Изоляция

Глава 9 «Так и живем!»

Через неделю Марина и Митя почти поправились. Алексеева перебралась в свой кабинет, забрала туда и своего нового помощника. Когда, наконец, женщина сочла, что внешний вид пленников Фрунзенской больше никого не напугает, она разрешила Анохину появиться в бункере.

Митя вышел из кабинета и замер у двери, восторженно озираясь. Верхний этаж представлял собой длинный коридор. Начинался он от внутреннего гермозатвора, дальше располагался вход в медпункт, комната Марины и кабинет Паценкова. Тяжелые стальные двери запирались на круглые замки-вентили. В самом конце коридора стоял дежурный и находился спуск на нижний ярус бункера. Бетонный пол, стены, покрытые потрескавшейся штукатуркой казенного синего цвета, тусклое освещение слабых лампочек.

Юноша застыл, открыв рот и не в силах сдвинуться с места. После красного аварийного освещения станции, которое больше раздражало зрение, чем рассеивало темноту, довольно светлый коридор казался неземной дорогой.

– Такой свет только в Ганзе и в Полисе, ну и на нескольких станциях нашей линии, – восторженно прошептал Анохин. – У нас в метро столько электричества нет…

– У нас стоят четыре генератора, мы стараемся поддерживать освещение. На втором этаже – лампы дневного света, ртутные, у нас же все дети учатся, пишут и рисуют, – улыбнулась Марина. – А что такое Полис?

– Четыре станции: Арбатская, Библиотека имени Ленина, Александровский сад и Боровицкая. Они объединились, и теперь там центр культуры и науки, настоящая цивилизация. Их сталкеры поднимаются на поверхность за книгами! – радостно пояснил парень.

– Можешь считать, у нас почти то же самое. Культура и наука, таскаем с поверхности книги, учим детей. Да еще и светло, как видишь.

– А откуда столько топлива? – удивился Митя.

– Генераторы очень экономные. Три местных, из бункера, один с поверхности доставили, когда пожар случился, на замену. Мы весь бензин слили из ближайших автомобилей. Знаешь, как нам повезло – на пересечении Ломоносовского и Мичуринского, где выезд на большой проспект, сохранилась автозаправка. Подземные цистерны оказались полные, восемь огромных бочек под пятьдесят тонн – и все под завязку. Как не рвануло в день Катастрофы – не знаю… Мы туда почти пятнадцать лет ходим. Вообще, Митя, нам в этой жизни очень везет…

– Такого не бывает… – удивленно протянул юноша. – Это слишком хорошо для правды!

– И тем не менее. Рядом – куча магазинов с одеждой, оружейные магазины, продуктовые склады, набитые консервами, – чем не жизнь? Правда, каждое счастье рано или поздно кончается… – погрустнела Марина, задумавшись в первый раз за несколько дней над тревожившим ее вопросом.

– Вот почему Павел Михайлович так хотел попасть в ваш бункер. Это же рай на земле! Такого даже в Полисе нет! У вас и еда такая вкусная, никогда такой не пробовал! – глаза Анохина горели.

«Если бы за этим, маленький наивный мальчик… Ты так ничего и не понял. Начальник станции как никто иной был близок к разгадке моей самой главной тайны…» – устало подумала Марина. Подавив тоскливый вздох, она обернулась к Мите.

– Картошка, что ли? Да, и здесь нам опять повезло. Как сообразили во всей этой суматохе – не знаю, но первое, что приказал сделать наш ныне покойный начальник, когда мы поняли, что остались одни, – это разобрать рельсы на третьем ярусе и устроить там огород. Пара мешков пророщенной картошки из бывшей столовой корпуса спасают нас уже столько лет. Потрясающее везение, – горько усмехнулась Алексеева.

– Почему же вы в изоляции? Вы же так легко наладили жизнь в бункере!

– Это тебе сейчас так кажется. А восемнадцать лет назад мы были никому не нужными студентами-историками, философами и политологами. Мы ничего не умели, ничего не знали. Пришлось учиться на своей шкуре, методом проб и ошибок.

– Это же… неправильно! Бросить на произвол судьбы людей только потому, что они мало умеют! – возмутился Митя.

Марина пристально посмотрела на него.

– А вы в метро поступаете иначе? – вкрадчиво спросила она.

Митя опустил глаза.

– Давайте не будем об этом, – шепнул он.

Алексеева и Анохин спустились по узкой вертикальной лестнице на второй ярус. Юноша замер, ослепленный, потрясенный до глубины души.

Практически все жители бункера, за исключением тех, кто трудился на плантации, зааплодировали, как только Марина показалась на лестнице. Женщина смотрела в эти радостные лица и понимала, что все ее труды не прошли зря. Они действительно создали новую цивилизацию среди хаоса разрушенного мира. В сравнении с метро их последнее пристанище казалось островом прежней жизни, городом, где воплотился священный девиз «Трудом и знанием, искусством и человеколюбием!», если бы не…

«Нет, нет, только не сейчас! Я не хочу об этом думать!» – мысленно одернула себя Алексеева. На глаза навернулись слезы. Неужели плоду трудов стольких лет суждено кануть в небытие?

Женщина подняла руку, призывая к тишине. Эхо гулко разнесло ее голос над замершей толпой.

– Дорогие друзья, я вернулась, и я снова с вами! Только теперь мне стало ясно, как ценно и как дорого мне ваше общество! Я хочу представить вам еще одного нового жителя нашего бункера, Дмитрия Анохина, Митю, прошу любить и жаловать. Сегодня вечером устроим праздничный ужин в честь наших гостей!

– Ура! – крикнули из толпы.

– Ура! Ура! Ура! – прогремела сотня голосов.

Марина спустилась с бортика, Митя последовал за ней, оглушенный и плохо соображающий от переполнявших его эмоций.

Между тем жители бункера вернулись к прерванным занятиям. Молодежь села прямо на пол в кругу, продолжая слушать урок, который вел Ваня.

– Итак, победа большевиков в деле Великой Февральской революции оказалась четко спланированной и продуманной акцией. Вождь советского пролетариата, Владимир Ильич Ленин… – вещал Волков с бортика, возвышаясь над завороженными слушателями.

Читать лекции по истории Советского Союза, приобщая новое поколение к культуре канувшей в Лету эпохи, лучше Вани не умел никто. На занятиях было тихо, дети подземного убежища, от семи до семнадцати лет, замирали в его присутствии, не смея лишний раз вдохнуть. Их глаза горели интересом, им, никогда не видевшим солнца, не знавшим, как это – когда вокруг – бескрайний мир, когда за двенадцать часов можно оказаться не то что в другой стране – на другом континенте, было любопытно до дрожи, как жили люди раньше, чему радовались и о чем горевали. Там, где жизнь ограничена толстыми бетонными стенами и стальными затворами, счастье и печаль обретали новые, совсем иные грани и формы.

– Вы тоже про Ленина знаете? – прошептал Митя, коснувшись плеча Марины. – Мы тоже про него слушаем. Великий Вождь. Как товарищ Москвин.

– Москвин – это руководитель вашей линии? – поинтересовалась Алексеева, присаживаясь прямо на пол у стены.

– Товарищ Москвин – наш Великий Вождь. Как Ленин и Сталин, – заученно повторил Анохин.

– А что ты про Ленина со Сталиным знаешь? – спросила женщина, рассматривая сосредоточенных учеников.

– То, что они вели в путь мировой пролетариат, хотели создать Интернационал, это когда коммунизм во всем мире, – ответил Митя, слабо понимая, о чем он говорит.

– А как это – коммунизм? – улыбнулась Марина, видя, насколько бездумно и вызубренно выдает ей паренек прописные истины.

– Это когда все работают и все бесплатно, – радостно сообщил Анохин.

– Как у нас? – засмеялась Марина. – У нас все работают, денег у нас нет, еду всем дают в равных порциях и по часам, все живут одинаково, всем хорошо. Коммунизм, да? А у вас на Красной линии тоже мировой социализм построен?

– Нет, – печально ответил юноша. – У нас деньги есть. Коммунизм – он только на Проспекте Маркса, где Великий Вождь сидит, а у нас окраина.

Алексеева молчала.

– Скажи, вот что вы создали – это хорошо? – вдруг спросила она, водя пальцем вокруг незажившей царапины на лице.

– Я не знаю, – честно отозвался Митя. – Теперь я уже сомневаюсь.

– Знаешь, как Маркс определял коммунизм? Это социальный строй, когда вся собственность принадлежит народу, производительные силы высокоразвиты, нет деления на социальные классы и не нужно государство. А у вас что? Скажи, разве в метро возможен такой строй? Собственности давно уже нет. Есть маленькие житейские блага, которые потихоньку перераспределяются между простыми смертными. Производство? Да уж куда там. Что вы производите?

– Мы грибы выращиваем. Еще свиньи у нас живут. У нас на станциях ничего не делают. В Ганзе производят вещи из свиной кожи. А в основном все торгуют тем, что удалось найти на поверхности. А платят патронами.

– Ты думаешь, это производство? Так, остатки былой роскоши, как говорится, отчаянная борьба за жизнь. Скажи, разве можно строить коммунизм там, где за лишние патроны или миску еды готовы удавить? Социализм и его продолжение – это когда нет никакого разделения, все равны. Вот ты равен товарищу Москвину? И рядом не стоял, не надо себя утешать. Ты не равен даже своему дружку Кириллу Савченко, раз Павел Михайлович так просто от тебя избавился. Вы живете в вечном недоверии, опускаясь все ниже. Тот социальный строй, о котором говорил Маркс, – это высшая форма цивилизации. Ты изучал историю?

– Нам рассказывали о Великих Вождях, о Советском Союзе, – протянул Митя.

– Значит, ничего не рассказывали. Представь себе такую картинку. В Древнем мире не было денег и собственности. Охотились стаей, делили поровну. Потом один охотник, самый сильный, убил зверя в одиночку, завернулся в его шкуру и ни с кем не поделился. Стал самым важным в племени, и ему все завидовали. Так появились вожди, самые стойкие, те, кто мог достать и удержать власть. Они постепенно богатели, а остальные так и оставались бедными. И так продолжалось веками. Самых несчастных – пленников и обнищавших сородичей – делали рабами. Римляне и греки, две великие цивилизации Древнего мира, изжили сами себя. Они обленились, когда за них все делали бесправные слуги, и тогда племена варваров пришли и завоевали их. Так родилась эпоха Средневековья. Тогда у власти встали короли и герцоги, и занимались они тем, чем занимались многие до них, – обирали бедняков и воевали. Была эпоха Крестовых походов, когда под благовидным предлогом спасения Гроба Господня европейские рыцари вырезали сарацин и грабили Палестину и Константинополь. Время шло, самые умные и самые находчивые мира сего придумали станки и машины. Началась научно-техническая революция, богатые заставляли трудиться бедных, и все шло как обычно, просто каждый раз в люди выбивались разные слои населения. Те, кто был выгоден эпохе. В те самые годы великие Маркс и Энгельс писали о коммунизме. Они полагали, что человек готов встать на совершенно новую ступень развития. Но жестоко ошибались. То, что человек делал веками и тысячелетиями, оказалось заложено в памяти навечно: высшее блаженство будет достигнуто тогда, когда за тебя будет работать другой, а ты станешь пожинать плоды. Отнимать и убивать – вот что веками было основой жизни. Нет, в этом мире невозможно построить коммунизм. Жива зависть, злоба людская. Жажда наживы и единственно развитое и доведенное до совершенства умение убивать. Казалось бы, мир рухнул, исчез по воле нескольких человек, ядерные грибы уничтожили все сущее… Но нет. Забившись, как червь, в тесную нору, человек продолжает отнимать, убивать и наживаться… Вы говорите о коммунизме, а сами – хуже варваров. Разве в нашем бункере пришла бы в голову мысль избить гостя до полусмерти? Ваше тоталитарное государство абсолютно не готово к новому строю. Чтобы развивать социализм, нужно как минимум вылезти из первобытного мрака, заново пройти все стадии – от и до…

Марина устало оперлась на стену. Высказанная вслух мысль больно полоснула по сердцу.

«А эти твари, эти монстры из метро хотели уничтожить мой остров цивилизации, мой бункер!» – чуть не крикнула женщина.

Митя сидел молча, пытаясь осмыслить сказанное. Новые названия и понятия казались неимоверно сложными для человека, который вырос на станции, где наука была не в чести.

– Тебя еще учить и учить, – улыбнулась Марина. – Не бери в голову. Я приношу свои извинения, мне не стоило так набрасываться на тебя с этими дурными знаниями, которые уже никому не нужны. Прости. Я попрошу Ваню объяснить тебе все намного доступнее. Идем, я еще многое тебе хотела показать.

Основная часть бункера была разгорожена ширмами на спальные зоны, оставляя свободным большое помещение, где собирались на обед и занятия обитатели убежища.

– Бункер этот не планировался как жилое помещение, скорее как перевалочный пункт. В одну сторону – гермозатвор, в другую – ветка Метро-два. Где-то после завала, метре на четырехсотом, она раздваивается. Одна часть петлей уходит обратно, в сторону Кремля, мимо Парка Победы, вторая – к базам в Раменках. Таким образом, от Кремля до ракетной части Юго-Запада можно добраться в обход МГУ. Так вот, обычно бункер представляет собой длинный коридор с множеством жилых секций, от двери идет наклонник для удобства передвижения. У нас тут все получилось иначе. Очень неудобный выход – после внутреннего гермозатвора маленький тамбур, лестница и вертикальный люк. Вылезать очень трудно, фактически на несколько секунд ты безоружен, потому что надо подтянуться, выкарабкаться и только потом снимать с плеча автомат. Обзор почти нулевой, пока голову не высунешь, ничего не увидеть из-за крышки. А с тех пор, как у нас «философы» в здании завелись, можно без башки остаться, не успев даже вылезти. Зато люк с поверхности не видно, не знающий не найдет, видимо, поэтому мы еще не попали под власть какой-нибудь станции. Похоже, тут планировалось устраивать хранилище или небольшую запасную базу, если вдруг что-то случится на линии Метро-два, или остановку по пути от Кремля к окраинам города. В общем, что тут могло быть – не знаю, но буквально через пару дней явились какие-то люди на дрезине и взорвали туннель в Раменки. МГУ упорно не выходит на контакт. Я не знаю, что там происходит, почему они решили отделиться от всего остального мира и есть там кто-то или нет. По крайней мере, мне хочется верить, что университет выжил, и там, где-то за гермоворотами, есть ответвление туннеля, которое ведет в подземный город. Когда веришь во что-то хорошее, становится легче жить. С нашей стороны гермоворота не открываются, а с другой стороны не было даже попытки… В любом случае у нас там постоянно дежурит вооруженный кордон. Мало ли что. Хотя это просто слепая и бесцельная надежда…

– Метро-два! Это же ветка Д-шесть! А мы в метро думали, что это все сказки! У нас даже легенда есть, про Невидимых Наблюдателей, они смотрят на нас с правительственных линий и все про нас знают! – удивился Митя.

– Мне жаль быть разрушительницей мифов, потому что это, как-никак, часть культуры, и она помогает жить. Но ветку Метро-два, которая после университета соединяется в районе вашей Фрунзенской с другими линиями, я тебе могу показать. Правда, большую ее часть мы разобрали, но несколько метров рельсов со шпалами, оставшихся от знаменитого Д-шесть, я тебе продемонстрирую, – невесело усмехнулась Алексеева.

– А про МГУ у нас тоже легенда есть! – восторженно рассказывал Анохин. – Мы его называем «Изумрудный город». Это все три станции за Воробьевыми горами – Университет, Проспект Вернадского и Юго-Западная. Старшие говорили, раньше сказка такая детская была – «Волшебник Изумрудного города», и мы думали, что под Главным зданием университета настоящие волшебники, что там – центр культуры, они живут, как раньше, науку возрождают!

– Ну, уж не знаю, где правда, а где сказки, но как минимум один волшебный город ты для себя открыл. Ты встретился со мной и стал жителем бункера, который стремится к возрождению прежнего мира. Мы едим то, что раньше, занимаемся образованием и искусством, нам не нужно тревожно озираться по сторонам, никто на нас не нападет. Пожалуй, в этом есть неоспоримый плюс изоляции.

– Если я когда-нибудь вернусь и расскажу парням, не поверят! – ухмыльнулся Митя. – В самой-самой настоящей сказке побывал!

– Ну, про сказку ты загнул! Думаю, что физики, химики и математики, если они там еще живы, построили намного более развитую цивилизацию. У нас так, отголоски прошлых дней… А вера в чудо просто помогает жить, – улыбнулась женщина.

– Все равно! Бункер, где есть коммунизм! – воскликнул юноша.

– Не коммунизм, я же объяснила, а общество нового типа, – мягко поправила Марина. – В любом случае, вы ошибаетесь. Даже если Изумрудный город существует, шансов попасть в него нет. Это они нужны нам, а не мы им. Если ученые в течение стольких лет не вышли на связь, то вряд ли что-то изменится в будущем.

– Изумрудный город существует! И жители метро непременно туда попадут! – горячо воскликнул Митя.

– Те ваши искатели, которые стучат в створки после метромоста Воробьевых гор, заняты заведомо бесполезным делом, – горько отозвалась Алексеева.

– Марина Александровна! – раздался тоненький голосок, прерывая невеселые размышления заместителя начальника бункера.

Женщину за карман армейских штанов дергала маленькая светленькая девочка лет пяти.

– Да, Сонечка? – ласково отозвалась Марина.

– А когда мы снова рисовать будем? – плохо выговаривая букву «р», спросила малышка.

– Скоро, маленькая, скоро, – заулыбалась Алексеева, поглаживая девчушку по коротко стриженной беленькой головке.

Митя смотрел во все глаза и потихоньку пятился к стене. Соня улыбнулась ему во все свои… сорок зубов, и Анохин вскрикнул.

– Зубы! Глаза!

Соня растерянно захлопала глазами, не понимая, чего испугался этот взрослый и не следует ли испугаться и ей самой. Марина присела рядом с ней на корточки и снизу вверх посмотрела на Дмитрия.

– Привыкай. У нас все дети такие. И даже то поколение, которое этих детей родило. Все, кто родился после катастрофы, альбиносы с красными глазами. И – вот такая у нас стоматологическая мутация, у всех, кроме «старой гвардии». Странно, что ты не обратил внимания на Володю и Никиту. Они точно такие же. Хотя в красном свете ламп вы все кажетесь красноглазыми монстрами, – устало ответила она. – Не пугайся. Это ничего не значит, чисто внешние изменения, на умственное развитие детей не влияет. Даже больше скажу, средний возраст родителей этих детишек, как ты уже понял, пятнадцать – семнадцать лет. Мы были очень удивлены, когда наши девочки, дети спасшихся жителей бункера, нарожали нам внуков. Но Соня – это дочка Любы, нашего агротехника, я тебя с ней еще познакомлю. Девочке пять лет. У Любаши она восьмая, самой младшенькой – года два, старшему восемнадцать, он родился через несколько недель после катастрофы. А потом через год рожала. Ударник демографии!

Алексеева грустно улыбалась своим невысказанным мыслям.

Соня, передумав пугаться и обиженная тем, что на нее не обращают внимания, требовательно подергала Марину за рукав.

– Я рисунок нарисовала! – звонко возвестила она, протягивая женщине пожелтевший листок в клеточку.

На нем красовалось зубастое чудовище, раскрашенное синим фломастером, с красными глазами и большими ушами. Длинные лапы занимали почти весь лист. Под картинкой неровным детским почерком печатными буквами было написано «фелосаф».

– Кто же это, Сонечка? – мягко спросила Марина, забирая рисунок.

– Это монстр! – с гордостью выговорила девочка. – Страшный. Наверху живет. «Философ»!

– А откуда же ты знаешь, как он выглядит?

– Мне папа рассказал!

Муж Любаши, математик Василий, организационный помощник Паценкова, тоже не раз выбирался на поверхность с разведчиками, и после каждой вылазки Соня завороженно слушала страшные истории на ночь.

– Умница, зайка. Ну, беги, играй! – Алексеева обняла малышку.

– А кто такой зайка? – спросила девочка.

– А вам разве Ксения Андреевна не рассказывала? Зайка – это раньше на поверхности жил такой зверь, с ушами, серенький.

– Зубастый? Как «философ»? – заинтересовалась Соня.

– Нет, что ты! Давным-давно, когда люди жили там, где сейчас страшные монстры, в лесу водились зайчики, белочки, они были маленькие и добрые, дружили с людьми, – наскоро объяснила Марина. – Все, а теперь беги!

Соня засмеялась и вприпрыжку поскакала к своему спальному месту.

– Видишь, Митя. Тут у нас уже и рисунки в духе сюрреализма, малышня такое калякает, что мы даже представить себе не могли в их годы, – мрачно заметила Алексеева, вставая. – Очень сложно объяснить ребенку, что такое заяц, волк или кошка, когда они никаких животных в глаза не видели. Для нас это было само собой разумеющимся, было странно увидеть ребенка, который не знал, что такое белка или солнышко. А теперь в нашем бункере отстающим в развитии считается тот, кто не знает, что такое химзащита, респиратор или гермодверь. Ценности меняются, реальность совсем новая. И нам, тем, кто еще помнит прошлое, ой, как тяжело это все принять…

Анохин нахмурился, пытаясь поймать какую-то мысль. И, наконец, сообразил.

– У вас нет крыс! – удивленно воскликнул он.

– Нет. Ни крыс, ни тараканов, ни жуков. Вообще ничего живого нет, – подтвердила Марина.

– А почему? У нас в метро считается, что там, где крыс нет, точно какая-нибудь гадость пострашнее водится! – взволнованно объяснил Митя. Несмотря на видимое благополучие подземного убежища, что-то тревожило юношу, привыкшего везде видеть опасность, давило и пугало.

– Так вышло, – задумчиво ответила женщина. – Со стороны завала мы внимательно следим, чтобы никакие вредители не проникли, да и земли там осыпалось столько, что ни одна крыса не раскопает. Со стороны гермоворот тем более не пролезть. Это большой плюс… Знаешь, мы с прежних времен смогли сохранить даже немного муки, никакой вредитель до нее не доберется. Ты пробовал когда-нибудь настоящий пирог? Вот попробуешь, тебе понравится. Идем, покажу тебе нашу гордость.

Марина привела Митю в комнатку, где стояли несколько чистых металлических раковин и краны, выкрашенные довольно свежей серой краской. Алексеева покрутила вентиль, и из крана тонкой струйкой полилась вода. В этом же помещении за занавеской, сделанной из грубой мешковины, с потолка свисали душевые лейки. Рядом за дверью обнаружился старинный санузел.

– До сих пор работает. Не позволяю разводить грязь. Ненавижу, когда плохо пахнет. У вас на станции все перебивает запах костра, а от всей вашей доблестной охраны разит потом. После ужина отправишься сюда мыться, одежду я тебе выдам. Водосток у нас хитрый. По трубам все стекает прямо в городскую канализацию, а оттуда – как бы не в саму Москву-реку. Трубы уходят вниз почти отвесно и очень глубоко, если верить планам, поэтому никакая гадость из коммуникаций не влезет. Как тебе? – похвасталась Марина.

– Круто… – в полном восторге отозвался Митя. – А у нас в туалет ходят в ведро, обливаются тоже из ведра, раз в неделю…

– Надеюсь, не из того, куда ходят? – пошутила Марина. И судя по выражению лица Анохина, оказалась недалека от истины.

За этими разговорами они спустились на третий ярус. Человек десять юношей и девушек, сидя на корточках, разрыхляли землю вокруг чахлых кустиков картошки и вялой, бледной морковной ботвы.

Илья отложил тяпку и приветливо помахал рукой спустившимся.

– Ты чего это в смене? Ты же только из экспедиции, – удивилась Марина.

– Да ничего, меня это успокаивает. В земле покопаться – одно удовольствие. Тем более сегодня у нас день Ваньки Волкова, а он меня на лекциях не выносит. Ты-то как, поправилась? Тут все дела да дела, никак тебя бодрствующей не мог застать, – отозвался юноша.

Бледный и светловолосый, как и все дети бункера, Илья все же выглядел своеобразно. Его отец, молодой студент-политолог, приехавший из Армении, обладал ярко выраженной восточной внешностью, и вместе с фамилией Оганян мальчику досталось папино лицо с горбатым крупным носом и густыми бровями. На это наложилась генетическая мутация, и в итоге светлые густые брови, большие красные глаза и южный нос придавали Илье небывалый колорит. С Мариной, как и с остальными старшими, смышленый мальчик быстро перешел на «ты» и был принят в состав Высшего совета бункера. У Ильи подрастал годовалый сын.

– Я в порядке. Ходить могу, разговаривать тоже, а все остальное заживет. Где Любаша?

– Да в кладовке возится. Я слышал, сегодня банкет в честь прибывшего пополнения? Мить, как тебе у нас?

– Хорошо… – настороженно отозвался Анохин.

– Отстань от человека, – засмеялась Марина. – Он еще не освоился.

Из кухонного отсека бункера выбежала Люба. Она вихрем подлетела к Марине, крепко обняла. Не зажившие ребра женщины отозвались болью.

– Осторожнее, раздавишь! – весело крикнул Илья.

Любовь Михайловна, пышущая редким для бункера здоровьем полная женщина, отошла от Марины и критически оглядела ее с головы до ног.

– Отощала совсем, – покачала головой Люба. – Будем откармливать.

– Илюш, отведи Митю наверх, пожалуйста, а мне надо тут немного посоветоваться, – кивнула в сторону выхода Алексеева. – Ну, Люба, рассказывай, чего у нас со снабжением продуктами, что можем выставить на банкет.

Праздник, и правда, удался на славу. Митя полными удивления глазами рассматривал чистую скатерть, которую расстелили прямо на полу, и множество блюд, которые вынесли дежурные по кухне. Помня былые времена, Марина обычно не скупилась на организацию застолий. В череде однообразных будней праздник приобретал особое значение. С размахом в бункере праздновали несколько дат. В Новый год импровизированные куранты, сделанные из старого жестяного таза, били полночь, вместо президента к жителям обращался начальник бункера и его заместитель, а затем они в торжественной атмосфере перерисовывали на следующий год Новый Революционный календарь имени Г. Н. Кошкина. День Защитника Отечества, который по новой традиции назвали Днем Разведчика, «День Разрушивших этот мир», – горько пошутил как-то Волков. Восьмое Марта («Желали равноправия, гражданочки последователи Клары Цеткин? Кушайте ложками!» – охарактеризовал идею в первый раз отметить Женский день Григорий Николаевич). И, конечно же, дни рождения, в которые Алексеева выдавала именинникам что-нибудь вкусное из запасов. Давно просроченные консервы с поверхности, залитые сиропом фрукты из банок – в то время как в обычные дни рацион составляли свекла, картошка и морковь с одной ложкой тушенки на человека или вовсе политые комбижиром. Но сегодня повара постарались на славу.

На импровизированном столе оказалась большая кастрюля с картофельным супом, ради которого Алексеева не пожалела семи банок мясных консервов, из кладовки вытащили три жестяные банки ананасов – на них Анохин посмотрел с опаской и вожделением, – а в центре скатерти на металлическом листе, заменившем поднос, был настоящий пирог из пшеничной муки, аппетитно пахнущий консервированной рыбой. Алкоголь в бункере не употребляли, зато в каждой кружке дымился настоящий чай. Марина велела вытащить из кладовой все то, что было отложено на черный день. Последняя пачка муки, дата изготовления которой насмешливо сообщала: «2011 год», чудом сохранившаяся и не заплесневевшая в кладовке; консервы, ехидно подмигивающие цифрой «2012», которым давно пора было занять почетное место на мусорке, но они по-прежнему были съедобными и даже вкусными; пачка заварки, прихваченная Мариной во время второй вылазки из своего бывшего кабинета. Терпкий вкус черного чая принес какую-то особую ностальгию и тоску по жизни на поверхности, когда в каждом магазине на полках были сотни таких пачек…

Во многом бункер спасло то, что рядом с институтскими корпусами находился крупный магазин со складом. В первые вылазки разведчики до потолка забили кладовую банками тушенки, консервированной рыбой, кто-то даже догадался захватить десяток банок ананасов в сиропе. Из университетской столовой был притащен огромный мешок картошки, которая пошла на рассаду, пачки муки и святая святых – электрическая плита.

Алексеева встала, сжимая в руках дымящуюся кружку.

– Друзья, я хочу сказать вам спасибо. За все. За то, что наши ребята отправились спасать меня, несмотря на страх и неизвестность. За то, что у нас замечательные дети. За то, что в бушующем мире мы не озлобляемся, не превращаемся в зверей и храним культуру и знания. Я рада приветствовать в наших рядах Митю и… – Марина оглянулась на сидящего по-турецки Хохла, – Женю. Надеюсь, наш коллектив примет их дружно и тепло. Я приношу соболезнования семьям погибших в последние несколько недель. Кирилл, я приношу извинения за смерть Леши. Я многого не знала, и мне… мне очень жаль. Ксения, прости за Мишу. Михаил всем нам был отличным другом, он был бесстрашным разведчиком и прекрасным товарищем. Пусть его душа найдет покой. Пусть окажутся в лучшем мире души Володи и Никиты, моих бравых ребят, погибших во время экспедиций. Вспомним также добрым словом умершую Людмилу Владимировну, сколько она нас поддерживала, спасала от недугов…

Марина осеклась. Повисло молчание.

– Незачем безутешно скорбеть. Им сейчас лучше, чем нам! – наконец воскликнул Костя, разорвав тягостную паузу. И сразу за столом стало веселее.

Митя подозрительно понюхал пирог. Выросший на станции метро, он никогда не пробовал рыбу. То, что теперь водилось в реках, само с удовольствием готово было полакомиться незадачливыми рыбаками.

– Ешь, не бойся, – подбодрила его Алексеева. – Это вкусно.

В подтверждение своих слов она с наслаждением впилась в румяный бок своего куска пирога. Анохин попробовал и расплылся в счастливой улыбке.

– Это самое вкусное, что я только пробовал! – воскликнул он.

Старший повар Валентина Ивановна постаралась на славу. Готовить эта женщина умела восхитительно, и даже простая морковь в ее руках превращалась в произведение кулинарного искусства.

– Расскажи, как у вас готовят еду. Как вы живете, – попросила Марина.

– У нас на платформе горит костер, общий, туда все ходят с чайниками и кастрюлями. Свои костры нельзя разводить, так куча станций выгорела. Едим крыс в основном.

Алексеева поперхнулась картошкой.

– Это же отвратительно! – воскликнула она.

– Привыкнуть надо. А что, мясо как мясо. У вас, конечно, вкуснее, но я и от крысятинки не откажусь, – улыбнулся парень. – Свинину только на больших станциях едят, а мы на отшибе. А крыс в туннелях много, они там жирные, если правильно приготовить, то вкусно будет. К нам как-то челнок заезжал, на Илью похожий, только черный и смуглый. Вот он крыску хорошо готовил, нежная получалась.

– Крыса – это хорошо, но ее еще поймать нужно. И пожарить, – влез в разговор Хохол, присаживаясь рядом. – А вот в туннелях, когда с собой только фонарик и охотничье ружье с пятью патронами, тут уж не до мяса будет. Червяка какого найти, жука. Какая-никакая, а еда.

Марина подняла глаза на собеседника, и ее закружило, унесло вихрем воспоминаний…

– Хохол, а ты-то на Фрунзенской как очутился? – спросил Митя, отрываясь от миски с картошкой.

Женя неторопливо откусил пирог, отряхнул с рыжей бороды крошки.

– С Ганзы пришел, – невозмутимо ответил он.

– А чего на Кольце не сиделось?

Содружество Кольцевой линии, именуемое Ганзой, было самым влиятельным политическим образованием Московского метрополитена. Замкнутая в круг ветка, отмеченная на старых схемах метро коричневым цветом, контролировала всю торговлю остальных линий, потому что так или иначе почти каждая ветка пересекала ее территорию два раза. Жить на станциях Ганзы считалось престижным, там не возникало перебоев с продовольствием, было налажено освещение и сообщение в туннелях. Содружество Кольца просто так не покидали.

– Мальчики, за столом мы не будем обсуждать, кто откуда пришел и зачем. После ужина побеседуете. А тебя, Женя, я жду в своем кабинете, у меня к тебе очень много вопросов, – раздраженно бросила Марина, выскользнув из плена ностальгии. Настроение у женщины испортилось окончательно. Она поднялась и пересела к Андрею и Ване, оживленно обсуждающим последние новости.

Хохол постучался в кабинет Марины поздно вечером, по-хозяйски вошел и расположился в кресле.

– Ты совсем не меняешься, Евгений, – устало заметила Алексеева, кутаясь в плед. Ее знобило, хотя в комнатке было тепло.

– Я старею, а ты вот почему-то нет. Какой помню тебя двадцать лет назад, такой ты и осталась, – отозвался мужчина. Его карие глаза смотрели насмешливо.

– Помнишь, да? Еще помнишь. А может, и все остальное помнишь? Как отмахнулся от меня, когда я перестала быть тебе нужна? Может, вспомнишь, как хотел оставить меня ночевать на вокзале? И если бы сейчас твоей жизни ничто не угрожало, фиг бы ты стал меня спасать. Тебе нужен был пропуск в бункер. И по собственной глупости ты посчитал, что изолированный бункер, отчего-то не идущий на контакт с внешним миром, станет твоим спасением. Ты жестоко ошибся, Евгений. Нужно было как-то выжить, и ты снова сделал это за мой счет. Но теперь ты просчитался. Я больше не приползу к тебе униженной собачонкой, здесь главная я, и тебе придется плясать под мою дудку. – В голосе женщины послышались плохо скрываемые слезы.

Еще до Катастрофы, после тяжелого разрыва с Петей, Марина встретила Евгения. Короткий крымский роман длиной в полтора месяца надолго запал в сердце девушки. Безработный хулиган, забияка и выпивоха, Женя зацепил юную студентку своей раскрепощенностью и бесшабашностью. «Он хороший! Просто непонятый!» – убеждала всех, а прежде – саму себя Алексеева. Жене было глубоко плевать на девушку. Любящий самого себя, он нашел в ней собеседницу и утешительницу. А она не смогла отказать. Как и теперь, двадцать лет назад Марина тонко сопереживала и пыталась понять всех и каждого. И ошибалась, разбивая лоб о человеческий эгоизм. Когда юноша получил травму, Алексеева была единственной, кто не оставил его. Его друзья, женщины – они все жили своей жизнью, в то время как Марина сидела рядом дни и ночи. Тогда ей пришлось тяжело – непонятая семьей, без денег в чужом городе, она верила лишь в то, что Евгений не откажется от нее, бросившей все ради желания помочь. И была обманута, брошена и забыта. Через неделю молодой крымчанин отправил наскучившую барышню в Москву. На звонки не отвечал и лишь через пару недель коротко написал, что все кончено. В столице, оставленная семьей и друзьями, ушедшая с головой в работу, чтобы как-то жить, Марина не смирилась. Но простила. Приспособленец Женя объявлялся лишь тогда, когда ему требовались деньги. А Алексеева не скупилась на подарки и займы, втайне веря, что сможет его вернуть. А между тем он предлагал ей в последнюю их встречу в Крыму ночевать на вокзале.

А потом грянула Катастрофа. Бытовые заботы бункера и высокая должность, доверенная руководством, вытеснили грусть и обиду. Марина была уверена, что Женя не спасся. Ведь по Симферополю, как по столице Крыма, должны были ударить в первую очередь.

Но умение выживать в любых условиях не подвело хитрого украинца и в этот раз. Волей случая Евгений оказался в Москве и был в метро, когда из динамиков раздался сигнал ядерной атаки.

Пройдя сквозь многие годы, через темноту туннелей, голод на станциях, атаки мутантов и передел власти, Женя оказался на Фрунзенской, где и был приговорен к смертной казни. Но потрясающая живучесть и безмерное везение выручили его и на этот раз.

– Так не бывает в жизни. Не бывает таких встреч, – прошептала Марина. – Тебя не должно быть здесь. Это не может быть случайностью, я не верю.

– Спустя двадцать лет ты снова вытащила меня, – усмехнулся Хохол. – Вот и не верь после этого в провидение. Хотя в метро многие верят в предопределенный путь, так проще жить, когда знаешь, что все уже решили за тебя и не стоит дергаться лишний раз.

– Почему ты не предупредил меня тогда, что будешь в Москве? – жалобно спросила женщина.

– Не хотел тебя видеть. Ты меня достала своими бесконечными сообщениями и волнением о моей судьбе, – совершенно спокойно ответил Женя. Годы, проведенные в метро, вытащили наружу то, что он упорно прятал под маской показной вежливости.

– Раньше ты разговаривал со мной только потому, что тебе нужны были деньги. Ты знал, что в любой ситуации я помогу тебе. Сейчас ты хочешь сохранить свою жизнь, оставшись в бункере. Если хочешь – можешь идти, раз мое общество так тебе противно, – бросила Алексеева, отвернувшись к стене.

– Меня все устраивает. Только тебе придется рассказать, почему твой бункер живет и процветает. Думаешь, у обитателей метро не хватило ума растаскать склады? Откуда у тебя мука, фрукты, где берешь сменные фильтры? Рассказывай, – потребовал Хохол.

– Тебя это не должно волновать. Я понимаю твои мотивы. Тебе неплохо заплатят, если ты дашь наводку метро на благополучный бункер. Но куда ты пойдешь, даже если сможешь выйти отсюда? – спросила Марина, нахмурившись.

– О, ты думаешь, если меня выгнали с Ганзы и красной ветки, мне некому больше слить информацию? – усмехнулся мужчина. – Ну так?

– Я ничего тебе не расскажу. Ни слова. Все давно кануло в прошлое, и ты должен сказать мне спасибо за то, что я не выставила тебя вон! – тихо выговорила заместитель начальника бункера.

– Это ты должна быть мне благодарна! Я тащил тебя на своем горбу до Воробьевых гор и отстреливался от мутантов!

– Ну и бросил бы! – крикнула Алексеева.

– Тогда у меня бы не было гарантии, что меня пустят в бункер, – глядя в глаза женщине, ухмыльнулся Хохол.

– Ну и дрянь же ты… – с болью прошептала Марина.

– Дрянь, а что поделаешь? Жизнь такая. Так вот, Мариша, ты раскрываешь мне секреты своего благополучия, и я спокойно ухожу куда-нибудь на синюю ветку и оставляю твой бункер в покое. Если нет – то коммунисты с красной ветки с удовольствием придут сюда еще разок. А я моментально заслужу прощение Москвина и место Павла Михайловича, когда двери этого убежища откроются без боя, – продолжая нагло улыбаться, ответил Женя.

Алексеева закрыла лицо ладонями. Ей было плохо настолько, что хотелось завыть.

Близкие люди умеют делать особенно больно. Они знают все тайны и самые сокровенные уголки души, от того, кто дорог, не спрятаться за жестким панцирем безразличия. Тот, кто открыл кому-то свою душу, показал ее нежную плоть из-за титановой брони, становится уязвимым навсегда. Даже неосознанно, в порыве гнева, усталости, собственной боли те, кому доверяли, протыкают насквозь колкими словами, безрассудно жестокими поступками, не замечая этого. Но в тысячи раз страшнее пережить сознательное предательство того, кого любил, кого оберегал от житейских невзгод, переступая через себя, свои желания и беды.

Марине казалось, мир снова рушится вокруг нее. Тот, кого она ждала, кому она слепо верила, чьи поступки заведомо оправдывала, оказался чудовищем. Твердая оболочка холодного рассудка лопнула, выпуская вовне самую незащищенную, самую мягкую часть человеческой натуры. Дрожащая в тоске душа стала легкой добычей жестоких людей.

– Лучше бы меня убили на Фрунзенской, – прошептала женщина, уронив голову на скрещенные руки.

– Ну, тогда бы я потерял свой шанс. Хотя… Анохин знал пароль. Нас все равно бы впустили, – бесстрастно ответил Хохол. – Даже твой труп стал бы отличным пропуском. Разве откажут в приюте мягкотелые обитатели бункера, где все всегда хорошо, человеку, который принес останки любимой руководительницы для последнего прощания?

– Какая же ты сволочь… – простонала Алексеева.

– Слушай, это вы в своем бункере сидите и горя не знаете. А нам приходилось выживать! Ты знаешь, что творится в метро?! Платформы, уничтоженные пожаром, обгоревшие человеческие тела, спекшийся брезент! Целые станции, истребленные крысами или грунтовыми водами! В туннелях творится такая чертовщина, тебе и не снилось! Из труб коммуникаций то ядовитый туман ползет, то какая-то дрянь, убивающая людей, как нейтронная бомба! На вас никто не нападает, всегда есть что пожрать, а мы питались червяками и мхом! Пили воду из ржавых зараженных труб! Подыхали от инфекций! Я выжил вопреки всему, и я пойду до конца! – крикнул Женя. – На Павелецкой и ВДНХ с поверхности лезут мутанты, с коммунистами Красной ты уже успела познакомиться лично, на синей ветке вообще невесть что происходит, говорят, люди пропадают. На Чеховской фашисты, они бы таких, как ваши дети, мутантов давно бы в расход пустили и были бы правы, потому что зубастым красноглазым тварям не место в метро! Ганза к себе никого не пускает, оставляет подыхать в туннеле!

– Лучше бы ты сдох… Ты уже не человек. Ради своей выгоды хочешь разрушить наш мир, который мы с таким трудом собирали по крупицам! Ты решил притащить сюда диких зверей, которые забыли, что человек – это звучит гордо! Неужели ты думаешь, что тебе что-нибудь достанется, когда наш бункер разграбят, а нас всех уничтожат?! – горько спросила Марина, повернувшись к мужчине вполоборота.

– Мне не нужны ваши цацки. Если я первый доложу Москвину, и он отправит сюда отряд, этого идиота Иванова выгонят за пятисотый метр на Коммунистической, а я стану начальником двух станций! – разъяснил Хохол.

– Я, кажется, поняла, за что ты оказался за решеткой на Фрунзенской! Ты пытался сместить Павла Михайловича! Тебя и с Ганзы выгнали за это! – воскликнула Марина, осененная догадкой.

– В общем, верно. Только с Ганзой погорячилась. С Кольца меня года четыре назад выгнали за пьянство. Там, кстати, на меня сразу после Катастрофы начали криво смотреть, понаехало тут гастарбайтеров с украинской пропиской. За это Хохлом и прозвали, кляты москали, так кличка и приклеилась. А там… Попал в плохую компанию, заливался местной самогонкой по глаза, дебоширил, а в один прекрасный день прочухался в туннеле от Таганской к Пролетарской, при себе ружье с двумя патронами и паспорт с отметкой «На территорию Ганзы не впускать!». Подался в сторону Текстильщиков, а там какие-то сектанты живут. Ну, я с ними их «Хари Кришну» пел, а они меня кормили. Они на Волгоградском проспекте обосновались, там заброшенные станции, после Кольца никто не живет. Между Волгоградским и Текстильщиками туннель идет по поверхности, гермоворота закрыты, видимо, насовсем, там на бывших заводах такая дрянь мутировала, представить не можешь. Сектанты эти сами чуть не трехголовые от радиации, рожи коркой покрыты, на башке наросты. Но кормят хорошо. Крысы у них жирные, вкусные, даже мох в похлебку приспособили так, чтобы от него потом изжоги не было.

– Если компания была плохой даже для тебя, я не завидую руководству Ганзы. Ты и раньше умел приспосабливаться. Знал, где бесплатно поесть, с кем за так выпить, у кого занять денег, чтобы не возвращать. Ты паразит, Женя. Гнойный нарыв общества. И от тебя надо избавляться. Если ты не захочешь исправиться, я выставлю тебя из бункера к чертям собачьим! – устало, совсем без эмоций сказала Марина. – Но сначала ты расскажешь мне, как ты попал на красную линию и почему вдруг тебя потянуло руководить.

Хохол усмехнулся:

– Что, у нас поменялись роли? Теперь ты задаешь вопросы?

– Вопросы здесь всегда задаю я, потому что это мой бункер. И если мне так будет удобно, ты отправишься на корм «философам» на поверхность! – жестко отрезала Алексеева, глядя ему в глаза.

– Времени у нас полно, почему бы не рассказать! – протянул Женя, нисколько не смутившись. – У этих фанатиков-сектантов много связей с внешним метро, от них я узнавал последние новости. Как-то их главный, старейшиной его называли, показал мне написаный от руки листок с красной ветки, обещавший все блага мира сего тому, кто раньше фашистов доберется до секретных объектов – бункеров, складов, и совсем уж райское счастье тому, кто сможет попасть в Изумрудный город. Когда я собирался уходить, сектанты воспротивились, отказались отдать мне оружие и немного еды. Пришлось немного пострелять.

Марина судорожно вздохнула. Неужели она могла любить это чудовище?! Как несправедлив и жесток этот мир…

Между тем Хохол продолжал.

– На территорию Ганзы, даже спустя три года, путь мне был закрыт даже транзитом. А как выбираться из этой задницы, представлял себе плохо, карты с собой не было. Знал только, что можно на желтую ветку перейти, а там как-нибудь пробраться до оранжевой, потом до красной. Пошел на Люблинскую ветку, а там на Площади Ильича эпидемия, ходят все раздувшиеся – чума. Еле отстрелялся от них, чтобы не тронули, рожу тряпками замотал, пробился. Иммунитет крепкий. Но какую-то дрянь подхватил-таки. Свалился в туннеле, сколько пролежал – не помню, очухался, когда крыса пальцы на руке начала жрать, думала, сдох. А фигушки. Поперся в сторону третьяковской, по желтой ветке, а там на перегоне фонит так, что даже крыс нет. Зато зараза отстала, вся там осталась. Только я потом чуть легкие не выплюнул, и кашлял, и рвало. Меня бандиты Третьяковские подобрали, за своего признали. Поторчал у них недельку, очухался и свалил по-тихому, с Новокузнецкой до Театральной, а та уже красная. Перегон прямой, ровный. Длиннющий, зараза. Сквозняки там страшные, крыски всякие ползают, но патронов было жалко. Что на стене нашел, то и съел, а червяки на вкус как обычное мясо, только скользкие и землей отдают. – Алексеева передернулась от отвращения. – На красной ветке к самому Москвину попал на прием, он важный такой, прямо Ленин современный. Ну, он меня и заслал на Фрунзенскую, там до Изумрудного города рукой подать. На поверхность раза три поднимался, и по мосту на Воробьевых ползал, и все окрестности ваши изучил, но разведчиков ни ваших, ни Изумрудного города не видел ни разу.

– Мы стараемся все делать тихо. Нам незваные гости не нужны. А Изумрудный город – та еще сказочка, то ли было, то ли не было, – фыркнула Марина.

– Один раз столкнулся с мутантами, сваливал быстро, добежал до Профсоюзной. Хорошо, позывной их знал, меня на станции условными стуками ближайших станций снабдили. Там еле отбоярился от ясеневской общины: пристали, кто такой, откуда сигнал знаешь. Потом еще с полмесяца до родной Фрунзенской добирался через всю оранжевую ветку, опять с бандитами пересекался, расспрашивал. Так ничего и не добился. Не нашел я вход в МГУ. Повздорил на эту тему с Ивановым, схватился за «калаш», меня повязали и за решетку. А тут так удачно ты попалась. Меня Михалыч долго терпеть не хотел. А теперь придется старому хрену подвинуться. Потому что я нашел Изумрудный город.

– Ошибаешься. Мы – не университет, мы отщепенцы. Ни к МГУ, ни к Изумрудному городу никогда отношения не имели, и что там, за нашим гермозатвором, знать не знаем. И наш бункер тебе ничем не поможет. Потому что если ты попытаешься выйти на поверхность, я пристрелю тебя лично. Увижу у дверей кабинета – посажу под замок. Ты меня понял? – мрачно сказала Алексеева.

– Ну что же ты, пытаешься казаться суровой, да? Я помню тебя прежней, и ты совсем не такая, – промурлыкал Женя, поднимаясь со стула.

Он приобнял Марину за плечи, усадил рядом с собой. Женщина попыталась скинуть его руки, но вдруг поникла, бессильно опустив голову на плечо тому, кто был другом и в одно мгновение стал врагом.

– Уйди, уйди, пожалуйста… – прошептала Алексеева, отвернувшись.

– А хочешь, я останусь здесь, я помогу тебе, – прошептал ей в ухо мужчина.

Марина, наконец, нашла в себе силы сбросить его ладони и порывисто встала.

– Тебе нельзя быть здесь! Ты не понимаешь! – крикнула она, метнувшись к сейфу.

– Это почему же? – поинтересовался Хохол, пристально глядя на женщину.

– Ты нас всех погубишь! У нас особый иммунитет, мы не выбираемся на поверхность без химзащиты, не имеем контактов с другими людьми! Если сейчас ты случайно окажешься болен хотя бы простудой, сразу начнется эпидемия, наш организм не справится, лекарств нет! Ты не понимаешь! Мы изгои, отщепенцы этого мира! – Марина готова была сорваться в истерике.

– А ты? Как же ты пережила контакт с метро? – прищурился Женя.

– Мне повезло. Мой иммунитет все же крепче, чем у детей, родившихся здесь.

«Потому что элементарная температура моментально ускорит метаболизм в клетках. И тогда… Тогда нас не спасет ни пластохинон, ни автомат Калашникова…» – подумала Алексеева. Новые мысли навалились на нее со страшной силой, казалось, придавили к земле.

Женщина опустилась на кровать.

– Уйди отсюда, а? Я очень тебя прошу, мне нужно посидеть в тишине и многое обдумать. Я заместитель начальника, в конце концов, и у меня могут быть дела. Уйди!

– Увидимся, Мариночка. И помни: у меня к тебе осталась масса вопросов. Так что пока я побуду у вас, – невозмутимо улыбнулся Хохол.

– Пошел вон, – устало огрызнулась Алексеева.

«Ему нельзя здесь быть… Он умрет, он погибнет! Но и на поверхность ему нельзя. Если он успеет добраться до метро, нам всем крышка. Проклятые коммунисты, кажется, затеяли устроить над нами эксперименты, если я правильно поняла Иванова. Всех моих детей замучают пытками, чудовищными опытами наподобие тех, что ставил доктор Менгеле в нацистских концлагерях! Жене и Мите осталось жить максимум две недели, ни одного из них нельзя выпускать из бункера. Что же я наделала! Не остановила, не предотвратила. Но если бы я не вернулась, здесь все равно настал бы хаос! Что же делать, что мне делать?!» – в отчаянии думала Марина, меряя шагами кабинет.

Через пару минут, уняв бешеное сердцебиение, она вышла в коридор. Основное освещение было погашено, но на втором ярусе бункера не утихали разговоры.

– Пожалуйста, собери членов Совета в кабинете у Паценкова через пятнадцать минут, – попросила Марина дежурного. Сама постучалась в дверь к начальству и вошла.

Андрей сидел у стола с кружкой горячего чая и что-то торопливо рассчитывал на бумажке.

– Что у тебя там? – вместо приветствия спросила женщина.

– Топливо кончается, нечем заправлять генераторы. Марин, кого отправим в экспедицию? В последний раз у заправки видели новых мутантов, пока наберем канистры, пока дотащим… Это целая история будет, как бы без потерь обойтись, – ответил начальник, показывая ей расчеты.

– У нас появилась новая беда, Андрюша. Мы притащили в бункер очередную заботу, и мне страшно, – тихо сказала Марина, присаживаясь рядом.

– Страшно? Тебе? Ты с тварями с поверхности на короткой ноге, «философов» не боишься, на Фрунзенской не раскололась, а теперь тебе страшно? – удивился Паценков. Он первый раз видел Марину такой подавленной. Обычно Алексеева скрывала все свои эмоции от посторонних. Никто в бункере даже помыслить не мог, что эта женщина тоже умеет плакать, бояться и страдать.

– Я созвала Совет. Нам нужно провести экстренное совещание. Кажется, я сделала большую глупость, позволив Хохлу остаться здесь, – ответила она.

– Это же не монстр, не мутант, обычный человек! – подбодрил боевую подругу Андрей.

– Послушай… Я не смогу его выставить на поверхность, хотя очень хочу. Мне кажется, я схожу с ума. Я никогда не позволю сделать этому человеку плохо. Но отдаю себе отчет, что он может устроить в нашем убежище настоящий бунт. Закрыть его в карцер навсегда? Не вариант. Даже там он найдет способ, как контактировать с населением. И я… я не смогу, не смогу его запереть, оставить за решеткой. Он все испортит. Андрей, помоги мне… – прошептала Марина, глядя на начальника. По ее лицу пробежала слеза, оставив влажную дорожку.

– Ты чего? – испуганно спросил Паценков. В полумраке его кабинета глаза женщины лихорадочно блестели.

– Я схожу с ума… – выговорила Алексеева заплетающимся языком. И обмякла на кресле, уронив голову на грудь. Руки плетьми упали на колени.

Андрей присел перед ней на корточки, заглянул в лицо.

– Что с тобой? Ты больна? Марина, ответь, что этот гад с тобой сделал, я лично его выставлю на съедение «философам»! – воскликнул он.

– Нет… Кажется, у меня совсем поехала крыша. Я понимаю, что нужно гнать его прочь как можно скорее. Но никому не позволю этого сделать. Андрей, такое уже было, еще до Катастрофы. Я тогда совсем лишилась разума, понимала, что делаю откровенные глупости, но не могла остановиться. От меня отворачивались, смотрели как на идиотку… Двадцать лет прошло, и ничего не изменилось. Что он делает, почему я не могу справиться с собой? – шептала женщина, вздрагивая всем телом. – Если с ним снова что-то случится… Андрей, если ты отправишь его на поверхность, пожалуйста, выкинь и меня туда же…

Паценков протянул Марине кружку с чаем.

– Успокойся. Мы еще не приняли никакого решения. Сейчас соберутся наши, ты всем внятно объяснишь, чем этот человек тебя так пугает, и тогда мы решим, что делать. Мне он не показался мерзавцем, мы спокойно побеседовали и остались довольны друг другом. Марина, это паранойя. Ты знаешь его в прошлом, а теперь это простой человек, которому не повезло столкнуться с начальником станции. Он хотел справедливости, ты себя накручиваешь. Ничего плохого он не сделает, – ободряюще улыбнулся он.

В дверь постучали. Вошел Ваня, следом за ним потянулись остальные члены Совета бункера. Костя, высокий коротко стриженный мужчина атлетического телосложения. Василий, как всегда строгий, подтянутый, с посеребренными сединой висками. Юра, невысокий, с густой копной волос, не изменивший своей довоенной привычке и одетый в белую рубашку, посеревшую от старости, с застиранными манжетами. Антон, специалист по безопасности, среднего роста, широкоплечий и коренастый, стриженный ежиком. Следом вошли женщины. Ксения, белая как мел, с заплаканными глазами. Ира, худенькая, в юбке по колено и свободной толстовке. Агротехник Люба, полная, с цветной шалью на плечах.

Раньше на совет приходил Петя, внимательно смотрел светлыми глазами из-за толстых стекол очков, нервно перебирал в руках пуговицы клетчатой фланелевой рубашки, и молчал. У двери обычно вставал Миша, высокий, статный, одетый в камуфляжный костюм и высокие «берцы». На стул присаживалась сухонькая старушка Людмила Владимировна, медик, в чистеньком белом халате, с аккуратным пучком седых волос.

Их не стало за последние две недели. Страшная потеря для бункера. Самые лучшие, самые ценные люди постепенно уходили. Миша, преданный общему делу разведчик, бесстрашно бросающийся в самые безрассудные экспедиции. Именно они с Мариной в кратчайший срок обеспечили бункер самым необходимым, всегда были в паре и оставались друзьями. Чернов знал, что погибнет. Ваня, одернувший его, когда Миша сдался, до сих пор не мог простить себе того, что не прислушался к интуиции. А в этом мире спасала только она. Не поймешь в срок, что сегодня не время, не место, и можно смело сочинять себе некролог.

Людмила Владимировна, знавшая о болезнях все. И… единственная, кроме Марины, знавшая о плане Григория Николаевича и о страшном эксперименте, который уже двадцать лет тянулся в бункере втайне от всех. Алексеевой хотелось встать, рассказать всем, чтобы думать вместе, не в одиночку пытаться понять, что еще можно сделать для выживания…

Петя, заботливый, добрый, не отличающийся выдающимися талантами, но имеющий незаменимое в новой жизни качество – умением утешать. Когда догадывался, что дело плохо, его протянутая рука становилась надежной опорой. Мужчина оказался своеобразным психологом для всего бункера. Он выглядел так просто и по-свойски, что ему хотелось довериться целиком и полностью.

Теперь Петя ушел. Оставив Марину одну, наедине со своими бедами, вознесся в лучший мир.

И именно сейчас, когда некому было подставить плечо, забрать скорби и вечную усталость, явился Женя. Случайностью, небывалой нелепостью рядом оказался тот, кто не мог, не должен был быть. Восстал из мертвых, прошел все круги ада и вернулся обновленным, еще более бесчеловечным и жестоким, чем был до Катастрофы. Воистину, злая воля провидения! И тем больнее было Марине осознавать, что ее мир, ее алтарь, на который она положила всю себя, свою жизнь и счастье, готов разрушить тот, кому она доверяла, тот, кого ветры мировой войны принесли за тысячу километров с единственной целью – уничтожение.

Алексеева поднялась, оглядывая собравшихся. Усталые, измученные последними переживаниями лица. Кто там говорил, что в их бункере все хорошо?

– Я собрала вас так поздно, чтобы поговорить о вновь прибывших в наше убежище, – начала женщина. – Среди нас оказался этакий деклассированный элемент, люмпен-пролетарий Женя, не приученный к труду, не имеющий моральных принципов. Я хочу спросить у вас совета, что нам делать. В приватной беседе он совершенно ясно дал мне понять, что хочет сдать местоположение нашего бункера руководству красной ветки.

– Да пусть сдает! Нам-то что, закроемся и пересидим! – беспечно отозвался Ваня. – Бункер они не вскроют, а торчать целыми днями на поверхности у них не получится, там «философы» избавятся от гостей.

– Ошибаешься. Это нам даже помыслить невозможно, что убежище можно вскрыть, ты прав. Твари с поверхности не смогут этого сделать никогда, а вот взрывчатка, тот же пластит, который, я думаю, коммунисты сумеют добыть, отлично справится с нашей дверью, – устало ответила Марина.

Только она и Паценков знали, что возле двери в слое бетона прошла трещина. И только теперь это вдруг стало важным и значимым.

– Зачем коммунистам разламывать дверь? Я думал, бункер им нужен для жительства, – удивился Костя.

– Нет, само убежище им не нужно. Им нужны наши запасы и карты ближайших объектов. Понимаешь, в чем дело… Женя насмотрелся на нашу спокойную и размеренную жизнь и теперь уверен, что сможет построить такое же общество с нашей помощью в метро. Он считает, будто у нас есть какая-то тайна особого благополучия, типа легенды об Изумрудном городе на Университете, которую так любят рассказывать в метро. Он уверен, что у нас хранятся запасы, мы знаем какие-то секретные склады, приемы агротехники и прочее, прочее. Я, положа руку на сердце, могу ответить, что никаких секретов в бункере нет. Как и любые разведчики, мы тащим с поверхности все, что находим, благодаря ультрафиолетовым лампам выращиваем картошку, не испытываем проблем с фильтрами, а маленькое население и отсутствие внешней угрозы способствует развитию культуры и науки. Это все, что я могу сказать. То, что создали мы, в метро невозможно. Густонаселенные станции, внешняя угроза типа нападений мутантов с поверхности и жуть в туннелях не позволят устраивать там коммунизм. Только Женя и руководство красной ветки этого не осознают, – ответила Марина.

Она лгала, бессовестно лгала самым близким людям, но не могла, не имела права открыть истинное положение вещей. Ради их же блага.

– С чего ты взяла, что Хохол способен на такую подлость? За эту неделю он успел зарекомендовать себя положительно, всегда готов помочь! – возразил Паценков.

Алексеева посмотрела на него полным удивления взглядом.

– Что он рассказал тебе, Андрей? – тихо спросила она.

– С Ганзы его выгнали несколько лет назад за попытку защитить женщину, которую бросили в туннеле. Он выстрелил в охранника, и его изгнали на фиолетовую Таганско-Краснопресненскую ветку, в сторону Текстильщиков. Там он некоторое время жил у местных сектантов, а потом перебрался на Фрунзенскую, где повздорил со старшим помощником станции и был приговорен к смертной казни. Они поругались из-за того, что старпом не хотел выделить простому населению продукты, не разрешил разделить поровну то, что принесли с поверхности разведчики.

– И я эту историю слышал, – отозвался Волков.

– И я, – добавил Костя.

– Так с чего ты решила, что это деклассированный элемент, убийца и злодей? Он кажется вполне положительным человеком с непростой судьбой, – подвел итог Паценков.

Марина побледнела. Умение нравиться людям, изворачиваться и изощренно лгать помогло Жене и на сей раз.

– Это он сам про себя рассказал? – тихо спросила женщина.

– Да, и у нас нет причин ему не верить. В конце концов, на него ополчились те же люди, что до полусмерти избили тебя, и Хохол вызывает доверие хотя бы этим. Мариша, кажется, ты переутомилась. Тебе стоит прилечь, – мягко проговорил Андрей.

– Ты думаешь, мне привиделось то, что Женя – жестокий приспособленец, готовый перегрызть горло? – прошептала Марина. – Ты считаешь меня сумасшедшей?

– Нет, нет, что ты, просто ты очень устала. Тебе надо отдохнуть. Недельку, а лучше две. Твои вечные заботы тебя подкосили, ты стала подозрительной. Я даю тебе отпуск. Почитай книги, поспи, две недели ты не будешь думать ни об экспедициях, ни о жизни бункера. Я сам обо всем позабочусь. – Паценков приобнял женщину за плечи.

– Ты отстраняешь меня от дел? Ты хоть понимаешь, что творишь? – тихо спросила Алексеева, вставая. – Сейчас бункеру грозит смута и диверсия!

– Марин, тебе кажется. Нам ничего не угрожает, все в порядке. Даже если будут какие-то проблемы, разве мы не сможем справиться с одним человеком? – вторил начальнику Ваня.

«Да если бы вы знали, что может произойти!» – едва не закричала женщина. Но промолчала и на ватных ногах вышла из кабинета.

Марина приоткрыла тяжелую дверь и скользнула в свою комнату. Ее сейф был открыт, и на полу среди прочих медикаментов валялись разбитые ампулы. Драгоценное лекарство разлилось по полу. На осколке стекла женщина увидела надпись «SkQ1».

Алексеева бессильно опустилась на пол. «Все кончено… Все потеряно…» – в отчаянии подумала она. Усталость навалилась на нее со страшной силой. Марина с трудом доползла до кровати и мгновенно провалилась в тяжелый сон.