Хроники Арехина

5

Дом доктора Гёсснера оказался в трёх с половиной минутах ходьбы от дома Лачанова. Тоже в три этажа, но не в мавританском, а в самаркандском стиле. И калитка была открыта. Медная табличка разъясняла, что доктор Гёсснер Генрих Адольфович ведёт прием ежедневно с восьми до двенадцати часов. Очень удачно — приёмные часы миновали, и они не помешают страждущим.

Они вошли во двор. Две лавочки для ожидающих, клумба, довольно запущенная, пустая урна для мусора — чувствовалось, что место это знавало лучшие дни.

И вновь их встретила пожилая женщина в чёрном. Видно, таков уж порядок на этой улице.

— Вам на приём к доктору Гёсснеру?

— Да, нам нужен доктор Гёсснер.

— Проходите в кабинет.

Кабинетом оказалась довольно просторная комната с рукомойником, ширмочкой, кушеткой, стеклянным шкафом — словом, обычный кабинет частнопрактикующего врача. Данью революции был портрет Семашко, висевший над солидным двутумбовым столом.

— Доктор сейчас придёт, — сказала дама в чёрном, но ни вина, ни закусок не предложила.

Арехин сел на жесткий стул, Аслюкаев встал рядом, видом своим выражая суровость и непреклонность.

К чести доктора, пришёл он практически сразу — видно, надевал накрахмаленный белый халат.

— Ну-с, кто из вас больной? Или у вас другое дело?

Арехин помедлил несколько секунд. Доктор, как его и предупреждала ассистентка ленинской больницы, был стар, но впечатление производил отрадное: двигался легко, говорил чётко, взгляд прямой и осмысленный. Никаких признаков угасания. Ну да, ассистентка же предупреждала, что день на день у доктора Гёсснера не приходится. Хорошо, значит им повезло.

— Я — специальный агент Арехин Александр Александрович. Меня интересуют обстоятельства болезни Антона Сергеевича Лачанова.

— Я должен был догадаться. Впрочем, не стану лукавить — я и догадался. Только ждал местного, кисловодского следователя, а вы, как я вижу, издалека. Что ж, вероятно, вы специалист по делам такого рода.

— Какого рода?

— Не каждый день оживает умерший.

— То есть вы считаете, что Антон Лачанов умер?

— Я совершенно в этом уверен, иначе как бы я написал свидетельство о смерти?

— Вот и мне интересно. Не могли ли вы ошибиться, и принять обморок или глубокий сон за смерть?

— Прощаю вас, молодой человек, исключительно из-за вашей юности. Что же до сути вопроса, отвечаю в трезвом уме и здравой памяти: не мог. Поскольку перед тем, как покойника повезли на кладбище, я ещё раз осмотрел его. Все признаки смерти определялись несомненно: трупные пятна, окоченение и проявления начавшегося разложения плоти.

— Как же тогда вы объясните, что гражданин Лачанов жив, здоров и пребывает в больнице имени Ленина?

— Никак. Прежде всего потому, что я его не видел. Мёртвого Лачанова я освидетельствовал, освидетельствовать же живого меня не звали.

— Считайте, что позвали. Можно выписать повестку, а можно и так — в автомобиле место есть.

— Что ж, я не против. Посмотрю, кто там воскрес. Вы, юноша, понимаете, что если человек воскресает, то это неспроста. Теперь пойдут разговоры — старый Гёсснер совсем из ума выжил, мёртвого от живого отличить не способен. И мои пациенты уйдут к другим.

— То есть вы подозреваете, что все случившееся — интрига против вас?

— Нет, не подозреваю, — Гёсснер вышел из-за стола, подошёл к окну и раздвинул лёгкие, но непрозрачные шторы. — Поглядите, какой вид.

Арехин встал рядом.

— Вид хороший, — сказал он. — За Эльбрус на выставке дали бы специальный приз.

— Многие видят гору, но мало кто знает, а если знает, то помнит, что Эльбрус — это вулкан. Спящий, но вулкан.

— И давно он спит? — вежливо спросил Арехин.

— Последнее извержение было после рождения Христа. Пепел засыпал округу, надолго отбив охоту селиться в этих местах.

— Две тысячи лет — срок немалый.

— Для человека — просто огромный. А для вулкана — одна ночь. Что будет, если он проснётся завтра утром?

— Вы так думаете?

— Я не специалист.

— А что говорят специалисты?

— Что вероятность, что он когда-нибудь проснется, существует. Это может случиться и завтра, и через тысячу лет. Под нами на глубине полутора десятков вёрст текут магматические реки, плещутся магматические моря. Кто знает, какие левиафаны плавают в огненных глубинах? И что будет, когда магма устремиться вверх, этакий водопад наоборот? Один мой пациент, местный художник, вполне недурственный, хоть и аматёр, любил изображать Эльбрус во всех видах. Некоторые его полотна получили всероссийскую известность. Одно из них так и названо «Всюду жизнь».

— Это очень интересно, но какое имеет отношение к случившемуся?

— Возможно, и никакого. Но осознание того, что живёшь на вулкане, заставляет смотреть на всё пристальнее. Те же целебные воды, одно из порождений вулканизма, этакий дар людям, но вдруг за него придётся платить? Да и дар ли? Если подземные воды излечивают недуги, тогда население Кисловодска жило бы, не болея. А ведь и болеют теми же недугами, что и в Орле, да и живут не дольше… Однако всякий, поживший в санатории месяц или два, отмечает прилив сил, бодрости, а недуги если не уходят навсегда, то зачастую отступают. Странно?

Аслюкаев откровенно скучал, но держал равнение на Арехина: если тот слушает и не перебивает, значит, так нужно. Известно — болтуну дай только время, он и проболтается. Хотя о чём тут можно проболтаться? Какие-то вулканы…

О том же, похоже, подумал и Гёсснер:

— Вулканы вулканами, а у вас вопрос простой: умер вчера Лачанов, или нет.

— Да, именно это нас и интересует.

— Могу лишь повторить уже сказанное: да, Лачанов Антон Сергеевич был мёртв.

— Значит он что, воскрес? — не выдержал Аслюкаев.

— Вот уж чего не знаю, того не знаю, — Гёсснер даже руки развел, показывая степень своей неосведомлённости.

— Но если Лачанов жив…

— Если.

— Жив, живее не бывает, — Аслюкаев к докторам относился терпимо, не любил лишь умников.

— Значит, позор на мои седины, — но раскаяния в голосе Гёсснера Аслюкаев не услышал.

— Автомобиль ждёт у ворот, — напомнил Арехин.

— Что ж, я готов, — ответил старый врач, снял халат и аккуратно повесил его на вешалку. Затем открыл шкаф и вытащил докторский саквояж. Посмотрел на Арехина:

— Этого достаточно, или потребуется что-нибудь ещё на первое время?

— Ничего другого не потребуется. После консультации я привезу вас сюда.

— Отрадно слышать.

Они ехали по улицам Кисловодска, и люди смотрели им вслед. Определенно, их интересовал доктор Гёсснер — куда его везут? Зачем? И вернётся ли он назад?

Они заехали во двор больницы.

Гёсснер осторожно, но не мешкая, вышёл из салона.

— Прогулка была приятной, — сказал он. — Хотя я остаюсь верен лошадям. Один автомобиль — чудо, сто — докука, а если их будет тысяча? Они переработают весь воздух, оставив нам чад и смрад.

Арехин не стал отвечать, хотя в душе и был согласен с доктором: парижские улицы в час пик, действительно, попахивали отработанным бензином. Не хватало, чтобы и Кисловодск заволокла сизая гарь.

— Пройдёмте, здесь недалеко — сказал он старому доктору.

— Знаю. В карантинный флигель. Кисловодск не столь уж большой город, особенно для старожила, и мелкие секреты порой сами приходят к вам домой.

В крохотном вестибюле их ждала нянечка — женщина лет пятидесяти, которая вязала из козьей шерсти кофту горского фасона. Вот и сестринский пост, но где санитары? Похоже, главный врач не воспринимает всерьез ни Арехина, ни само событие. Но сейчас это было полезно для дела: нянечка беспрепятственно пропустила его и Гёсснера к больному. Аслюкаев с Барановичем остались снаружи.

— Наконец-то, доктор — обрадовался Лачанов Гёсснеру. — Меня тут больным считают, чуть ли не заразным, а всё потому, что я забыл события вчерашнего дня, да и то лишь послеобеденную пору.

— Ничего, мы это поправим, — сказал старый доктор. — Дайте-ка мне вас осмотреть.

И он дотошно осматривал больного, слушал сердце, легкие и даже живот, измерял температуру, считал пульс, колол иголками, выстукивал молоточком, проверил давление, заглядывал в уши, светил в глаза, заставлял приседать, прыгать, после чего опять проверил давление и вновь слушал сердце, лёгкие и живот.

— Ну, что, доктор? Все в порядке?

— Замечательный организм, — порадовал его доктор, уложив инструменты в саквояж.

— Значит, мне можно домой?

— Это уж на усмотрение главного врача, — сухо ответил Гёсснер. — Я своё дело сделал.

— Но…

— Полагаю, ночь вы проведете здесь, — сказал Арехин, — а завтра утром, я вам обещаю, покинете больницу — если утренний осмотр не выявит изменений вашего состояния.

— С чего бы ему меняться, — но затем, смирившись, Лачанов добавил: — конечно, я рад, что о моем здоровье заботятся, просто непривычно мне в больницах лежать.

— Да, скучновато, — Арехин вытащил из внутреннего кармана сложенную газету. — Вчерашняя, но всё же развлечётесь.

— Благодарю, попробую, — Лачанов взял газету и держал её в сложенном виде.

— До свидания, — попрощался Арехин, и, взяв под локоток Гёсснера, они вышли из флигеля.

Пройдя немного, Арехин остановился у скамьи в тени акации.

— Каково же ваше заключение, Генрих Адольфович?

— Заключение простое — этот индивид является образцом здоровья.

— И как это соотносится с вашим заявлением о том, что гражданин Лачанов давеча скончался?

— Никак. Вчерашнее — само по себе, сегодняшнее само по себе.

— Вы не видите в этом противоречия?

— Нисколько.

— Объясните, пожалуйста.

— Я думал, это очевидно. Вчера умер гражданин Лачанов.

Сегодня я обследовал индивидуума, пусть и похожего на гражданина Лачанова, но таковым не являющимся.

— Вы уверены?

— Это не вопрос веры. Да, сегодняшний индивидуум выглядит, как Лачанов, говорит, как Лачанов, и узнаёт меня, как Лачанов. Но я-то его не узнаю. Лачанов был здоров по меркам пятидесятилетнего человека. В сердце шумочки, в лёгких посвистывание, в суставах поскрипывание. Ничего особенного, с таким здоровьем жить и жить, хоть десять лет, хоть двадцать. Но у сегодняшнего обследуемого сердце тридцатилетнего, лёгкие тридцатилетнего, суставы тридцатилетнего. Тут ошибиться невозможно. Я бы предположил, что это брат-блинец Лачанова, но моложе на двадцать лет.

— Близнец, моложе на двадцать лет другого близнеца?

— Да, звучит нелепо. Или сам Лачанов, волшебным образом перенесённый на двадцать лет назад.

— Тоже странно. Он бы тогда не узнал Кисловодска, окружение.

— Странно, согласен, но насчет Кисловодска — а многое ли он видел? Флигель по сравнению с пятым годом не очень-то изменился, да и инструменты врачебные преимущественно остались прежние. А жену свою он видел?

— Ещё как видел. Эдгар По, пожалуй, переписал бы «Замок Эшер», доведись ему быть свидетелем той встречи. Да и говорит Лачанов о своих магазинах. Разве двадцать лет назад у него были магазины? Двадцать лет назад его и в Кисловодске-то не было, а ведь он вас знает, по имени-отчеству величает.

— Магазины, возможно, и были — как он жил в Петербурге, наверное никто здесь не знает. Но вы правы, меня он двадцать лет назад не знал. Но путешествие во времени я просто для наглядности привёл. Для того, чтобы показать разницу между вчерашним Лачановым и нынешним… не знаю даже, как его назвать.

— Но вы упорно избегаете называть его человеком. Он у вас то субъект, то обследуемый, то вовсе индивид.

— Нет, никаких отклонений от человеческой натуры я не нашёл. Но стоило бы взять анализы крови, мочи и прочего, да ещё просветить икс-лучами.

— Это ценное предложение. Так и поступим. А сейчас я, как и обещал, верну вас домой.

Обратный путь Гёсснер молчал — видно, утомился. Ничего удивительного.

Расстались они с доктором на пороге его особнячка. Тот сказал:

— Меня беспокоят ваши очки. Солнечная мигрень? Если хотите, могу порекомендовать прекрасное средство.

— Благодарю, но мигрени меня не тревожат, — ответил Арехин.

И солгал.