Гонзо-журналистика в СССР

Глава 16, в которой мне приходится поработать

Цейтнот — значит, цейтнот! Надо работать, спасать родную редакцию от перепечатывания чужих статей и публикации бесконечных официальных материалов. Высоко держать знамя провинциальной журналистики! Звучит гордо? Ну, так себе.

На самом деле это означало необходимость переться под дождем в ЖЭК на улице Молодежной и шататься с рейдовой группой по всяким местам разной степени злачности. В состав рейдовых групп, работа которых была организована по инициативе горисполкома, входили представители самых разных ведомств: милиция, пожарные, коммунальщики, энергонадзор, горгаз, социальное обслуживание, педагоги и еще кто-то.

У каждого — своя задача, это понятно, но выполняют их все сразу и скопом. Там — счетчики проверят, здесь — санитарное состояние помещений, где дети проживают… Ходят в основном к одиноко проживающим пенсионерам, инвалидам, неблагополучным семьям и товарищам, которые давно никому не товарищи и ведут асоциальный образ жизни.

Мне нужно было сделать пару кадров радушно принимающих комиссию пенсионеров, взять у представителя ЖЭКа какую-то общую информацию: сколько посетили за год, какую помощь оказали — и бежать на концерт, посвященный… Чему-то там посвященный.

В возрасте далеко за тридцать, но все еще миловидная, начальник ЖЭКа по фамилии Захожая прекрасно знала свой район. Цок-цок — стучали ее каблучки по тротуару, аккуратное, пшеничного цвета каре подчеркивало смуглую кожу и вечно смеющиеся глаза. Есть же такие, которых и возраст не портит. Из юных принцесс они превращаются в прекрасных королев, и не важно — в ЖЭКе они работают или в кино снимаются… Я не видал таких коммунальщиц никогда в жизни! Высокая, стройная, интеллигентная, элегантная — она никак не походила на толстых грубых дамочек с химзавивкой, в неопрятной одежде и с волосками, растущими из родинки на подбородке, которых можно встретить в любой структуре типа домоуправления или водоканала.

Ну, и народ просто улыбался товарищу Захожей навстречу, и двери открывал охотно, и информацией делился. Даже бабушки у подъезда меж собой говаривали, что «Захожая — баба справная!» Вот и теперь — стоило только постучать в деревянную лакированную дверь на третьем этаже классической хрущевки, как она тут же открылась навстречу. Встретил нас приличный мужчина в аккуратном спортивном костюме и больших очках. Двигался несколько скованно — видимо, какой-то недуг.

— Пр-роходите, — сказал он.

Дикция его была нарочито четкая, видимо, этому человеку приходилось себя тщательно контролировать, чтобы говорить внятно. В квартире царила чистота и порядок, всё — от обуви до книжек на этажерке стояло по ранжиру, ровненько! Никакой пыли, никакого мусора, диваны и кровать — застелены, на кухне — блеск!

— А готовит вам кто? — уточнил специалист.

— А я сам стар-раюсь! — с видимой долей гордости медленно проговорил он. — И уборку — тоже. А то — нормально всё было, нормально, а потом бах — и вот! Инвалид второй группы.

Человечище! Мне удалось перемолвиться с ним парой слов, и я решил — упомяну про него в статье обязательно. Звали его Владимир Владимирович тридцать лет, он работал на металлургическом заводе, последние десять — мастером. Вышел на пенсию, тяжело пережил смерть супруги — ударил инсульт. Но — не сдался. Взял свою жизнь под контроль! Он несколько раз извинялся, что говорит нечетко, но я уверил его: всё отлично. А что неторопливо — так это придает словам дополнительного веса! Он даже посмеялся со мной, на душе стало немного веселее…

А вот следующая квартира уже в другом доме, поразила контрастом. Очень приличную дверь, обитую красным дерматином с позолоченными шляпками гвоздей, долго не открывали. Спустя время, десятки «тук-туков» и несколько пронзительных трелей звонка, дверные петли скрипнули, и на лестничной площадке появилась некая заспанная нимфа. Такая, знаете, миниатюрная брюнетка в одной рубашке и шортиках, волосы в художественном беспорядке, личико симпатичное, пусть и слегка помятое — ну, хороша! Но вся ее прелесть была растоптана и уничтожена сшибающим с ног ароматом кошачьих ссаков, который вырвался из квартиры и рванул вверх и вниз по подъезду. Это было нечто невообразимое! Настоящая биологическая атака!

Заходить внутрь всё-таки пришлось. Шагал с опаской, зажимая нос, но это не помогало, потому как миазмы окрест царили просто чудовищные. В квартире бал правила полная антисанитария, вещи были скомканы в кучи и лежали по углам, на стенах — желтые жирные потеки. Да что здесь происходит вообще?

Вопросы у меня закончились, когда на кухне, на полу я увидел таз со свиной головой, которую в особенно жестокой форме объедали с десяток кошек, хватая свою добычу за уши и щёки, вцепляясь в пятачок… От грубой матерщины меня удержало только присутствие женщин. Я выбежал на лестничную площадку и попытался отдышаться, сдерживая тошноту, но — кошачий дух настиг меня и тут, и прийти в себя я смог только на лавочке у крыльца.

Вот ведь и не скажешь, если на улице встретишь! Вроде — нормальная, а что там в башке творится, у кошатницы этой? Выведи хозяев, заведи в обе эти квартиры постороннего человека и спроси — где живет инвалид второй группы после инсульта, а где — симпатичная молодая брюнетка? Ответы будут очевидными и однозначно — ошибочными.

— А вот вам статистика по нашему ЖЭКу, товарищ Белозор. Сколько квартир посещено, какие группы населения… — мадам Захожая походкой, достойной королевы, спустилась по ступенькам и протянула мне листок, исписанный от руки синими чернилами.

— Большое спасибо! — отдышавшись, я взял справку и махнул рукой: — Пойду материал в номер писать. Желаю вам на пути побольше Владимиров Владимировичей и поменьше симпатичных брюнеток!

Мужики из состава рейдовой группы заржали, женщины зашушукались, обсуждая бесхозяйственную кошатницу. Вот уж точно — «шо занадта, то не вельмі!»

Хотя кошек я люблю.

Обедать я побежал, конечно, в столовую ПДО. Не то, чтобы это было совсем по пути, но по тамошним изыскам мой желудок уже соскучился. Навалив три порции жирного плова со свининой в одну глубокую тарелку, принялся орудовать ложкой, запивая всё это богатство чаем и помогая себе куском пшеничного хлеба. Я чуть ли не похрюкивал от удовольствия.

Внезапно меня похлопали по плечу:

— Свободно?

Ненавижу, когда меня похлопывают по плечу, и тем более терпеть не могу, когда садятся напротив меня и смотрят, как я хрюкаю. Ну, то есть, если прием пищи проходит в обычном режиме — то Бога ради, смотрите. А если задача набить брюхо и побежать дальше — тогда увольте. Нет тут ничего обаятельного и привлекательного. Это всего лишь физиология, а не культура поведения за столом и высокий этикет.

— Что, Гера, навел шороху в Минске? — спросил Волков, присаживаясь на стул.

Я прожевал ложку плова, отложил столовый прибор и вытер губы салфеткой:

— Да уж пришлось. Сам не ожидал.

— А про обещание своё забыл?

— Какое обещание?

— Ну, экскурсию по Дубровице провести. Для серьезных людей. Уехал в отпуск, ничего не сказал… Да!

— Ну, так вернулся же! Вовремя!

— А если бы не вернулся? Если бы опоздал? Где бы я нового чичероне искал?

Слово-то какое — чичероне! Я его последний раз, наверное, в «Монте-Кристо» встречал.

— Что значит — не вернулся бы? Не такой я человек, чтобы…

— Не такой человек? А с Солдатовичем кто по чистой придури столкнулся? Да! Борони Бог тебя еще раз так ошибиться! Не знаешь — не лезь! Или с умными людьми посоветуйся!

Тут я вскипел. Василий Николаевич Волков, конечно, фигура легендарная, и жутью от него веяло капитально — но и я тоже не лыком шит!

— Послушайте, всё это прекрасно — но не рискни я в тот момент, и на моей совести были бы десятки трупов! Вы это понимаете? Я не мог поступить иначе! Да, из-за моей самонадеянности погиб человек — но не рвани я в Минск, погибли бы десятки! Что вы вообще знаете?! Думаете, мне охота была сидеть в подвале, чтобы меня лупил как сидорову козу этот ненормальный?

— Ладно, ладно… Знаю я достаточно, а о чем не знаю — о том догадываюсь. Я на тебя поставил, Гера. И другие люди — поставили. Да! Ты ведь хочешь поговорить накоротке с Петром Мироновичем, верно? Уверен — тебе есть что сказать ему. Так помогай мне помочь тебе, Белозор! По крайней мере позвонить-то ты мог, предупредить? Да! Мне звонила твоя северяночка, — он вдруг широко улыбнулся, — Ты того… Держи ее и не отпускай!

— Уж держу, — хмуро буркнул я и снова принялся за плов.

— Давай, заходи ко мне, как в редакции разберешься. Покажу тебе стол из мореного дуба, побеседуем про высоких гостей… Мы готовим солидную программу развития города на двадцать лет вперед. Хотим с Рикком тебе ее копию дать, мало ли — подкинешь что-то, глянешь свежим глазом. Потом уже в райкоме обсудим, там ведь теперь Рубан, а он…

— А он охотно вас послушает…

— Да! — усмехнулся Волков, — И про пивзавод подумай — ты туда тоже обещался.

— Да за кого вы меня прини…

Но Василий Николаевич вдруг перебил меня:

— продекламировал он и погрозил пальцем. — Да!

— Ну, да — так да. Постараюсь быть полезным в меру сил, — покладисто сказал я.

Может быть, ему Привалов-старший что-то рассказал, а может быть, он и сам еще раньше сделал все выводы.

Это было странно — видеть в таком рациональном человеке такую склонность к мистицизму. Или наоборот? Может быть, на самом деле в нашем сумасшедшем мире мистицизм и является высшей ступенью рациональности?

— Вот! И будь. Полезным. А мы — в меру своих тоже, и со всем старанием. Ради общего дела.

Вот это вот «общее дело» меня и вовсе с толку сбило. Откуда мне было знать, что именно они замыслили, эти «красные директоры»? По косвенным признакам можно было судить, что сторонников у них немало. Например, в Минске точно есть некая группа, а значит — и по всей республике. А может быть, и за ее пределами… И еще я наверняка знал — Волков там играет не последнюю скрипку… То, что они за Машерова — это прекрасно, это хорошо. То, что они за экономические методы регулирования и отказ от тотально плановой системы, за хозрасчет и материальное стимулирование работников — тоже здорово — наверное. Но дальше… Я понятия не имел, чего от них ждать. Как там?

«Не надейтесь на князей, на сынов человеческих, в них же нет спасения…»

Если есть на свете что-то более жуткое, чем свиная голова, которую объедают кошки — так это плохо организованный концерт местной самодеятельности. Я сидел на первом ряду и мне хотелось застрелиться.

Всё было весьма классически. Отдел культуры сказал, что концерт начинается в 15–00, на предприятиях народу сообщили, что прийти надо к 14–30, а самые ответственные собрались, конечно, к двум часам дня. И час тёрлись в коридоре, сходя с ума от безделья. Потом всех запустили в зал Городского Дома Культуры, и народ уселся с обоих краев, оставив по центру огромное пространство. И каждый новоприбывший старался сесть как можно ближе к краю ряда, а потому приходящим позже и пробирающимся на свободное место, нужно было делать выбор: повернуться к сидящим и не желающим вставать товарищам задницей либо передницей?

Включить музыку на фоне, чтобы гул сотен людей в зале не так сильно давил на психику, никто, конечно, не догадался. Народ старался вести себя чинно, но время от времени раздавались выкрики:

— Людка, давай к нам, я место заняла!

— А тут у вас свободно?

— По ногам как по бульвару…

— Стала тут, ни пройти, ни проехать!

Потом зазвучали фанфары, и на сцену вышла Машенька Май в длинном красном платье и с ярко накрашенными губами, и бабоньки переключились на обсуждение ее внешнего вида и морального облика.

— Праздничный Концерт в честь Дня Конституции объявляется открытым! — провозгласила Май.

Грянули аккорды гимна. Народ встал, гремя сидениями. Что ж, это было мощно, что и говорить! Недаром до сих пор многих дергает, и по ту, и по эту сторону Уральских гор, когда откуда-нибудь дерзко и грозно звучит «Союз нерушимый…»! Народу, правда, было не до пафоса — некоторые просто хотели присесть, посидеть уже. Хотя стоит признать — были и те, кто пел искренне, от души, и другие — кто ковырялся в носу. Ничего сверхъестественного.

Началась концертная программа. Чем она отличалась от таких же мероприятий моего времени? Пожалуй — сдержанностью. А еще — мелодичностью. То есть, большинство песен были мне хорошо знакомы, не считая совсем уж ура-патриотические, но даже они радовали — тут шла речь о труде, о том, что человек человеку друг, товарищ и брат, о борьбе и силе воле, о том, что первым делом самолеты… А муси-пуси практически и не было, разве что народные коллективы…

Накрашенные полные женщины в имитирующих народные костюмах водились и здесь.

— Народный хор Глебовского сельсовета с песней «Ой кто-то с горочки спустился!» — выкрикнула в микрофон Май и сделала жест рукой, как будто представляла как минимум Муслима Магомаева.

И посмотрела мне прямо в глаза. Томно. А я что? Я щелкнул ей прямо в лицо вспышкой! Ибо нечего тут! Подлец я? Подлец. Она наступила каблуком на край платья и едва не сверзилась со сцены, и следующий ее взгляд не предвещал ничего хорошего…

Бабоньки пели пронзительно, звонко, и слова разобрать было практически невозможно. В конце стали барахлить микрофоны, издавая скрежет и шипение, но глебовским певуньям это помешать не могло — они голосили про защитну гимнастерку вовсю, глотки у них были луженые, легкие — не тронутые неизвестным здесь ковидом, и потому эффект получился грандиозный. Кто-то из зрительниц в зале даже пустил слезу, а на задних рядах заорал маленький ребенок, которого притащили с собой повышать культурный уровень родители.

Начались танцы. Ну, знаете, «с речки Аннушка идет, вёдра полные несет, а на встречу ей Демьян, словно яблочко румян». Престарелый щеголь в картузе с заправленной за ухо гвоздикой изображал на сцене нечто, похожее на Демьяна, а за моей спиной прошел шепоток:

— Главный хореограф!.. — кажется, он был фигурой культовой.

Аннушка тоже была ничего такая — молоденькая и гибкая, но настоящих ведер с водой в руках явно не державшая и с коромыслом обращаться не умевшая. Ведра там были то ли из фольги, то ли вообще — из картона, да еще и явно закреплены на коромысле… Я поулыбался собственным мыслям, представив, как бы она крутила и вертела полные водой жестяные хреновины, и в какое место зала они бы улетели, исполняй она такие коленца у настоящего колодца. Но Демьяна подобные мелочи не смущали, он вышагивал гоголем, под «ай-лЮли, ай-люлИ» и был словно яблочко румян — как полагается, щеки ему нарисовали будь здоров!

Они даже дотанцевали без музыки, когда динамики издали предсмертный хрип, оглушив ползала, и сдохли. Но Машенька не сдавалась. Меча громы и молнии из глаз, она вышла на сцену и возвестила, напрягая связки во всю мощь и пытаясь перекричать народ:

— Встречайте — золотой голос Дубровицы, любимец публики — Михаил Агафонов!

На сцену выбежал плотный мужичок приятной наружности и умоляюще поглядел куда-то вверх: там, кажется, была обитель звукорежиссера или техников — не знаю. Но музыка всё не начиналась, и пришлось ему а капелла начинать петь про зимний парк и липы, и тополя и лодки, и чертово колесо. Народ, кажется, песню эту любил и знал чуть ли не наизусть, да и вокальные данные у Агафонова были что надо — это бесспорно, и потому сердобольные тёти и дяди стали отбивать ритм песни, хлопая в ладоши, не всегда в такт. Это, кажется, солиста только сбивало, но деваться было некуда — он пел!

— …и мы с тобой… ЫТЬ!.. АТЬ!.. В НЕБО! Тру-ля-ляй! Я кричу! Э-э-эх!

Я улавливал только какие-то обрывки слов, схожие по исполнению на шаманские заклинания, но публика была в восторге, и когда взмокший Агафонов в отчаянии взмахнул рукой и возопил:

— А теперь вместе!

То народ не подвел и восторженно взревел в унисон:

— ЫТЬ! АТЬ! В НЕБО! ТРУ-ЛЯ-ЛЯЙ! Я ЛЕЧУ! Э-Э-ЭХ!!!

В общем — День Конституции удался!