Изоляция

Глава 7 Мутанты Москвы-реки

Марина судорожно вдохнула, будто вынырнула с огромной глубины, и закашлялась. Тело пронзила жестокая боль. В глаза ударил яркий свет, пришлось зажмуриться. Рядом раздался приглушенный вскрик:

– Жива!

Над женщиной склонились двое. Оба в масках-респираторах, в надвинутых до самых глаз капюшонах химзащиты, так, что лица было не рассмотреть.

– Как же это, Мить? – встревоженно спросил знакомый голос.

Митя и Хохол, двое обитателей Фрунзенской, приговоренные к смерти.

– Что… – Губы не слушались. В голове стучало, виски сдавливала свинцовая тяжесть.

– Марина, вы же без респиратора, как вы… – в полной растерянности зашептал Митя.

– Не надо… Где мы? – наконец выговорила женщина.

– В районе Спортивной. Переждем в этой квартире день – и дальше. Если «химза» выдержит, – откликнулся Хохол.

– Вы живы, живы! Все решили, что вы умерли! Нас выкинули за ворота, мы хотели вас бросить, но Хохол решил, что ваш труп надо в бункер отнести, а вы живы!

«Феноменальное чутье! – радостно подумала Марина. – В бункер?! Черт возьми!» В голове, наконец, прояснилось настолько, что стали возможны связные мысли. Только разбитые губы по-прежнему не слушались.

– Мы еле успели сюда добежать, пока солнце не встало. Тут квартиры нетронутые, никто из тварей сюда не полезет! – возбужденно рассказывал Митя.

«Спаслись. Но куда теперь?! В бункер им нельзя, ни в коем случае, это погубит их!» – в отчаянии думала Марина, пытаясь выговорить разбитыми губами бессвязные мысли.

– Не бреши и не каркай! – строго шепнул Хохол. – Хрен поймешь, что тут водится.

– Не надо… – выговорила она.

– Чего не надо? Подождем темноты да пойдем, дотащим тебя до бункера. Сама идти можешь? – спросил Женя.

– Не… бункер… Нельзя… бункер… – с трудом шептала женщина, пытаясь подняться на локтях. Тут же вокруг все помутнело, женщину вырвало.

– О, да тут сотрясение, хорошее такое, – присвистнул Хохол. – Плохо дело. Придется снова на себе тащить.

Сквозь тревожный полубред Марина чувствовала, как сильные руки подняли ее, потом Хохол взвалил женщину себе на спину и перетянул ей руки ремнем у себя под мышками. «Нет… Нельзя, нельзя!» – билась страшная, тревожная мысль. Сознание ускользало. Не то что говорить, просто открыть глаза не хватало сил.

Как сквозь вату женщина слышала, как мужчина что-то говорит Мите, потом команда «Вперед!». Каждый шаг Хохла отдавался болью в теле Марины, Анохина тоже пошатывало. Последним усилием воли женщина не теряла сознание.

Тварь бросилась сверху. Митя, спускавшийся первым, успел отскочить, перекатиться по лестнице, Хохол прижался к стене, видимо, забыв, что за спиной у него как куль висела почти бесчувственная Марина. Женщина ударилась спиной и застонала от боли.

– Беги! – пронзительно крикнул Анохин.

Летучая бестия, промахнувшись, снова взлетела, чтобы атаковать еще раз.

– Эй, эй, ты! – Митя подхватил отколовшийся кусок кирпича и бросил в крылатого монстра.

Истошно заверещав, мутант спикировал на мальчика. Анохин побежал, оскальзываясь на стертых от времени ступенях. Его спас поворот: тварь не успела среагировать и влетела в стену. Хохол получил несколько секунд форы. Он метнулся было мимо оглушенной бестии, но мутант развернулся на тесной площадке и полоснул Марину по спине острыми когтями. Женщина вскрикнула.

Хохол рванул вниз по лестнице, а тварь, которой не хватало места для взлета, ползла следом, яростно клекоча.

Они выскочили на улицу и побежали вниз, к Москве-реке, надеясь лишь на удачу. Монстр высунулся из подъезда, но преследовать их не стал. Видимо, страх перед обитателями вод был сильнее жажды добычи. Это поняли и беглецы.

Анохин резко затормозил.

– Нет. Только не туда. Там… – Юноша икнул от ужаса, не в силах выговорить, что именно его пугало.

– Твою мать. Без патронов не прорвемся, – выругался Хохол. – Че делать будем?

– Женя… – простонала Марина. – Скорее. Тут опаснее, чем у реки. Успеем…

Быстро преодолев расстояние до реки, они побежали по набережной в сторону разрушенного комплекса «Лужники» – круглого здания бывшего стадиона.

– Проскочили, кажись, – спустя полчаса сумасшедшей гонки выдохнул Хохол.

– Еще подъем на гору и лес, – задыхаясь, в отчаянии прошептал Митя.

Солнце раскаленной монеткой упало за горизонт. Алая полоска заката, озарив замирающий мегаполис последними кровавыми отсветами, вскоре исчезла. Набережную Москвы-реки окутали сумерки, непривычно темные и сырые. Двое мужчин двигались в темноте по узкой тропе между зарослями деревьев, отделявшими проспект от набережной, и полусгнившим металлическим парапетом, за которым сыто булькала масляная гладь воды.

Тропа разведчиков, более-менее безопасная, то есть пролегающая в стороне от мест охоты мутантов, шла по другому берегу реки. И единственной переправой, где не было неизвестных опасностей, был Андреевский мост, ведущий от метро Фрунзенская к Нескучному саду. И то туда без полного рожка патронов сунулся бы только полный самоубийца. Но мост был далеко позади. А впереди – только полуразрушенная эстакада метро и станция Воробьевы горы.

Марина давно потеряла сознание от тряски и боли. Да и здесь она была не советчик…

– Мить, куда мы идем? – мрачно поинтересовался Хохол, когда двое разведчиков остановились передохнуть перед подъемом на метромост. – Где этот твой бункер?

– До этого ты шел за мной без лишних вопросов, – отозвался паренек. – Почему тебе сейчас стало это важно?

– Тебе сложно сказать или это тайна? Из-за Марины ты отказался от хорошей жизни охранника на Фрунзенской, был жестоко бит и оказался здесь. Я уверен, ты ее не бросишь, и доверяю тебе. Но я хочу знать, чего ради мы бегаем от монстров, почему тащим полуживую женщину и куда? – устало ответил Женя.

– Потому что хотим еще пожить, – мрачно сказал Митя. – Мы идем в бункер в Раменках.

– В Изумрудный город, что ли? – удивился Хохол и, занятый ремнем, который стягивал руки Марины, упустил пистолет.

«Макаров» упал на асфальт с громким стуком, и в наступившей тишине сгустившихся сумерек этот звук был подобен раскату грома. Беглецы замерли, потрясенные – такое безмолвие царило вокруг. На станциях никогда не было тишины. В туннелях шумел ветер или попискивали крысы. В разрушенный город день приносил свои звуки, и очень громкие: скрежет металла машин, когда на них взбирался новый обитатель мегаполиса, крики разных тварей, зловещее бульканье реки и старых коммуникаций, шелест листвы разросшейся флоры. Сейчас тишина стояла мертвая, только сквозь фильтры респираторов вырывалось дыхание двух мужчин. Не было даже ветра.

Женя вытер со лба испарину. Так страшно ему не было никогда в жизни, ни в зловещих туннелях, ни при встрече с мутантами лоб в лоб. Это безмолвие новой природы угнетало, порождало панику.

Анохин побелел, парализованный животным страхом, до краев затопленный нехорошим предчувствием. И не так страшно было бы встретиться с ночным мутантом, даже с той же крылатой тварью из высотки на Спортивной, как осознавать, что не происходит ни-че-го. Жизнь вокруг Москвы-реки с наступлением темноты будто бы вымерла.

И вдруг в темноте из тишины раздалось негромкое «шлеп-шлеп-шлеп».

– Бежим, – прошептал Хохол.

И остался стоять.

Простая фраза прозвучала как приговор, не получалось двинуться с места. И только завораживающее, гипнотизирующее «шлеп-шлеп-шлеп» со стороны реки. Безлунная, беззвездная ночь скрадывала звуки, а в наступившей тьме невозможно было разглядеть даже то, что происходит в паре метров.

К шлепанью прибавилось утробное урчание – похоже, существо, которое скрывала темнота, было совсем близко.

– Бежим! – заорал Женя, и этот крик, разорвав жуткое безмолвие, придал сил. Хохол и Митя сорвались с места и ринулись к лестнице метромоста. Булькающие звуки заглушили шлепанье – кажется, мутант почуял добычу. Вдруг ремень разъехался, и Хохол с ужасом понял, что Марина соскользнула на землю.

– Митя! – срывающимся голосом крикнул мужчина, разворачиваясь. Анохин повернулся, задыхаясь от быстрого бега, и понял, что им не спастись.

Марина застонала, от удара об землю придя в себя. И увидела над собой жуткую морду с раскрытой пастью и тремя рядами треугольных зубов. От мутанта исходило страшное зловоние, к которому добавлялся запах тины. Липкая нитка слюны капнула Марине на лоб.

«Это конец!» – мелькнула усталая мысль – и погасла.

А вокруг все громче раздавалось зловещее урчание и шлепанье других мутантов, превращавшееся в монотонный гул.

Женя дрожащими руками передернул затвор. Выстрелил. И промахнулся.

– Что делать будем? Пять дней прошло, Алексеевой до сих пор нет, – спросил Миша.

Совет «старой гвардии» в составе семи человек собрался в кабинете Андрея Савельевича для принятия решения. Паценков нервно расхаживал вдоль стены. Начальника мучило чувство вины, ведь это он отдал приказ – преступный по сути – отправить Марину в одиночестве на поверхность.

– Искать, надо непременно искать! – высказалась Ксения, у которой с заместителем начальника бункера были теплые дружеские отношения.

– А если ее уже нет в живых? – хмуро спросил Паценков.

– Хотя бы узнать, так ли это. Если это были мутанты, хоть что-то на поверхности можно будет найти. Если все же… – Ксюша осеклась. – Если это все же обитатели метро, о которых беспрестанно говорит Володя, я считаю, что нужно идти к Фрунзенской, хотя бы с целью разведки. Владимир, ты знаешь условный стук этой станции?

Володя, единственный представитель молодежи в кабинете Андрея, замялся. Опустил голову. Потом виновато шмыгнул носом, но взгляд поднять не решился.

– Это точно были разведчики из метро. Мутанты условный стук не знали, это был Никита. Значит, Марина Александровна ушла с ними. Позывной на станции – точка-точка-тире-точка, через паузу точка-тире-точка. Получается «Фр», если азбукой Морзе, – ответил мальчик.

– Значит, Марина ушла с разведчиками в метро. Мотивы ее мне совершенно непонятны… – устало вздохнул Миша. – Но факт того, что у нас пропал очень важный человек, остается фактом. Я за поисковую операцию.

– Кто еще за? – спросил Паценков.

Его мучили сомнения. Больше всего на свете начальнику бункера хотелось, чтобы заместитель, эта неприметная серая мышь, которая знала все и которой все боялись, исчезла навсегда, освободив его от незримой тяжести своего присутствия. Но Паценкову было страшно. Страшно осознавать, что без Марины отлаженный быт может рухнуть. Есть ли ей замена? Кто встанет на ее место, кто из «старой гвардии» знает все тайны молчаливой и странной женщины? У каждого в этом бункере были свои секреты, несмотря на столько лет совместной жизни под одной крышей, под мрачными серыми сводами. Начальник бункера не знал, что на самом деле находится в отсеках фильтрации, никогда в жизни не поднимался на поверхность. Кукла, марионетка в руках Марины. Как того и желал покойный Григорий Николаевич Кошкин. Как такое могло произойти? Как за столько лет ему, Андрею Савельевичу, капитану этого подземного корабля, не удалось узнать свои владения до конца? Как получилось, что многие вещи оказались за гранью его понимания? У Паценкова тоже были свои тайны…

Когда власть в бункере держал Григорий Николаевич, все казалось ясным и логичным. Он держит власть, а за техническую часть отвечает его помощница Алексеева. Сам начальник никогда не отлучался из бункера, у него находились ключи от оружейной, и в случае мятежа он и безоговорочно верная ему Марина имели возможность расстрелять безоружных повстанцев. Кошкин улаживал все конфликты, перебоев со снабжением не было, жизнь текла, строго упорядоченная по часам, а любое недовольство пресекалось раньше, чем успевало стать всеобщей заразой.

После смерти Григория Николаевича все стало иначе. На его место встал Андрей Савельевич. Еще довольно молодой и амбициозный, новый начальник бункера пожелал единоличной власти и того же безусловного подчинения, которого сумел достичь Кошкин. Паценков не учел лишь одного – кто реально оказался «у руля». Марина Алексеева, о которой бункер знал все и ничего. Скромная и незаметная женщина вдруг оказалась не той, за кого ее принимал Андрей…

– Добрый день, Андрей. Звал? – с улыбкой спросила Марина, заглядывая в кабинет.

– Вызывал, – ответил Паценков, напирая на официальность фразы.

Алексеева поджала губы и недобро прищурилась, однако промолчала.

– Какие-то вопросы, товарищ начальник? – наконец спросила она.

– Да. Покажешь мне бункер.

– Можно подумать, ты его не видел, – усмехнулась Марина.

– Ты прекрасно поняла, о чем я. О тех отсеках, куда мне был закрыт доступ. Теперь я должен знать, что там находится.

– Идем, – пожала плечами Алексеева.

Они вышли из кабинета нового начальника бункера и спустились на второй этаж, к техническим помещениям.

– Отсек фильтрации, – спокойно ответила Марина, пропуская Паценкова вперед.

Новый начальник бункера смотрел на тяжелые махины фильтров и паутину труб и понимал, что ничего не смыслит в том, как здесь все устроено. По крайней мере, с первого взгляда.

Женщина захлопнула тяжелую гермодверь и повернула вентиль.

– Что происходит?! – Андрей торопливо повернулся.

На него смотрело дуло пистолета, тускло блестящее в свете лампочки.

– Теперь слушай меня внимательно. Ты не хуже меня знаешь, что в жизни этого бункера понимаешь не больше, чем в китайском языке. Попробуешь убрать меня – сдохнешь сам и утащишь за собой всех жителей убежища. Тебе невыгодно со мной воевать, а мне невыгодно иметь врага в тылу. Друзьями нам с тобой не стать – ты не простишь мне этого разговора. Но сотрудничать мы обязаны. Я не претендую на твою корону, хочешь править – правь. Торжественно проводи праздники, говори речи, стань нашей надеждой и опорой. Об одном прошу: не мешай мне. Раздавай приказы сколько влезет, но пусть они не касаются тех вещей, которые могут погубить наш шаткий порядок. Я знаю многое. Мы с Григорием четырнадцать лет налаживали все то, что досталось тебе в наследство. Попробуешь разрушить – и я тебя уберу. «Старая гвардия» верна мне. Не пытайся взять на себя больше, чем реально можешь, и тогда все по-прежнему будет хорошо.

Паценков был трусом, но не дураком. Неплохой управленец, колоритный мужчина, пользовавшийся любовью и дружбой большей части населения бункера, он осознал, что Марина права. Понимание шаткости и неверности всей жизни бункера перепугало его куда больше, чем пистолет в руках женщины. Но больше мужчину смутил ее голос и усталые, полные бесконечной тоски глаза, смотревшие на него со смесью жалости и презрения. Что-то было в них такое, отчего Паценков понял, что рука заместительницы не дрогнет. Здесь, в пустом отсеке фильтрации, где на стенах плясали зыбкие тени от маломощной лампы, Андрей с поразительной ясностью вспомнил первые дни ужаса и хаоса, которые царили здесь много лет назад, в первые часы после Катастрофы. Вспомнил, как в ужасе и отчаянии плакал по ночам, просыпаясь от холода и сырости возле неприютных зеленых стен убежища. И что именно эта женщина, стоявшая напротив него, первой отправилась на поверхность, к пугающей неизвестности. Не он, не кто-то другой, а она, Марина Алексеева. И она действительно знает то, что недоступно ему и остальным. Да, Паценков будет ненавидеть ее. Все эти годы ненавидеть и желать ей смерти за то, что слабая женщина оказалась сильнее его, ненавидеть, но подчиняться. Бояться, кричать в бессильной злобе, глядя в спокойное, усталое лицо и подчиняться. Каждый раз, когда она будет уходить в экспедиции на поверхность, мечтать, чтобы ее разорвали мутанты, и с содроганием и страхом ожидать, что Марина действительно может не вернуться…

Начальник бункера исподлобья взглянул на заместительницу.

– Я понял тебя, – ответил он. Голос мужчины звучал спокойно, но на виске нервно билась жилка.

– Вот и славно, – улыбнулась Алексеева, опуская пистолет. – Поверь, я не желаю тебе зла. Я лишь хочу, чтобы ради чувства собственной важности ты не погубил наш дом. Видишь, вот здесь у нас фильтры. Химический и радиационный, соединены между собой, из тех труб в вентиляцию поступает очищенный воздух. Здорово, правда? Идем, я думаю, тебе стоит произнести речь. И пожалуйста, пусть эта беседа станет нашей маленькой тайной.

Паценков раздраженно передернул плечами.

Андрей Савельевич устало потер переносицу, вырываясь из плена неприятных воспоминаний.

– Итак, кто за организацию поискового отряда? – повторил он вопрос.

Приняли единогласно. Было решено подниматься на поверхность, осмотреть нижний ярус у бункера, и если там ничего не станет ясно, спускаться к Москве-реке и идти в сторону Фрунзенской.

– Чернов, ты за старшего, с собой возьми четверых ребят. Выходите сейчас же, пока ночь. Позывной тот же, что у Алексеевой. Удачи, – напутствовал Андрей Савельевич.

– Я тоже пойду! – подал голос Ваня.

– Куда, со сломанной рукой? Остаешься тут! – резко возразил Миша.

– Я пойду! Рука уже в порядке, все нормально, – непреклонно ответил Волков.

– Ну что же, решено. Все свободны, – подвел итог Паценков.

Когда все вышли из кабинета, в коридоре Ксения бросилась на шею Мише.

– Там же Москва-река, а ночью, ты же знаешь, что там происходит ночью… – всхлипывала она, обнимая мужа.

– Ксюша, в первый раз, что ли? Патронов возьмем, отстреляемся. А нет – так придумаем по ходу. Маринку надо выручать. Вдруг беда? – оправдывался Чернов. Женских слез суровый разведчик не выносил, не знал, как реагировать, когда рядом рыдает боевая подруга. А жену он любил, любил детской, светлой любовью, редким чувством для погребенного в осколках ядерной войны мира.

– Опять эта Марина! – взвизгнула Ксения, отталкивая Мишу. – Опять она! Чуть что в этом бункере – сразу Марина! Кто она такая? Пробилась, прорвалась! Ненавижу!

Чернов обескураженно смотрел на женщину.

– Ты чего? – шепотом спросил он. – Это же подруга твоя. Ты же сама только что сказала, что надо искать! Вместе столько всего прошли. А сколько Алексеева нас из переделок вытаскивала? Разве не помнишь? Неужели мы не люди, чтобы не помочь?

Ксюша растирала по лицу слезы рукавом рубашки.

– Я думала, что тебя не отправят! Опять тебя! Ты не понимаешь, ты можешь погибнуть из-за нее! – выкрикнула она и бросилась прочь по коридору.

Ксения сломалась. Столько лет она копила в себе дружбу и снисхождение – по кусочкам, а теперь простая и древняя, как мир, ревность потоком выплеснула всю грязь наружу.

Человек похож на губку. Эмоции могут накапливаться, собираться, чтобы в один прекрасный день чаша переполнилась, и все то, что впитала человеческая душа, излилось вовне. Доброту копить сложно. Хорошее настроение не удержишь в секрете. Трудно копить созидательные силы, они мгновенно ищут себе выход. В бункере таким выходом стала работа и творчество. Выведенный краской на стене девиз «Трудом и знанием, искусством и человеколюбием» Алексеева пыталась сделать основой их жизни. И снова ошиблась.

Грязь и подлость имели свойство накипать, как серая пена в кастрюле с бульоном. Мелкая обида, разовые несправедливости, тяжесть обреченного существования, где каждый день ожидали худшего, злоба, зависть и безотчетная тоска – не светлая лиричная грусть, которая вдохновляет и дарит умиротворение, а депрессивное, смешанное с угрюмостью и ненавистью отчаянье, – все это откладывалось в закромах души, копилось там, вызревало, и даже самые хорошие, самые светлые и душевные люди срывались.

Человеку изначально низкому, гадкому было проще. Зачем держать в себе негатив, когда можно ударить слабого, обидеть подчиненного или ребенка? И таких в большом метро были тысячи. Приспособленцев, готовых перегрызть горло за кусок собственного благополучия. Их набирали в расстрельные команды, они могли не пропустить на станцию мать с ребенком, оставив умирать в туннеле. Самые отбросы общества, тщательно маскировавшиеся в мире до катастрофы, интриганы, истерички и сплетники, убийцы и воры вылезли к людям и стали королями мира, который за столько лет развития и эволюции научился лишь виртуозно убивать себе подобных, разрушая судьбы и вселенные. В мире, где не нужно было прятать злую морду за розовенькой маской Иванушки-дурачка, этот сброд чувствовал себя привольно.

Когда человек вечно пакостит окружающим, ничего иного от него не ждешь. Но когда самые интеллигентные, самые добрые, сострадающие и мягкие вдруг кричат, размахивая кулаками, или предлагают добить слабого, им это не прощается. И пока вся эта вязкая тина обид, лжи и боли не выльется из переполненной до краев души, человеку не будет покоя, эта дрянь разъест его изнутри, погубит ночными кошмарами, тягостными размышлениями в темноте и тишине, сведет с ума. Хорошим людям, увы, что в этом, что в прежнем мире прощалось куда меньше. Отъявленному подлецу не плевали под ноги, презрительно отворачиваясь. Его не обзывали последними словами, не замечали совсем уж мелочей. Потому что для него это было нормой, которая приелась настолько, что не бросалась в глаза. В мире до войны было принято мило улыбаться в лицо даже тем, кто откровенно раздражал, представительные мужчины в костюмах приветствовали друг друга, пожимая руки в притворной радости встречи. И ненавидели так, что готовы были разорвать. Это назвали этикетом, и так было принято. В новом мире моральные разложенцы заняли самые верхушки. Среди них были те, кто не побоялся стрелять в женщин, детей и стариков, когда делили власть в метро и многочисленных убежищах. Те, кто никогда не подавал руки, карабкаясь к вершине. Те, кто топтал, бил и резал, лишь бы выгадать побольше для себя. Они стали венцом нового, обреченного и беспощадного мира, и люди лебезили перед ними, кланялись в ноги, потому что они были сильны. И все же стоило одному из них скатиться с высокого трона, те, кто минуту назад стоял на коленях, мгновенно отдавали приказ расстрелять, разорвать, уничтожить. Так было, так есть и так будет. В этом искусстве «царю природы» нет равных.

Хорошим людям было сложнее, куда сложнее. Обида не находила выхода, собиралась в груди тугим комком невыплаканных слез. Душила, мучила. Доброта не позволяла отказать, пусть в ущерб себе, вежливость – нахамить, человеколюбие заставляло выслушивать. И все вокруг совершенно искренне считали, что хороший человек обижаться не имеет права. Могли задеть, пребольно, жестоко, и тогда незаживающая рана на сердце грозила превратиться в гнойный рубец. Каждый был уверен, что милый и добрый товарищ никогда не сможет ответить. А когда это случалось – не прощали. Мягкий, тихий интеллигент становился отщепенцем. Не подлым, не злым – всего лишь оступившимся. Маленькие оплошности припоминались вновь и вновь. И каждое сказанное слово, каждое брошенное в лицо обвинение не приводило к раскаянию, но озлобляло еще больше.

Так стало с Ксюшей. Уравновешенная, прекрасно относящаяся к Марине, заботливая и ласковая, она сорвалась, когда стало совсем невыносимо. И была осуждена революционным трибуналом человеческих умозаключений – без суда и следствия.

Миша стоял у двери кабинета Паценкова и размышлял. В его душе чувство долга боролось с инстинктом самосохранения.

Помощь соратнику считалась непозволительной слабостью в сумасшедшем мире после Катастрофы. В метро можно было верить только в себя и только на себя рассчитывать. Алексеева никогда не ждала ни помощи, ни поддержки, но всегда протягивала руку другим. Отводила преследование мутантов, рискуя жизнью, чтобы группа могла вернуться в бункер. Когда вспыхнул генератор несколько лет назад, она первой бросилась на нижний этаж, в самое пекло, потому что могли пострадать дежурные по плантации.

Идеальных людей не существует, и своих недостатков у Марины хватало. Излишне горячая, поспешная в своих решениях, она часто необдуманно, очертя голову бросалась делать что-то и ошибалась. Ошибалась много, вставала, утирала слезы и шла дальше. Хранила слишком много секретов, своих и чужих, и поэтому население бункера старалось не иметь с женщиной внеслужебных дел. Марина была одиночкой, ни с кем не сошедшейся радикальными взглядами на жизнь и излишней требовательностью. Но все это перекрывало одно чуждое новому миру качество – своих заместитель начальника бункера не бросала. Излишне жестокая к нарушителям дисциплины, высокомерная с подчиненными (пожалуй, здесь Михаил мог ее понять – груз, свалившийся на ее плечи, оказался слишком тяжким), Алексеева была справедлива и верна только делу бункера.

«Ну вот, еще из-за нее с Ксюшей поссорился! И правда, кому сдалось искать человека, который, скорее всего, уже мертв…» – проскользнула в сознание мужчины мелочная, гадкая мысль. И посеяла сомнения. Хотелось отказаться от похода, плюнуть на все и вернуться к жене, помириться и уснуть в обнимку.

– Ты идешь? – окликнул Ваня.

– А смысл? – машинально отозвался Миша.

– Чего? – удивился Волков. – Ты больной?

– А смысл? – повторил Чернов. – Никакой надежды. Кому сдалась Алексеева, ее уже нет в живых, а искать труп я не намерен.

Ваня здоровой рукой пихнул его в бок.

– Очнись, Миша, ты что? Это же Марина, наша Марина! А будь это ты, я? Или кто-нибудь из наших детей? Что за мысли у тебя такие гадкие? Это Ксюша тебя дергает? Так ты бабу не слушай! – прикрикнул он.

Миша вздохнул. Маленькие человеческие мыслишки казались слишком соблазнительными, чтобы просто так отказаться от них.

– Нет, Ксюша тут ни при чем, – соврал разведчик. – Просто я не вижу смысла.

– Смысл тебе подавай?! – взвился Волков. – Алексеева никогда ни в чем не искала скрытого смысла, она брала и делала, и пыталась нам всем подать пример! А ты просто струсил. Пожалел себя. Мы пойдем сами, потому что я уверен, что Марина жива. А ты оставайся тут и прячься дальше за бабью юбку!

Мужчина торопливо пошел по коридору в сторону гермодверей. И Михаилу стало невыносимо стыдно за свою слабость.

– Вань, постой, – на ходу крикнул он, догоняя товарища. – Извини. Я иду.

Разведчикам выдали по запасному рожку к автомату. Путь предстоял неблизкий, и неизвестно, что могло встретиться на поверхности в тех краях, куда разведчики бункера обычно не забирались.

А между тем, в отряде произошли изменения. Вместо одного из молодых ребят вызвался идти Костя. Итого получалось, что на поверхность отправлялись сразу трое старших мужчин, которые помнили прежнюю жизнь. Впервые за много лет: Марина старалась в отряд к одному опытному разведчику ставить молодых ребят или отправлять новоявленных разведчиков одних. Это было резонно – помнивших жизнь на поверхности в бункере оставалось четырнадцать, из них мужчин – только шесть.

Еще в отряде – Володя, помнивший позывные Фрунзенской и хоть мало-мальски представляющий себе, что такое жизнь в большом метро. И Илья, который до сих пор считал себя виноватым перед Мариной за то, что сообщил ей о смерти Петра.

– Последние напутствия, – устало вздохнул Паценков, появляясь перед внутренней гермодверью. – В перестрелки не вступайте. Постарайтесь вернуться все. Я желаю вам только удачи, потому что лишь везение может вас спасти. Я надеюсь, что Марина жива. С Богом!

Первый раз бункер видел начальника таким. Уставшим, почти сломленным. И первый раз за долгие-долгие годы удачи просили у Бога, а не у самих себя.

– Идем! – приказал уже пришедший в себя Чернов.

Отряд вышел из бункера. Крышка люка последнего пристанища захлопнулась. А дальше… Дальше предстояло просто идти вперед, не задавая провокационных вопросов «зачем».

Марина дернулась и закричала от ужаса, когда острые клыки сомкнулись в паре сантиметров от ее лица. И снова раздался выстрел. Тварь начала медленно заваливаться вперед, грозя раздавить женщину своим весом. Из простреленного глаза на лицо Алексеевой текла слизь вперемешку с мутноватой бесцветной кровью монстра.

Тонкие лучи фонарей вспороли пространство. Послышалась отчаянная брань. Ночные твари на миг замешкались, ослепленные. Сильные руки рванули женщину из-под тела убитого мутанта, протащили по земле.

– Скорее! Держи ее, держи! – крикнул до боли знакомый голос. Алексееву подняли на ноги.

– Мишенька… – всхлипнула Марина. Из глаз ручьем покатились непрошеные слезы. Женщину трясло.

– Идти можешь? – спросил Чернов, перекрикивая грохот выстрелов.

– Не… нет… – выдохнула Марина, мешком обвиснув на руках друга.

– Костя, Илья, держите, на мост, бегом! Скорее! – приказал Миша, стягивая с плеча автомат.

Урчание становилось все громче и все ближе.

Ночное небо огласил страшный, полный боли вопль. Володя не успел отстреляться. Челюсти мутанта сомкнулись на ноге юноши, и монстр потащил его за собой. Его собратья отвлеклись от погони всего на несколько секунд – разделить еще живую добычу. Владимир захрипел и затих.

– Бегом! – скомандовал Миша. – Эй, вы, за нами, вперед!

Хохол схватил за шиворот слабо соображающего от страха Митю, потащил за собой. Спустя пару мгновений отряд был у лестницы метромоста.

– Живее, живее! – поторопил Чернов, страхуя отход.

Тяжелые ботинки загрохотали по железному настилу. Пробовать мост на прочность не было времени – счет шел не на секунды – на доли секунд. Твари уже взобрались на лестницу.

Первым бежал Ваня, подсвечивая фонарем путь. Следом за ним Костя тащил бесчувственную Марину, Женя подталкивал спотыкающегося Анохина и ловил его за шиворот, если Митя падал. Их отход страховали Илья и Миша. Вполоборота, держа на весу автоматы, они двигались медленнее отряда.

Чернов споткнулся, попал ногой в выбоину в провалившейся металлической решетке и осел на пешеходный настил.

Твари были намного ближе, чем казалось раньше, их скорости мог позавидовать даже малолитражный мотоцикл. Обрюзгшие, с короткими лапами, покрытые непробиваемой чешуей. Их огромные пасти были полны острых зубов в несколько рядов, четыре мутноватых глаза прекрасно видели в темноте. Сзади по земле волочился хвост – при погоне он служил рычагом, добавляющим скорости.

Разведчик попытался вытащить ногу, но армейский тяжелый ботинок крепко засел между прутьями решетки.

Миша выстрелил несколько раз и понял, что патроны кончились. Переставить рожок он уже не успевал. Мутанты ловко перелезли через тела убитых разведчиком товарищей и устремились вперед.

– Илья! – срывающимся от ужаса голосом крикнул Чернов.

Напарник метнулся вперед и понял, что не успевает. Твари подползли слишком близко, и Мише было уже не помочь.

Юноша выстрелил несколько раз. Но мутантов явно было больше, чем попаданий. Страшные тела сомкнулись над Мишей, поглотив его предсмертный вопль.

Илья побежал. Уже не прикрывая отход, просто стремясь догнать уходивший отряд, пытаясь спасти свою жизнь. На лестнице вниз Костя оступился и упал, теряя драгоценные секунды. Поднял Марину.

Женщина была в сознании, она слышала предсмертный крик Миши, чувствовала кожей липкий страх. Без респиратора вонь, исходившая от монстров, казалась совсем омерзительной. Глаза слезились от ветра и от смрада.

От удара о каменные ступени лестницы Алексеева вновь лишилась чувств. Стало темно и так тихо…