Император Пограничья 15

Глава 13

Анфиса сидела в небольшом кабинете Угрюмской лечебницы, глядя на пустое кресло напротив. Солнечный свет пробивался сквозь занавески, падая тёплыми полосами на деревянный пол. Она нервно теребила край своей косы, ощущая, как в груди нарастает привычное напряжение перед очередной встречей.

Прохор Игнатьевич объяснил ей задачу несколько дней назад. Его голос был спокойным, но в глазах она уловила ту же уверенность, которую чувствовала всякий раз, когда он принимал важное решение.

— В Содружестве маги пытаются пробиться на ранг Магистра грубой силой, — сказал он тогда, расхаживая по кабинету. — Они запираются в усиленных камерах и накачивают себя Эссенцией до предела, надеясь, что внутренние барьеры треснут сами собой. Часть не выживает, часть сходит с ума. Я прошёл это испытание иначе — через «малую смерть», где смог увидеть свои барьеры и преодолеть их осознанно.

Анфиса кивнула, слушая внимательно. Её дар и Талант позволяли чувствовать каждое слово, каждую эмоцию, стоящую за ним.

— Но даже мой способ опасен, — продолжил Прохор. — Чтобы пройти «малую смерть», нужно быть готовым встретиться с тем, что прячешь от себя. Страхи, вина, сомнения — всё это становится барьерами. И вот тут ты можешь помочь.

— Я? — удивилась девушка.

— Твой магический дар, и самое главное, твой Талант, позволяют чувствовать чужие эмоции и работать с ними, — князь остановился, глядя ей в глаза. — Ты можешь помочь магам подготовиться к испытанию. Вскрыть их внутренние травмы ещё до начала прорыва. Это повысит их шансы.

Менталистка поморщилась. Она знала, что такое работать с чужой душевной болью. Это было похоже на то, как хирург вскрывает нарыв — больно, но необходимо, чтобы началось исцеление.

— Но почему сейчас? — спросила она. — Почему так срочно?

Прохор прошёлся к окну, глядя на укрепления Угрюма.

— Весной мы идём войной на Гаврилов Посад, — сказал он ровно. — Там гнездо Бездушных. Возможно, там Кощей. Мне нужны Магистры, Анфиса. Мастера — это хорошо, но для того, что нас ждёт, этого недостаточно. Каждый Магистр в нашем отряде — это десятки спасённых жизней. Каждый маг, который не пройдёт испытание из-за неподготовленности — это потерянный шанс на победу.

Он повернулся к ней, и в его взгляде была та тяжесть, которую девушка чувствовала всякий раз, когда князь думал о предстоящей битве.

— У нас есть несколько магов, готовых попытаться. Мой отец, профессор Карпов, княжна Засекина, Матвей Крестовский, Тимур Черкасский, Венедикт Аронов. Без твоей помощи часть из них не пройдёт. Я видел, как маги ломаются на этом испытании, Анфиса. Их сознание застревает в собственных кошмарах, и они уже не возвращаются. Или возвращаются… не теми, кем были.

Менталистка сглотнула. Ответственность навалилась на плечи тяжёлым грузом.

— А если я не справлюсь? Если не смогу помочь?

— Справишься, — сказал Прохор с той уверенностью, которая не оставляла места сомнениям. — Ты уже помогала Гавриле после того, как он едва не сломался. Помогала раненым в лазарете держаться, когда боль была невыносимой. Это то же самое, только глубже. Ты не лечишь тело — ты помогаешь им увидеть то, от чего они прячутся. А дальше они сами решат, готовы ли встретиться с этим лицом к лицу.

Сейчас, сидя в кабинете и ожидая первого посетителя, Анфиса всё ещё чувствовала тяжесть этих слов. От её работы зависело, сколько магов выживет при прорыве. Сколько Магистров отправится в Гаврилов Посад. Сколько людей вернётся из этого похода живыми.

Это было пугающе. Но Прохор Игнатьевич верил в неё. И она не могла его подвести.

Теперь она готовилась к первой встрече. Прохор Игнатьевич объяснил, что первым придёт его отец — Игнатий Платонов, электромант и Мастер третьей ступени. Мужчина, который всю жизнь был строителем, потерял всё ради спасения сына, а теперь готовился к испытанию, которое откладывал годами.

В дверь постучали — три размеренных удара.

— Войдите, — позвала Анфиса, выпрямляясь в кресле.

Дверь отворилась, и в кабинет вошёл сам Платонов-старший. Высокий, седой, с усталыми плечами и глубокими морщинами вокруг глаз. Одет просто — светлая рубашка, тёмные брюки. В руках держал трость, хотя Анфиса знала, что она ему не нужна — целители полностью восстановили его здоровье после тюрьмы.

— Добрый день, Игнатий Михайлович, — мягко поздоровалась она, указывая на кресло напротив. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Боярин кивнул и опустился в кресло, положив трость рядом. Анфиса сразу почувствовала волну эмоций, исходящую от него — тревога, сомнение, стыд. Всё это клубилось внутри мужчины плотным узлом, который с каждым годом затягивался всё туже.

— Чай? — предложила она, указывая на поднос с чайником и чашками.

— Нет, спасибо, — ответил Игнатий.

Голос был ровным, но Анфиса чувствовала напряжение под этой внешней твёрдостью. Она налила себе чай, делая паузу, давая ему время освоиться. Георгий Светов, маг-целитель, научил её этому — не торопиться, дать человеку почувствовать себя в безопасности.

— Вы знаете, зачем я вас пригласила? — спросила менталистка, когда тишина стала слишком долгой.

— Прохор объяснил, — со вздохом кивнул боярин. — Вы должны… помочь мне подготовиться к испытанию. Вскрыть то, что мешает. Сын уговорил меня на это, и я не смог ему отказать…

— Именно, — Анфиса отпила глоток чая и поставила чашку на стол. — Только сразу договоримся: всё, что вы здесь скажете, останется со мной. И не мне вас судить или в чём-либо винить. Я просто… помогу вам разобраться в том, что вы сами от себя прячете.

Боярин молчал, глядя в окно. Девушка чувствовала, как внутри него бушует буря — страх, стыд, отчаяние. И под всем этим — глубокая, всепоглощающая вина.

— Почему вы раньше не пытались пройти испытание на ранг Магистра? — мягко спросила она.

Игнатий вздохнул, переводя взгляд с окна на свои руки.

— Считал… считал, что мои шансы минимальны, — ответил он после паузы. — Слишком опасно. А если я умру или сойду с ума… кто позаботится о семье? О сыне?

— Но теперь ваш сын — князь, — заметила Анфиса. — Он не нуждается в вашей защите так, как раньше. Что изменилось?

Боярин сжал руки в кулаки. Волна эмоций хлынула на неё — стыд, боль, отчаяние. Она вздрогнула, но не отступила, принимая этот поток на себя.

— Я не смог спасти его, — прохрипел Игнатий. — Когда его приговорили к смерти… я ничего не смог сделать. Потратил все деньги, заложил имение, умолял, но это не помогло. Мой сын умер на той виселице.

Менталистка молча ждала. Она чувствовала, что это лишь верхушка айсберга. Под этими словами скрывалось нечто гораздо более глубокое и болезненное.

— Род Платоновых разорился при мне, — продолжал боярин, не поднимая глаз. — Мой дед был великим магом. Отец поддерживал честь рода. А я… я не смог сохранить то, что они создали. Усадьба заложена, связи потеряны, репутация разрушена. Всё, что я построил своими руками, оказалось песком.

— И теперь ваш сын делает то, что вы никогда не смогли бы, — тихо добавила Анфиса.

Игнатий вздрогнул, словно она ударила его. Волна стыда накрыла её с такой силой, что на мгновение девушка не смогла дышать. Она сжала подлокотники кресла, заставляя себя не отстраниться от его эмоций.

— Да, — выдохнул боярин. — Сначала воевода в забытой богом деревне. Потом маркграф. Затем князь. Он собрал вокруг себя людей, создал армию, построил с нуля острог, завоевал княжество и престол… Всё то, на что у меня не хватило ни сил, ни воли, ни таланта.

— Вы им гордитесь, — сказала Анфиса. Это не был вопрос.

— Да, — Игнатий поднял глаза, в них блестели слёзы. — Безмерно горжусь. Но…

Он замолчал, и менталистка почувствовала, как узел в его груди стягивается ещё туже. Вот оно — истинное ядро его боли.

— Но это не мой сын, — прошептал боярин. — Тот Прохор, которого я воспитывал… он был добрым, но слабым мальчиком. Его интересовали пирушки, девушки, вино. Он мечтал о славе, но не хотел трудиться ради неё. Тот Прохор просадил бы всё наследство на азартные игры и попытки впечатлить своих недалёких дружков. Он никогда, никогда не стал бы тем, кем стал этот… человек.

Слёзы покатились по его щекам. Анфиса чувствовала, как внутри него рвётся что-то жизненно важное.

— Смерть меняет людей, — продолжал Игнатий срывающимся голосом. — Я говорил себе это каждый день. Он прошёл через петлю, почувствовал, как уходит жизнь. Конечно, он изменился. Конечно, он стал другим. Но… но иногда я смотрю на него и не узнаю своего сына. Манеры, взгляд, решимость — всё это не от меня. Иногда мне кажется, что в его теле кто-то другой. Кто-то куда более древний и опытный…

Он закрыл лицо руками.

— И самое ужасное… самое страшное… — голос боярина дрогнул. — Мне больше нравится тот, кто занял место моего сына. Этот человек воплощает честь, доблесть, готовность брать ответственность. Он ведёт людей к высшей цели. Всё то, чего не было у моего мальчика. И я… я чудовище. Какой отец предпочитает чужого человека собственному ребёнку?

Игнатий отвернулся, прикрывая лицо рукой, но плечи выдавали — он плачет. Анфиса встала, подошла к нему и положила руку ему на плечо. Волна его боли захлестнула её, но она не отстранилась. Вместо этого она начала медленно, осторожно распутывать узел его эмоций.

— Игнатий Михайлович, — сказала она мягко, — посмотрите на меня.

Боярин поднял заплаканные глаза.

— Вы не чудовище, — Анфиса посмотрела ему в глаза. — Вы любите сына. И человек перед вами — это он. Просто другой. Люди меняются, Игнатий Михайлович. Особенно после того, что он пережил.

— Но…

— Слушайте меня, — перебила она, усиливая нажим руки на его плече. — Тот мальчик, которого вы воспитывали, не исчез. Он просто вырос. Столкнулся с ужасом смерти и решил стать лучше. Сильнее. Достойнее. А вы… вы дали ему фундамент. Ваша любовь, ваша забота, ваша готовность пожертвовать всем ради него — именно это позволило ему выжить и стать тем, кто он есть.

— Но я не узнаю его, — прошептал Игнатий.

— Потому что смотрите на него глазами прошлого, — ответила Анфиса. — Вы сравниваете его с мальчиком, каким он был. Но люди растут. И ваш сын изменился, потому что мир потребовал от него этого. Но его любовь к вам, его благодарность — всё это настоящее.

Она опустилась на колени перед ним, глядя снизу вверх.

— Вы не предали своего сына, Игнатий Михайлович. Вы им гордитесь. И это правильно. Потому что он стал тем, кем стал, благодаря вам.

Боярин молчал, глядя на неё. Менталистка чувствовала, как узел в его груди начинает ослабевать. Не полностью — это потребует времени. Но первые нити уже распутаны.

— Когда вы пойдёте на испытание, — продолжила она, — вы встретитесь с этим страхом снова. С этим стыдом. И вам нужно будет сказать себе: я хороший отец. Мой сын жив. Он изменился, но он мой. И я горжусь им не потому, что предал память о прежнем мальчике, а потому, что вижу, каким сильным он стал.

Игнатий медленно кивнул. Слёзы всё ещё текли по его щекам, но дыхание стало ровнее.

— Спасибо, — прохрипел он. — Я… мне нужно время, чтобы это переварить.

— Возьмите столько, сколько нужно, — улыбнулась девушка. — Но знайте: вы готовы к испытанию. Может, не сегодня. Но скоро.

Игнатий поднялся, взял трость и медленно направился к двери. У порога он обернулся.

— Мой сын выбрал правильного человека для этой работы, — сказал он. — Спасибо, Анфиса.

Когда дверь закрылась, девушка опустилась обратно в кресло, чувствуя, как её захлёстывает усталость. Работа с чужими эмоциями всегда забирала силы. Но она знала — это только начало.

Следующая встреча была назначена на вторую половину дня. Профессор Леонид Борисович Карпов, аэромант и теоретик магии. Мастер третьей ступени, который провёл большую часть жизни в академических залах.

Анфиса знала его по Угрюму. Карпов проводил ритуал выявления магического потенциала и именно он обнаружил её редкий дар менталиста. Он преподавал в школе, она работала в лазарете. Они здоровались при встрече, обменивались короткими фразами о погоде или делах.

Но однажды, когда их взгляды случайно встретились, Анфиса почувствовала в нём что-то странное. Боль. Вину. Страх. Профессор быстро отвёл глаза, и с тех пор старался не смотреть на неё слишком долго. Девушка не понимала, что это значит, но чувствовала — что-то в ней напоминало ему о чём-то ужасном.

Когда дверь открылась и в кабинет вошёл седобородый худощавый мужчина с руками музыканта, Анфиса увидела, как его челюсть напряглась. Он знал, что придёт именно к ней. Прохор предупредил его. И судя по всему, это было непросто.

— Добрый день, Леонид Борисович, — спокойно сказала девушка, указывая на кресло. — Присаживайтесь, пожалуйста.

Карпов медленно прошёл через кабинет и опустился в кресло. Его руки легли на подлокотники, пальцы сжались, побелели костяшки.

— Анфиса, — начал он, и голос прозвучал хрипло. — Я… я знаю, зачем я здесь. Прохор объяснил. Но ты должна понять — мне очень трудно на тебя смотреть.

Она моргнула, не ожидав такой откровенности.

— Почему?

Профессор молчал долго, глядя на свои руки.

— Когда меня держали в плену у князя Терехова под Муромом, — начал он тихо, — в соседней камере находилась девушка. Молодая менталистка. Крестьянка, случайно проявившая дар.

Анфиса замерла, слушая.

— Они экспериментировали с её способностями, — продолжал Карпов, и голос его дрожал. — Пытались усилить дар, превратить её в оружие. Заставляли входить в сознание других пленников, ломать их волю. Я слышал её крики по ночам. Каждую ночь. Чужие кошмары преследовали её даже во сне.

Он потёр запястья, словно всё ещё чувствовал кандалы.

— Я сидел за решёткой и ничего не мог сделать. Только слушал. А потом, в один день, наступила тишина. Её куда-то увезли. Я не знаю, что с ней стало. Жива ли она. Сломалась ли окончательно. Или… или просто умерла.

Карпов поднял глаза на Анфису, и в них стояли слёзы.

— А потом я увидел тебя. Твой дар. Те же фиолетовые искры при проверке. Те же испуганные глаза юной девушки с силой, которую она не понимает. И всё вернулось. Я снова услышал те крики. И понял, что не могу на тебя смотреть, потому что ты… ты напоминаешь мне о моём бессилии.

Анфиса встала, подошла к нему и опустилась на колени рядом с креслом. Положила свои руки поверх его дрожащих ладоней.

— Леонид Борисович, — сказала она мягко, — вы правы, ведь вы не могли ничего сделать. Вы наверняка были в аркалиевых оковах, без доступа к магии. Охранники были вооружены. Если бы попытались — просто умерли бы. И это не помогло бы ни ей, ни другим.

— Но я не попытался, — прохрипел он. — Я просто сидел, закрывал уши и молился, чтобы всё кончилось. Я был трусом.

— Нет, — твёрдо сказала Анфиса. — Вы хотели выжить. И выжили. И теперь можете что-то сделать. Помочь таким, как я. Как та девушка.

Она сжала его руки сильнее.

— Я не знаю, что с ней стало, — продолжила Анфиса тихо. — Но я знаю, что со мной случилось. Меня спасли из лечебницы Фонда Добродетели. Там тоже… там тоже было нехорошо. Меня тоже использовали. Но Прохор Игнатьевич спас меня. И теперь я здесь. Живая. Учусь. Помогаю людям.

Карпов смотрел на неё широко раскрытыми глазами.

— И вы помогаете мне, — добавила она. — Вы обнаружили мой дар. Вы не отвернулись, хотя я напоминала вам о боли. Вы здесь, в Угрюме. Учите людей. И, может быть, где-то та девушка тоже жива. И кто-то помог ей. Как вы помогаете мне.

Анфиса чувствовала, как один из узлов в его душе начинает ослабевать.

— Но есть ещё кое-что, — продолжила она, не отпуская его рук. — Правда? Не только та вина за девушку вас гложет.

Профессор вздрогнул и медленно кивнул.

— Ты… ты права, — прошептал он. — Я всю жизнь преподавал в академиях. И всегда верил: магия передаётся по крови. Что сильными магами могут быть только благородные. А простолюдины… они были в наших глазах неполноценными.

Он закрыл лицо свободной рукой.

— Та девушка в соседней камере — она была крестьянкой. И я помню, как подумал тогда: «Странно, что у простолюдина проявился такой сильный дар». Словно это было аномалией. Исключением из правил. А потом я приехал в Угрюм. Увидел, сколько здесь одарённых простолюдинов. Увидел, как они учатся, развиваются, становятся магами. И понял… понял, что мы столько лет смотрели на них свысока, убеждая себя в их неполноценности, хотя на самом деле просто не давали им шанса.

— Сколько талантов было загублено, — тихо добавила Анфиса.

— Тысячи, — выдохнул Карпов. — Сотни тысяч за столетия. Дети крестьян, ремесленников, торговцев. Они проявляли дар, но их либо игнорировали, либо… либо использовали. Как расходный материал для экспериментов. Как ту девушку. Как тебя.

Анфиса чувствовала, как его вина разрастается, угрожая поглотить его целиком.

— Леонид Борисович, — твёрдо сказала она, — послушайте меня. Вы не можете изменить прошлое. Вы не можете вернуть тех, кто был загублен. Но вы можете изменить будущее.

Профессор поднял на неё глаза.

— Вы сейчас здесь, в Угрюме, — продолжила Анфиса. — Вы преподаёте. Обучаете тех самых простолюдинов, в которых раньше не верили. Вы даёте им шанс. И это — ваше искупление. Не вина, не самобичевание. А реальные дела.

— Но этого недостаточно, — прошептал он.

— Достаточно, — возразила Анфиса. — Потому что каждый ученик, которого вы научите, докажет, что старая система врала. И люди будут помнить вас не как того профессора, что верил в глупости. А как учителя, который всё изменил, который помог разрушить несправедливость.

Карпов молчал долго. Девушка чувствовала, как внутри него идёт борьба — между желанием держаться за вину и готовностью отпустить её.

— Когда пойдёте на испытание, — сказала она, — вы встретитесь с этими барьерами. С виной за ту девушку, которой не смогли помочь. С виной за академические предрассудки. И вам нужно будет сказать себе: я не могу изменить прошлое. Но я меняю будущее. И это важнее.

Профессор медленно кивнул. Анфиса отпустила его руки и поднялась.

— Вы уже готовы, Леонид Борисович, — уверенно сказала она. — Можете идти в любое время. У вас всё получится!

Карпов встал, выпрямляя спину. На его лице появилось что-то похожее на облегчение.

— Спасибо, дорогая, — сказал он, и в голосе появилось тепло. — За то, что… за то, что не осуждаешь меня. За то, что выжила. И за то, что помогаешь старому дураку увидеть правду.

Когда он ушёл, Анфиса опустилась в кресло, чувствуя тяжесть его боли. Та неизвестная девушка-менталистка из лаборатории Терехова. Она, Анфиса, из лечебницы Фонда. Сколько их было? Сколько юных магов, чьи жизни сломали ради экспериментов?..

Но теперь она могла помочь другим. И это было важнее всего.

Вечерние сумерки сгущались за окном, когда Анфиса услышала решительный стук в дверь. Не три размеренных удара, как у Игнатия Платонова, и не робкое постукивание Карпова. Это был короткий, чёткий звук — как команда к атаке.

— Войдите, — позвала девушка, выпрямляясь в кресле.

Дверь распахнулась, и в кабинет ступила княжна Ярослава Засекина. Медно-рыжие волосы собраны в тугой пучок на затылке, серо-голубые глаза смотрят прямо и жёстко. Камуфлированная форма сидит идеально. На поясе висит меч в ножнах. Каждое движение отточено, каждый жест выверен. Глава ратной компании «Северные Волки», одна из сильнейших боевых магов Угрюма.

Но менталистка сразу почувствовала то, что скрывалось за этой безупречной маской. Напряжение, туго свитое в комок где-то в груди. Тревогу, которую княжна загоняла вглубь силой воли. И под всем этим — страх, древний и въевшийся в кости за долгие годы.

— Добрый вечер, Ярослава Фёдоровна, — мягко поздоровалась Анфиса, указывая на кресло. — Прошу, садитесь.

Княжна прошла через кабинет с лёгкой, почти кошачьей грацией аэроманта и опустилась в кресло. Подбородок приподнят. Взгляд твёрдый. Села прямо, спина не касалась спинки, руки сложены на коленях. Пальцы переплетены так крепко, что костяшки побелели.

Анфиса заметила, как едва уловимо подрагивает кончик указательного пальца — единственная трещина в идеальном самоконтроле

— Прохор сказал, что это необходимо, — произнесла Ярослава ровным тоном. — Что ты поможешь мне подготовиться к испытанию на ранг Магистра.

— Да, — кивнула Анфиса, наливая в кружку янтарный напиток. — Чаю?

— Нет, спасибо, — отрезала княжна. — Давай сразу к делу. Что тебе нужно от меня?

Анфиса сделала глоток, наблюдая за гостьей. Ярослава держалась как на парадном построении — ни единой трещины в броне. Но эмоции, которые она излучала, говорили другое. Под внешним спокойствием бушевала буря.

— Просто поговорить, — прозаично ответила Анфиса. — Честно. Я не буду вас судить, что бы вы ни сказали. Мне просто нужно понять, что у вас внутри. Что мешает.

Княжна усмехнулась — коротко, без тепла:

— Ты знаешь, кто я? Что я делала последние десять лет?

— Знаю, — кивнула Анфиса. — Вы командуете известной ратной компанией. Защищаете Угрюм. Боретесь с Бездушными.

— И живу местью, — добавила Ярослава жёстко, — менталистка почувствовала, как княжна борется сама с собой, заставляя голос звучать твёрдо. — Вот что ты хотела услышать? Что все эти десять лет я думала только об одном — как прирезать человека, который убил моего отца.

Она произнесла это вызывающе, словно ожидая шока или осуждения, но Анфиса только кивнула:

— Павел Шереметьев. Министр финансов, который предал вашего отца, — эта информация бурлила на самой поверхности чужого разума.

Ярослава вздрогнула — едва заметно, но менталистка почувствовала, как что-то колыхнулось внутри княжны при звуке этого имени.

— Ты знаешь историю, — констатировала аристократка, и в её голосе прорезалась горечь.

— Знаю, — мягко подтвердила Анфиса. — Ваш отец был предан и убит, когда вам было шестнадцать. Вы с матерью бежали. Мать умерла через год. Вы остались одна.

Княжна молчала, сжав губы в тонкую линию. Анфиса чувствовала, как внутри неё поднимается волна боли — старой, выжженной временем, но не исчезнувшей.

— Расскажите о том дне, — тихо попросила менталистка. — О дне, когда погиб отец.

— Зачем⁈ — резко спросила Ярослава. — Зачем опять это пережёвывать? Это в прошлом. Это не имеет значения.

— Имеет, — возразила Анфиса. — Это то, что не даёт вам покоя. Я чувствую.

Княжна смотрела на неё долго, и Анфиса видела, как внутренняя борьба отражается в её глазах. Желание держать контроль боролось с осознанием, что без честности она не сможет двигаться дальше.

— Я пришла предупредить его, — наконец произнесла Засекина, и голос её стал тише. — Услышала, как двое слуг шептались о заговоре. Побежала в тронный зал. Но опоздала. Безнадёжно опоздала…

Она замолчала, глядя в окно. Анфиса ждала.

— Когда я вошла, там уже шёл бой, — продолжила княжна. — Отец сражался. Вокруг него — двенадцать предателей из его же людей, включая гвардейцев. Павел Шереметьев командовал ими. Я хотела… хотела броситься на помощь. Но поняла, что только помешаю. Отец был сильнейшим аэромантом в княжестве. Если бы я вмешалась, он отвлёкся бы на меня. И я… я спряталась за колонной.

Голос её дрогнул на последних словах. Менталистка почувствовала, как волна стыда накрыла княжну — густая, удушающая.

— Я смотрела, как он дерётся, — продолжала Ярослава, и слова сыпались быстрее, словно прорвалась дамба. — Он убил пятерых. Ранил троих. Но их было слишком много. А потом… потом Шереметьев скользнул сзади. Отец не видел его. Был занят двумя нападавшими спереди. И Шереметьев… он вонзил аркалиевый кинжал ему в спину.

Руки княжны сжались в кулаки на коленях, костяшки побелели.

— Я видела, как отец упал на колени, — прошептала она. — Видела, как тот ублюдок наклонился к нему и что-то сказал. Отец посмотрел на него… и засмеялся. Знаешь, что я запомнила больше всего? — прошептала Ярослава. — Не кровь. Не крики. А то, как он смеялся. У отца всегда был такой смех… громкий, раскатистый. Он смеялся так, когда я была маленькой и однажды измазала его камзол чернилами. Или когда проигрывал мне в шахматы. Такой… живой, заразительный смех…

Она сжала руками виски, словно пыталась остановить воспоминание.

— И в последний момент своей жизни он засмеялся точно так же. Как будто говорил: ты меня убил, гнида, но не сломал. Я до сих пор слышу этот смех. Почти каждую ночь.

Слёзы выступили на глазах Ярославы, но она яростно моргнула, не давая им упасть.

— И всё это время я стояла за колонной, — выдохнула она. — Просто смотрела, как убивают моего отца. Бесполезная! Бесполезная!! — её голос сорвался на последнем слове.

Ярослава зажала рот ладонью, словно пытаясь запихнуть слова обратно. Плечи напряглись, вены на шее набухли, как канаты — она пыталась не расплакаться. Не здесь. Не перед кем-то ещё.

Анфиса со стопроцентной уверенностью ощутила, что если бы её не было в этой комнате, Засекина дважды ударила бы себя наотмашь по лицу, зло, с силой, так, чтобы наверняка остался синяк. Менталистка встала и подошла к собеседнице, опустилась на корточки перед креслом.

— Ярослава, — сказала она тихо, — посмотрите на меня.

Княжна перевела на неё взгляд — в серо-голубых глазах плескалась боль.

— Вы ничего не могли сделать, — произнесла Анфиса. — Вы же сами поняли — если бросились бы помогать, только отвлекли бы отца. Вы всё правильно сделали.

— Правильно? — горько усмехнулась Ярослава. — Он умер. Как это может быть правильным?

— Потому что вы выжили, — ответила Анфиса. — Как думаете, если бы вашего отца спросили, чего он хочет: чтобы вы бились рядом с ним и погибли вместе или спрятались и спаслись, что он выбрал бы? Не нужно отвечать мне, ответьте себе.

Красноречивая тишина повисла в помещении.

— Вы выжили и смогли рассказать всем правду о том, что случилось. Если бы бросились туда, вас обоих бы убили. И никто бы не узнал истину. Вы сделали единственное, что могли — запомнили всё.

Ярослава молчала, и Анфиса чувствовала, как внутри неё борются желание поверить и укоренившаяся вина.

— Но вас гложет что-то ещё, — продолжила она. — Правда?

Княжна вздрогнула.

— Мама… — прошептала рыжеволосая аэромантка. — Она умерла через год. Просто… перестала жить. Врачи говорили — сердце, но я-то знаю правду. Мама умерла от скорби. Не смогла пережить смерть отца. Незадолго до конца она взяла меня за руку и сказала: «Не дай мести сожрать тебя изнутри, как сожрала меня скорбь».

Слёзы всё-таки покатились по её щекам — тихо, почти незаметно.

— А я… я не послушала её, — выдохнула Засекина. — Десять лет я жила только одним — возмездием. Я тренировалась, чтобы стать сильнее. Создала ратную компанию, чтобы иметь необходимые ресурсы.

Она замолчала, и на её лице мелькнуло что-то мягкое — воспоминание.

— Хотя… — аэромантка усмехнулась, и в этой усмешке мелькнуло тепло. — Один из моих бойцов, Митька, он… он недавно стал отцом. Пришёл ко мне, весь перепуганный, спросил, можно ли взять отпуск. Я сказала — иди, дурак, конечно можно. А он обнял меня. Так крепко. И сказал: «Вы наша княжна». Наша. Не просто командир. Наша.

Голос её потеплел, глаза заблестели не от слёз, а от чего-то другого.

— И я подумала тогда… что, может быть, я не только ради мести всё это затеяла. Может, я просто… хотела, чтобы у кого-то был дом. Семья. То, чего у меня больше нет.

Она моргнула, словно опомнилась, и боль вернулась на её лицо.

— Но это не меняет того, что… почти каждое решение, каждый шаг — всё подчинено этой цели. Чтобы однажды найти Шереметьева и отрезать ему голову.

Она подняла на Анфису глаза, полные отчаяния.

— Знаешь, кого я напоминаю себе? — прошептала княжна, маска уверенности окончательно рухнула. — Степана Дроздова. Помнишь его? Воевода Николополья, который сошёл с ума. Он двадцать лет жил местью за мёртвую женщину. И в конце стал монстром, готовым казнить детей. Я думаю об этом каждую ночь. Что если я стану такой же? Что если ненависть уже сожрала меня изнутри, и я просто ещё не заметила?

Анфиса взяла чужие руки — холодные, дрожащие — в свои.

— Ярослава, — сказала она, — ты не такая, как тот человек. Знаешь, почему?

Княжна молчала, глядя на неё сквозь слёзы.

— Потому что ты боишься стать чудовищем, — просто сказала Анфиса. — Дроздов не боялся и не сомневался. Он был уверен, что всё правильно делает. А ты… ты боишься. И пока ты боишься — значит, ты всё ещё человек. Чудовища не боятся.

— Но я всё ещё хочу убить его, — прошептала Ярослава. — Шереметьева. Каждый раз, когда закрываю глаза, вижу, как он умирает от моей руки. Сотни способов. Тысячи. Это не нормально. Это… это одержимость.

— Ну и что? — спокойно сказала Анфиса. — Он убил твоего отца. Конечно, ты хочешь отомстить. А кто бы не хотел? Вопрос только — ты только ради этого живёшь? Или есть что-то ещё?

Ярослава замерла.

— Что ты имеешь в виду?

— Ты же командуешь людьми, — сказала Анфиса. — Защищаешь Угрюм. Спасаешь жизни. Учишь бойцов. Это всё только чтобы Шереметьева убить? Или ты уже нашла что-то другое?

Княжна молчала долго, и менталистка чувствовала, как внутри неё идёт борьба.

— Я… не знаю, — наконец призналась Засекина. — Раньше всё было просто. Я тренировалась, чтобы стать сильнее и отомстить. Но потом… потом появился Угрюм и… и Прохор.

При упоминании князя её голос дрогнул, и Анфиса почувствовала новую волну эмоций — страха, смешанного с чем-то тёплым и пугающим одновременно.

— Расскажи про него, — мягко попросила девушка.

Ярослава закрыла лицо руками.

— Я люблю его, — прошептала она. — Впервые за десять лет я позволила себе полюбить кого-то. И это… это ужасает меня.

— Почему? — искренне удивилась Анфиса.

— Потому что все, кого я любила, умерли! — выкрикнула княжна, отнимая руки от лица. — Отец мёртв. Мать мертва. Я проклята, Анфиса. Всё, к чему я прикасаюсь, умирает. И теперь я люблю Прохора, и я боюсь… боюсь, что он тоже умрёт. Из-за меня. Потому что я приношу смерть. Я стану его слабостью, его уязвимостью.

Слёзы текли свободно теперь, и Ярослава больше не пыталась их сдержать. Вся её гордая маска, вся броня командира рухнула, и перед Анфисой сидела просто девушка, которая боялась потерять ещё одного любимого человека.

Анфиса поднялась, обошла кресло и обняла её сзади, положив подбородок ей на плечо.

— Не говори глупостей, — тихо сказала она. — Просто с тобой случилось много плохого. Отца убили не из-за тебя. Мать умерла не из-за тебя. Это просто… так вышло. Не твоя вина.

— Но что если…

— Что если Прохор умрёт? — закончила Анфиса. — Может умереть. Он же князь, воин. Каждый день с Бздыхами и врагами дерётся. Но это не из-за тебя будет. Это его жизнь. Его выбор. Ты не можешь всех защитить, как бы ни хотела.

Ярослава всхлипнула, и Анфиса крепче обняла её.

— Знаешь, что я в тебе чувствую? — спросила она. — Человека, которая боится любить, потому что любовь у неё связана с потерей. Но ты всё равно любишь. Несмотря на страх. И это очень смело.

Княжна плакала — тихо, надрывно, как человек, который слишком долго держал это внутри. Анфиса просто держала её, позволяя боли выйти наружу.

Когда слёзы иссякли, Ярослава выпрямилась, вытирая лицо тыльной стороной ладони.

— Прости, — прохрипела она. — Я… не хотела так расклеиться.

— Да ничего страшного, — мягко сказала Анфиса, возвращаясь на своё место. — Так и надо. Слёзы — они как гной из раны. Если не выпустить, всё внутри умрёт.

Ярослава кивнула, потом вдруг хихикнула — влажно и нелепо.

— Знаешь, что самое идиотское? После всего этого, после всех слёз… я вспомнила про трусы Бориса.

— Что? — удивлённо распахнула глаза Анфиса.

— Неделю назад. Я так злилась на себя, на эту долбаную месть, что решила выпустить пар. Вышла на пустырь у задней стены острога, думаю — дам магии разгуляться, никого же нет.

Княжна подняла голову, и на лице был настоящий смех сквозь слёзы.

— Запустила Воздушную воронку. Такую красивую, мощную. А там, оказывается, Борис сушил бельё на верёвках. Всё его исподнее взлетело, как стая птиц. Трусы, портянки — всё по небу летает. Он бегает кругами и орёт: «Кто тут⁈» А я стою за деревом и думаю: если сейчас выйду, он до конца жизни будет знать, что княжна видела его семейные трусы с дыркой на заднице.

Анфиса прыснула, и Ярослава тоже засмеялась, по-настоящему.

— Я потом магией постаралась всё обратно на верёвки повесить. Но одни трусы улетели так далеко, что их так и не нашли. Борис до сих пор думает, что это Бздыхи украли.

Аэромантка выдержала паузу.

— Вот так, — сказала она, улыбаясь уже по-настоящему. — Плачу тут о судьбе рода, о своих страхах, а на самом деле ворую бельё у командира дружины. Если это попадёт в хроники…

Анфиса засмеялась, и Ярослава к ней присоединилась.

— Что мне делать? — наконец, спросила она тихо. — Как пройти испытание, если внутри меня всё это…?

— Когда пойдёшь на испытание, — сказала Анфиса, — ты встретишься с этим всем снова. И тебе нужно будет сказать себе правду.

— Какую?

— Что ты сделала всё, что могла, — ответила Анфиса. — Что месть — это часть тебя, но не вся ты целиком. Что любить — это страшно, но ты готова рискнуть. И что ты заслужила быть счастливой, несмотря на всё плохое, что с тобой было.

Ярослава молчала, переваривая слова.

— А если не смогу? — прошептала она. — Поверить в это?

— Сможешь, — твёрдо ответила Анфиса. — Потому что сегодня ты уже начала. Разрешила себе заплакать. Разрешила себе бояться. И не сломалась. Ты всё ещё здесь. Всё ещё жива.

Княжна медленно кивнула. На её лице появилось что-то новое — ещё не облегчение, но начало чего-то.

— Спасибо, — сказала она, и голос был хриплым, но твёрдым. — За то, что… не осудила. И помогла увидеть.

— Когда придёт время, ты справишься. Потому что ты не одна. У тебя есть люди. Твои соратники. Прохор. И ты сама у себя есть.

Княжна встала, выпрямляя плечи. Маска командира начала возвращаться на её лицо, но теперь она была другой — не стена, за которой нужно было прятаться, а просто лицо для других людей.

— Я вернусь, — сказала Ярослава. — Когда буду готова начать. Ты… ты будешь рядом?

— Буду, — кивнула Анфиса. — Обещаю.

Княжна кивнула и направилась к двери. У порога она обернулась.

— Анфиса, — позвала она. — Ты… хорошая. Прохор не зря меня к тебе направил.

Когда дверь закрылась, Менталистка опустилась в кресло, чувствуя, как волны усталости накрывают её. Но сквозь усталость пробивалось что-то ещё — тёплое чувство и лёгкая грусть одновременно.

Она помогла Ярославе увидеть то, что та прятала. Помогла девушке, которая десять лет носила железную маску, позволить себе быть живой. И Анфиса знала — это было важно. Может, важнее всего, что она делала в жизни. Потому что Ярослава не просто готовилась к магическому испытанию. Она училась снова жить.

Прохор был прав. Её дар — не проклятие. Это инструмент, который может спасать жизни.

И она будет использовать его, сколько хватит сил.