посередине на манер казацкого чуба, застиранная камуфляжная футболка, улыбка… очень знакомая… и очень родная. Марина смотрела не отрываясь и понимала, что сейчас закричит.

Перед ней собственной персоной стоял человек, которого она так ждала, столько раз видела во сне, человек, которого женщина безвременно похоронила. Женя, ее любимый мужчина из Крыма.

– Нет, этого не может быть… – прошептала Марина. И сорвалась на крик: – Тебя нет, ты умер, умер, тебя не может быть здесь!

Голос не слушался. Она захрипела, закрыла лицо руками, раскачиваясь из стороны в сторону. Ее трясло. Ваня обнял ее за плечи, прижал к себе.

– Тише, тише, ты чего? Это же Хохол, он вместе с Митей тебя спасал! – успокаивал женщину товарищ.

– Нет, нет, он умер, давно умер, когда была Катастрофа, его не может быть здесь! Не может! Это бред, бред, мне страшно! – всхлипывала Алексеева, пряча лицо на груди Волкова.

– Ну чего ты, смотри, он живой, обычный человек, не бойся! – увещевал Ваня.

Марина еще раз взглянула в сторону двери.

– Нет! – крикнула она, вновь пряча лицо в руках.

– Да я это, я же! – подал голос Хохол. Чуть шепелявое «ж», визитная карточка мужчины. Достаточно высокий голос.

Женщина зашлась в рыданиях, хватая ртом воздух.

– Уходи, уходи, уходи! Ты мертвец, тебя нет! – шептала она, сжавшись в комочек на узкой кушетке.

– Выйди, пожалуйста. У нее сильный стресс, Марина очень много пережила, ты сам говорил, сильное сотрясение. Я тебя позову, когда она придет в себя. – Паценков выставил Женю за дверь.

– Мариша, он ушел, все хорошо! – ласково сказал начальник бункера, присаживаясь на корточки рядом с девушкой.

Алексеева осторожно взглянула в сторону двери.

– Вы мне тоже мерещитесь… Я по-прежнему на допросе, да? Уходите, не мучайте меня, я все равно уже умираю, – прошептала она, падая на подушку.

– Ваня, шприц с лоразепамом, – потребовал Андрей.

Легкий укол в предплечье – и Марина вновь погрузилась в спасительный сон.

– Марина, проснитесь, пожалуйста, проснитесь, – умолял знакомый голос.

Алексеева с трудом открыла глаза. Почувствовала себя чуть лучше, по крайней мере, смогла самостоятельно приподняться на локте.

– Митя? – шепотом спросила она. В медпункте было темно, на столе медика горел ночник, основное освещение было погашено. – Ты чего?

«Митя?! Нет, этого не может быть! Значит, это был не сон! Нет, ему нельзя быть здесь, ему нужно уходить!» – вихрем пронеслась в голове вереница мыслей. Голова немилосердно болела, Алексееву мутило. Нужно было немедленно встать, принять решение, что-то сделать, но давящая слабость заставила женщину со стоном упасть на подушку.

Паренек опустил глаза.

– Мне страшно, – прошептал он.

– Что случилось?

– Тут… Никого нет. Свет везде погашен, все думают, что я сплю. А я тут… бодрствую. А выйти боюсь. Очень есть хочется… Вы простите, что разбудил. – Анохин комкал в руках простынь.

– Ничего, ничего. Сколько я в отключке? – Марина радовалась, что к ней, наконец, вернулась способность связно разговаривать, но сил хватило на пару фраз.

– Дня четыре. Я тоже не выходил, мне ваш друг еду сюда приносил.

– Где медик? – с усилием выговорила женщина, закрывая глаза.

– Девушка приходила, сказала, она за медика. Я слышал, случайно, что старая женщина-врач умерла, пока вас не было, – испуганно ответил Митя.

Марина застонала. Столько смертей сразу. Ну да, медик бункера оказалась местным долгожителем. Ей должно было исполниться семьдесят шесть. Пора…

– Дверь… Позови дежурного… Рядом… – прошептала Марина.

Через десять минут медпункт снова был полон народу. Несмотря на то, что команда «отбой» прозвучала полтора часа назад, старшие не спали. В помещении включили верхний свет.

Илья, Костя и Ваня стояли рядом. У двери замерла Ирина, преподаватель философии.

– Очень хорошо, что ты пришла в себя, – улыбнулся Андрей Савельевич. – Как ты себя чувствуешь?

– Лучше, – осторожно отозвалась Марина. – Что произошло, пока я спала?

– Ты точно хочешь знать, что произошло, пока тебя не было в бункере? Что случилось, когда тебя спасали… – устало спросил Паценков. Женщина кивнула. – Во время спасательной операции погибли Володя и Миша…

На Алексееву нахлынули воспоминания. Вот закрытая квартира на Спортивной. Крылатая тварь, которая гналась за ними по лестнице, страшное шлепанье и урчание монстров из Москвы-реки. Лицо Миши в свете фонаря, звуки выстрелов разрезают тишину. Страшный крик Володи, которого заживо разорвали мутанты. Предсмертный вопль Миши, автоматная очередь. Каменные ступени метромоста. А потом темнота и забытье. И знакомая фигура в камуфляжной футболке.

– Мишенька… Бедный, бедный Мишенька… – горестно вздохнула Марина, обхватив голову руками.

Дверь медпункта открылась, в тесное помещение влетела Ксюша.

– Это ты, это все ты виновата! Ты его погубила! – закричала она, бросаясь к женщине. Костя едва успел ее перехватить.

Ксения дернулась и обмякла в сильных руках мужчины. По ее лицу градом катились слезы.

– Ты, это ты во всем виновата! – повторяла она.

– Прости меня… – пробормотала Алексеева, не поднимая головы. – Моя вина. Я сама себе никогда не прощу его смерти…

– Нет, ты не виновата. Во всем виноват я, – раздался в наступившей тишине тихий голос Андрея. – Я отдал преступный приказ отправить Марину на поверхность одну, без сопровождения. Погорячился, испугался, и теперь из-за меня погибли люди.

– Хватит разбора полетов! – гаркнул Костя. – Смерть не такое уж редкое явление! Ксения, я сочувствую тебе, мне очень жаль, но Миша мог погибнуть в любой другой экспедиции. Я запрещаю тебе трогать Марину. Она больна, очень много вынесла, и нашим долгом было прийти ей на помощь.

Рыдающую Ксюшу выставили за дверь.

– Ну что же, подведем итоги, – взявший себя в руки Паценков присел на стул медика. – Никита, Володя и Леша отправились к Москве-реке и волей случая встретились с разведчиками Фрунзенской. Лешу сожрали «философы», когда он возвращался один. Вова вернулся и настоятельно просил установить контакты с метро. Потом заявился отряд их разведчиков вместе с Никитой. Они несколько часов скреблись в бункер, чтобы установить мирное общение, и когда к ним вышла Марина в роли парламентера, ее похитили и пытали на Фрунзенской. Затем сочли мертвой и выкинули за ворота вместе с двумя преступниками местного разлива. Митю объявили предателем за то, что пытался помочь нашей разведчице, а Хохла, которого панически боится Марина, выставили с Кольца, но приняли на красной линии, которая считается коммунистической. У меня много вопросов, господа.

– И у меня тоже, – подтвердил Ваня.

– Пожалуй, и у меня, – добавил Костя. – Марина, что ты можешь сказать?

– Вопросов и у меня хватает, – отозвалась женщина. Ей стало немного легче, по крайней мере, если не пытаться сесть, то хватало сил на связную речь. – Для начала поясню, почему мне кажется, что я до сих пор брежу. Тот мужчина, которого вы называете Хохлом, это Женя Иваненко, симферопольский националист, лентяй и дебошир. И – моя юношеская любовь. Как он тут оказался? За что его арестовали коммунисты метро? А самое главное, как его туда впустили? Насколько я успела понять, красная линия – это маленький аналог Советского Союза, образование с закрытыми границами, разведкой и системой внутреннего контроля, типа КГБ. И они вряд ли пускают на свои станции просто так. Митя, я права?

Анохин торопливо закивал и зачастил:

– Я не в курсе, как Хохол оказался у нас, правда! Я всего лишь солдат, мне никто ничего не докладывает.

Ваня и Костя засмеялись.

– Вот ведь, открестился от расспросов, молодец, парень, далеко пойдешь! – сквозь смех выговорил Волков, хлопнув юношу по плечу.

Митя вжался в стену.

– Я честно ничего не знаю! – прошептал он.

– Ты не на допросе и вовсе не обязан отвечать. Ты гость, да и бункер наш мало походит на Красную линию. Ничего не бойся, – мягко успокоила его Марина.

– А я и не боюсь! – выпрямился Анохин, сурово сдвинув брови.

На совсем мальчишеском лице это суровое выражение показалось очень забавным. Картину колоритно дополняли два потемневших фингала под глазами – точно, дворовый забияка. Стоящие в медпункте не удержались и снова захихикали. Митя обиженно фыркнул.

– Сколько тебе лет, герой? – совершенно серьезно спросил Андрей, не желая конфузить юношу.

– Двадцать два!

– Ничего себе! – удивился Паценков. – А выглядишь лет на пятнадцать. Куда ж тебя пристраивать-то? У нас самая старшая молодежь – семнадцать лет, все уже в бункере родились. Нам всем за тридцать давно. С кем же останешься?

– Со мной, – улыбнулась Марина. – Я беру Митю в помощники. Ты не против?

«Поздно что-то менять. Слишком много времени прошло. Дни мальчика сочтены… Митя обречен, всего лишь вопрос времени. Лучше уж пусть он будет под моим постоянным надзором. Тогда я смогу хоть что-то сделать…» – устало подумала она. Сил на жалость и сочувствие не осталось. Эти простые эмоции отнимали слишком много энергии, которой у женщины сейчас не было. Осталось смирение и безразличие…

– Правда? – щеки Анохина расцвели румянцем. – Вот здорово!

– Андрей, а этот… Хохол… Он где? – спросила Алексеева. Ей было страшно, но в то же время безумно хотелось снова увидеть этого человека.

Паценков что-то крикнул дежурному, и через несколько минут на пороге бункера показался Евгений Иваненко собственной персоной.