Император Пограничья 15

Глава 8

Я мог бы сказать ей про боевитый характер Ярославы, про её прямоту и решительность, которые так напоминали мне Хильду. Мог бы рассказать о внешнем сходстве — её серо-голубые глаза, суровая красота, закалённая в походах. Хильда была именно такой — валькирия, способная в одной руке держать меч, а в другой — колыбель дочери.

Мог бы объяснить, что Василиса кажется мне ребёнком, несмотря на её талант и ум. Слишком юная, слишком импульсивная, слишком незащищённая за маской дерзости. Ярослава же стояла на ногах твёрдо, как крепостная башня — самодостаточная, цельная, закалённая горем и сражениями.

Мог бы упомянуть про политику. Многие решат, что я выбрал дочь князя Московского Бастиона из расчёта, превратив чувства в монету для торга. Василиса этого не заслуживала — ни подозрений, ни сплетен, ни грязи, которая неизбежно последовала бы за нашим союзом.

Но все эти причины, сколь бы весомыми ни казались, ничего не значили перед одной-единственной. Самой простой. Самой жестокой.

— Сердцу не прикажешь, — тихо произнёс я вслух.

Василиса замерла. Зелёные глаза потускнели, словно из них выпили весь огонь. Она медленно выдохнула, опустила взгляд на свои руки, сжатые в кулаки.

— Я… понимаю, — голос дрогнул, но она взяла себя в руки. — Ты любишь её.

— Да.

Слово прозвучало просто, без украшений и оправданий. Василиса вздрогнула, будто я ударил её. Потом подняла глаза — в них блестели непролитые слёзы, но она не дала им показаться.

— Всё это время… — начала геомантка, но осеклась. — Я думала, что если стану лучше, умнее, полезнее… Что если докажу себя, то… — она замолчала, кусая губу.

Я сделал шаг к ней, но остановился, не решаясь сократить дистанцию. Василиса была как натянутая струна — одно неверное движение, и она порвётся.

— Василиса, ты дорога мне. Очень дорога, — начал я мягко. — Я хочу для тебя только счастья. Но не могу ответить на твои чувства так, как ты того заслуживаешь.

— Потому что я не Ярослава, — с горечью выдохнула девушка.

— Потому что я отношусь к тебе как к сестре, — твёрдо сказал я. — Когда-то я сказал твоему отцу, что защищу тебя, как свою кровь. И это правда. Василёк… — я использовал её прозвище, надеясь смягчить удар. — Ты талантлива, умна, сильна. Ты станешь великим магом и княгиней, однажды рядом с тобой будет стоять достойный человек, но этот человек — не я.

Голицына зажмурилась, несколько секунд боролась с собой. Когда открыла глаза, они всё ещё блестели, но лицо стало спокойнее.

— Ты честен со мной, — тихо произнесла она. — Как и с Полиной, наверное.

Я кивнул. Девушка усмехнулась невесело:

— Она тоже была влюблена в тебя. Мы обе дуры.

— Вы обе замечательные, — возразил я. — И найдёте тех, кто оценит вас по-настоящему.

— Как романтично, — с сарказмом бросила геомантка, но в голосе не было злости. Только усталость. — Отвергнутая принцесса должна гордо уйти и найти своё счастье в другом месте. Прямо как в дешёвых романах.

Она хотела рассердиться, я видел это. Хотела накричать на меня, ударить, выплеснуть боль и разочарование. Но не смогла. Вместо этого Голицына выпрямилась, отёрла глаза тыльной стороной ладони и посмотрела на меня с неожиданным достоинством.

— Спасибо, — сказала она негромко. — За честность. За то, что не дал мне надежды, которой не было. За то, что не солгал из жалости.

— Василёк…

— Нет, — перебила она, подняв руку. — Не надо. Я справлюсь. Просто… мне нужно время.

Геомантка развернулась к выходу, но на пороге остановилась, не оборачиваясь:

— Она получила то, чего я не смогла. Надеюсь, она это ценит.

Голос прозвучал ровно, почти безэмоционально, но я слышал в нём затаённую боль. Прежде чем я успел ответить, Василиса вышла из галереи.

Я проводил её взглядом, чувствуя странную смесь облегчения и сожаления. Облегчения — потому что сказал правду, не обманул и не дал ложной надежды. Сожаления — потому что причинил боль человеку, который был мне дорог.

Сердцу не прикажешь. Проклятая правда, от которой не убежать.

Я вернулся в зал, где продолжался бал, и увидел Ярославу, стоявшую у окна с бокалом в одной руке и тарелкой, полной закусок, в другой. Она повернулась ко мне, и в её серо-голубых глазах мелькнул вопрос. Я кивнул — всё в порядке. Княжна выдохнула с облегчением.

Глядя на Ярославу, я чувствовал только одно — я сделал правильный выбор. Тот самый, который не выбирают умом.

За пять минут до полуночи оркестр замолк. Гости начали собираться в центре зала, ожидая боя курантов. Я подошёл к окну, глядя на город.

Огни Владимира мерцали в морозной ночи. Город спал под снегом. Прямо сейчас в тюремных камерах сидели те, кто не воспользовался амнистией. В своих домах — те, кто вернул деньги и теперь жил со страхом условного срока. А в домах попроще — обычные люди, которые впервые за много лет верили, что закон защитит их, а не задавит.

— Красивый вид, — произнесла Ярослава над ухом.

Я не услышал её шагов. Княжна встала рядом, глядя на город.

— Красивый, — согласился я. — И спокойный. Хотя бы на один вечер.

— Ты дал им надежду, — сказала она просто. — Что завтра будет лучше, чем вчера. Что княжество сможет оправиться от ран и встать на ноги. Что во главе оказался человек рассудительный, понимающий весь груз, выпавшей ему ответственности. Это больше, чем многие князья делали за всю жизнь.

— Надежду нужно подкреплять делами, — ответил я. — Словами я сыт не буду, и они тоже.

Засекина повернула ко мне лицо. Серо-голубые глаза смотрели прямо, без игры, без кокетства:

— Ты оправдаешь все их надежды. Я знаю.

Она сказала это просто. Без фальши, без наигранности. Так, как говорила обо всём — прямо и честно. Ярослава не умела притворяться. И именно это делало её слова ценнее любых клятв.

Я протянул руку. Она взяла её без колебаний. Наши пальцы переплелись, и мы стояли так, глядя на город. В зале за спиной слышались приглушённые голоса, приближалась полночь.

Часы начали бить. Один удар. Второй. Зал замер в ожидании. Третий. Четвёртый. Я чувствовал тепло руки Ярославы в своей. Пятый. Шестой. Её дыхание рядом. Седьмой. Восьмой. Отблески огней в её волосах. Девятый. Десятый. Одиннадцатый.

Двенадцатый удар курантов ещё звучал в воздухе, когда я повернулся к Ярославе. Наклонился. Наши губы встретились — не страстно, не отчаянно, а тихо и нежно, как обещание. Поцелуй длился несколько секунд, но казалось — вечность. Когда мы отстранились, княжна смотрела на меня серо-голубыми глазами, в которых плясали отблески огней.

— При всём честном народе? — спросила она хрипло.

— Пусть видят. Пусть знают.

— Что я твоя?

— Что ты моя, и что нам нечего прятать, — ответил я.

Новый год. Новое начало. Веретинский мёртв. Сабуров мёртв. Воры либо в тюрьме, либо получили жёсткий урок. Владимир медленно оживает. И рядом — женщина, которая не боится крови на моих руках. Которая видела меня в бою, знает цену моим решениям и всё равно здесь. Может, этот год будет лучше.

За спиной оркестр заиграл традиционный гимн. Люди начали поздравлять друг друга, обниматься, чокаться бокалами. Мы с Ярославой повернулись к залу, всё ещё держась за руки.

Боярин Курагин поднял бокал:

— За Владимир!

— За князя! — подхватили другие.

— За справедливость! — выкрикнул кто-то из офицеров.

Я поднял свой бокал:

— За новый год. И за то, чтобы он был лучше прошлого.

Зал разразился аплодисментами. Некоторые бояре переглядывались, глядя на наши сплетённые руки с Ярославой. Пусть переглядываются. Пусть знают — княжна Засекина не просто наёмный капитан. Она рядом. И это не изменится.

Гости ещё праздновали, когда мы с Ярославой, Полиной и Тимуром направились по коридорам дворца к выходу. Василиса, сославшись на плохое самочувствие, решила остаться в гостевых комнатах. Белозёрова и Засекина переоделись в практичную дорожную одежду — платья остались в покоях.

Из бокового коридора вынырнул Родион Коршунов.

— Прохор Игнатич, — окликнул он меня негромко.

Я остановился, кивнув остальным продолжать без меня. Ярослава бросила на Коршунова оценивающий взгляд и пошла дальше. Мы с Родионом свернули в ближайший пустой кабинет — небольшую комнату с письменным столом и парой кресел.

— Всё прошло спокойно, — начал разведчик, прикуривая трубку. — Никаких попыток отравления, покушения. Зато разговоров было. Бояре перешёптывались по углам.

— О чём? — спросил я, снимая парадную цепь и бросая её на стол.

Коршунов усмехнулся — резко, с прищуром:

— О том, что вы сильнее, чем казались. О том, что нельзя недооценивать маркграфа из Пограничья. И о том, что князь публично целовал княжну Засекину в полночь.

— Пусть говорят, — спокойно ответил я.

— Это создаст… осложнения, — Родион выпустил клуб дыма. — Шереметьевы не обрадуются. Княжна Засекина — претендентка на их престол. А вы публично показали, что она под вашей защитой.

— Шереметьевы в Ярославле. Я — во Владимире, — сказал я твёрдо. — Пока они не лезут сюда, меня не интересует их мнение.

Коршунов кивнул, затушил трубку и убрал её в карман. Помолчал, глядя в окно, где падал снег.

— Рубцов получил своё, — сказал я. — Твоя вендетта, наконец, завершена.

Родион медленно выдохнул:

— Да. Пожизненная каторга в каменоломнях, — Коршунов смотрел в окно. — Без права помилования. Там он сдохнет через пару лет от чахотки или обвала. Медленно и мучительно. И мне наконец-то перестанет сниться тот взрыв и обгорелый обрубок на месте моей ноги.

— Его арест принёс тебе радость? — испытывающе спросил я.

Собеседник помолчал, затем помотал головой:

— Знаете, что странно? Я думал, почувствую облегчение. Радость, торжество. А вместо этого… пустота. Как и после Уварова, как и после генерала Карагина. Нога вот отросла. Карьера стала ещё краше, чем была. Но вот Лосев с Медведевым не восстанут из мёртвых… Рубцов отправится гнить в каменоломнях, а внутри меня всё та же дыра.

Я вспомнил наш разговор в машине после ликвидации Уваровых.

— Помнишь, что я тебе сказал тогда? Найди кого-то, ради кого захочется жить, а не только то, за что готов умереть.

Коршунов кивнул медленно:

— Помню. И вы были правы. Все трое мразей получили по заслугам, и хоть бы хны.

— Потому что месть не заполняет дыру, — сказал я. — Она её только углубляет. Это не значит, что зло не должно быть наказано, но для жизни нужна и другая причина.

Родион усмехнулся — на этот раз без злобы, почти устало:

— Да. Понял это наконец. Поэтому и перестал. Строю новое, как вы советовали. Разведсеть, представительство, агентура. Мозги старые на что-то полезное идут.

— Хорошо слышать, — одобрил я.

— Вы тогда сказали найти кого-то, — Коршунов почесал щетину на подбородке. — Так вот… нашёл.

Я приподнял бровь удивлённо:

— Неожиданно.

— Для меня тоже, — разведчик усмехнулся. — Вдова в Угрюме — Антонина. Преподаёт в школе — раньше химию в Ржеве вела, потом среди беженцев оказалась. Познакомились месяц назад. Она… умная. Спокойная. Не судит за прошлое, не задаёт лишних вопросов. Когда улыбается — глаза теплеют, словно годы сбрасывает. Принимает таким, какой есть.

Я улыбнулся. Родион Коршунов, бывший начальник разведки, циничный профессионал, говорил о женщине с такой осторожной нежностью, словно боялся спугнуть чудо.

— Рад за тебя.

— Теперь-то понимаю, что вы тогда имели в виду, — продолжил он. — Когда есть кто-то, кого не хочешь потерять… всё меняется. Раньше я жил прошлым — старыми обидами, планами мести. Теперь впервые за много лет думаю о будущем. О том, что будет через год, через пять лет. О том, чтобы построить что-то хорошее.

— Это правильный путь, — сказал я серьёзно. — Продолжай идти по нему.

Коршунов кивнул, затем протянул руку. Мы пожали друг другу руки — крепко, по-мужски.

— Спасибо, Прохор Игнатич. За всё.

— Не за что. Рад, что ты тогда меня не просто выслушал, а услышал.

Три автомобиля выехали из Владимира в сторону Пограничья чуть позже полуночи. Я переоделся в простую одежду — тёплая куртка, штаны, ботинки и никаких парадных мундиров, цепей, бабочек. В первой машине ехали я, Ярослава, Федот за рулём и Евсей на переднем сиденье. Во второй — Полина, Тимур Черкасский и ещё двое гвардейцев. В третьей — остальной эскорт.

Ярослава сидела рядом, глядя в окно на ночной лес. Снег укрывал деревья белым покрывалом, дорога была расчищена, но местами скользкая.

— Удивлена, что ты решил рвануть в Угрюм посреди ночи, — заметила княжна.

— Там мой дом, — ответил я просто. — Дворцовый бал — это для бояр. Настоящий Новый год я встречаю с теми, кто был со мной с самого начала.

Федот усмехнулся с переднего сиденья:

— Прохор Игнатьевич, там ждут. Я предупредил Захара час назад. Говорит, костёр уже давно горит, столы накрыты.

Бояре увидели князя в парадном мундире, говорящего правильные речи. Сейчас я хочу быть просто Прохором. С людьми, которым не нужно объяснять, кто я такой.

Ярослава улыбнулась:

— Понимаю. Дворцовые балы душат. А с простыми людьми… легче дышится.

— Именно, — кивнул я.

Мы ехали по заснеженной дороге, и я смотрел на знакомые пейзажи. Вот граница Владимирского княжества. Вот поворот на Угрюм, и и дорога в Пограничье — узкая, петляющая среди леса, но родная.

Острог встретил нас огнями около трёх часов ночи. Несмотря на поздний час, на площади перед домом воеводы горел большой костёр, вокруг которого собрались люди. Жители не легли спать — праздновали во всю. Захар постарался: столы стояли прямо на улице, накрытые простой, но обильной едой. Жареное мясо, пироги, домашняя брага, самогон, квашеная капуста, солёные огурцы. Никаких французских вин или устриц. Настоящая еда.

Когда машины остановились, из толпы выбежал Борис. Охотник широко улыбался, махал рукой:

— Воевода! А мы уж думали, забыл про нас, большим князем стал!

Я вышел из машины и обнял его крепко:

— Забыть Угрюм? Скорее себя забуду. С Новым годом, друг мой.

Фрол подошёл с кружкой браги, протягивая мне:

— Князь наш! За тебя выпьем! За то, что не зазнался!

Вот это настоящее. Без церемоний, без расчёта. Они рады мне не потому, что я князь. А потому что я свой. Один из них.

Захар неловко обнял меня:

— С Новым годом, барин! Всё готово, как заказывали.

Игнатий Платонов стоял у костра, улыбаясь сдержанно. Он выглядел сильно постаревшим, но довольным.

— Сын, — кивнул он, — с праздником.

— И тебя.

Борис с женой, Фрол и его сын, и по совместительству мой ученик Егор, Степан-мельник с детьми Павлом и Аглаей, бабка Агафья, Силантий, Панкратов, десятки знакомых лиц. Жители Угрюма собрались у костра.

Ярослава вышла из машины, огляделась — и я увидел, как её плечи расслабились. Здесь не было придворных шёпотов, косых взглядов, оценивающих улыбок. Здесь были солдаты, охотники, крестьяне. Люди дела, а не слова.

Кузьмич протянул ей кружку:

— Держи, княжна. У нас тут без церемоний. Пьём, едим, веселимся.

Ярослава взяла кружку, усмехнулась:

— Это я понимаю. Там меня душило. Здесь — нормально.

Она улыбается. Не вежливо, не из приличия. Искренне. Ярослава среди своих — солдат, бойцов, простых людей. Дворцовые интриги не для неё. Вот это — её мир.

Мы сели на скамейки вокруг костра. Кто-то достал гармонь, заиграл. Женщины запели. Дети бегали между столами, радуясь поздней свободе. Захар наливал браги и самогона всем желающим. Пироги исчезали со столов с пугающей скоростью.

Борис поднялся, стукнув кружкой по столу:

— Давайте я скажу! За воеводу! Год назад он мог меня повесить за то, что я на него с ножом полез. Не повесил. Дал шанс. Теперь я за ним в огонь и в воду. За князя, который не забывает, откуда пришёл! — тост вышел сумбурным, но искренним.

Гул одобрения прокатился по толпе. Кружки вскинулись вверх. Мы выпили разом.

Степан встал следующим:

— За Угрюм! Год назад мы были забытой деревней на краю света. Воеводы менялись как перчатки. А потом пришёл Прохор Игнатьевич. И всё изменилось. Теперь Угрюм — столица нового княжества. Но главное — мы живы. Защищены. Есть работа, есть порядок. За это и выпьем!

Снова гул, крики одобрения. Я встал, подняв кружку:

— Год назад меня встретили у ворот Угрюма с винтовками наперевес.

Борис засмеялся:

— Да уж, встретили!

— С тех пор мы построили острог. Вместе пережили Гон. Вместе выиграли войну, — я обвёл взглядом стол. — Дворец, титул, армия — всё это потом. Сначала был Угрюм. И люди, которые не побоялись рискнуть, — короткая пауза. — С Новым годом. За тех, кто рядом!

Мощный гул, крики «Ура!», кружки чокнулись. Мы выпили.

Минут через пятнадцать порядком захмелевший Борис подошёл ко мне и произнёс, стараясь перекричать шум музыки:

— Воевода… то есть, Ваша Светлость…

— Здесь я просто воевода, — перебил я.

— Мы тут думали… не забудешь ли нас? Князем стал, во дворце живёшь. А мы — деревенщины.

Я посмотрел ему в глаза серьёзно:

— Борис, посмотри на меня. Я здесь, в три часа ночи, после дворцового бала. Пью самогон, ем пироги. С вами. Это ответ на твой вопрос?

Охотник широко улыбнулся:

— Ответ.

Когда веселье было в разгаре, я заметил, как Мария Вдовина с сыном пробираются через толпу ко мне. Женщина выглядела счастливее, чем я её помнил — работа с алхимиками явно пошла на пользу. А Пётр… мальчик изменился. Вытянулся, окреп. Взгляд стал увереннее. Уже не тот испуганный ребёнок, которого я вытащил из шатра.

— Прохор, — окликнул меня Пётр, подходя ближе.

Без всяких «Ваша Светлость» или «воевода». Как я и просил тогда, в небе над лесом.

Я улыбнулся:

— Петь. С Новым годом тебя.

— И тебя, — мальчик кивнул, затем серьёзно добавил, — мама хотела поговорить.

Мария шагнула вперёд, и я увидел слёзы в её глазах:

— Прохор Игнатьевич… Я не знаю, как благодарить. За всё. За то, что вытащили нас из того ада. За работу, дом. За то, что спасли Петьку… дважды.

Её голос дрогнул на последнем слове. Я вспомнил тот бой в лагере. Вспомнил, как закрывал его собой от огненных сгустков Железнова.

— Мария Павловна, я делал то, что должен был, — ответил я спокойно.

— Закрыли его собой, — она вытирала слёзы. — Могли сгореть…

Пётр смущённо дёрнул мать за рукав:

— Мам, перестань. Мы же договорились — без слёз. Не разводи сырость.

Мальчик повернулся ко мне:

— Я не забыл обещание, всё помню. Когда начнём тренировки?

Я усмехнулся. Вот это мне нравилось — никакого заискивания, никаких реверансов. Прямой вопрос от ученика учителю.

— Скоро, — ответил я. — Дай разобраться с делами во Владимире. Месяц-другой — и начнём. Хайломантия — редкий дар. Научу контролировать. А пока ходи в школу и слушай других наставников.

Пётр кивнул решительно:

— Буду готов. Уже тренируюсь каждый день. Элеонора Павловна почти каждый день объясняет теорию.

— Молодец, — одобрил я. — Продолжай. А когда вернусь — начнём настоящую работу.

Мария снова всхлипнула, но на этот раз от счастья:

— Мы здесь счастливы. У нас дом. Друзья. Работа. Это… это больше, чем я мечтала.

— Вы заслужили это, — сказал я искренне.

Пётр помолчал, затем произнёс тише:

— Знаешь… я понял. Что ты сказал тогда, в небе. О том, что папа был жертвой. Что Гильдия использовала его, — мальчик сжал кулаки. — Я не забуду. Когда-нибудь они ответят за всё.

Я положил руку ему на плечо:

— Ответят. Даже не сомневайсся. Но не сейчас. Сейчас ты учишься, а когда придёт время, будешь готов.

Мальчик кивнул. В его глазах горела решимость — не слепая ярость, а холодная целеустремлённость. Он вырастет в хорошего воина. Я в этом не сомневался.

Они отошли, растворившись в толпе. Я проводил их взглядом. Мария и Пётр Вдовины. Ещё одна семья, которая нашла здесь новую жизнь.

Я отошёл от костра к краю площади. Ярослава последовала за мной. Мы стояли в тишине, освещённой луной. Вокруг падал снег, укрывая острог белым покрывалом.

— Вот здесь всё началось? — спросила она тихо.

— Здесь, — кивнул я. — Год назад меня сослали из Владимира. Отправили воеводой в деревню, которой не было на картах. Эти люди… они простые. Не умеют интриговать, лгать, играть роли. Они честны. И за это я их ценю.

— Я понимаю, — Ярослава смотрела на Угрюм. — Мои Волки — такие же. Выброшенные, отвергнутые, забытые, но честные.

— Поэтому мы здесь. Потому что дворцовый бал — это политика. А это…

— … настоящее, — закончила она.

Она понимает. Не нужно объяснять, зачем я приехал сюда в три часа ночи. Она сама такая же — командир, который помнит каждого бойца по имени. Мы одной крови.

Я обнял её за талию, притянув к себе. Она положила голову мне на плечо.

— Странно, — тихо произнесла Ярослава. — До встречи с тобой я жила только местью. Теперь…

— Теперь?

— Теперь есть что-то ещё. Кто-то ещё.

— Месть никуда не делась, — напомнил я. — Шереметьевы всё ещё в Ярославле.

— Знаю, — она подняла голову, глядя на меня, — но теперь это не единственное, ради чего я живу.

Мы стояли так под падающим снегом. Вокруг костра люди пели, смеялись, праздновали. Угрюм жил. И мы были здесь.

Дома.