Худей!

Глава 11 Чешуя справедливости

Гари был взбешен — совершенно взбешен, когда к нему прикоснулся старый цыган. Он отправился к шефу полиции Рэйнтри, Аллену Чалкеру, на следующий день. Чалкер был его приятелем по покеру, и отнесся к нему с симпатией.

Цыгане прибыли в Рэйнтри прямо из Фэрвью, рассказал Гари Аллен. Чалкер решил дождаться, когда цыгане сами уберутся. Они же проторчали в Рэйнтри уже пять дней, а хватило бы и трех — вполне достаточно для того, чтобы все подростки города узнали свое будущее, а несколько отчаявшихся импотентов и столько же неудовлетворенных женщин города пробрались к их табору под прикрытием темноты и купили любовные настои, панацеи и загадочные маслянистые кремы. Через три дня интерес горожан к приезжим убывал. Чалкер под конец решил, что цыгане дожидаются «блошиного рынка» в воскресенье. Это было ежегодное событие в Рэйнтри, притягивающее толпы из четырех близлежащих городков. Если подумать, почему они задерживаются…

— Цыгане могут быть такими же пакостными, как земляные осы, если их растормошить, — так сказал Аллен Гари. Но он решил позволить цыганам остаться, обработать толпу, собравшуюся на «блошиный рынок». Но если они не двинутся с места в понедельник утром, он поможет им отправиться дальше.

Однако необходимости прогонять цыган не возникло. Настало утро понедельника, и поле, где разбили лагерь цыгане, опустело. Остались только борозды от колес; пустые банки из-под пива и соды (цыгане, очевидно, не заинтересовались новым законом Коннектикута о возврате посуды), почерневших кострищ и четырех одеял, настолько завшивленных, что помощник, которого Чалкер послал на расследование, только ковырнул их палкой — длинной палкой. Где-то между закатом и восходом цыгане оставили поле, покинули Рэйнтри. Уехали, как сказал Чалкер своему дружку Гари. И слава Всевышнему!

В воскресенье, в полдень старый цыган коснулся лица Гари, в ночь на понедельник они уехали, а утром в понедельник Гари пришел к Чалкеру с жалобой (каким было юридическое обоснование жалобы, Леда не представляла). Утром во вторник начались неприятности. Выйдя из душа, Гари спустился вниз к завтраку в одном халате и сказал:

— Посмотри на это.

«Это» оказалось пятном огрубевшей кожи точно над солнечным сплетением. Участок казался светлее остального тела, которое имело привлекательный оттенок кофе со сливками (гольф, теннис и плавание, ультрафиолетовая лампа зимой сохраняли его загар неизменным). Огрубевшая кожа показалась Леде желтоватой, того оттенка, что принимают мозоли на пятках в очень сухую погоду. Она прикоснулась к ней (здесь голос Леды дрогнул) и быстро отвела палец. Ткань кожи оказалась грубой, шероховатой и на удивление жесткой. «Бронированной» — всплыло непрошеное слово в ее голове.

— Ты не думаешь, что этот чертов цыган мог меня чем-то заразить? — обеспокоенно спросил Гари. — Кожной сыпью, стригущим лишаем или еще какой-то чертовой заразой?

— Он коснулся твоего лица, а не груди, дорогой, — ответила Леда. — А теперь быстренько одевайся. У нас сегодня прием. Надень темно-серый костюм с красным галстуком, как и положено во вторник. Какой ты молодец.

Два дня спустя он позвал ее в ванну похожим на вопль голосом. Леда примчалась бегом. («Все наши худшие откровения являются в ванной», — подумал Вилли.) Гари стоял, сняв рубашку.

Забытая бритва жужжала у него в руке, а широко раскрытые глаза уставились в зеркало.

Пятно отвердевшей желтоватой кожи расползлось — оно стало напоминать кляксу-дерево, которое вытянулось вверх между его сосков и пустило корни вниз, к его пупку. Эта изменившаяся плоть приподнялась над нормальной кожей его живота почти на восьмую часть дюйма. Леда увидела, что через нее пробегают глубокие трещины. Некоторые выглядели такими глубокими, что туда можно было сунуть мелкую монету. Впервые она подумала, что ее муж начинает выглядеть… ну, чешуйчатым. Она почувствовала, как затрепетал ее желудок.

— Что это? — завизжал он на нее. — Леда, что это?

— Не знаю, — ответила она, заставив свой голос оставаться твердым. — Но ты должен повидаться с Майклом Хьюстоном. Определенно. Завтра зайди к нему, Гари.

— Нет, не завтра, — проговорил он, все еще разглядывая себя в зеркало, уставившись на выпуклость жесткого кожистого покрова. — Послезавтра, если не пройдет. Но не завтра.

— Гари…

— Дай мне тот крем, «Нивеа», Леда…

Она нашла ему крем и задержалась еще немножко, но вид мужа, размазывающего белую пену по желтоватой поверхности, звук пальцев, трущихся о чешую… Она не смогла этого вынести и скрылась в своей комнате. Такое случилось впервые, сказала она Халлеку, когда она еще радовалась тому, что теперь они не спят в одной постели. Она радовалась, что не сможет повернуться во сне и случайно коснуться… Долго она не могла заснуть (так рассказывала она), лежала и слушала, как пальцы мужа шуршат по чужеродной плоти.

На следующий вечер он сказал, что все стало лучше, а еще через день — еще лучше. Ей показалось, что она видит ложь в его глазах… он больше лгал сам себе, чем ей. Даже в такой чрезвычайной ситуации Гари оставался таким же сукиным сыном, каким, как она полагала, он был всегда. Но не вся вина в этом была только его, добавила она резко, все еще не поворачиваясь от бара, где бесцельно перебирала бокалы. Она сама за годы развила собственный эгоизм. Она хотела, нуждалась в иллюзии почти так же сильно, как и он.

На третью ночь он вошел в их спальню только в пижамных брюках. Его глаза были полны боли, выглядел он оглушенным. Леда перечитывала детектив Дороти Сайерс — они всегда были ее излюбленным чтивом, когда увидела мужа. Книга выпала из ее рук. «Я бы закричала, — так сказала она Вилли, — но мне показалось, что весь воздух ушел из легких». У Вилли оказалось много времени, чтобы поразмыслить. Ни одно из человеческих чувств не является сугубо уникальным. Гари Россингтон, очевидно, прошел через тот же период самообмана, а потом у него наступило пробуждение. Вилли прошел через это.

Леда увидела, что твердая желтая кожа (чешуя — теперь нельзя было назвать ее как-либо иначе) покрыла почти всю грудь Гари и весь его живот. Она выглядела отвратительно и топорщилась, как сгоревшая ткань. Трещины расходились во все стороны, глубокие и черные, принимая розоватый оттенок там, где еще не закрепилась новая ткань, и куда, безусловно, было невозможно смотреть. И если сначала можно было подумать, что эти трещины разбросаны беспорядочно, как трещины разбомбленной воронки, через некоторое время глаза отмечали другую деталь. На каждой новой грани твердая желтая плоть поднималась чуть выше. Чешуя. Не чешуя рыбы, а крупная, плотная чешуя рептилий, таких как ящерицы, аллигаторы, игуаны.

Коричневая арка его левого соска еще была видна, но остальная часть исчезла, погребенная под желто-черным панцирем. Правый сосок пропал полностью, и искривленные отроги этого нового покрова тянулись под его рукой к спине, словно сжимающие клешни какого-то немыслимого, невообразимого чудовища. Пуп исчез. И…

— Он приспустил пижамные брюки, — проговорила Леда. Она уже заканчивала третий коктейль, потягивая его мелкими глотками. Слезы текли из ее глаз, но она сказала, что увидела под брюками. — Я тогда закричала, приказала ему остановиться, но прежде успела заметить, что в его промежности шевелятся щупальца. Но пениса превращения еще не коснулись… по крайней мере тогда. Все волосы на теле Гари исчезли, осталась только желтая чешуя. «Ты же говорил, что это проходит?» — сказала ему Леда. «Мне действительно так казалось», — ответил он, и на следующий день отправился с визитом к Хьюстону.

«А тот, вероятно, рассказал ему о парне из колледжа, который не имеет мозга, и о старой даме с третьей партией зубов, — подумал Халлек. — А потом добрый Хьюстон спросил: не желает ли Гари нюхнуть беленького „мозгокривителя“.»

Неделю спустя, Россингтон встретился с лучшей бригадой дерматологов Нью-Йорка. Они немедленно разобрались в его заболевании, сказали: все ясно, и прописали курс жесткого гамма-излучения. Чешуйчатый покров продолжал расползаться. Гари не чувствовал боли, только легкий зуд на границе между старой кожей и новым жутким панцирем. Новая кожа оказалась абсолютно не чувствительной. Улыбаясь призрачной, шокирующей улыбкой, которая стала теперь его постоянным выражением лица, Гари рассказал Леде, как выкурил сигарету и затушил ее о собственный живот… медленно. Он совсем не чувствовал боли, никакой боли.

В тот раз Леда зажала уши руками и завопила, велев ему прекратить.

Дерматологи сказали Гари, что чуть ошиблись. «Что вы хотите этим сказать? — поинтересовался Гари. — Вы говорили, что знаете, что уверены». — «Извините, — ответили ему. Такие вещи порой происходят. Редко, ха-ха, очень редко, но теперь мы все раскусили. Все тесты подтверждают новое заключение. Режим хиповитов — высокопотентных витаминов (для тех, кто не знаком с высокооплачиваемой медицинской болтовней) и впрыскивание железосекреций». Вот что пришло на смену облучениям. Одновременно с новым видом лечения первые пластинки чешуек показались на шее Гари… на нижней части подбородка… наконец на его лице. Вот тогда дерматологи признали, что потерпели поражение. Только временно, конечно. Неизлечимых болезней подобного характера не существует. Современная медицина… диетный режим… мамбл-мамбл… бла-бла-бла…

Гари больше не желал слушать, когда она пыталась заговорить с ним о старом цыгане. Так Леда сказала Халлеку. Один раз даже поднял руку, словно намереваясь ударить ее… и она увидела первые признаки появления жесткой перепонки между большим и указательным пальцами его правой руки.

— Рак кожи! — закричал он на нее. — Рак кожи! Рак кожи! Рак кожи! И не смей, ради бога, говорить о том старом оборванце!

Конечно же, это был Гари. Это он говорил разумно, а она говорила о том, что не сочли бы абсурдным разве что в веке четырнадцатом… но все-таки она знала, что это было творением старого цыгана, который вышел из толпы и коснулся лица Гари. Леда знала это, и в его глазах, даже когда он поднял на нее руку, она увидела, прочла, что и он понимает это.

Еще две недели… Леда едва смогла заставить себя рассказать о них Халлеку. Гари в разное время засыпал мертвым сном, иногда наверху, иногда в комнате, иногда в мягком кресле у себя в кабинете или за кухонным столом, уронив голову на руки. Часто он сидел в гостиной перед телевизором, вцепившись огрубевшей чешуйчатой рукой в горлышко бутылки виски, глядя все передачи подряд до двух или трех ночи. И все это время он пил виски как пепси-колу, прямо из бутылки.

Иногда по ночам он плакал. Леда заходила и видела его всхлипывающим, глядящим, как Вернер Андерсон, заключенный в их «Сони» с огромным экраном, кричал: «Давайте увлекаться видеокассетами!» Тогда на лице великого артиста появлялся энтузиазм человека, приглашавшего всех своих старых подружек отправиться с ним в круиз по странам Арабского Эмирата. В иные ночи (к счастью, таких было немного) Гари буйствовал как араб в последние дни «Пеквода»; шатаясь по дому, он крушил все подряд, не выпуская из руки бутылку с виски. Его руки уже перестали быть руками. А он все кричал, что у него рак кожи. Рак кожи, который он получил от е…й ультрафиолетовой лампы, и он пойдет в суд и подаст жалобу на грязных шарлатанов, которые сделали с ним такое, засудит их до самого корня, выжмет из них такую компенсацию, что у них не останется ничего, кроме зас…х подштанников, в которых они и выслушают приговор.

— Чуть позже я поняла, что эти приступы начались у него после вечера… когда миссис Марли приходила убирать квартиру, — продолжала Леда глухим голосом. — Тогда он обычно уходил на чердак. Если бы Марли его увидела, история мгновенно облетела бы весь город. Он бушевал после ее ухода. Ведь он вынужден был сидеть в одиночестве на чердаке, чувствуя себя отверженным и вдобавок еще уродом.

— Поэтому он и согласился уехать в клинику Майо, — сказал Вилли.

— Да, — согласилась Леда и, наконец, посмотрела на него. Ее лицо было обезображено ужасом. — Что с ним станет, Вилли? Что может с ним стать?

Вилли покачал головой. Он не имел ни малейшего понятия. Больше того, у него не осталось желания обсуждать этот вопрос, как если бы ему предложили обсудить хорошо известную фотографию южновьетнамского генерала, стреляющего в голову подозреваемому в сотрудничестве с Вьетконгом. Каким-то непонятным образом он увидел связь между этими вещами.

— Гари заказал частный рейс в Миннесоту, я тебе говорила? Он не мог вынести, если бы его кто-нибудь увидел. Я же тебе это говорила?

Вилли покачал головой.

— Что с ним может стать?

— Не знаю, — ответил Вилли, подумав: «И раз уж пошла об этом речь, что станет со мной, Леда?»

— Перед тем как он уехал, обе его руки превратились в клешни, а глаза были… двумя искорками голубого в провалившихся чешуйчатых впадинах. Его нос… — она встала и побрела к нему, по дороге ударившись ногой об угол кофейного столика так, что тот сдвинулся с места. «Она уже ничего не чувствует, — подумал Халлек, но у нее будет чертовски болезненный синяк на колене завтра, а если повезет, она вспомнит, где его получила и как».

Леда схватила Вилли за руку. Ее глаза были огромными поблескивающими лужицами неосознанного ужаса. С угнетающей доверительностью, от которой защекотало кожу на затылке, она заговорила. Ее дыхание было горьким от непереваренного джина.

— Теперь он похож на аллигатора, — сказала она почти интимным шепотом. — Да, вот на что он теперь похож, Вилли. На чудовище, выползшее из болота и обрядившееся в человеческую одежду. И я рада, что он уехал. Рада. Думаю, если бы он этого не сделал, я бы уехала сама. Да, просто упаковала бы вещи и… и…

Она наклонялась ближе и ближе. Вилли резко встал, не в силах этого вынести. Леда Россингтон качнулась назад на своих каблуках, Халлек только-только успел подхватить ее за плечи. Он тоже был сильно пьян. Если бы он промахнулся, Леда бы вполне могла раскроить себе череп о край кофейного столика (остекленное покрытие, бронзовая окантовка, пустячок, 587 долларов плюс доставка), о который уже расшибла ногу. Тогда вместо того, чтобы проснуться завтра с синяком, она проснулась бы мертвой. Глядя в полубезумные глаза, Вилли подумал, не хотела ли она смерти…

— Леда, я должен идти.

— Конечно, — ответила она. — Забегай, если захочется выпить. Почему бы и нет, Вилли?

— Извини, — сказал он. — Извини за все, что случилось. Мне очень жаль, поверь, — и только потом, спохватившись, как идиотски это звучит, добавил: — Когда будешь говорить с Гари, передай ему мои лучшие пожелания.

— С ним теперь трудно говорить, — тихо ответила она. — Это происходит и внутри у него. Понимаешь? У него твердеет язык и гортань. Я могу с ним говорить, но все, что говорит он — его ответы — выходят неразборчивыми звуками.

Халлек вышел в прихожую, торопясь прочь от нее… освободиться от ее мягкого, безжалостного тона, от этих унылых, тусклых глаз.

— Он действительно превращается в аллигатора. Думаю, им придется поместить его в резервуар, чтобы смачивать ему… кожу.

Слезы полились из ее глаз, и Вилли заметил, что она капает джином на свои туфли.

— Спокойной ночи, Леда, — прошептал он.

— Зачем, Вилли? Зачем ты сбил ту старуху? Зачем ты принес проклятие Гари и мне? Зачем?

— Леда…

— Приходи через пару недель, — продолжала она, все еще наступая на него, пока Вилли, обезумев, шарил за спиной в поисках дверной ручки, удерживая вежливую улыбку ценой огромного волевого усилия. — Приходи и дай мне посмотреть на тебя, когда ты скинешь еще 40 или 50 фунтов. Я посмеюсь… посмеюсь… посмеюсь…

Он нащупал ручку двери и повернул ее. Прохладный воздух освежил его разгоряченную покрасневшую кожу как благословение.

— Спокойной ночи, Леда. Мне жаль…

— Прибереги для себя свои сожаления! — завизжала она и швырнула в него бокалом мартини. Тот ударился о дверную ручку справа от Вилли и разбился. — Зачем тебе понадобилось сбивать ее, ублюдок? Почему ты навлек это на нас всех? Почему? Почему? Почему?

Вилли добрался до угла Парковой улицы и Фонарного проезда, а потом свалился на скамью в укрытии автобусной остановки, дрожа, как от лихорадки, чувствуя, как голова гудит от джина. Он думал: «Я убил ее и теперь теряю вес. Не могу остановиться. Гари Россингтон проводил слушание и оправдал меня, даже не бросив укоризненного взгляда, и попал в клинику. Если верить Леде, сейчас он выглядит, как сбежавший из фильма „Аллигаторы повсюду вокруг нас“. Кто еще замешан в этом? Кто мог участвовать в том, что старый цыган решил бы отметить возмездием?»

Вилли вспомнил двух копов, выгонявших цыган из города, когда те решили заняться трюками на общественном лугу. Один из них был всего лишь патрульным жокеем, исполняющим… исполняющим приказы.

Чьи приказы? Ну, конечно же, шефа полиции, Дункана Хопли. Цыгане были изгнаны потому, что не имели разрешения устраивать спектакль на общественной собственности. Но, конечно, они понимали, что мысль имеет гораздо более широкое значение. Если хотят избавиться от цыганской орды, всегда издается множество указов и постановлений муниципалитета. Бродяжничество. Приставание к гражданам. Плевки на тротуар. Назовите, что хотите.

Цыгане договорились с фермером с западной окраины города, угрюмым, пожилым человеком по имени Арнкастер. Всегда находилась ферма, угрюмый фермер, и всегда цыгане договаривались с ним. «Должно быть, они натренировались вынюхивать парней типа Арнкастера», — думал сейчас Вилли, сидя на скамье, прислушиваясь, как первые капли весеннего дождя стучат по крыше автобусной остановки. «Достаточно простая эволюция. Требуется всего лишь пара тысяч лет непрестанных гонений. Вы говорите с несколькими людьми, возможно, мадам Азонка безвозмездно прочтет одно-два предсказания. Вы вынюхиваете имя парня в городе, который владеет землей, но задолжал, парня, который не испытывает великой любви к городу или городским постановлениям; парня, который во время охотничьего сезона объявляет свой сад закрытым из чистой блажи, потому что предпочтет, чтобы олени сожрали его яблоки, нежели охотники подстрелили их. Вы вынюхиваете имя и всегда находите его, потому что в богатых городах всегда найдется свой Арнкастер, а то и два-три для большего выбора».

Потом цыгане расставят кругом свои машины, как их пращуры ставили в круг телеги и кибитки двести, четыреста, восемьсот лет назад. Они получали разрешение на разведение огня и по ночам болтали и смеялись, безусловно передавая из рук в руки бутылку-другую.

Об этом думал Халлек. Но согласился ли с этим Хопли? Так он позволил бы цыганам некоторое время существовать. Те, кто хотел купить, что бы там ни продавали цыгане, мог выехать по западной дороге к местечку Арнкастера. По крайней мере, оно не было на виду. Сама ферма Арнкастера была чем-то вроде бельма на глазу — фермы, которые находили цыгане, всегда считались такими. А потом цыгане поехали в Рэйнтри и исчезли из поля зрения.

Но только после инцидента, после того, как старый цыган сделал нежелательный шаг, появившись на ступеньках здания суда и коснувшись Вилли Халлека, их присутствие перестали терпеть.

Хопли дал цыганам два дня, вспомнил Халлек, и, когда они не выказали желания отправиться дальше, «отправил» их сам. Сначала Джи Роберто отменил их разрешение на разведение огня. Хотя почти каждый день всю предыдущую неделю шли проливные дожди, Роберто заявил, что угроза пожаров резко повысилась. И кстати, сообщил, что те же самые правила, которые касались лагерных костров и огня для приготовления пищи, касаются пропановых плиток, угольных жаровень и светильников.

Потом Хопли посетил несколько местных бизнесменов, у которых Ларс Арнкастер пользовался кредитом — обычно просроченным кредитом. Он побывал в магазине сельскохозяйственной техники, магазине продуктовых товаров, в фермерской кооперации и еще кое-где. Хопли даже заглянул в коммерческий банк… банк, который держал закладные на земли Арнкастера.

Все это было только частью служебного долга. Чашка кофе с одним, случайная встреча за ленчем с другим, бутылка пива с третьим.

К закату следующего дня каждый, каждый, кто имел право на чек хоть с крошечной части задницы Ларса Арнкастера, нанесли ему визит, вскользь замечая, как хорошо было бы, если бы эти чертовы цыгане тронулись дальше… и как все были бы благодарны.

Результат оказался именно таким, как рассчитывал Хопли. Арнкастер пошел к цыганам, возместил баланс заранее обговоренной суммы за аренду и, отказавшись слушать протесты, выгнал цыган (Халлек подумал о молодом жонглере, который, очевидно, еще не совсем сознавал непостоянство своей жизненной позиции). Оказалось, что у цыган не было подписанного договора, который мог бы выдержать разбирательство в суде.

В трезвом виде Арнкастер мог сказать им, что им еще повезло. Честный человек возместил неиспользованную часть того, что они оплатили. В пьяном виде (Арнкастер употреблял две бутылки за ночь) он мог быть чуть выразительнее и многословнее. Появились силы, которые желали убрать цыган из города, так мог сказать он. На него оказали нажим, давление, которое не под силу бедному, грязному фермеру типа Арнкастера. В особенности, когда половина так называемых «добропорядочных жителей» уже вытащила ножи.

«И никто бы из цыган (за исключением жонглера), — подумал Халлек, — не нуждался бы в подобном пояснении».

Вилли поднялся и вяло побрел домой под холодным дождем. В спальне горел свет: Хейди ждала его.

Не патрульный жокей. Тут не было нужды в возмездии. И не Арнкастер… отвернулся от денег, потому что не мог поступить иначе.

Дункан Хопли?

Хопли, возможно. «Очень возможно, — поправил себя Вилли. — С одной стороны, Хопли всего лишь некая порода натренированного пса, чьи инстинкты направлены на сохранение хорошо смазанного деньгами Статус Кво Фэрвью.» Но Вилли сомневался, что старый цыган примет во внимание такую хладнокровную социологическую точку зрения, и не только потому, что Хопли так успешно отправил их восвояси сразу после слушания. Изгнание было только частью дела. К изгнаниям они привычны. Промахи Хопли с расследованием инцидента, который отнял жизнь старой цыганки…

А вот это уже посерьезней, не так ли?

«Промахи с расследованием? Черт, Вилли, не смеши меня! Упущение в расследовании — это грех невнимательности. А что сделал Хопли, так это облил грязью жертву, объявив ее виновницей происшествия. Начав с подозрительного отсутствия анализа выдоха. Явно покрывательство. Ты знал это, и Гари Россингтон знал». Ветер становился все сильнее. Дождь — безжалостнее, Вилли видел, как капли молотят по лужам улиц. Вода имела необычный, полированный вид под янтарным освещением высоконадежных уличных светильников Фонарного проезда. Наверху потрескивали, жаловались сучья деревьев, Вилли встревоженно поднял голову.

«Я должен повидаться с Дунканом Хопли».

Что-то блеснуло. Что-то, что могло стать искоркой идеи. Потом Халлек вспомнил одурманенное, изможденное лицо Леды Россингтон… «С ним сейчас трудно говорить, это происходит и внутри у него, понимаешь?»

Не сегодня. На сегодня достаточно.

— Где ты был, Вилли?

Она лежала в постели. Лампа для чтения освещала ее лицо. Сейчас она отложила книгу на покрывало, взглянула на него, и Вилли увидел темные, коричневые провалы у нее под глазами. Эти провалы не переполнили его жалостью… по крайней мере, сегодня.

Мгновение он раздумывал, не сказать ли: «Я заходил к Гари Россингтону, а поскольку его не было, я прикончил несколько порций мартини с его женой. Столько выпивки, что хватило бы Зеленому Великану, будь он в настроении. И ты никогда не отгадаешь, что она рассказала мне, Хейди, милая. Оказывается, Гари Россингтон, который как-то в полночь на Новый год ухватил тебя за молочную железу, превратился в аллигатора. А когда он помрет, они смогут сделать на нем бизнес: новые бумажники из кожи судьи!»

— Нигде, — ответил он. — Просто гулял. Бродил.

— Ты пахнешь так, словно свалился в можжевеловый куст.

— Образно говоря, ты права. Только я свалился в пивную.

— Сколько ты выпил?

— Пару.

— По запаху ближе к пяти.

— Хейди, ты ведешь перекрестный допрос?

— Нет, дорогой, но я хотела бы, чтобы ты не тревожился так. Эти врачи определят, что с тобой, когда изучат результаты тестов на метаболизм.

Халлек хмыкнул.

Она повернула к нему взволнованное, испуганное лицо.

— Я благодарю бога, что это не рак.

Он подумал… и едва не сказал, что ей легко оставаться снаружи, только наблюдать за градацией ужаса. Но он не сказал этого, его чувства, наверное, проявились на лице, потому что ее выражение усталости усилилось.

— Извини, — сказала она. — Это… уже, кажется, трудно сказать что-то, что было бы верным.

Снова сверкнула ненависть, горячая и жгучая. Вдобавок к джину, это только заставило его почувствовать себя более угнетенным и физически нездоровым. Потом чувство дискомфорта исчезло, оставив стыд. Кожа Гари превращается в бог знает что, пригодное только для показа в балагане. Дункан Хопли может чувствовать себя великолепно, или же Вилли поджидает там еще что-то похуже.

Черт, потеря веса, это ведь не самое плохое, а?

Вилли разделся, позаботившись сначала выключить лампу, обнял Хейди. Она сперва казалась застывшей, но потом, когда он уже начал думать, что из его затеи ничего не выйдет, размякла. Он услышал ее рыдания, которые она пыталась сдержать в себе, и бесстрастно подумал, что если все книги правы, если можно обрести благородство в бедствии и выковать характер в несчастье, тогда он оказался паршивым работником как в приобретении благородства, так и в укреплении характера.

— Извини, Хейди, — попросил он.

— Если бы я могла сделать хоть что-нибудь, — всхлипнула она. — Если бы я только смогла, Вилли, ты же знаешь.

— Ты можешь, — сказал он и коснулся ее груди.

Они занялись любовью. Он начал думать: «Этот раз будет только для нее», но обнаружил, что в конце концов занялся собой. Вместо того, чтобы видеть испуганное лицо Леды Россингтон, ее блестящие в темноте глаза, он уснул.

Утром весы показали 176 фунтов.