Император Пограничья 15

Глава 19

Комната дежурного инструктора находилась в конце коридора, за тяжёлой дубовой дверью. Тёмка остановился перед ней, и решимость, которая гнала его вперёд, вдруг дала трещину. Одно дело — решиться в темноте казармы, рядом с Гришкой. Другое — стоять здесь, в холодном коридоре, и понимать, что сейчас придётся говорить вслух то, о чём он никогда не рассказывал никому.

— Чё встал? — Гришка легонько толкнул его в плечо. — Давай уже.

Артём сглотнул и постучал.

Тишина. Потом — скрип пружин, шорох, тяжёлые шаги. Дверь распахнулась, и в проёме возникла массивная фигура Сергея Игнатьевича Фильченко. Пустой рукав его нательной рубахи свисал свободно. Лицо инструктора — заспанное, недовольное — выражало ту особую усталость человека, которого разбудили посреди ночи.

— Какого… — он осёкся, разглядев двух мальчишек. — Генадьев? Кадетский? Вы что тут делаете? Отбой был два часа назад.

— Нам нужно к директору, — выпалил Тёмка, голос предательски дрогнул, но он заставил себя продолжить. — Пожалуйста, Сергей Игнатьевич. Это важно.

Фильченко нахмурился. Его единственная рука легла на дверной косяк.

— К директору? Среди ночи? — в голосе зазвенело раздражение. — Вы что, умом тронулись? Что за идиотская выходка⁈

— Это не выходка, — Гришка шагнул вперёд, загораживая Тёмку плечом. — Дело серьёзное. Про безопасность. Про то, что князь говорил, когда нас принимал.

Инструктор замер. Его глаза — усталые, но цепкие, глаза человека, повидавшего многое — перебежали с одного мальчика на другого.

— Князь много чего говорил.

— Он сказал, что лично разберётся с теми, кто обижает детей, — тихо произнёс Артём. — Любой вред — ответят перед ним лично. Так он сказал. Я запомнил.

Фильченко молчал несколько долгих секунд. Потом отступил от двери.

— Ждите здесь.

Он исчез в комнате. Послышался звук — инструктор натягивал сапоги. Через минуту вышел уже одетый, с наброшенным на плечи мундиром.

— Идём.

Коридоры административного крыла были пусты и гулки. Тёмка шёл, стараясь не смотреть по сторонам, сосредоточившись на широкой спине Фильченко впереди. Гришка держался рядом — молча, но его присутствие странным образом успокаивало.

Кабинет директора располагался на втором этаже. Фильченко постучал — коротко, по-военному.

— Войдите, — донеслось изнутри.

Полковник Чаадаев сидел за столом, освещённым небольшой лампой. Сухощавый, прямой, с сеткой толстых шрамов на лице — следами какой-то давней битвы. Перед ним лежала раскрытая папка с бумагами. Директор, похоже, не спал вовсе.

— Сергей Игнатьевич? — брови Чаадаева чуть приподнялись при виде процессии. — И двое кадетов. Среди ночи. Объяснитесь.

— Они говорят, дело касается безопасности детей, Елисей Спиридонович, — Фильченко кивнул на мальчиков. — И слов князя при открытии корпуса.

Чаадаев отложил перо. Его взгляд — холодный, оценивающий — остановился на Тёмке.

— Говори.

Артём набрал воздуха в грудь.

— Мне нужно, чтобы вы позвали князя Прохора. У меня есть информация. Важная. Он обещал лично разбираться с теми, кто…

— Стоп, — Чаадаев поднял руку. — Прежде чем я стану дёргать Его Светлость посреди ночи, мне нужна конкретика. Что за информация? О чём речь?

Тёмка сжал кулаки. Пальцы привычно нащупали в кармане гладкую палочку чижика.

— Сегодня днём я видел человека. У хозяйственного двора. Он привозил продукты. Его зовут Семён, по прозвищу Крот. Он… — голос сорвался, и мальчик заставил себя продолжить, — он работает на старика Сердцееда. Это главарь банды попрошаек. И Крот… он один из тех, кто водил детей к богатым господам. За деньги.

В кабинете повисла тишина. Фильченко за спиной Тёмки резко втянул воздух.

— Значит, некая банда промышляет сводничеством детей, — Чаадаев нахмурился. — Мерзость, но дело обычное для городского дна. С уличной швалью разберётся Сыскной приказ, для этого не нужно беспокоить Его Светлость.

— Нет. — Артём покачал головой. — Сеть больше. Намного больше. Сердцеед поставляет детей в приюты. В Общество Призрения Погорельцев и Беженцев. А там их… используют. Водят к тем самым господам. За деньги. Там замешаны чиновники из Городового приказа. Они прикрывают всё это. И… — он запнулся, — большая часть сети пережила чистки нового князя. Они всё ещё работают.

Чаадаев медленно поднялся из-за стола. Его движения были скупыми, точными — движения человека, привыкшего к командованию.

— Общество Призрения, — повторил он. Голос звучал ровно, почти мягко, но Тёмка инстинктивно отступил на шаг. — То самое «Общество».

— Елисей Спиридонович, — голос Фильченко за спиной был хриплым, — Касьян Петрович вырос в их приюте. Он рассказывал…

— Я помню, что он рассказывал.

Директор обошёл стол. Остановился перед Тёмкой, глядя на него сверху вниз. Шрамы на его лице в свете лампы казались грубыми рубцами, рельефно выступающими на коже.

— Ты понимаешь, что говоришь? Обвинение в адрес благотворительной организации и чиновников княжества — это серьёзно. Если ты врёшь или преувеличиваешь…

— Я не вру, — Артём выдержал его взгляд. В груди колотилось сердце, ладони вспотели, но он не отвёл глаз. — Я сам был в банде Сердцееда. Я видел, как Крот уводил детей. Видел, как они возвращались. Или не возвращались. И я… — он запнулся, — я помню всё. Лица тех господ, к которым нас водили. Штук сорок или пятьдесят. Имена некоторых начальников. Как ребят готовили, куда отправляли. Я видел, как люди из «Общества» передавали деньги каким-то важным шишкам. Те что-то про фонд упоминали. Могу их описать. Даты помню. Приметы. Всё это — здесь, — он постучал пальцем по виску. — У меня хорошая память. Очень хорошая…

Долгая пауза. Потом Чаадаев кивнул — коротко, резко.

— Сергей Игнатьевич.

— Да, господин дииректор.

— Буди Цаплина. Пусть придёт сюда. И свяжитесь с резиденцией князя. Немедленно.

Фильченко козырнул и вышел. Его шаги гулко отдавались в коридоре.

Чаадаев повернулся к окну. За стеклом — темнота, редкие огоньки фонарей на плацу.

— «Общество Призрения Погорельцев и Беженцев», — произнёс он тихо, почти про себя. — Благородное название. Благородные цели. А под ними — гниль и гнусь…

Он обернулся. Его лицо было спокойным, но Тёмка увидел в глазах директора то, что видел когда-то в глазах самого Сердцееда перед тем, как тот ломал Петьке пальцы. Только это была другая ярость — холодная, контролируемая, направленная.

— Ты правильно сделал, что пришёл, кадет Генадьев. — Чаадаев положил руку ему на плечо. — Когда князь будет здесь, мы поговорим подробно.

Я открыл первую страницу и замер.

Почерк был аккуратным, мелким — почерк человека, привыкшего экономить бумагу. Чернила местами расплылись от сырости, но слова читались достаточно чётко. На титульном листе значилось: «Хроника деяний Его Светлости князя Бранимира Святославовича Чернышёва, государя Гаврилова Посада и земель прилегающих. Составлено верным летописцем Мироном Тихомировичом в 1719 году».

Я перелистнул страницу.

Первые записи выцвели почти полностью. Летописец описывал молодого князя, только принявшего бразды правления после смерти отца. Бранимир Чернышёв был младшим из трёх братьев, но единственным выжившим — старшие погибли в пограничных стычках с Бездушными. Он принял разорённое княжество с долгами, опустошённой казной и деморализованной дружиной.

«Князь молвил мне в тот вечер, — писал Мирон Тихомирович, — что более не желает видеть, как его люди гибнут от нехватки оружия и защиты. Что намерен превратить Гаврилов Посад в процветающую твердыню, о которую разобьётся любая волна тварей. Что будет скупать древние артефакты по всему Содружеству, нанимать лучших магов для их изучения. Не ради личной славы, а ради безопасности подданных».

Я читал дальше, и странное чувство разрасталось в груди. Летописец описывал, как Чернышёв реформировал налоговую систему, направляя излишки на закупку Реликтов. Как лично объезжал соседние княжества, выискивая редкие артефакты. Как приглашал учёных магов, обещая им золото и защиту в обмен на знания.

«Его Светлость полагает, — гласила запись трёхсотлетней давности, — что сила княжества измеряется не числом солдат, но качеством их снаряжения и крепостью стен. Что один воин с добрым клинком из Сумеречной стали стоит десятка с обычным железом. Что артефакты древних — не безделушки для украшения тронного зала, но оружие, способное переломить ход любой битвы».

Я опустил тетрадь на колени.

Это были мои мысли. Почти слово в слово — те же рассуждения, которыми я руководствовался, строя Угрюм. Та же логика, те же приоритеты. Князь Чернышёв смотрел на мир так же, как смотрел я сам, — глазами правителя, понимающего, что в войне с Бездушными важны не красивые слова о доблести, а холодный расчёт, ресурсы, логистика и подготовка.

Свет от догоревшего костра едва позволял читать. Я подозвал Федота, и тот принёс масляную лампу. Тени заплясали по стенам лагеря армии, вставшей на ночёвку. Воздвигнутые геомантами стены давали укрытие и защищали от холодного ветра.

Дальнейшие записи становились всё более тревожными. Чернышёв собрал внушительную коллекцию артефактов и Реликтов — и начал экспериментировать с ними. Летописец не понимал сути этих опытов, но добросовестно фиксировал внешние признаки.

«Князь не спит уже третью ночь, — писал Мирон Тихомирович. — Глаза его горят лихорадочным огнём. Он говорит, что близок к великому открытию, что его исследования изменят само понимание природы Бездушных. Я осмелился выразить беспокойство, но Его Светлость лишь отмахнулся. Сказал, что великие свершения требуют великих жертв».

Последняя запись перед катастрофой была датирована вечером того рокового дня.

«Сегодня ночью князь намерен провести главный эксперимент. Он собрал всех магов двора в тронном зале. Я не присутствовал — меня не пустили, соблюдая секретность. Молюсь, чтобы всё прошло благополучно».

Следующая страница была другой. Тот же почерк — но какой-то механический, лишённый прежней плавности. Буквы стояли ровно, словно их выводила не живая рука, а некий конструкт.

'Сияние. Крики. Тьма.

Из дворца хлынули они. Сначала слуги, потом стража, потом сами маги. Но уже не люди — пустые оболочки с голодными глазами. Выпивали всех на своём пути. Я бежал. Не помню куда. Потом — боль. Холод. Темнота.

Я продолжаю исполнять волю князя. Веду хронику. Так положено'.

Я перевернул страницу. И ещё одну. И ещё.

Летописец — уже будучи Бездушным — продолжал фиксировать происходящее. Механически, без эмоций, но с пугающей детальностью.

Князь Чернышёв не погиб. Он стал Кощеем. И в его извращённом восприятии ничего не изменилось. Он по-прежнему правил. Проводил советы с боярами — теперь мёртвыми. Принимал доклады от командиров дружины — теперь Жнецов. Судил провинившихся — тех, кто недостаточно чётко выполнял приказы или допускал провалы. Даже устраивал праздники в честь побед над «внешними врагами» — людьми, пытавшимися уничтожить гнездо.

«Его Светлость доволен, — гласила одна из записей. — Княжество процветает. Подданные послушны. Враги повержены. Долг исполнен».

Последние страницы объясняли, как тетрадь оказалась здесь. Двести пятьдесят лет назад Суздаль предпринял попытку уничтожить Гаврилов Посад. Крупная военная экспедиция — тысяча Стрельцов, десятки магов. Кощей отразил атаку, но понёс серьёзные потери. Летописца отправили фиксировать «славные победы» на передовой.

Он не вернулся. Видимо, именно его кости Федот нашёл в подвале. Тетрадь осталась в этой усадьбе — последнем месте, где механическая рука выводила бессмысленные строки о величии мёртвого княжества.

Я закрыл дневник.

Вокруг собрались мои люди — Федот, Тимур, Игнатий, Василиса, Ярослава. Все смотрели на меня, ожидая объяснений.

— Это невозможно, — первой нарушила молчание Василиса, когда я пересказал им суть полученной информации. Геомантка стояла, скрестив руки на груди, и в её голосе звучало искреннее недоумение. — Бездушные не сохраняют человеческое поведение. Все мирские ритуалы для них теряют смысл после обращения. Это… базовые знания.

— Базовые знания о типичных Бездушных, — уточнил Тимур. Черкасский говорил спокойно, но я видел, как его пальцы нервно теребят манжет рукава. — Кощеи — не типичные твари. Они весьма разумны. Мы видели это во время Гона и потом с шахтой…

— Разум — да, — кивнула княжна Засекина. Ярослава стояла чуть поодаль, привалившись к каменной стене. Её серо-голубые глаза казались почти чёрными в тусклом свете лампы. — Но не личность. Кощеи помнят свои навыки, знания, тактику. Они не помнят, кем были. Не цепляются за прошлую жизнь.

— Этот — цепляется, — я положил тетрадь на импровизированный стол из перевёрнутого ящика. — Он не просто сохранил память. Он убеждён, что по-прежнему князь. Что его подданные живы. Что княжество процветает.

Игнатий Платонов шагнул ближе, склонился над тетрадью. Отец выглядел усталым — два дня марша через враждебную территорию не могли не измотать пожилого человека. Но в глазах горело знакомое любопытство.

— Возможно, дело в том загадочном ритуале, — произнёс он задумчиво. — Если он действительно обладал такой силой, что вспышку магии видели даже снаружи дворца, то мог повлиять на процесс обращения. Создать что-то… новое.

— Или, — добавила Василиса, — князь был настолько одержим своей целью, что даже смерть не смогла её стереть. Я читала о подобных случаях в академии. Теоретически, достаточно сильная воля может…

— Теория, — перебила Ярослава. — Нам нужна практика. Что это меняет для нас?

Я обвёл взглядом своих людей. Федот молча стоял, уперев руки в пояс возле кобуры с пистолетами. Тимур хмурился, обдумывая услышанное и постукивая пальцем по дереву магического жезла. Игнатий листал тетрадь, близоруко щурясь на выцветшие строки. Василиса кусала губу — верный признак того, что её мозг работал на полную мощность. Ярослава ждала.

— Это меняет многое, — ответил я. — Мы идём не просто на Кощея. Мы идём на князя, который триста лет защищает своё княжество от захватчиков. Который знает каждый камень в своих владениях. Который командовал армиями ещё при жизни и не разучился делать это после смерти.

Федот негромко выругался.

— Теперь понятно, почему он так воюет, — процедил командир гвардейцев. — Засады, ловушки, изматывание… Это не звериная хитрость. Это тактика.

Чернышёв был реформатором. Собирал артефакты, укреплял оборону, готовился к худшему. Мысленно я отметил сходство — и тут же отбросил эту мысль. Сходство в методах не означает сходства в судьбе. Князь переоценил свои силы и полез туда, где ему нечего было делать. Я подобных ошибок не совершаю.

— Это даёт нам преимущество, — продолжил я. — Теперь мы знаем, с кем имеем дело. Не с безмозглой тварью, а с командиром, который мыслит как человек, увлёкшись имитацией давно потерянной жизни, и самое главное, пытается сохранить своё войско. А значит, его можно переиграть.

Ярослава чуть склонила голову, и в её глазах мелькнуло одобрение.

— План? — коротко спросила она.

— Он привык побеждать за счёт терпения и хитрости. Триста лет это работало. Посмотрим, как он справится с противником, который не собирается играть по его правилам.

Так мы и поступили.

Первую засеку на пути к городу артиллерия разнесла за двадцать минут. Гаубицы методично перепахивали завалы из поваленных стволов, превращая хитроумные баррикады в щепу и труху. Миномёты добавляли — осколочные и зажигательные мины рвались среди деревьев, выкуривая спрятавшихся там тварей.

Когда из леса попытались выскочить Трухляки, их встретил слаженный огонь трёх пулемётных расчётов. Панкратов лично корректировал стрельбу, и ни одна тварь не добежала до наших позиций.

Встреченную иллюзорную деревню с «выжившими жителями» расстреляли с километровой дистанции, не приближаясь. Осколочно-фугасные снаряды разметали дома вместе с сотней Стриг, притаившихся внутри. Когда дым рассеялся, на месте «живого поселения» остались лишь обугленные остовы и груды изорванных чудовищных тел.

Кощей пытался сопротивляться. Ночные налёты продолжались — мелкие группы Трухляков выскакивали из темноты, пытаясь добраться до часовых. Ментальный зов не стихал ни на минуту, выматывая магов и заставляя солдат вздрагивать от каждого шороха. Отравленные колодцы, ловушки на тропах, внезапные атаки на арьергард и разведчиков…

Но теперь это не работало.

Мы шли вперёд, как волки, почуявшие кровь. Каждую засаду сносили издали. Каждую преграду взламывали грубой силой. Потери были — куда без них — но несравнимо меньше, чем в первые дни.

Что изменилось? Всё просто. Первые дни мы действовали так, как действует любая армия на незнакомой территории: осторожно, экономно, с оглядкой. Раньше мы берегли — снаряды, магический резерв, силы. Обходили препятствия, чтобы сберечь ресурсы. Отправляли разведчиков, чтобы не тратить боеприпасы впустую. То есть поступали так, как и положено войску в глубине вражеской территории.

Именно этого Кощей и ждал. Его тактика была рассчитана на противника, который бережёт силы. На армию, которую можно измотать тысячей мелких уколов.

Теперь мы перестали беречь. Снаряды существуют, чтобы их тратить. Магический резерв восстанавливается. А вот люди — нет. Каждая засека, которую мы обходили, стоила нам времени, нервов и жертв. Каждая разведка — риск потерять людей. Проще разнести препятствие к демонам и идти дальше.

И главное — теперь я знал, что Кощей дорожит своими «подданными». Для обычного Властелина Бездушных потеря тысячи Трухляков — ничто. Для князя, правящего мёртвым городом — катастрофа. Каждый уничтоженный Жнец, каждая сожжённая Стрига — это удар по его безумному разуму. Он не мог позволить себе размениваться бесконечно.

Дневник летописца изменил всё. Чернышёв мыслил как князь, а не как Бездушный. Он ценил своих «подданных». Берёг их. Пытался выиграть малой кровью.

Что ж, мы дали ему большую.

На третий день марша колонна вышла к Гаврилову Посаду.

Я остановил коня на вершине пологого холма и замер.

Передо мной лежал город. Не руины — город. Белокаменные стены, башни с остроконечными крышами, купола храмов, блестящие в лучах заходящего солнца. Над трубами поднимались дымки. В окнах мерцали огоньки. По улицам двигались крошечные фигурки — люди? Или то, что когда-то было людьми?

— Это… невозможно, — выдохнул Огнев, подъехавший ближе. Полковник смотрел на город так, будто увидел призрак собственной матери. — Триста лет… Здесь не должно быть ничего, кроме развалин.

Я молча активировал связь со Скальдом.

«Что видишь?»

Ворон кружил над городом уже четверть часа. Его глазами я наблюдал совсем другую картину: почерневшие остовы зданий, провалившиеся крыши, улицы, заваленные обломками. Ни одного целого дома. Ни одного живого существа — только бесконечные ряды Бездушных, неподвижно стоящих вдоль стен и на площадях.

Морок плотный, как кисель. Даже мне приходится напрягаться, чтобы видеть сквозь него.

— Иллюзия, — произнёс я вслух для остальных. — Город мёртв. Всё, что мы видим — работа Кощея.

Черкасский прищурился, сосредоточившись. Через несколько секунд его скуластое лицо исказилось от напряжения.

— Не могу пробить, — признал он нехотя. — Слишком много слоёв. Он вплетает в иллюзию желания смотрящего — каждый видит то, что хочет увидеть.

Ярослава рядом со мной положила руку на эфес меча. Её серо-голубые глаза сузились.

— Ловушка?

— Несомненно. Но какая именно — пока неясно.

Мы разбили лагерь в трёх километрах от городских стен, и я отправил разведгруппу. Пятеро бойцов под командой сержанта Дементьева — все матёрые вояки, все прошедшие подготовку для работы в условиях психологического давления.

Всю ночь я ждал атаки — и не дождался. Ни одного Трухляка. Ни одной Стриги. Ворота города оставались закрыты, Бездушные не показывались.

Это было неправильно. За все дни марша Кощей ни разу не упускал возможности ударить. А теперь, когда мы стояли у самых стен его «княжества», он вдруг затаился?

На рассвете они вернулись.

Точнее — их привели. Двое шли сами, улыбаясь блаженными улыбками. Остальных вели под руки товарищи, подобравшие их у границы лагеря.

— Ваша Светлость! — Дементьев бросился ко мне, едва завидев. Его обычно суровое лицо светилось, как у ребёнка, получившего долгожданный подарок. — Там… там всё не так, как мы думали! Город живой! Люди… настоящие люди! Они приняли нас как гостей!

Я молча смотрел на сержанта. На его расширенные зрачки, на капельки пота на лбу, на мелкую дрожь в руках.

— Князь… — продолжал он захлёбываясь, — князь Бранимир лично нас принял! Устроил пир в нашу честь! Там музыка, еда, девушки… Он сказал, что рад гостям, что его княжество открыто для всех…

— Сержант.

— … и моя мать там, Ваша Светлость! — голос Дементьева дрогнул. — Она умерла пять лет назад, а она там, живая, здоровая, ждёт меня! Она сказала, что всё это время просто ждала, пока я приду…

Один из разведчиков — молодой парень лет двадцати — вдруг упал на колени и схватил меня за руку.

— Отпустите меня обратно, — прошептал он, и по его щекам текли слёзы. — Прошу вас. Там моя семья. Жена и дочь. Они ждут. Я слышал, как дочка зовёт меня…

Я знал, что у этого солдата нет ни жены, ни дочери.

— Князь Бранимир, — сержант снова заговорил, уже спокойнее, — просил передать вам послание. Он сказал: «Уходи, или потеряешь всех, кто пришёл с тобой. Я буду защищать своих людей до последнего».

— Своих людей, — повторил я с горькой усмешкой. — Занятная формулировка для того, кто превратил этих людей в ходячие трупы.

Я поднял руку. Серебристое сияние «Крепости духа» развернулось куполом, накрывая всех пятерых разведчиков. Чёрные нити, невидимые обычному глазу, затрещали и лопнули, рассыпаясь искрами.

Дементьев моргнул. Потом ещё раз. Блаженная улыбка медленно сползла с его лица, сменяясь выражением ужаса.

— Я… Ваша Светлость, я…

— Потом, — оборвал я. — Сейчас вам нужен отдых. И осмотр у целителя.

Когда разведчиков увели, я повернулся к собравшимся офицерам.

— Иллюзия не просто скрывает правду. Она показывает людям то, чего они хотят больше всего. Мечты. Надежды. Потерянных близких.

— Изощрённо, — процедила Ярослава. — И подло.

— Эффективно, — поправил Черкасский. — Против такого даже не вся ментальная защита поможет. Человек сам хочет верить в иллюзию.

Игнатий Платонов молча кивнул, он выглядел мрачнее обычного — наверняка думал о том, какие образы подсунул бы ему Кощей.

— Что ж, — я обвёл взглядом своих людей, — пора показать этому князю, как далеко шагнуло военное дело за триста лет, что он провёл в своём мёртвом королевстве.

Артиллерийский обстрел начался через десять минут.

Я поднял руку — и двадцать орудий изрыгнули пламя одновременно. Грохот ударил по ушам, грохот такой силы, что, казалось, само небо треснуло. Земля содрогнулась под ногами, лошади заржали, вставая на дыбы. Первый залп гаубиц взмыл в небо, на мгновение зависнув в апогее. Пять тяжёлых снарядов описали пологие дуги и обрушились на центр города. Взрывы вспухли огненными цветами над иллюзорными крышами, выбрасывая фонтаны обломков и чёрного дыма. На мгновение сквозь пелену проступили истинные руины — почерневшие, изуродованные — прежде чем Кощей судорожно залатал прореху.

Полевые орудия ударили следом — прямой наводкой, в упор. Снаряды врезались в стены, выбивая каменную крошку, проламывая древнюю кладку. Одна из башен вздрогнула, накренилась и медленно, почти величественно осела, поднимая тучу пыли.

Миномёты добавили свой голос в эту симфонию разрушения. Осколочные мины сыпались на позиции Бездушных градом смертоносного железа, вспахивая землю, разрывая мёртвую плоть. Там, где минуту назад стояли шеренги Трухляков, теперь дымились воронки, усеянные ошмётками мёртвой плоти.

Воздух пропах порохом, гарью и чем-то кислым — запахом раскалённого металла. Артиллеристы работали в ритме, который вбивался в кровь: заряжай — целься — огонь.

Залп. Перезарядка. Залп. Они работали как заведённые — семь секунд между выстрелами. Грохот не стихал ни на мгновение, сливаясь в сплошной рёв, от которого закладывало уши и вибрировали кости.

Иллюзия дрогнула. Сквозь образ процветающего города проступили контуры руин — на мгновение, прежде чем Кощей восстановил морок.

Маги ударили следом — и город захлебнулся огнём.

Черкасский вышел на позицию — скуластое лицо застыло маской сосредоточенности, короткие тёмные волосы взмокли от пота. Он выдохнул, развёл руки — и между его ладонями родилось солнце. Огненный шар рос, пульсировал, наливался ослепительной яростью. Пиромант толкнул его вперёд, и пылающая сфера понеслась к городу, оставляя за собой дрожащий раскалённый воздух. Удар — и часть стены исчезла в столбе пламени, взметнувшемся на тридцать метров.

Остальные пироманты подхватили ритм. Огненные копья, шары, потоки жидкого пламени — всё это обрушилось на Гаврилов Посад непрерывным потоком. Иллюзия процветающего города корчилась, плавилась, рвалась клочьями, обнажая почерневшие руины под ней.

Засекина и Карпов превратили пожары в катастрофу. Ветер повиновался им, как верный пёс. Не порыв, не шквал — настоящий ураган, направленный и безжалостный. Он подхватил пламя, закрутил его, превратил разрозненные пожары в огненный смерч, который прошёлся по улицам мёртвого города, пожирая всё на своём пути.

Ярослава парила в воздухе на высоте десяти метров — волосы развеваются, боевая коса со вплетёнными металлическими кольцами хлещет по спине, серо-голубые глаза пылают холодной яростью. Огонь ревел, пожирая всё на своём пути, а ветер гнал его всё глубже, всё дальше.

Василиса и геоманты ударили следом. Земля вздыбилась в полукилометре от стен — каменные глыбы размером с телегу вырывались из почвы, зависали в воздухе на долю секунды и летели в город, как снаряды осадных машин. Одна снесла угловую башню. Другая проломила крышу какого-то строения. Третья врезалась в шеренгу Стриг на стене, расшвыряв их, как тряпичных кукол.

Я не остался в стороне.

Мой дар — металл и земля, но в этот день я работал с камнем. Нашёл валун — старый, замшелый, вросший в склон холма. Потянул — сначала мягко, потом сильнее. Камень весом в полтонны заскрежетал, освобождаясь из земляного плена. Я поднял его над головой, чувствуя, как напрягается магический резерв — уверенно и охотно, точно хорошо натренированная мышца. Раскрутил — сначала медленно, потом всё быстрее, пока камень не превратился в размытое серое пятно. И метнул со всей накопленной силой.

Башня не устояла. Валун прошёл сквозь неё, как кулак сквозь гнилую доску, и вышел с другой стороны, унося с собой тонны обломков вглубь города, погребая под собой десятки тварей.

Жнецы пытались отбивать снаряды. Глазами Скальда я видел, как массивные фигуры старались отклонить телекинезом летящие бомбы. Некоторые им удавалось перехватить — снаряды взрывались в воздухе или улетали в сторону. Но их было слишком мало, а снарядов — слишком много.

Внутри города что-то рушилось. Грохот, треск, визг разрываемого металла. Столбы дыма поднимались над иллюзорными крышами. Кощей тратил силы на поддержание морока, но даже он не мог скрыть масштаб разрушений.

Обстрел продолжался до заката.

Ночью пришли Бездушные, но мы были готовы.

Волны Трухляков накатывались на наши позиции, пытаясь прорваться сквозь заградительный огонь. Стриги заходили с флангов, используя темноту. Летуны пикировали на артиллерийские расчёты.

Мы отбивались. Пулемёты работали без остановки, стволы раскалялись докрасна. Маги швыряли заклинания, пока не падали от истощения. Солдаты стреляли, пока не заканчивались патроны, а потом брались за топоры.

К рассвету атака захлебнулась. Поле перед нашими позициями было усеяно телами — тысячи и тысячи тварей.

Но и мы потеряли людей. Тридцать два убитых, больше семидесяти раненых. И это за одну ночь. Если бы я с геомантами заранее не подготовил позиции для обороны, ожидая контратаки, потери были бы в десять раз больше.

Второй день начался так же — артобстрелом. К полудню от иллюзии «живого города» остались жалкие клочья. Сквозь них проступал истинный облик Гаврилова Посада — почерневшие руины, заваленные обломками улицы, обугленные остовы зданий.

А потом из ворот вышел человек.

Точнее — то, что когда-то было человеком. Высокая фигура Стриги в истлевшем камзоле, с бледным, как пергамент, лицом и пустыми тёмными провалами на месте глаз. Он шёл медленно, не обращая внимания на разрывы снарядов вокруг.

Я приказал прекратить огонь.

Посланник остановился в пятидесяти шагах от наших позиций. Его голос был сухим, как шелест мёртвых листьев.

— Его Светлость князь Бранимир Святославович, государь Гаврилова Посада, желает знать: чего хочет предводитель этого войска, чтобы прекратить разрушение?

Посланник ждал ответа, а я пытался осмыслить сам факт его появления.

Бездушные не разговаривают. Не договариваются. Не посылают послов. Никогда. За две тысячи лет — ни одного зафиксированного случая. Они убивают, пожирают, обращают. Но не торгуются. Твари не знают компромиссов, не понимают слова «перемирие». Они знают только голод.

Эта простая истина, вбитая в меня ещё в прошлой жизни, не укладывалась в происходящее. Передо мной стоял мертвец, который передавал слова другого мертвеца — и эти слова были словами князя, защищающего свои владения. Не монстра. Князя.

Дневник летописца не лгал. Триста лет в могиле, а Чернышёв всё ещё играет в политику, считает себя настоящим государем. Этот Кощей — другой. Он настолько глубоко увяз в своей иллюзии княжества, что ведёт себя как живой правитель. Защищает «подданных». Посылает парламентёров. Интересуется условиями.

Абсурд. И в то же время — возможность.

Я выехал вперёд на коне. Посмотрел на эту пародию на дипломата — мёртвое тело, которому Кощей вложил в рот чужие слова.

— Передай своему… князю, — я не стал скрывать издёвку в голосе, — что я хочу, чтобы все Бездушные убрались с человеческих земель за реку Нерль. Уступаю обширную территорию — пусть там и «правит».

Посланник замер. Пустые глаза смотрели сквозь меня, словно он прислушивался к голосу, который слышал только он.

Потом мёртвые губы шевельнулись снова:

— Князь… согласен. Он оставит город. Заберёт своих подданных и уйдёт на север, за Нерль, как вы того желаете. Город достанется вам. Но у него есть одно требование.

Я молчал. За полсотни лет войн в прошлой жизни я научился одному: иногда самая опасная ловушка — это та, которая выглядит как победа.