Инженер Петра Великого – 12

Глава 16

Лето 1708 года, Бургундия, Франция.

В чреве «Бурлака» было тесно и тихо, если не считать остывающего, едва слышного потрескивания металла. Воздух здесь пропитался запахом окалины и той специфической, пыльной сухостью, которая неизменно поселяется в закрытых боевых машинах. Я вытянул гудящие ноги, насколько позволяло пространство. Теснота давила: каждый свободный дюйм оккупировали ящики с инструментом. Рядом лежала спящая Анна.

В углу, тускло поблескивая в полумраке, громоздилась куча искореженного железа: поршни, скрученные в узел шатуны, манометры с паутиной трещин на стеклах — выпотрошенные внутренности первого «Бурлака». Того самого, что навсегда остался гнить в лионской грязи на ничейной земле.

Память тут же, без спроса, подкинула картинку той ночи. Проливной дождь, чавкающая жижа, истеричные крики и я, стоящий по колено в болоте, дирижирующий тотальным демонтажем.

— Снимай котел! — мой голос срывался на хрип, перекрывая шум ливня. — Рви трубки! К черту аккуратность, ломай!

Мы выдирали сердце машины с мясом. Тяжелый медный котел мы волокли скользя и падая в грязь, чтобы зашвырнуть на телегу. Снимали оптику — бинокли, перископы. Приклады мушкетов крошили линзы прицелов в стеклянную пыль. Никаких подарков. Скрученные вентили, выбитые оси — мы оставляли выжженную землю в миниатюре.

Уничтожать свое творение — все равно что собственноручно его душить. Я знал каждый винт, а теперь превращал шедевр инженерной мысли в бессмысленный лом. Зевакамм достался только пустой стальной короб на перебитой оси — гигантская, бесполезная консервная банка. Пусть их «натурфилософы» ломают головы, пытаясь понять принцип движения, пусть строят теории о скрытых пружинах или черной магии. Технологического секретa они не получат.

Проведя ладонями по лицу, я ощутил въевшуюся в поры сажу — такую теперь песком не оттереть.

Сквозь толстую броню внутрь просачивались приглушенные звуки лагеря: фырканье коней, перекличка часовых, треск сырых дров. Армия, вымотанная переходом, провалилась в тяжелый сон. Меня же, несмотря на усталость, бессонница держала мертвой хваткой. Мысли в черепной коробке крутились, как шестерни в коробке передач, лишенной масла.

Мы двигались в полном информационном вакууме. Суточное молчание разъездов давило на психику: если разведка не возвращается, значит, ее качественно перехватывают. Нас обкладывали — тихо, профессионально, по всем правилам волчьей охоты. Кто там, за горизонтом? Сам герцог Мальборо или очередной «гений» стратегии, решивший захлопнуть капкан на нашем пути?

Перед внутренним взором развернулась топографическая карта. Бургундия… Череда холмов, виноградники, речная сеть. Мы рвемся на север, к Шалону. Там Сона. Переправа. Если мост взорван, придется наводить понтоны, а это — время.

Нужна тактическая пауза. Завтра же. Найти удобную позицию — господствующую высоту, излучину реки, глубокий овраг — и зарыться в землю. Превратить походный лагерь в полевую крепость. Выслать усиленные дозоры на самых резвых лошадях и ждать данных. Идти дальше вслепую — безумие, граничащее с суицидом. Ресурс для встречного боя у нас исчерпан. Стоит втянуться в дефиле и попасть под артиллерийский удар с высот — и партия будет сыграна.

Взгляд уперся в решетку вентиляции. Где-то там, снаружи, в отдельной, обшитой железом повозке, под тройной охраной ехал наш главный трофей и, по совместительству, главная головная боль — Филипп Орлеанский.

Что делать с этим «активом»?

Вопрос этот изматывал не меньше, чем пустые магазины от «Шквала». Филипп сидел в клетке, но при этом он оставался принцем крови. Регентом. Живым символом легитимности для половины Франции.

Казнь исключена. Петр жесток, но прагматичен. Пустить в расход кузена французского короля, Бурбона… Это международный скандал уровня бессмысленного объявления войны всей Европе вне зависимости от приверженности к религии. Клеймо цареубийц объединит против нас даже заклятых врагов — Австрию с Испанией, а наши шаткие союзы рассыплются. Монархическая солидарность не прощает убийства «своих». Англичане не в счет.

Отпустить? Еще глупее. Он тут же метнется к англичанам или начнет мутить воду среди колеблющихся офицеров. Станет знаменем для всех, кто не верит в нашу красивую легенду о «короле Жане». А скептиков хватает. Офицерский корпус давал присягу Филиппу. Они пошли за де Торси ради побед и жалованья, но червь сомнения грызет каждого. Появись Филипп перед строем — свободный, в мундире, с пламенной речью о «законном правителе», с деньгами, разбрасывая их налево и направо — и полки дрогнут.

Держать в клетке вечно? Технически невозможно. Мы не тюремщики, мы маневренная группа. Рано или поздно найдутся «спасители»: заговор, подкупленный часовой, яд в каше…

Его надо капитализировать. Продать Парижу. За максимально высокую цену.

План вырисовывался циничный. Когда мы подойдем к столице, там будет царить хаос. Агенты влияния англичан, перепуганные буржуа. Все они в панике. Им жизненно необходим козел отпущения. Фигура, на которую можно списать военный крах, голод, национальный позор. Тот, чья кровь смоет все грехи.

Филипп подходит на эту роль идеально. Людовик будет рад.

Мы въедем в Париж и предъявим его в цепях. Бросим его Людовику как кость: «Вот он. Тот, кто хотел продать вас Мальборо. Тот, кто предал нацию, подписав тайный пакт о разделе Франции. Судите предателя».

Сторонники короля вцепятся в этот шанс зубами. Им нужно отмыться, доказать свой патриотизм. Они устроят показательный процесс, настоящий спектакль правосудия, и осудят Филиппа, спасая собственные шкуры и мантии. Хотя де Торси тоже могут «мокнуть». Но мы его уберем из уравнения.

А потом мы легитимизируем де Торси как спасителя Отечества. Король будет измазан в крови родственника, Филипп с нулевым рейтингом доверия. А тут появится чистенький от всей это грязи — де Торси.

И финальный штрих — отречение. Мы заставим Филиппа подписать отказ от регентства и прав на престол. Публично. В обмен на жизнь.

Я живо представил эту сцену. Захожу в камеру. Он на соломе, грязный, раздавленный. Бумага, перо, чернильница.

«Подписывай, Филипп. Это твой билет в жизнь. Монастырь или глухое имение, домашний арест. Будешь пить бургундское, читать мемуары. Но политически ты — труп. Ты никто. А если упрешься… толпа растащит твои останки на сувениры. Выбор за тобой».

Он подпишет. Он гедонист и трус, любящий жизнь больше, чем эфемерную честь. А если он сам, своей рукой передаст власть де Торси — у врагов выбивается почва из-под ног. Правда тут вопрос: как «убрать» Людовика? Да уж, задачка.

Помассировав виски, я попытался унять шум в голове. Политика — та же механика, сопромат. Только детали здесь из живых людей, а вместо смазки — кровь, ложь и страх. Забудешь смазать — механизм заклинит, и маховик истории размажет тебя по стенке.

Анна пошевелилась во сне, глубоко вздохнула. Я поправил сползший плед, укрывая ее плечи. Лицо ее разгладилось, став почти детским, безмятежным.

Я прикрыл глаза, пытаясь перезагрузить мозг. Но перед глазами продолжала висеть карта Франции. И жирная красная линия нашего маршрута, упирающаяся в черную точку Парижа. Точку бифуркации. Авантюра столетия.

Переворот на другой бок облегчения не принес. Сон бежал от меня. Мозг, накачанный адреналином, продолжал молотить, перемалывая тактические варианты, как мельничные жернова.

Нам требовался джокер, способный сломать игру.

Ревизия ресурсов вгоняла в тоску. «Шквалы» без боеприпаса превратились в высокотехнологичные дубины. Трофейные французские мушкеты годились разве что для салютов — кривые, с ничтожной дальностью боя. Артиллерия? Против парижских бастионов это комариные укусы. Если англичане успели укрепить столицу и сели в глухую оборону, мы сломаем зубы о стены. Осада затянется, придут голод, дизентерия… и финал будет предсказуем.

Нужно нечто. Оружие, порождающее животный, иррациональный ужас. То, от чего не спасет ни храбрость, ни крепостная стена.

Химия.

Память услужливо подсунула воспоминание о наших экспериментах с примитивными ракетами. Дюпре тогда едва не отправился к праотцам, смешивая нестабильную горючку. Но то были детские шалости с огнем.

Сейчас ставки взлетели до небес. Хлор. Желто-зеленая смерть.

Для человека моего времени это слово отдавало окопным ужасом Ипра, выжженными легкими и гаагскими трибуналами. Варварство, табу, преступление против человечности.

Но за бортом стоял восемнадцатый век. Эпоха, где под «гуманизмом» понимали разве что отказ от добивания раненых штыком в живот (и то под настроение). Здесь выжигали деревни вместе с жителями, морили города голодом и украшали придорожные деревья повешенными. Гааги здесь не существовало. Существовал только суд победителя.

Совесть молчала. Я инженер, решающий задачу выживания, а не институтская барышня. Если хлорное облако спасет мою армию, если оно позволит взять Париж, не укладывая тысячи своих солдат в рвы, — я открою вентиль. Не дрогнув. Моя цель — победа, а не белые перчатки на страницах учебников истории.

Проблема крылась не в этике, а в технологии.

Хлор — джинн коварный. Выпустишь из бутылки — и он сожрет всех, до кого дотянется, не разбирая цвета мундиров. Переменится ветер, даст течь кустарный баллон — и мы ляжем рядом с англичанами, выплевывая собственные легкие кусками.

Нужны средства доставки. И, что важнее, средства защиты.

В горах мы обошлись «шайтан-трубами» — ракетами. В замкнутом каменном мешке это сработало. Но в поле, под стенами мегаполиса, ракеты слишком непредсказуемы. Ветер разорвет, рассеет облако. Нужна плотность. Нужна масса.

Газобаллонная атака. Мрачная классика 1915 года.

Но как реализовать это? Сварки нет, сосудов высокого давления нет. В наличии лишь примитивные клепаные котлы, готовые сифонить из всех щелей.

Нет, будь я в Игнатовском, то все было бы проще. Но здесь, в варварской Европе… Я непроизвольно хмыкнул этой мысли.

В голове начал складываться чертеж: медные или железные емкости, швы проклепать с фанатичной тщательностью, проложить мягким свинцом, залить смолой для верности. Слабое звено — вентили. Бронзовые краны окислятся и заклинят в самый ответственный момент. Значит, пойдем путем грубой силы: одноразовые свинцовые заглушки. Ударил кувалдой, сбил пробку — газ пошел. Примитивно, зато надежно.

Теперь синтез. Реакция Шееле. Диоксид марганца плюс соляная кислота. Соляный спирт местным алхимикам известен. Марганец — это пиролюзит, черная руда, которой стеклодувы обесцвечивают стекло. Реагенты были — мы тащили с собой целую лабораторию. Дюпре, помнится, докладывал о бутылях с кислотой.

Сырье есть. Но есть и риск взлететь на воздух. Реакция идет бурно, с выделением тепла. Если котел не выдержит давления при синтезе… В радиусе ста метров живых организмов не останется.

Дюпре. Только он сможет это организовать. Но захочет ли? Он француз, хоть и пленный. Патриот, в своем извращенном понимании. Травить соотечественников (а в Париже полно гражданских) — это шаг через моральный Рубикон.

Однако главный вопрос — защита.

Как уберечь своих, когда поползет желтый туман? Ветер — дама ветреная, простите за каламбур. Дунет в нашу сторону — и конец гвардии.

Противогазы? Угольные фильтры в полевых условиях не собрать, шить маски некогда, да и не из чего. Кожаные мешки на голову — солдаты просто задохнутся.

Влажная тканевая повязка. Пропитанная химическим нейтрализатором.

Я лихорадочно перебирал школьный курс химии. Что связывает хлор? Гипосульфит натрия? Нет в наличии. Уротропин? Забудь.

Щелок. Обычный раствор древесной золы. Поташ — карбонат калия. Реагирует с хлором сносно. Не идеально, но лучше, чем ничего. Или… моча. Аммиак, содержащийся в моче, отлично связывает хлор. Дедовский способ, проверенный в кошмаре Первой мировой. Грязно, унизительно, эффективно.

Воображение нарисовало строй моих гвардейцев. Лица, замотанные мокрыми тряпками, воняющими мочой. Гротескное, жуткое зрелище. Зато живые.

— На привале, — прошептал я в темноту.

Как только встанем лагерем под Шалоном, я выдерну Дюпре. Начнем варить эту дрянь. Хотя бы немного, как оружие последнего вздоха. Тихо, скрытно, на отшибе, строго с подветренной стороны. Даже Петр не должен знать деталей, пока «изделие» не будет готово к применению. Это станет моим «последним доводом». Если Париж не откроет ворота… мы выкурим их оттуда, как тараканов из щелей.

Я отчетливо понимал, что иду по лезвию бритвы. Игры с химией в полевых условиях — это русская рулетка. Один лопнувший шов, ошибка в метеорологическом прогнозе — и я войду в историю как убийца собственной армии.

Но выбора Мальборо мне не оставил. Нет, все это рано воплощать. Сначала надо узнать в какую ловушку нас пытаются засунуть.

Ладони с сухим шорохом прошлись по лицу. Кожа горела.

Взгляд уперся в решетку вентиляции, за которой клубилась ночная тьма. Завтра подъем.

Веки снова сомкнулись. Перед внутренним взором поплыли схемы баллонов: толщина стенки, диаметр трубки, герметизация стыков… Мысли потекли плавно, затягивая меня в полусон, полный чертежей и химических формул.

Тихий шорох разорвал паутину мыслей. Анна завозилась, сбрасывая тяжелый плед, и, обхватив колени, уставилась на меня. В тусклом свете задрапированного ветошью ночника ее глаза казались бездонными колодцами тревоги.

— Не спится? — шепот едва различим.

— Вычисляю вероятность того, что мы завтра не сдохнем, — буркнул я, не меняя позы. — Пока шансы пятьдесят на пятьдесят.

Она помолчала. Видно было: слова вертятся на языке, но застревают в горле.

— Петр… Я наткнулась на кое-что. Не мое. Чужое. Секрет.

Я мгновенно подобрался, прогоняя остатки сонливости.

— Чей? Филиппа? Де Торси? Кто-то сливает информацию?

— Нет. Это… личное. Но, боюсь, это меняет расклад сил. Это касается Меншикова.

— Данилыча? — брови сами поползли вверх. — У нашего «светлейшего» друга могут быть тайны?

— Обратил внимание, как он притих? — Анна подалась вперед. — Перестал лезть в с замечаниями, спорить с царем. Даже интриги забросил. Вчера сам подошел ко мне, предложил помощь с обозом. Сказал, у него есть связи среди местных маркитантов, может достать свежее мясо. И добавил так странно: «Бери, Анна Борисовна. Для общего дела. Устали люди».

— Меншиков — и альтруизм? — я криво усмехнулся. — Где-то в лесу сдох крупный медведь.

— А еще он проговорился: «Домой хочу. В Россию. Надоела мне эта Европа, Анна Борисовна. Смертельно устал».

Это звучало как сбой в программе. Меншиков, живущий войной и наживой, вдруг запросился на покой?

— Решив проверить подозрения, я вечером пробралась к его трофейной карете — той, огромной, как дом на колесах, — продолжила Анна. — Охрана стеной — личные денщики, муха не пролетит. Пришлось ждать пересменки. Воспользовавшись секундной заминкой караула, я нырнула в тень, обошла экипаж с тыла. Бархатная шторка на окне отошла, открывая вид на салон.

Я мысленно хмыкнул. Все же я плохо влияю на девушку, шпиономание занимается. Она замолчала, словно до сих пор переваривая увиденное.

— И что там?

— Девчонка. Совсем ребенок, лет восемнадцати. Одета скромно, по-женевски: чепчик, простое платье.

— Очередная фаворитка? — хмыкнул я. — В его духе. Прихватил трофей…

— Нет, Петр. Не трофей. Он кормил ее с ложечки. Бульоном, который сам где-то добыл.

Слова повисли в душном воздухе «Бурлака». Светлейший князь, полудержавный властелин, кормит кого-то с ложечки?

— Она больна, — тихо добавила Анна. — Лежала под пледами, бледная, худая. Кашляла страшно. А он сидел рядом, на корточках. И смотрел на нее так, словно она — хрустальная ваза, которая вот-вот разобьется. Подушку поправлял. Руку гладил.

Анна вздохнула, глядя куда-то сквозь меня.

— Это не похоть, Петр. И не прихоть. Это животный ужас потери. Он прячет ее, как Кощей иглу, потому что боится за нее. Боится нас, войны, дороги. Везет как величайшую драгоценность. Если бы он меня заметил… убил бы на месте, наверное.

— Не убил бы, — покачал я головой. — Но врагом стал бы кровным.

Я затылком приложился к металлической переборке. Система координат развалилась. Александр Данилович, эдакая акула капитализма восемнадцатого века, ходячий калькулятор власти, обрел человеческое лицо? Циник и прожженный эгоист нашел себе девочку и теперь трясется над ней, как наседка?

Это многое меняло. Его пассивность, желание свалить в Россию — ему не нужна победа, ему нужно вывезти девчонку из пекла.

— Симптомы девчонки? — включился во мне прагматик.

— Кашель, жар. Тяжело дышит.

— В дорожной тряске, в этой сырости… Она не жилец. Ей нужна фармакология, а не бульон. Даже не знаю чем тут помочь…

Да уж. Ей нужны антибиотики из будущего. И жаропонижающее.

Анна посмотрела на меня.

— Ты хочешь помочь ему? После всего, что он делал?

— Я хочу помочь ей. Она гражданская, она ни при чем. А Меншиков… Если я вытащу ее с того света, он землю грызть будет ради нашей победы, лишь бы вывезти ее в безопасность.

Потерев колючий подбородок, я принял решение.

— Завтра перехвачу его. Без свидетелей. Предложу сделку… услугу. Техническую помощь.

Анна слабо улыбнулась, в улыбке мелькнуло что-то теплое.

— Ты добрый, Петр. Несмотря на все твои орудия смерти.

— Я эффективный, Аня. Доброта — это конвертируемая валюта. Иногда самый дефицитный актив на войне.

Притянув ее к себе, я обнял за худые плечи.

— Спасибо что поделилась. Это важно. Может получится спасти ни в чем не повинную девчонку.

Анна положила голову мне на плечо, и прошептала:

— Спи. Завтра тебе надо будет лечить черную душу нашего Светлейшего.

Веки сомкнулись. В мозгу причудливо смешались формулы отравляющего газа и дозировка антибиотиков.

Смерть и жизнь. Они всегда рядом. И иногда, чтобы спасти жизнь, нужно быть готовым к смерти. А иногда — просто дать ложку бульона.