Изоляция

Глава 14 Тварь

Алексеева без сил рухнула на пол и замерла лицом вниз, чувствуя, как по щекам катятся безудержные слезы.

– Мы все потеряли… – всхлипывала она. – Все, что создавалось двадцать лет, рухнуло, кануло в небытие. Я верила, что мы справимся. Что действие пластохинона остановит необратимые процессы навсегда. Чего ради? Чего ради мы спасались раз за разом, выходили живыми из самых невероятных передряг?! Мы вырастили поколение калек, уродов, детей, не знающих солнца, погрязших во мраке в этих катакомбах. На чудо надеялись… Идеалисты, идиоты, хотели выжить, хотели вернуть прошлый мир. И что теперь? Как мы кончили? Забившись в угол, боясь посмотреть на самих себя, задыхаясь в собственных испражнениях! Разве об этом были светлые мечты? Сколько я – лично я – погубила невинных жизней, спасая про́клятое убежище? Сколько их погибло – своих и чужих! Тех, кто нечаянно узнал нашу самую страшную тайну! Тех, кто сошел с ума в этих стенах! Мы строили коммунизм, безденежное общество, где все работали и получали по уравнительному принципу. Мы сделали то, что не удалось никогда и никому! Общество без денег, оплот культуры и образования! Мы его построили – зачем? Чтобы стать хищными тварями! Перегрызать горло своим братьям и сестрам, калечить, ранить и убивать. Этот мир неизменен. Он никогда не станет лучше! Никогда! Мы все приходим в него, чтобы испоганить, сломать его. Человек – царь природы… Король без королевства, сам под собой взорвавший шаткий трон. Не жилось на поверхности! Хотелось власти! У меня этой власти было – хоть двумя руками загребай, а кому она нужна? Мы все грыземся за кусок своего благополучия, а наш бункер – гротескное, гипертрофированное тому подтверждение. Это наказание, кара свыше за то, что я сделала. Я верила, что наши дети смогут выжить, когда от нас все отвернулись. Самым правильным было бы включить генератор на полную и закрыть трубу вытяжки в первый же день, чтобы все умерли во сне, не мучаясь. Скольких сожрала лучевая болезнь? Чинные профессора, которые в прежнее время читали нам лекции в костюмах и при галстуках, корчились на полу в конвульсиях и кусали землю, чтобы не кричать в голос. Роженицы, умиравшие от боли, потому что новые мутировавшие новорожденные были с такими огромными головами, что разрывали к чертям все внутри. Загрызенные тварями на поверхности разведчики, отравившиеся газом в первые несколько месяцев вылазок, почерневшие, кашляющие кровью. Те четверо ребят, на которых химзащита растворилась под кислотным дождем. Мои дорогие и близкие люди, которые умирали так по-разному – и так страшно. Те, кто поднимал панику в бункере, пытался бастовать, застреленные мною – лично. Дети, плакавшие на руках у собственных братьев и сестер, которые перегрызали им горло. Подростки, корчащиеся на полу, когда деформировались суставы и менялся внешний облик. Митя, в конце концов, который ради меня бросил все и так ужасно погиб. Мы с Григорием Николаевичем положили на алтарь выживания все, до последней капли, я готова была лечь костьми, лишь бы бункер продолжал жить. Мы просчитались. Жестоко просчитались. Кошкин ушел в лучший мир, не увидев заката своего детища. Я вижу, и больше всего на свете мне хочется умереть. Я все потеряла. Ничего не осталось. Только разрушенное убежище, заляпанное кровью и дерьмом. Чего ради мы выживали эти годы? Чтобы стать страшными тварями? Я не хочу такой судьбы. Я хочу остаться человеком!

Женщина сорвалась в крик. Ее голос, полный смертельной муки, заплясал эхом по углам, рассыпался на миллионы отголосков.

Женя сидел у кровати в углу, стараясь не касаться заляпанного мутной слизью покрывала, под которым недавно лежала Соня.

– Ты пока еще жива. Быть может, не все потеряно, – невнятно сказал мужчина, протягивая Марине руку.

– Нет. И ты прекрасно знаешь, что со мной станет. Я тебя умоляю – беги отсюда… Спасись. Я не хочу, чтобы ты видел, как я теряю разум, – прошептала начальница бункера, прижимаясь щекой к его пальцам.

– Мне некуда идти. Все равно я медленно умираю. Радиация сжирает меня изнутри, мои дни сочтены. Я останусь с тобой до конца, как не смог остаться до катастрофы, – медленно выговорил Хохол. Силы его покидали.

Марина поцеловала грязную, покрытую шрамами ладонь.

– Я по-прежнему тебя люблю. – Женщина села. В тусклом свете последней лампочки ее лицо, белое, заплаканное, казалось мертвым. Запавшие глаза, обведенные синевой, сальные волосы, спутанные, грязные. Искусанные до крови губы.

Хохол обнял ее, и они сидели в тревожном полумраке, не говоря ни слова. Да и ни к чему были слова в рухнувшем мире, на потонувшем корабле последнего убежища.

В мире, где обесценились понятия, где исчезла половина слов, добро и зло причудливо перемешались, сплелись между собой в запутанный клубок, слова больше не значили ничего. Ценились поступки, жесты, и порой для спасения было достаточно вовремя протянутой руки, ободряющего тепла, которое спасало от боли, лжи и непрекращающегося кошмара. Почему человек понял это лишь теперь? Да и понял ли? В большом метро, где за каждые несколько метров жизненного пространства шла ожесточенная грызня, было ли место надежности, спокойной, нерушимой дружбе и взаимопомощи? И остались ли в перевернутом мире эти понятия?

До катастрофы мало кто осознавал, как важно было почувствовать, понять, когда человеку нужна помощь. Когда чья-то ладонь на плече спасала от беды. И редкие люди обладали бесценным даром явиться вовремя. А большинству было все равно. Толкни слабого – удержись на вершине. А им, несчастным, опустившимся, как никому иному требовалась поддержка. Надежное плечо и крепкая рука, способная вытащить из водоворота неприятностей. Даже не совет, не помощь – осознание того, что рядом есть тот, кто не отвернется никогда. Люди перестали это видеть. «Каждый сам за себя!» – гласила житейская мудрость. И вскоре цивилизация лжи, всепоглощающего безразличия и мировой ненависти скатилась в пропасть.

Год за годом, день за днем, ежеминутно, не прерываясь ни на секунду, Марина и Григорий Николаевич воспитывали в детях, в новом поколении сострадание, терпение и доброту. После того, как все наладилось, заместитель начальника и помыслить не могла о репрессиях. Однако эксцессы случались. Но тогда Алексеева и Кошкин взяли себе за правило судить и наказывать не человека, а лишь его поступок. Это ценилось на вес золота, потому что до катастрофы неизжитая советчина, царившая в мыслях, осуждала личность в целом, а не его дела. Нет, Марина не была наивной идеалисткой, видевшей в людях только хорошее и даже у убийцы замечавшей добрые голубые глаза. Она отдавала себе отчет, что без железной дисциплины порядка в бункере не будет никогда, но следовала своим принципам. «Ты поступил плохо!» – вместо «Ты дурак!». Начальник и его заместитель научили ценить человека. В крохотном мирке, где все друг друга знали, установился порядок и доверительная теплая атмосфера. Несмотря на то, что на поверхности царили новые хозяева мира, несмотря на постоянные смерти.

Здесь умели верить. Стараниями Марины, которая убеждала всех, не жалея сил, что все будет хорошо. Это казалось жестокой насмешкой – знающая правду, не надеющаяся на спасение Алексеева, понимавшая, что рано или поздно идиллия и коммунизм обратятся страшным кошмаром, учила детей улыбаться и искать лучик света в каждом темном и безрадостном дне. Пресекала сплетни, разгребала грязь, по уши закопавшись в чужие житейские беды. И продолжала сеять разумное и вечное. Не надеясь ни на что. Заместитель начальника бункера малодушно уповала лишь на то, что погибнет раньше, чем увидит начало конца.

Она проиграла. Поставила все – и лишилась последнего смысла жизни. Сердце начальницы бункера обливалось кровью, когда она видела, во что превратились ее воспитанники.

– Нет. Мне все приснилось. Это не может быть правдой, – шептала женщина побелевшими губами, прижимаясь щекой к плечу Жени.

– Не вини себя. – Хохол ободряюще коснулся ее волос, будто прочитав мысли. – Ты сделала все, что могла. Продержаться в таких условия двадцать лет – это немалый срок. Даже в метро, где можно получить поддержку от соседей, погибали и уходили в небытие целые станции. В полной изоляции протянуть столько – это подвиг.

Марина устало взглянула на него. Перед ней сидел старик, измученный жизнью, тяжело больной, и ей невыносимо было видеть любимого мужчину таким. Она помнила его молодым, статным красавцем, загоревшим под ярким крымским солнцем, с роскошной рыжей бородой, в которой еще не было так много седых нитей. Теперь же на лбу залегла тяжелая морщина, смуглая кожа посерела, обвисла, задорные карие глаза потухли. Зеленая камуфляжная рубашка висела на Жене мешком. Простреленная рука болталась на перевязи, грязные бинты с застывшими бурыми пятнами крови выглядели жутко.

– Прости меня. Не уберегла. Не смогла. Ты знаешь, я всегда хранила тебя, я верила, что пока я люблю тебя, все будет хорошо, с тобой ничего не случится. Я верила, что пока люблю и оберегаю этих детей, моих детей, беда не коснется нас. Верила, что пока моя жизнь посвящена бункеру, он будет жить. Но она не стоит ни гроша. Что теперь мирозданию до моей любви? Я даже кровью не искуплю и не верну прежней жизни, – горько вздохнула Марина.

– Ты не права. Все эти годы я с легкостью выпутывался из самых страшных передряг. Просто час пробил, наша жизнь не вечна, пора уходить. А ты живи. Вы – новый вид, новые хозяева этого мира, – обреченно улыбнулся Женя.

– Надо было взять за правило остерегаться своих желаний. Я мечтала вернуться на поверхность – и я смогу это сделать. Теперь как полноправный обитатель мегаполиса. Кто знает, может, когда я мутирую, во мне сохранится хоть капля разума и я смогу вернуться в Мытищи? Но разве этого мы желали? Нет… Теперь я отдала бы многое, чтобы вернуть время хотя бы на год назад, когда ничто еще не предвещало беды. Мне больше не страшно. Просто больно, что мы все так бездарно потеряли.

– У нас нет выхода. Прими как данность. Но я очень хочу умереть раньше, чем увижу, во что ты превратишься, – прошептал Хохол.

Марина застонала и уткнулась лицом в грязную рубашку. По лицу женщины снова потекли слезы отчаяния.

Через несколько часов Марина отважилась раскрутить вентиль и выглянуть в бункер, придерживая тяжелую дверь. Стояла гнетущая тишина, нарушаемая только ударами капель о бетон. Все системы убежища по очереди выходили из строя.

Стараясь не шуметь, Марина добралась до лестницы, ведущей на нижний ярус, и посветила в отверстие фонарем.

Снизу на нее пахнуло влажным бетоном, кровью и тухлыми яйцами. Но там уже было пусто. Твари ушли, им незачем больше было оставаться под землей.

Справляясь с дурнотой, начальница погибшего бункера спустилась и осветила фонарем место катастрофы. Аварийная лампа погасла, и внизу царила абсолютная, гнетущая темнота и тишина. Полный мрак, не имеющий ничего общего с неясным сумраком ночной комнаты, опутывающий, липкий, душащий.

По грязному полу растекались ручейки крови из растерзанных тел. Тонкий луч света выхватывал из тьмы знакомые, такие дорогие лица. Широко распахнутые глаза, в которых застыл ужас. Раскрытые в немом крике рты.

Чуть слышный стон в тишине заставил Алексееву вскрикнуть. Кто-то повторял ее имя из дальнего угла.

– Марина, Марина… – звал свистящий, нечеловеческий шепот.

Женщина зажмурилась, не решаясь посмотреть, что там, в темноте. Фонарик прыгал в дрожащих руках.

Наконец, начальница открыла глаза и решительно направилась на источник звука. В тусклом свете нескольких диодов Марина увидела лицо Вани.

– Помоги… – прошептал он. На губах у мужчины запузырилась кровь.

Алексеева судорожно сглотнула, выдохнула, сдерживая сердцебиение. Она видела, что Волкова уже не спасти. Он потерял слишком много крови, правая рука была обглодана до кости. Когда твари пожирали его, мужчина был еще жив и в сознании. На животе зияла рваная рана.

Ваня попытался пошевелиться и застонал. Каждое движение причиняло ему невыносимую боль. А у Марины не было больше патронов, чтобы оборвать его мучения.

Она сидела и смотрела на своего друга, на того, кто был с ней все эти годы, кто поддерживал и помогал, и понимала, что не может даже добить его. Никчемность и бессилие сдавили горло железными тисками, женщине не хватало воздуха.

– По… мо… ги… – простонал Ваня, царапая ногтями пол. Струйка крови потекла по подбородку, потерялась в густой бороде.

– Ванечка… – прошептала Алексеева. – Ваня…

Мужчина потянул к ней руку, Марина сжала его липкие от крови, ледяные пальцы. Это последнее усилие далось Волкову с огромным трудом. Он захрипел и затих. Глаза закатились, потемневшие губы искривились и застыли.

Женщина накрыла его руку своей ладонью, будто пытаясь согреть своим теплом.

– Прощай, друг. Пусть тебе будет лучше в ином мире, – выговорила она и тихо побрела прочь.

И только через несколько минут Марина поняла, что ее лицо мокрое от слез. Они катились безудержным потоком, смывая боль и грязь.

Алексеева скользнула в пищевой отсек. Полки встретили ее пустотой. Ни одной банки тушенки. Начальница раздала все, до последней крошки. Не осталось вообще ничего. А желудок второй день сводило от голода.

Перед глазами стояла ясная картинка, наполняющая сердце невыносимой тоской. Два дня до эпидемии, пять дней назад. Маленький мальчик лет семи сидит у стены в одном из секторов и горько плачет. «Я есть хочу!» – всхлипывая, повторяет он. Его сразу же поддерживают несколько голосов. В полумраке раздается жалобное, настойчивое: «Есть! Есть хочу!». Марина хмурится, разделяет между детьми свою порцию. Так же поступают все старшие. Чтобы продлить жизнь на несколько дней.

«И самим стать едой», – невесело подумала Алексеева, закрывая дверь.

В техническом отсеке надсадно завывал генератор, высасывая из цистерны последние остатки бензина. Пара часов – и он тоже встанет. Погаснут навеки лампочки, перестанет ухать фильтр и течь вода. Бункер с последними двумя выжившими исчезнет во времени, растворится в чернильном мраке, забытый, пустой, залитый кровью. И никто и никогда не найдет его…

Сейчас темнота пугала Марину больше всего. Как в годы молодости ей страшно было идти по неосвещенным улицам, входить в комнату без света, так и теперь мрак давил, угнетал. И вместе с тем – пробуждал инстинкты. Нюх обострился. Зловоние сероводорода больше не било по ноздрям, зато отчетливо ощущался тяжелый запах свежей крови.

Алексеева неожиданно для себя опустилась на четвереньки, принюхиваясь. Свежие трупы людей манили ее, разжигая аппетит. Женщина четко представила себе, как вопьется зубами в еще теплую плоть только что умершего Вани, насладится солоноватым вкусом крови…

Марина взвизгнула. Ее заколотил озноб.

– Я схожу с ума, я схожу с ума… – шептала начальница последнего пристанища, прижимаясь лбом к ледяному железу. Ей стало невыносимо жутко, ужас парализовал все тело. Это было новое, неизведанное ранее чувство – страх перед самой собой. Перед чужим, жестоким желанием хищника.

Женщина поднялась с пола. У нее дрожали колени, ноги подгибались. Через большой зал она пробежала не глядя, оскальзываясь в алых лужах, масляно блестящих в свете фонарика.

У лестницы Алексеева замерла, чувствуя, как волной накатывает головокружение. Женщина оглянулась на трупы товарищей и с трудом удержала себя от того, чтобы не броситься к ним, разрывая зубами свежее сырое мясо.

Марина резко отвернулась и, не рассчитав расстояния, врезалась лбом в ступени. Боль отрезвила ее. Начальница бункера с воплем бросилась наверх.

Дверь ее кабинета была чуть приоткрыта, на пороге стоял Хохол. Он придерживал замок рукой, нервно оглядываясь в сторону внешнего заслона.

– Давай скорее! – поторопил он женщину.

Наконец, Марина увидела то, на что тревожно смотрел Женя. В бункер медленно вползали твари – бывшие воспитанники убежища.

Алексеева протиснулась в кабинет и повернула вентиль. Теперь последние выжившие были в безопасности.

«Значит, возвращаются. Доедать. Пока отсюда лучше не высовываться», – подумала женщина, присаживаясь на пол.

– Ты кричала, – сказал Хохол. – Что случилось?

Марина опустила голову.

– Мне страшно. Когда я увидела разорванные тела, мне захотелось их сожрать… Подойти, разорвать ногтями грудь и пить теплую кровь… – всхлипнула она, передергиваясь от жуткой мысли. – Обещай мне, что как только я начну мутировать, ты уйдешь…

– Мне некуда идти. Я же сказал: надеюсь, умру раньше, чем увижу, что с тобой произойдет. Не хочу смотреть, как ты обрастаешь слизью. Мне осталось недолго. Так мучиться я больше не могу. – Голос мужчины звучал спокойно, но в нем чувствовалось неимоверное усилие, чтобы не кричать от боли.

Женщина достала из сейфа небольшую коробочку с лекарствами и начала перебирать их, подсвечивая фонариком. Улыбнулась, когда нашла на самом дне последнюю ампулу обезболивающего.

Через несколько минут Женя успокоился и затих, обняв колени здоровой рукой.

– Может быть, не все еще потеряно? – жалобно спросила Марина, на мгновение вынырнув из своих раздумий.

Хохол молча протянул ей руку. Алексеева положила свою маленькую ладошку сверху, сжала его пальцы.

– У тебя рука липкая! Где-то испачкалась? – удивился мужчина.

Марина вскрикнула и отшатнулась. Она точно знала, что ничего липкого в руки не брала. А это значит…

– Нет… – прошептала женщина. – Нет!

– Что? – тихо спросил Женя. В его голосе послышался скрытый страх.

Начальница погибшего бункера забилась в угол, сжалась в комочек на холодном бетонном полу. Хохол хотел подойти к ней, обнять, но она оттолкнула его руки.

– Не подходи! Я опасна, я мутант! Уходи отсюда! – закричала Марина, отворачиваясь к стене.

На потолке замигала лампа. Хлопок – и свет погас. Кабинет погрузился во мрак.

Через пару часов женщине стало плохо. Ее замутило, воспалившиеся веки заволокло пеленой. На окрики Марина не реагировала, только широко раскрытыми глазами смотрела в пустоту.

Ей было больно. Поднялась температура, кости ломило, внутри как будто проехал каток. Алексеева физически ощущала, как ссыхается кожа, покрываясь липкой слизью, как болезненно деформируются суставы.

Для нее, взрослой, сформировавшейся женщины, эти изменения стали настоящей пыткой. Казалось, тело выворачивается наизнанку, его жгло, как будто раскаленным железом, под ребра впивались тонкие спицы. Голову сдавливал ледяной обруч.

Марина выгибалась дугой, металась по полу, пытаясь спрятаться от настигающей боли, то проваливаясь в полузабытье, то выныривая из мучительного плена, не в силах открыть глаза.

Руки вытягивались, становились длиннее, пальцы срастались перепонкой, ногти росли толчками, твердели, заострялись. Белесая слизь пахла сероводородом, и этот преследующий, навязчивый запах никак не хотел выветриваться, пропитывая, казалось, все вокруг…

Алексеева пришла в себя от собственного крика. Теперь он больше напоминал звериное рычание. Стянутая кожа давила на связки, не давала говорить, увеличившиеся зубы, особенно клыки, мешали выговаривать слова.

Марина присела, открыв глаза. Женя смотрел на нее из темного угла, подсвечивая фонариком. Его лицо было белым от страха.

– Пришла в себя? Ты еще здесь? Это ты? – торопливо спросил мужчина. Его голос задрожал и сорвался.

– Я, – прошептала женщина, пытаясь сидеть ровно.

Плечи сводило судорогой, спина выгибалась дугой помимо ее воли. Искореженный позвоночник отзывался дикой болью.

– Женя, пристрели меня… – застонала начальница бункера, до крови прикусив губу.

Безвкусная светло-красная жидкость, которая теперь текла по организму мутанта, закапала на подбородок.

Хохол торопливо поднялся, вытащил из сейфа пистолет, который приметил раньше. Прицелился.

– Прощай. Не мучайся больше, – спокойно сказал он и нажал на курок.

Осечка. Патронов больше не было.

– Пристрели меня… – всхлипывала Марина, корчась на полу.

– Прости. Я не могу ничем тебе помочь, – тихо ответил Женя, отбросив в угол бесполезное оружие.

Мужчина спрятался в темном углу, в свете карманного фонарика поглядывая на женщину. Ему было страшно. Страшно до одури, до икоты. И будь его воля – он бы бежал, бежал, не оглядываясь, прочь от этого проклятого бункера.

Но Женя был слаб. Его измучила болезнь, он понимал, что не сможет пройти и трех шагов, более того, он едва в состоянии просто встать и удержаться на ногах. Как только он покинет этот кабинет, смерть, мучительная и страшная, мгновенно придет за ним. Твари разорвут его, сожрут живьем. Оружия у него не было. Последняя надежда – пистолет – оказался без патронов. Он не мог даже застрелиться, не говоря уж о том, чтобы отбиваться от мутантов.

Так или иначе – мужчина знал, что ему не протянуть больше, чем трое суток. Вопрос лишь в том, насколько страшной и мучительной будет его смерть. Хохол предпочитал умереть от лучевой болезни, кашляя кровью, сгорая изнутри, чем быть съеденным голодными монстрами. И с таким монстром он был заперт в тесном кабинете.

– Пронесет, пусть пронесет… – беззвучно умолял он, глядя, как на его глазах женщина, которой он симпатизировал в молодости, превращается в отвратительное чудовище.

На полу у стены лежала уже не Марина. Перед ним была бестия, мутант из самых жутких ночных кошмаров.

Похожее на скелет тело, вытянутое, почти прозрачное, с синими змейками вен, выступающими позвонками и суставами, острыми зубами и когтями, с сероватой слизью, капавшей на пол. И удушающий запах тухлых яиц, заполняющий кабинет.

Женя с трудом поднялся, дернул заслонку вытяжки, надеясь, что вонь от монстра выветрится, хоть немного.

В чернильном мраке и гнетущей тишине на мужчину волной накатывалась паника. Она сдавливала горло липкими лапами ужаса, мешала думать и дышать.

Хохол часто вдыхал затхлый густой воздух, пытаясь унять бешеное сердцебиение, поминутно отирал со лба липкий пот. Холодные капли стекали по позвоночнику. Симферопольский люмпен-пролетарий, отчаянный забияка и гуляка Кольцевой, бесстрашный разведчик Коммунистической линии закрывал глаза от страха, не в силах унять дрожь.

Наконец, он сумел уснуть, накрывшись с головой пледом Мити, боясь лишний раз вдохнуть.

Женя проснулся спустя почти сутки от жалобного шепота, мало похожего на человеческий, который, казалось, заполнял собой весь кабинет.

Марина, точнее, то существо, которое раньше было начальницей бункера, сидела у стены и шептала, раскачиваясь в разные стороны.

– Я не хочу… Не хочу… Не хочу… – повторяла она.

Хохол с трудом разбирал ее речь, больше похожую на стоны неясыти в ночном лесу.

– Я не хочу быть монстром. Пусть все вернется. Я хочу быть такой, как раньше… – монотонно говорила женщина.

Голос, негромкий, ставший выше, казался зовом из загробного мира. Женю передернуло.

– Ты здесь? – прошептала Марина, глядя на мужчину в упор.

Леденящий душу шепот, казалось, проникал в мозг, затапливал все внутри безотчетным страхом.

– Здесь. Только помолчи, прошу тебя… – испуганно выдохнул Женя. И удивился, как тонко и жалко звучал его голос.

– Не бойся. Пока не бойся, – заунывно пропела Марина. – Я себя контролирую. Но ненадолго. Пока еще я могу говорить и мыслить связно. Но мне трудно. Я не хочу сходить с ума…

Интонации в голосе были просящими, похожими на нисходящее глиссандо. Сверху вниз. Сверху вниз. Они убаюкивали, как убаюкивает смертоносный холод: закроешь глаза и больше не проснешься. Хохол покачивался в такт этому маятнику звуков, плохо соображая, что происходит. Тело сковывал парализующий ужас.

– Замолчи! – крикнул он, собрав последние силы.

Как только мерное стенание стихло, к мужчине вернулась способность мыслить.

– Что это за хрень? – тихо спросил он в пустоту. – Гипноз, что ли?

– Бесконтактный, – негромко подтвердила Марина, изо всех сил стараясь сделать так, чтобы ее голос звучал нормально. – Я только поняла, что твари, в которых мы превратились, обладают способностью парализовать жертву. Что ты почувствовал?

– Мне показалось, что мозги жидким азотом залили. Только страх и остался, – выговорил Женя, глубоко вдыхая воздух.

– Возьми блокнот, вот, запиши все. То, что было с детьми и со мной. И ощущения, – пропела Марина.

Вверх-вниз. И снова рассудок будто покрывается льдом. Мысли замирают, становятся тяжелыми, вязкими. Из всех эмоций остается только вселенская жуть, молчаливая паника, не дающая ни вздохнуть, ни пошевелиться.

– Я запишу. Только больше не говори ничего… – пробормотал Хохол, забирая у женщины блокнот.

Мысли путались, сбивались, их тугой неразборчивый комок, казалось, давил на череп изнутри. Голова взрывалась болью от каждой попытки пошевелиться. В тревожном полубреду, наполненном видениями, лейтмотивом звучала последняя разумная мысль: «Я не хочу сходить с ума!» Она билась, как раненая птица, оставаясь связующей ниткой, прощальным воспоминанием о прежнем мире.

«Мы все разрушили и потеряли. Даже те, кто пытался сохранить зацепки, последние кусочки культуры, пропали, сгинули в этом безвременье. Я осталась одна. Я помню о том, что рядом со мной Женя, но он меня боится, и мне больно это осознавать. Я люблю этого человека. В молодости я верила, что любовь способна на великие подвиги. Но теперь понимаю, что это не так. Любовь ничего не дает. Она не может спасти в эпоху всемирной беды, не может защитить. Разве любовь спасет от радиации? Рассудок все равно меркнет, моя болезнь сильнее меня, и даже мое светлое чувство к Жене не поможет мне остаться человеком. Долой легенды о рыцарях, которые становились сильнее природы ради своих дам. Мир определяет физика и биология, естественные науки, а мы, историки, умерли страшно и бездарно, потому что верили в чудеса и средневековые сказки. Симпатии, привязанности… Что они теперь, когда мы мутировали в страшных тварей, остальные умерли от болезней и от лап собственных воспитанников? Мы с Григорием учили всех этих несчастных людей, что любовью они могут преодолеть все. Двадцать лет мы бессовестно врали в глаза. А мне в наказание было суждено увидеть закат всего, что создавалось с великим трудом. Я увидела… К кому обратиться? К Небу, к Богу – или богам? Вы добились того, что хотели? Я каюсь, каюсь. Во всем не права. Везде ошиблась – я проклинаю себя и больше всего жалею о том, что не погибла, не осталась в кабинете в день Катастрофы, как моя дорогая Наташа, а выжила, строила новый мир, рвалась, цеплялась зубами за жизни доверенных мне людей. Почему так? Это расплата, возмездие за всех убитых, за погубленных мной во имя дела бункера.

Мы верили в науку, спасающую разум от сумасшествия. И снова жестоко обманулись. Я всю жизнь провела в движении, постоянно стремилась к саморазвитию, обучала детей разумному и вечному. И что? Я умираю как человек, превращаюсь в кровожадную тварь и не могу удержать ускользающий разум. Постоянно говорю сама с собой, пытаюсь вспомнить хоть что-нибудь из того, что знала раньше. И не могу…

Я думала, что самоотдача, самопожертвование во имя великой цели выживания нас спасет. Я похоронила себя еще раньше, в тот самый день, когда услышала разговор Григория Николаевича в туннеле. И только теперь, на пороге ментальной смерти я понимаю, как была не права. И как истинны были суждения нигилистов. Не верить ни во что. Ничего нет. Есть человек – а кто он? Есть ли душа, вечная сущность? Я верила в мировой логос. Или Катастрофа уничтожила ноосферу, или этого всего никогда и не было. Будь природа человека бессмертна, я бы не лежала у стены, обратившись в чудовище, с трудом удерживая угасающий разум. Нет, в этом мире ничего не осталось. Мы одни – и мы пропали. Последние жалкие людишки доживают свои дни в метро, под землей, задыхаясь в испражнениях, выгрызая зубами кусочек жизненного пространства. А мы – умерли. Но возродились в иной ипостаси, реинкарнировали при жизни и стали новыми хозяевами постъядерного мира. Смешно – я боюсь самой же себя, а вместе с угасающим сознанием придет новая жизнь, иное восприятие. Сплошная философия. И даже «философы» будут нашими комнатными собачками. Хищные бобики. Хи-хи. Если мне удастся удержать хоть какие-то остатки разума, я хочу дойти до Мытищ. Теперь у меня нет преград, огромный мегаполис принадлежит мне, а пришедшие туда людишки будут съедены!

Мысли путаются. Все тяжелее связывать фразы. Я боюсь посмотреть на себя в свете фонарика. Мне жутко. Не хочу видеть то, что со мной стало. Чувствую, что кожа стала липкой и холодной. И больше совсем не больно, даже можно встать. Перед глазами пелена. В голове пусто. Мысли уходят. Я не хочу. Не хочу. Я не хочу быть монстром. Не хочу. Не хочу. Услышьте меня. Я не хочу умирать, я человек. Человек! Мысли будто липкие, склеиваются. Думать тяжело. Голова болит. Больше не удержу. Хочется есть. Очень хочется есть. Свежего мяса с кровью, чтобы оно еще трепыхалось в зубах. И теплой крови, вкусной, соленой крови… Человеческая – самая вкусная. Он здесь, рядом, человек. Его сердце бьется, он него пахнет страхом. Вкусный… Есть!»

Сознание провалилось в черное, вязкое небытие. Разумные мысли ушли. Осталось древнее и вечное, как мир, чувство голода. Обоняние и слух обострились, с клыков закапала слюна. Марина села на задние лапы и начала раскачиваться из стороны в сторону. Леденящий душу протяжный полукрик-полустон эхом заплясал под сводами бункера.

«Нет, нет, нет, пожалуйста, не надо!» – Мысли, тяжелые, чужие, медленно поворачивались в сознании.

Тварь протяжно застонала, лишая сил к сопротивлению, приблизилась, раскачиваясь на тонких сухих лапах из стороны в сторону.

Липкая слизь капала с ее морды вперемешку со слюной. В темноте белесые глаза с красными зрачками фосфорно мерцали, ловя отсветы фонарика.

– Уйди, уйди! – шептал Женя, не в силах пошевелиться.

Мутант снова завыл, но теперь к этому заунывному звуку примешалась скрытая агрессия. Внезапно сковывающий тело ужас уступил место решительности и ясности в мыслях.

Хохол вскочил, бросился к двери и здоровой рукой попытался повернуть вентиль. Нет. Заело. Закусив губу от боли, он прижал колесо замка раненой рукой, чувствуя, как кровь проступает через бинты. Навалился всем телом. Нет. Колесо не поддалось ни на сантиметр.

Женя чувствовал, как по спине стекает холодный пот. От ужаса подкашивались ноги.

– Нет, пожалуйста, не надо… – всхлипывал мужчина.

По его лицу покатились слезы бессильного страха. А тварь все продолжала завывать. Женя повернулся к мутанту лицом, вжавшись в дверь.

Бестия бросилась на него.

Марина очнулась, сидя на полу, ощущая на губах привкус крови. Облизнулась. Посмотрела вокруг себя. Сознание возвращалось рывками, бессвязный кисель мыслей услужливо затирал события прошедших минут. Или часов? Или дней? В мире, где не было больше времени, это не имело значения.

Желудок наполняла приятная теплая сытость. Мучительное чувство голода улеглось, а вместе с ним монстр на время был вытеснен разумным существом.

Женщина дотянулась до фонаря. Маленький металлический цилиндрик выскакивал из пальцев. Алексеева с трудом нажала кнопку.

В неясном свете она увидела Хохла, лежащего у двери в луже крови. Мужчина был еще жив, его веки вздрогнули, когда на лицо упал трепетный лучик.

Марина закричала. До нее постепенно доходило произошедшее.

– Нет, Женя, нет! – вместо отчаянного вопля изо рта вырвался гипнотический вой твари. Связки не слушались. Фонарик упал из онемевших пальцев и покатился по полу. В кромешной тьме островок света заплясал по кровавым лужам на полу.

Хохол открыл глаза. В них застыл беспредельный ужас, дикий животный страх загнанной жертвы.

Из растерзанного живота текла бурая густая кровь. Теплый живой пар поднимался в холодный воздух.

Мужчина попытался отползти, но не смог. Обгрызенные почти до костей ноги висели жалкими обрубками.

– Женя, Женя! – стонала Марина, на четвереньках подползая к нему.

– Уйди, уйди… – хрипло шептал Хохол, повторяя это как молитву, как заклинание.

Он скорчился от боли на полу, на губах вздувались кровавые пузыри. По лицу текли слезы ужаса.

– Нет, не умирай, не надо! – шептала Марина, раскачиваясь из стороны в сторону. Ей хотелось зарыдать, но глаза нового монстра не были приспособлены для слез. А вернувшееся сознание продолжало страшную пытку.

– Уйди… – застонал Женя, тщетно пытаясь приподняться. Его лицо исказилось неслыханной мукой, смешанной с диким страхом.

Женщина смотрела на страдания своего любимого человека и медленно осознавала: монстр, в которого она превращалась, сожрал того, за кого она не задумываясь пошла бы и в огонь и в воду.

Алексеева медленно подошла, склонилась над Женей.

– Если сможешь – прости меня, – усилием выговорила она, коснувшись холодными липкими губами его лба.

Хохол заскулил от ужаса, зажмурился.

– Уйди, уйди, уйди, – как заведенный, повторял он.

Марина подняла руку, превратившуюся в когтистую лапу, и точным ударом перерезала мужчине горло.

Женя дернулся в предсмертной агонии и затих, ткнувшись лицом в пол. Теплая кровь оставляла на бетоне красные лужицы, блестевшие в тусклом свете фонаря.

Алексеева отползла в угол и скорчилась там, застонав от безысходности. Ей было страшно и горько. Безумное чувство вины – человеческое, осознанное – мучило ее, разрывало изнутри. Если бы в пистолете были патроны…

«Как глупо, как бездарно все ушли. Разве так мы должны завершать земной путь? Я кровожадный монстр. Я больше не человек. Бедный, бедный мой Женя. Зачем, какими путями его занесло в этот бункер? Почему наши судьбы пересеклись так? Сколько лет назад мы познакомились? Не помню. Счет времени давно потерян. Как меняются люди, поступки. Когда-то Женя мне симпатизировал. И нам даже было неплохо рядом друг с другом. Потом безразличие. А я пронесла это чувство через всю свою жизнь. Думала, что он погиб в первые же дни, но мироздание распорядилось иначе. Сколько эмоций сменилось за короткий срок в пару недель. Я возненавидела его, когда он вторгся в налаженный мирок нашего бункера и разрушил его. Женя казался надменным и холодным со мной, но все же былое в нем всколыхнулось. А заканчиваем мы страшно. Он умоляет меня уйти, а я убиваю его, чтобы он не мучился. Разве кто-то мог подумать, что все кончится так? Мне больно. Мне дико больно, я хочу умереть, не хочу быть тварью-людоедом. И хуже всего то, что это я, я его сожрала. Не спасла любовь, не спасло человеколюбие. Природа взяла свое. Человек – венец природы… Глупость. Он – самая жалкая травинка у ее ног. Мы первые сломались. Пройдут года, и мир, прекрасный мир, который мы по глупости и из гордыни уничтожили, восстановится в своем прежнем обличье, с ним ничего не станет, он переживал и не такое. Предвечный, огромный мир. Человек, страшный рубец на его теле, червь, возомнивший себя вершиной мироздания, канул в небытие. Так исчезли мы, так исчезнут последние выжившие. И неизвестно, кому повезло больше. Я погибаю как человек и становлюсь новым видом. Я способна к размножению, мои потомки займут свою биологическую нишу. Люди метро никогда не выйдут на поверхность. Так или иначе, они – замкнутая популяция, изживающая сама себя. Радиация, мутанты, природные условия сделают свое дело. Их не будет. Зато останусь я. И больше всего на свете жалею, что на мою долю выпала эта сомнительная честь. Я не хочу. Смиряюсь, покоряюсь, но не хочу. Мне жаль, что я не смогла попрощаться с Женей. Провела последние его минуты с ним – и не простилась. Но больше всего меня пугает то, о чем я догадалась лишь сейчас. У меня будет ребенок от Жени, его малыш. Мне страшно от мысли о том, кто у меня родится. Что это будет за тварь? И как мы – новый вид – ухаживаем за потомством? Как он будет выглядеть?.. Что мне делать? Что мне делать?!»

Мысли текли медленно, с усилием пробиваясь через навалившуюся усталость и апатию. Марина лежала на боку у стены, прикрыв глаза. Наконец она нашла в себе силы встать, отодвинуть от двери остывшее тело и дернуть колесо вентиля. Оно поддалось только с третьего раза. Это и погубило Женю. Заевший, не смазанный замок стоил ему жизни. Только жизни ли? Мужчине от силы оставалось три дня. Смерть пришла к нему быстрее. И страшнее. А была ли теперь разница?

Пальцы не слушались. В голове все путалось, думать связными предложениями стало непосильной задачей. Женщина взяла со стола ручку. Писать оказалось сложно. Буквы выходили кособокие, то сбивались в кучу, то растягивались на всю строку.

«День третий мутации. Я стала опасна для человека. Руки не слушаются. Сохранить разум невозможно. Я мутант. Только что я сожрала своего любимого мужчину. Не могу больше писать. Я чудовище. Если этот блокнот попадет в руки человека. Обращаюсь к тебе, друг и читатель. Нас много. Мы новый вид. Скелеты, покрытые слизью. Любим человечину. Услышишь мертвенные стоны – беги, иначе будет поздно. Простите меня, люди. Прощай, последнее пристанище. Бункер Московского гуманитарного института. Январь 2034 (июль 2033 по старому календарю)».

Марина захлопнула блокнот. Вытащила из ненужных больше штанов ремень и обвязала вокруг пояса. Засунула записную книжку под него и пару раз дернула для верности. Если и выпадет, то не сразу. Надела на шею свой талисман, с которым пообещала себе не расставаться никогда, – ключ от мытищинской квартиры на тонкой металлической цепочке.

Женщина чувствовала, как медленно и неотвратно уходит сознание. Ей казалось, она стоит на краю черной пропасти, которая растет и ширится под ногами, готовясь проглотить, растворить последние крохи мыслящего «я» во мраке. Алексеева тяжело вздохнула. Кем угодно, но человеком она уже не была. Марина последний раз взглянула на Женю. Его лицо застыло в посмертной гримасе ужаса.

«Теперь это наш удел – сеять кошмар среди таких, как он. Среди сапиенсов, которые уничтожили мир. Дожили, доигрались…» – тоскливо подумала начальница погибшего бункера.

– Ненавижу вас. Ненавижу вас всех! Погубивших этот мир! Не мы этого хотели! Мы хотели жить, любить, видеть солнце над головой, а не вонючие казематы бункеров и своды метро! Будьте прокляты, убившие цивилизацию! Теперь мы, мы хозяева нового мира! Прячьтесь в метро, монстры вышли на охоту! Мы раздерем вас в клочья, люди, сожрем, если вы встанете на нашем пути! Ненавижу!

Полный невыносимой боли крик, стон хищной птицы огласил своды мертвого убежища. В нем была скорбь всех погибших в последнем доме выживших.

Марина решительно вышла за порог и захлопнула тяжелую дверь. Она стояла в кромешной тьме, а запахи, доносившиеся с поверхности через распахнутый настежь люк, манили ее, тревожили, звали. Разум уступил место инстинкту. Сознание последний раз плеснуло тоской и несправедливой обидой и скатилось в бездну тлеющей искрой.

Бестия опустилась на задние лапы и неторопливо направилась к вновь обретенной свободе…