Хозяйка старой пасеки 3

9

Он позволил последним словам повиснуть в воздухе. Молчание затягивалось. Мне было плевать.

Пятнадцать тысяч. Это в дополнение к тем двадцати, что набрались при родителях? Если да, то это катастрофа. Если нет — то я в лучшем положении, чем думала до сих пор. Нет, нельзя на это надеяться. Будем считать, что…

Я — банкрот?

Нет уж, сдаться я всегда успею.

Я посмотрела на бумаги. А потом — вопреки всякой логике — на Стрельцова.

Кошкин расплылся в улыбке. Он уже чувствовал себя победителем.

— Не буду стращать вас судебными тяжбами и долговой ямой. — Он снова улыбнулся и повторил: — Я же не зверь какой. Давайте мы сейчас с вами еще раз все посчитаем да, раз вы сами себе хозяйка, договор подпишем, честный. Банки нынче займы под пятнадцать-двадцать процентов дают, ну да я человек нежадный, пусть пятнадцать. Будете мне, скажем, по триста отрубов в месяц выплачивать. При скромном прожитии это возможно.

Исправник смотрел на меня. В глазах мелькнуло что-то, что-то живое. Челюсти на миг стиснулись, сжались кулаки.

— При скромном прожитии на триста отрубов год можно в столице провести, — заметил Нелидов. — А вы хотите столько каждый месяц

— Это вы загнули, Сергей Семенович, — протянул Кошкин. — На триста отрубов в столице — это уже не скромное, это нищенское прожитие.

Нелидов вспыхнул. Стрельцов подался вперед… и снова выпрямился. Лицо его перестало что-либо выражать, а в глазах загорелся огонек интереса. «Посмотрим, что ты будешь делать», — будто бы говорил мне этот взгляд. И где-то на дне его застыл вопрос: «Кто ты? Правда ли все это или лишь игра?».

Голос Кошкина продолжал звучать, вязкий, будто патока, и от этого голоса меня замутило, будто я в самом деле переела сладкого.

— Лет за восемь этак и выплатите все, с процентами. Только, конечно, тогда уж ни гостей, ни ученых бесед… Да и, боюсь, ни женихов, при таком-то приданом. А там и старой девой недолго остаться.

Он произнес это с таким видом, будто сам вот-вот прослезится.

— Вот такой я вариант и предлагаю. По-честному. А там… кто знает. — Он развел руками, изображая покорность судьбе. — Может, сердце ваше смягчится и поймете вы, что одного доброго слова вашего было бы достаточно, чтобы все эти дрязги развеялись как дым. И жили бы вы как за каменной стеной, и род ваш продолжился бы на своей земле, а не был бы вынужден ее на части распродавать для уплаты долгов. Может, этот должок и вовсе вашим приданым бы записался.

Опомнившись, я опустила глаза. Глупо было придумывать какой-то двойной смысл во взгляде Стрельцова. И глупо было ждать помощи. Я — не дева в беде, а исправник — не благородный рыцарь, прискакавший меня спасать от дракона. Он — другой дракон, возможно, еще более опасный, и его интересует только то, достойный ли я соперник. Да и у первого дракона вместо пламени — долговые расписки, их на копье не насадишь.

«Стальной клинок», — вспомнился мне горячий шепот. Нет. Я не стальной клинок. У клинка нет собственной воли, он лишь исполняет то, что велит ему рука, которая его держит. Я — человек. Я — женщина.

Я — учительница биологии, в конце концов. А учительница биологии знает, что даже у самого живучего паразита есть уязвимое место. Нужно лишь найти его.

Я распрямила плечи. Натянула на лицо светскую улыбку, ту самую, что так бесила меня на лице Стрельцова.

— Вы правы, Захар Харитонович. Пятнадцать тысяч отрубов — очень серьезная сумма. И я ценю ваше стремление к… цивилизованному решению.

Я говорила негромко, но так, что каждое слово было отчетливо слышно.

— Однако я не вижу в доме ни… — Я взяла верхний листок — Отрезов хатайского шелка. Ни цыбика с чаем.

Эти цыбики просто-таки почкованием размножаются, три года назад в записях Савелия, теперь вот — у Кошкина, и, судя по дате расписки, это уже другой.

— Ни новых инструментов, ни свежего ремонта. — Я повела рукой, указывая на выцветшие обои на стенах. — Ничего, что могло бы объяснить, куда делась столь… вызывающая сумма. Развейте мое недоумение.

Лицо Кошкина на миг превратилось в маску, а потом улыбка стала еще шире.

— Ах, Глафира Андреевна, Глафира Андреевна! — Он покачал головой с видом глубокого, почти отеческого сожаления. — Вот об этом я и толковал на похоронах вашей тетушки. Да вы ведь меня и слушать не стали!

Он развел руками, будто сокрушаясь моей глупости.

— Говорил я вам, хозяйство, конторские книги — дело не по девичьему уму. С непривычки голова кругом пойти может. Помощь свою предлагал, чай, не чужие. Я бы вам все разобрал да по полочкам разложил. А вы? Предпочли положиться на… Сергея Семеновича. У которого, не в обиду будь сказано, молоко на губах не обсохло! Кто ж теперь виноват, что он не углядел, куда делись товары да деньги? Или углядел, да вам не сказал?

— Как вы… — Варенька вспыхнула и осеклась, вспомнив, что барышне не подобает влезать в деловые разговоры.

Нелидов побелел, начал подниматься.

— Сергей Семенович! — одернула его я. — Держите себя в руках! Оскорбление как лекарство, действует, только когда принято.

— Прошу прощения, Глафира Андреевна, — выдавил он с видимым усилием.

— Так что, милостивая государыня, ваше недоумение мне вдвойне обидно, — не унимался Кошкин. — Я ведь вас предостерегал. А теперь, выходит, я же и виноват, что вы моих советов слушать не стали?

— Вы правы, Захар Харитонович, — кивнула я.

Нелидов побелел еще сильнее, на лице Стрельцова промелькнуло изумление.

— У вас действительно куда больше опыта в подобных делах, — сказала я так же спокойно. — И наверняка ваши приходные и расходные книги находятся в куда большем порядке, чем мои. Так сделайте милость, покажите мне их. Разложите глупой барышне по полочкам, когда и какие именно товары были отгружены в усадьбу, чтобы я могла спросить с Савелия.

Улыбка сползла с лица Кошкина.

— Вы говорили, что он сбежал.

— Он нашелся. Кирилл Аркадьевич знает, где он.

А в каком виде нашелся — пока неважно. Хорошо, что расширившиеся глаза Вареньки можно списать на удивление неожиданной новостью, а мужчины умеют держать лицо. Разве что плечи Нелидова расслабились, когда он понял, что я его ни в чем не подозреваю, а оценивающий взгляд Стрельцова зажегся огнем интереса, будто он наблюдал за увлекательнейшей карточной партией. Я продолжала:

— Покажите, сколько денег вы передали тетушке и когда, чтобы я могла взыскать их с нерадивого управляющего и вернуть вам. Если вы правда хотите мне помочь — это будет самое убедительное доказательство ваших добрых намерений.

— Вы забываетесь, Глафира Андреевна. — Из голоса Кошкина исчезла патока. Передо мной сидел настоящий Кошкин — холодный и расчетливый делец. — Мои учетные книги — моя личная тайна. Ваши отношения с управляющим, бывшим или нынешним — ваши дела, они меня не касаются. Расписки — вот они, на них и ваша подпись есть. Где вы средства возьмете — ваша забота. Или вы хотите, чтобы я публично долг потребовал? Чтобы весь уезд узнал, что вы и ваша тетушка у купца деньги занимали, потому что ни один сосед вам в долг уже не давал?

Он подвинул ко мне бумаги.

— Вот что вам следует сейчас изучить. Внимательно. И вот это. — Он извлек из-за кафтана и припечатал ладонью на столе еще один лист. — Я посчитал все за вас. Проверьте. И не лезьте в мои торговые дела.

— Захар Харитонович, Захар Харитонович… — Теперь я скопировала его притворно-участливый тон. — А говорили: не чужие люди…

— Вы сами отвергли мою помощь, Глафира Андреевна. Я к вам со всей душой, а взамен благодарности — одни подозрения и оскорбления.

Я всплеснула руками.

— Не понимаю вас, Захар Харитонович, совсем не понимаю. Говорите — со всей душой, и тут же — не лезьте не в свое дело. Что ж там за тайны у вас такие? Если ум у меня девичий, то я и не пойму ничего, и тайны ваши тайнами останутся. Неужто вы боитесь, что я могу стать вам конкуренткой? Вам, купцу первой гильдии?

Кошкин расхохотался — и впервые за все время мне показалось, что сейчас он искренен. Его в самом деле рассмешила мысль, будто я могу стать ему конкуренткой.

Я позволила ему отсмеяться и подалась вперед, положив ладони на стол.

— А может быть, вы опасаетесь, что я обнаружу, будто никаких товаров не было? Что деньги на самом деле предназначались не тетушке, а, скажем… неким уважаемым лицам? Разрешение удочерения фамильного имени и герба — вещь редкая, крайне редкая. А тут такая честь захудалому роду Верховских? Тетушка наверняка была очень благодарна за подобную услугу и готова была платить любую цену.

Смех Кошкина сменился бульканьем. Лицо его стало сизым, потом налилось багровым, и я испугалась, что его хватит инсульт прямо сейчас.

— Что вы несете? — просипел он.

— Теоретизирую, Захар Харитонович, исключительно теоретизирую. — Мой голос звучал беззаботно, словно я обсуждала погоду с такой же барышней. — Тетушка очень беспокоилась о том, что род Верховских, считай, пресекся. Опять же, мы, дворяне, в гордыне своей полагаем, будто многие хотят любой ценой получить сие достойное звание. Можно даже и на опозоренной девице жениться. Ради того, чтобы землями торговать и барыш с этого иметь такой, который конкурентам и не снился.

Кошкин потер грудь, хватая ртом воздух. Варенька прикрыла рот рукой, вытаращившись на меня. Нелидов замер. А Стрельцов смотрел на меня с такой смесью восхищения и ужаса, словно я собственноручно воткнула кинжал в сердце купца.

Кошкин взял себя в руки.

— Ах, Глафира Андреевна, видать, поторопился Иван Михайлович, когда вам дееспособность вернул. Правду говорят: когда Господь хочет наказать, он лишает разума. — Он сокрушенно покачал головой. — Однако теории теориями, а денежки счет любят. И долги надо платить. — Он положил руку на кипу расписок, словно только они одни и имели значение.

Ответить я не успела. Стрельцов поднялся из кресла одним легким, гибким движением.

— Глафира Андреевна, вы позволите?

Не дожидаясь моего разрешения, он начал перебирать бумаги.

— Интересные расписки, очень интересные. — Стрельцов посмотрел на меня поверх края листа. — Ваша тетушка была чудо как щедра с вами, Глафира Андреевна, нечасто встретишь такую опекуншу. Шуба соболья, крытая бархатом. Наверняка вы в ней выглядите как родственница императрицы.

В его голосе прозвучало искреннее восхищение, так что я зарделась, хоть и сознавала, что все это лишь хорошая игра. Осталось только понять, на чьей стороне он играет.

— Ботинки зимние на меху. Валенки. Кровать красного дерева с золотой инкрустацией работы лангедойльского мебельщика Шарля Персье. Видит бог, когда я обыскивал ваш дом, не заметил в нем такой дорогой мебели, должно быть, ее не успели привезти?

Я пожала плечами. Стрельцов заглянул в расписку, будто сверяя даты.

— Год прошел, впрочем, такой известный мастер может позволить себе не торопиться. Три сахарные головы и цыбик чая. Платье бальное к новому сезону.

Он опустил эти листки на край стола.

— Какая трогательная забота о нуждах подопечной. За такие траты дворянская опека если и пожурит, то немного. Попеняет на излишнюю расточительность, не более. Не пристало ведь сироте ходить в тетушкиных обносках и спать на рассыхающемся топчане.

Я опять вспыхнула, теперь от возмущения. Вовсе незачем тыкать меня в лицо моей бедностью, как тыкают щенка в лужу. Я в чужих долгах не виновата!

— Итого… — Стрельцов возвел глаза к потолку, будто подсчитывая. — Две тысячи отрубов, израсходованные на нужды Глафиры Андреевны, против которых князь Северский как глава дворянской опеки, возможно, не возразит.

— Князь Северский не показался мне человеком, одобряющим показную роскошь, — попыталась прощупать почву я.

— Но он снисходительно относится к дамскому тщеславию. Впрочем, вы сами обсудите с ним это на следующем заседании дворянской опеки. Вы, Захар Харитонович, также можете обратиться к князю Северскому как кредитор покойной Агриппины Тимофеевны. Долг действительно платежом красен.

Стрельцов снова взял бумаги.

— Но вот это… «Гарнитур коралловый с жемчугом». «Девять тысяч отрубов для поездки на воды вместе с Глафирой Андреевной Верховской» — что-то не помню я, чтобы Агриппина Тимофеевна выбиралась на воды.

В груди потеплело. Подозревает меня исправник во всех смертных грехах или нет, но сейчас он на моей стороне.

— Выбиралась али не выбиралась, это не мое дело, — опомнился Кошкин. Видимо, сообразил, что доказать я ничего не смогу, а уездный исправник хоть и второе лицо в уезде, но против столичных чиновников — мелкая сошка. — Мое дело было ссудить. А как покойница собиралась объяснять дворянской опеке необходимость этой ссуды — не по моему чину вопрос. Это вам, господам, между собой решать. Однако ежели расписки есть и подпись на них стоит, долг необходимо вернуть.

— Согласен, — кивнул Стрельцов. — Однако вот незадача. Подпись Глафиры Андреевны на этих документах не имеет законной силы, потому что она в то время находилась под опекой в силу неспособности отвечать за свои действия. Имеет значение подпись Агриппины Тимофеевны. Она — настоящая заемщица. С нее и спрос.

Он опустил и эту пачку расписок на стол рядом с первой. Кошкин начал багроветь, но исправник не дал ему открыть рот.

— Удивляюсь я вам, Захар Харитонович. С вашим-то опытом, с вашим умом — и так рисковать своими деньгами! Агриппина Тимофеевна далеко не молоденькой была. Хоть и негоже нам, мужчинам, судить о дамских летах, а все же ясно было, что столь почтенную даму Господь может прибрать в любой момент. Даже не знаю, с кого вам теперь долги взыскивать. Пятнадцать… хорошо, пусть тринадцать тысяч отрубов — сумма серьезная.

Купец скрипнул зубами.

— Глафира Андреевна — наследница. Она единственная родственница покойной. Значит, ей и расплачиваться.

— Ваша правда, — подал голос Нелидов. — Однако на могиле бедной Агриппины Тихоновны еще земля осесть не успела. Да что там, поминальный кисель еще не весь допили.

Допили, конечно, но вряд ли Кошкин будет это проверять.

— И, что куда важнее, в права наследования Глафира Андреевна еще не вступила, а потому за долги тетушкины отвечать не может, — закончил управляющий.

Я снова собрала расписки.

— Сергей Семенович, окажите любезность. Снимите копии с этих документов, а Захар Харитонович и Кирилл Аркадьевич их заверят. Вы ведь не возражаете, Захар Харитонович? — Я мило улыбнулась.

— Не возражаю, — кивнул Кошкин.

А что ему оставалось?

— Тогда будьте добры, спуститесь с Сергеем Семеновичем…

Управляющий и купец удалились.

— Глаша, что ты делаешь? — зашипела Варенька. — Это безумные деньги, зачем тебе заверять этот долг?

— Чтобы назначения займов внезапно не изменились, — сказала я.

— Вы не перестаете меня восхищать, Глафира Андреевна. — Стрельцов склонился к моей руке, и в голосе его в самом деле звучало что-то вроде искреннего восхищения. — Известно ли вам, что именно входит в наследство покойной?

Я покачала головой.

— Хотите, чтобы я выяснил это?

— Лучше скажите, если я приму наследство, мои обязательства по долгам ограничатся стоимостью унаследованного имущества?

— Вы будете обязаны выплатить все долги. В случае необходимости — из собственных средств. Даже если долги в разы больше наследства.

— Тогда мне все равно, что там. Я хочу отказаться от наследства.

Стрельцов положил передо мной чистый лист, пододвинул чернильницу.

— Пишите. «Лета от сотворения мира…»

Я послушно выводила закорючку за закорючкой.

— «Я, Верховская Глафира Андреевна, действуя по собственной доброй воле и находясь в здравом уме…»

Вот насчет этого я уже совершенно не уверена.

— «Сим заявляю о своем отказе от принятия наследства…»

Он прервался.

— Глафира Андреевна, я должен спросить, уверены ли вы.

— Совершенно уверена. Даже если там еще тысяча десятин земли с золотой жилой на ней. С тем, что у меня есть, бы управиться.

— Хорошо. «А буде не найдутся другие наследники, объявить имущество выморочным в пользу короны». Подписывайте.

Я протянула ему исписанный лист.

— Я заверю его, и придется снова побеспокоить отца Василия. И я сам лично отвезу этот документ в уездный суд, — сказал Стрельцов.

Варенька захлопала в ладоши.

— И пусть этот противный купчина судится за свои долги с короной!

Я вздохнула.

— Он не успокоится. Он затеял все это не для того, чтобы сдаться.

— Не успокоится, — кивнул Стрельцов. — Но я помню, что обещал защищать вас от охотников за приданым.

Мне показалось или его скулы порозовели? Но разглядеть это я не успела. Он снова склонился к моей руке и стремительно вышел из кабинета.