Гонзо-журналистика в СССР

Глава 21, в которой Анатольич называет вещи своими именами

Стол впечатлял. Огромный, круглый, темный, он внушал некое почтение и пиетет. За таким столом хотелось говорить о важных вещах, делать благородный вид, и называть тех, кто сидит рядом с тобой «сэ-э-э-эр». Сэр Ланселот, например, или — сэр Гавейн.

— Король Артур и рыцари Круглого стола, — сказал я.

— Да! — довольно оскалился Волков. — Приятно иметь дело с умным человеком.

— Не умным — эрудированным. Был бы я умный — у меня на тумбочке около кровати не анальгин с зеленкой стояли бы, а фотография многочисленной семьи и статуэтка «Золотое перо», — отмахнулся я. — Так это не для рабочего кабинета, а для конференц-зала скорее, да?

— Какого-какого зала? — удивился Волков. — Откуда ты вообще эти слова берешь? Но ход мыслей понятен, вот его Петру Мироновичу и изложишь. Ему понравится.

— А стульев сколько? Двенадцать? Хо-хо, Василий Николаевич, вы мне даете богатую пищу для разглагольствования!

— Ну, особенно не увлекайся, у тебя десять минут будет на заводе, и еще тридцать — в городе.

— А интервью? — заикнулся я.

— А это уже по ходу, как договоришься… — Волков не удержался и провел ладонью по гладкой, полированной столешнице. — Превосходно получилось, да! Пре-вос-ход-но! Ты мне вот что скажи — правда что ли, что «Комсомолка» тебя переманивает?

— Ну, говорить об этом рано, мы еще с вами Дворец Спорта не построили, и санаторий…

— Достал ты меня с этим санаторием, да! ПДО в одиночку не вытянут! Водолечебница, реликтовые сосны… Это ты хорошо придумал, но чтобы не получился очередной детский лагерь «Ромашка» с деревянными сортирами и бигосом на обед, тут нужны усилия не только наши! Да!

— Рикк согласен, Исаков вроде как не против, но ему нужно с генеральным еще переговорить, Рогозинского скоро увижу — тоже попробую…

— А не сожрет тебя Рогозинский? Ты его здорово унизил! — испытующе заглянул мне в глаза Волков.

— А я невкусный. Да и отношения планирую наладить.

— Невкусный он… Борони Бог тебя с ним драку затеять, а то знаю я!

— Да за кого вы меня принимаете, Василий Николаевич? — деланно возмутился я.

Тот только оскалился и погрозил пальцем.

«Ундервуд» стрекотал как наскипидаренный, я лупил пальцами по клавишам, набирая статью про новый производственный участок на ПДО — по обработке мореного дуба. Она должна была выйти одновременно с материалом о визите в город Петра Мироновича Машерова — то есть во вторник.

Понедельник предстоял напряженный, да и выходные тоже, поэтому я старался подчистить все хвосты, работал как заведенный, вычеркивая один за другим пункты из списка небольших, но нужных материальчиков для газеты — они неплохо разбавляли вечную скукоту официальных статей и отчетов о тереблении долгунца (сорт льна, а не то, что вы подумали). Наброски и черновики один за одним отправлялись в мусорное ведро, переродившись в виде ровных строчек машинописного текста на листах тонкой, сероватой бумаги, переложенными копиркой.

Вечная лужа, которая образуется у многоэтажки — следствие не прочищенной ливневки, герой-любовник, написавший с тремя ошибками на асфальте «Рая, я тебя люблю», анонимка про собачек и кроликов, и так далее и так далее…

В кабинет заглянул Юрий Анатольич:

— Гера! Здорово! А я видишь ли по району катаюсь, памятники фотографирую!

— В смысле? — удивился я.

— Так поручение поступило: в Гомельском историческом музее готовят каталог по всем памятным знакам и мемориалам Великой Отечественной войны. Вот Светловой в приказном порядке и довели — чтоб отфоткали!

— А мы тут каким боком? Пусть музей фоткает! У них вон целый штат шибко умных сотрудников, которые отправляют кидаться головой в навоз целых редакторов отделов!

— Так у музея машины нет! А у редакции — есть… А за бензин кто платить будет? Если называть вещи своими именами — охерели! Вот мы вроде как районка, а район нам что, деньги выделяет? Не-е-е-ет, ни шиша. Мы на хозрасчете, всё сами зарабатываем. Самоокупаемость! И в какую графу нашей бухгалтерии записать расходы на бензин на покатушки по району? Я за вчера-сегодня, уже, считай, два раза до Минска съездил… А потом за нецелевое расходование средств кому предъявят? Одним словом — жопа полная! А у тебя что?

Я помахал перед его носом письмом без указанного отправителя:

— Анонимка. Пишет, мол отлов бездействует! Мол, в самом центре орудует банда псов, которые делают подкопы, прогрызают дырки в ограждениях, вредят подсобным хозяйствам. Вот, гляди — фотографию приложили, и не жалко им было пленку тратить… — на фото было хорошо видно трупики кроликов, которые лежали в рядок у разгромленных клеток. — Адрес проблемы, пишут, хорошо известен: вся Набережная и Центральная площадь кишит псами… Мне вот что интересно, Анатольич — они кроликов тоже на площади прям у фонтана разводят? Или может — на Набережной клетки поставили? Ну ка-а-ак, скажи на милость я могу им помочь, если они не указали адрес? И зачем писать анонимки — у нас что, тридцать седьмой год на дворе? И вообще — как будто других проблем нет, такое чувство что я уже год про одних собак только и пишу!

— Я тебе больше того скажу, — он взял у меня фото. — Это не собаки. Это тхор!

— Какой хор? — не понял я.

— Известно какой! Вонючий! Это он вот так живность губит, не добычи ради, а удовольствия для.

— А-а-а-а, хорёк! — даже я, вроде и местный, со всеми этими словечками никак не разберусь. Сначала — налисники, теперь вот — тхор… — Так что — собаки ни при чем?

— Ну тхор, я ж и говорю! Собаки этих кролей хотя бы погрызли…Тут капкан надо ставить, а не отлов вызывать! Хотя собаки эти тоже задолбали, конечно… Вернули нашим живодерам ружья из ремонта-то?

Мы вдвоем заржали. Эта отговорка у коммунальщиков была великолепной: отправили ружья в ремонт в Тулу. А что касается отравы, так отраву дворняги не берут, потому как сердобольные граждане их и так до упаду кормят…

— У меня вообще такое чувство, Гера, — склонившись над столом и оперевшись рукой на лысину Ильича проговорил Анатольич. — Такое чувство, что мы не пресса, а отдел исполкома по связям с общественностью!

— Вот! — сказал я. — Истинно так!

— Ну ничего, выйдет новое постановление, все газетки республики на хозрасчет переведут, и из подчинения районного выведут, тогда и попляшем, — он вроде как был всего лишь водителем, но за редакционные дела переживал будь здоров. — Министерское подчинение у нас будет! И хрена тогда они смогут нас шпынять!

Я от таких раскладов охренел и спросил только:

— Откуда новости?

— Слушай, я понять не могу, в Союз журналистов кто ездил — ты или я? Там же это доводили до общего сведения, потом статья в «Советской Белоруссии» была…

— Поня-я-атно… — только и смог сказать я.

Вот это эффект бабочки так эффект бабочки! Такого в будущем точно не было!

Дурацкая система двойного подчинения, когда с одной стороны учредителем газеты считался исполком, а с другой — мы вроде как относились к Министерству информации сохранилась аж до двадцатых годов двадцать первого века. Соответственно, с двумя командующими, которые требовали порой совершенно противоположные вещи, дела шли не самым лучшим образом. Как, скажите, можно критиковать местную власть, если эта самая власть является твоим учредителем? «Маяк»-то был редакцией крепкой — как правильно сказал Анатольич — на самоокупаемости почти всю свою историю, так что мы могли еще пободаться, потрепыхаться, изображая порой некую эрзац-независимость, то каково было тем, кто получал дотации из районного бюджета? А это, на секундочку, восемьдесят процентов всех местных газет, всех районок области!

Так что новость была ошеломительной. Если уж власти отдельно взятой республики решились на такой эксперимент… Это что-то да значило, но что именно — понять пока было сложно. Одно можно было сказать наверняка: если это и не свобода слова и гласность, то всё-таки клапан для выхода недовольства и рычаг давления на местных партократов и неубиваемых зампредов всех мастей власти БССР получили очень даже неплохой.

— Будем называть вещи своими именами, — сказал Сивоконь и довольно улыбнулся: — Батька Петр дал пиджакам просраться!

О как! Оказывается, «батькой» считали не только одного-единственного и неповторимого… Ну, то есть я знал, что были еще на белорусской земли Батька Минай, и Батька Корж — но чтоб Машерова…

Абы-кого белорусы батькой не назовут!

Рогозинский и Вагобушев оказались людьми на удивление адекватными. Они сами всё поняли и пришли с пузырём и закуской — мириться. Пузырь был и у меня — ноль пять «Столичной». Итого у нас получалось литр на троих, а потому решение было принято волевое: сначала делаем дела, потом сидим в беседке во дворе столько, сколько душе будет угодно.

У меня там был смонтирован мангал, на скамьи можно было подложить специально пошитые подушечки, а крыша давала защиту от дождя.

За что люблю мужиков, так это за отходчивость. Не в нашей натуре сахар в бензобак подсыпать. Ну — получил по спине держалкой для шторки, ну бывает. Пожали руки, вставили новую раму, застеклили, ставни повесили, и пошли готовить шашлыки. Не раз и не два я был свидетелем (и непосредственным участником) замирения вчерашних врагов-соперников за общим делом или общим столом. И нередко, схлестнувшись в драке, а потом по воле случая разгрузив грузовик с кирпичом или приводя в порядок очередную проклятую железяку, пацаны всех возрастов начинали относиться друг к другу и поддерживать один одного так, будто в детском садике вместе манную кашу из общей тарелки ели.

Так и тут — Рогозинский поначалу очень злился, но потом, когда увидел, что я не пытаюсь качать права и командовать, взял бразды управления нашей сводной столярной бригадой в свои руки, как самый старший и опытный, и под его командованием мы справились с окном за какой-то час. Даже покрасить успели.

Тут преуспел Вагобушев — он аккуратненько присавлял картонку в самый стык штапика и стекла, и двумя-тремя отточенными движениями наносил краску, да так ловко, что ни одна капелька мимо не падала.

— Художник! — с искренним восхищением сказал я. — Я бы точно заляпал всё вокруг.

— Это ты листья в зеленый цвет не красил, — очевидно довольный собой проговорил давешний ночной вор.

— Не, — сказал я, припоминая опыт Белозора. — Я в образцовой части служил, водителем. У нас такого и в помине не было.

— Что — строго по уставу?

— Ага! — кивнул я.

— У-у-у-у… — с пониманием протянул Вагобушев.

Наконец, с работой было покончено, мы разожгли мангал и принялись накрывать на стол. Рогозинский снова проявил начальственную натуру, и взял в свои руки приготовление шашлыков:

— Знаете, почему шашлыки — это дело настоящих мужчин? — спросил он явно желая сам ответить на этот вопрос и родить восхитительную шутку юмора. — Потому что только мужики умеют правильно насаживать и жарить!

Ну да, ну да. Директор «Интервала» не обманул моих ожиданий. Я улыбнулся из вежливости, а Вагобушев несколько подобострастно расхохотался. Хотя, строго говоря, шашлыки не жарят, их томят над угольным жаром, но…

Но мясо получилось действительно отлично! Рогозинский умел не только отмачивать дебильные шутки, как минимум — стеклить окна, готовить шашлык и руководить незнакомым коллективом, в котором имеется застарелый конфликт. То есть — априори был на голову выше большей части всех начальников, что мне довелось повидать. Понятно теперь, почему его директором строящегося архиважного производства поставили…

Ночь была звездная, на небе — ни облачка, что для поздней осени на Полесье — нонсенс. Я поделился с мужиками парой теплых кожухов, настоящих, на овчине, так что заморозки нас не пугали. Да и жар от мангала, куда мы подкинули березовых дровишек после того, как сняли шашлыки, тоже согревал. Искры от огня взлетали во тьму небес, и медленно гасли.

Когда мы прикончили одну «Столичную» и собирались открывать вторую, Вагобушев спросил:

— Герман Викторович, а вы правда — того… Ну это…

— А?

— Ну, в смысле будущее предсказываете? Я когда у вас на чердаке шарил, ну, той ночью, такого насмотрелся — ужас один! Подумал — вы или психопат, или ведзьмак!

Он так и сказал — «ведзьмак», с белорусским акцентом. Эдакий вариант Геральта из Ривии с выбухной «г», плавно переходящей в «х». Гэральт Викторович Белозор, чтоб меня.

Рогозинский рассмеялся:

— Слушай, ну это же антинаучный бред! Ты вроде взрослый человек, племяш, член партии, а во всю это херомантию веришь? — конечно, через «е», и тут меня понесло.

Не знаю, как насчет хиромантии, но по внешнему облику человека о нем можно узнать многое, верно? Так, например, мимические морщины расскажут вам о характере, а руки… А руки тоже могут поведать массу интересного.

— Иван Степанович, а дайте-ка мне вашу правую руку, — обратился я к Рогозинскому.

— Что — гадать будете? — усмехнулся он, но руку протянул.

Я внимательно глянул на его цепкую, широкую пятерную, осмотрел ногти, фаланги пальцев, структуру и цвет кожи, расположение мозолей, наличие шрамиков и других старых и новых травм… Нет, я не был специалистом в области хирономии (не путать с хиромантией, это как астрономия и астрология — две большие разницы), но по верхам нахватался того-сего. Так что, увидев всё, что хотел, начал вещать:

— Вам стоило бы сменить секретаря. Зачем на таком крупном и важном предприятии такой нерасторопный специалист? Только личное время теряете, как будто у вас нет других дел, чем этой канцелярщиной маяться…

Рогозинский и Вагобушев удивленно переглянулись, а я убедился, что тут попал в десятку, и потому продолжил:

— А вот с женой вам, товарищ Рогозинский, стоит расставить все точки на «ё». Так долго продолжаться не может, сами понимаете. Поговорите как взрослые люди, не стоит друг друга мучить…

— Постойте, но как вы… — Иван Степанович, кажется, стремительно начал трезветь.

Я не останавливался:

— Да и вообще — вы ведь особой любви к электрике и электронике не питаете, да и вообще — со сложной техникой не очень ладите. Тогда почему вас именно сюда назначили? Чтобы убрать неугодного человека? Вы ведь строитель по специальности, да?

Рогозинский и Вагобушев явно были в нокауте.

Нет, такие штуки-дрюки работают только в самых общих чертах, да и то при изрядной доле везения. Как он там говорил — антинаучно? Я бы сказал — псевдонаучно.

Мозоль на последней фаланге среднего пальца говорила о том, что он много и часто пишет от руки. Вряд ли он ваяет бестселлер темными осенними вечерами, не похож он на писателя, слишком нормальный. Так что — эти весьма характерные для школьников и студентов отметины могли сказать только о том, что с документами у него в приемной бардак, и ему приходиться чирикать самому. Дружил бы с техникой — освоил бы машинку, ан нет… Но тут бабушка надвое сказала, мог и ошибиться.

Кожа у Рогозинского была того типа, который загорает при первом прикосновении солнечных лучей. При такой коже под обручальным кольцом остается хорошо заметная белая полоска. Кольцо имелось, полоски — не было. Ездил на отдых и снял? Угадайте зачем?

А что касается специальности — то тут вообще всё довольно просто. Пусть он и начальник, но судя по тому, как управлялся с моим окном — руками работать не боится. И уж поверьте, если человек действительно профессионал — он и дома и у знакомых будет крутить проводку или ставить стекла. А травмы электрика, или — электроника от повреждений, которые ежедневно наносит своим пальцам и кистям рук строитель или автомеханик, как и въевшиеся частички используемых веществ, таких как, например, канифоль или цемент, остаются и вовсе на долго, несмотря ни на какие перчатки-рукавицы…

Рогозинский молча встал и пошел курить. А Вагобушев аккуратно потрогал травмированное ухо и спросил:

— Слушай, а откуда ты узнал, что он спит с секретаршей? И что, это получается правда, что его из Ставрополья перевели, потому что с глаз долой убрать хотели?

Теперь настало время охренеть уже мне. Вот так и рождаются легенды, черт бы их побрал.