Гонзо-журналистика в СССР

Глава 12, в которой удается сделать и сказать что-то правильное

Деревенька Новоселки, которая и кормилась, и работала на совхозе «Заветы Ильича», представляла собой типичную белорусскую вёску. Одна-единственная улица, вдоль которой и располагались уютные, аккуратные домики с двускатными шиферными крышами, палисадниками, цветными ставнями и дымом из печных труб. Гигантские липы и березы уже начинали сбрасывать листву, и работящие бабули там и тут орудовали граблями, переговариваясь. У самых их ног выискивали в рыхлой земле сонных от осенней прохлады червяков нахохлившиеся деловитые куры.

Мы прибыли к конторе совхоза уже к вечеру. Как сообщил какой-то местный заместитель заместителя — Михаил Эрастович Геничев не так давно убыл домой. Да, вчера брал «буханку» — вечером ездил на дальнюю молочную ферму чинить там доильный аппарат. Отличный слесарь, золотые руки! И семьянин хороший, жену любит, подарками балует. Он даже на доске почета висел: такое простое лицо, приятная улыбка, подбородок с ямочкой. Глаза, правда, дуроватые, но это, возможно, воображение играет. Отличник боевой и политической подготовки, мать его… Сомнения у меня исчезли полностью, и я просто кивнул Петру Петровичу. Опера подходили к стенду и вглядывались в лицо подозреваемого, щурились, хмурили брови.

Дом слесаря-золотые руки Геничева располагался недалеко от главной достопримечательности Новосёлок — магазина. Разделившись на две группы, опера принялись окружать высокую хату с белыми ставнями.

— Стой тут. И ни с места! — ткнул мне пальцем в стену сарая Привалов-старший, — И не сметь мне вот это вот всё!

Я не смел. Понимал — уже налажал, герой хренов, укротитель токсикоманов. Женщина погибла из-за моего геройства! Пусть профессионалы работают. Пока оперативники занимали позиции вокруг дома, я стоял, подпирая забор, и осматривался. Сарайчик над моей головой был интересный: в его фронтоне неизвестный мастер вырезал небольшую дверцу. Наверное, там располагался сеновал — удобно же с улицы подогнать телегу и закидать прямо туда вилами?

Послышался требовательный стук в дверь хаты и голос Петра Петровича:

— Откройте, милиция!

Испуганный женский возглас, потом — звон разбитого стекла, крики «держи гада!», топот ног, шум падения, матерщина и тяжелое дыхание. А потом грохот раздался уже над моей головой — на чердаке сарая! Вдруг дверца скрипнула, и на пожухлую осеннюю траву спрыгнул человек в сорочке и семейных трусах. Геничев!

Он явно не ожидал увидеть тут меня, я — его. Какое-то мгновение мы смотрели друг другу в глаза. Не знаю, что увидел он, я разглядел лишь звериный страх и осознание проигрыша. В руке у него сверкнул обычный кухонный нож.

— Зарежу! — брызжа слюной, завопил он и принялся размахивать оружием.

— Похрен, — выдал я приваловское словечко, и ни разу не грациозным движением сместился вправо, одновременно попытавшись сбить клинок с траектории левой рукой.

Не получилось — я почувствовал, как предплечье ожгло болью, по руке потекло горячее, но обращать внимание на это было некогда — ДАЦ! Я зарядил ему справа в ухо, по-деревенски, наотмашь, со всей белозоровской дури. Михаил гори-он-в аду Эрастович Геничев смачно впечатался в забор и стек по нему подобно испорченному желе. Нож блестел в траве как бок выброшенной на берег рыбины.

— Мужики-и-и-и-и! — неожиданно для самого себя басом заорал я, — Пойма-а-а-ал!

— ….я-а-а-ать, Белозор, какого…!!! — Привалов перепрыгнул через забор весьма стремительно, куда там кенгуру!

Следом за ним рядом со мной оказались еще два опера — как из-под земли. Один из них тут же проверил дыхание и пульс у Геничева, другой метнулся в машину за аптечкой и стал бинтовать мне руку.

— Кость не задета, жить будешь. Но, возможно, недолго. С твоим-то образом жизни… — бурчал мент, ловко завязывая концы бинта на бантик.

— Геничев в норме, но могла лопнуть барабанная перепонка, — доложил второй. — Знатно его товарищ Белозор приложил. Мог и убить!

— И хорошо, что не убил! Мы ему еще и вооруженное нападение инкриминируем, — злорадно улыбнулся Привалов. — Давай, вызывай криминалистов. Чую я — всё у нас получилось, ребята.

В дом я даже заходить не стал — сидел себе у крыльца на скамеечке под яблоней. Там на кухне рыдала шокированная женщина, сдирая с себя многочисленные кольца, сережки и кулоны. В спальне менты по-горячему кололи очнувшегося Геничева, криминалисты и другие умельцы переворачивали весь дом вверх дном. И, кажется, что-то находили.

Ко мне вышел Привалов, достал пачку неожиданных «Мальборо», бензиновую зажигалку — тоже импортную, целую «Зиппо» и спросил:

— Будешь?

Я баюкал руку на перевязи через шею.

— Не курю, но если вы будете — то я не против.

Он ловко зашвырнул в самый уголок рта сигарету, щелкнул зажигалкой, прикурил и затянулся.

— Как это у тебя происходит? Ну, твои откровения? Мне ведь брательник рассказал эти истории с рацпредложениями и с браконьерами, там где схрон с оружием нашли… И что клад ты отыскал… И про массовые захоронения в Деражне… Это какие-то видения? Или голоса? Ну, ты не думай, я не ради праздного любопытства. Мы ведь спеленали гада! Сколько жизней спасли, представляешь?

— Представляю, — я плюнул себе под ноги, — Он бы до 1986 года на свободе гулял. А Солдатович посадил бы 14 невинных людей за него. Сейчас — не знаю, сколько уже успел упечь. У него спрашивайте.

— Вот как? Ни хрена себе… Понятно теперь, чего ты очертя голову рванул-то, в Шабанах! Почему сразу со мной не связался?

— Откуда ж я знал, что Привалов… То есть, Павел Петрович меня вычислил — и поверил? Думал, что я самый хитрый и продуманный!

— Самый хитрый — это ваш Волков. Будущее не предсказывает, конечно, но тоже человек весьма непростой… Ты ведь и с ним работаешь, да? Признавайся, стол для Машерова — твоя идея?

— Стол — его. Мореный дуб — моя. Хорошо же получается, а?

— Хорошо, — кивнул Привалов, — И с уродом этим хорошо получилось по итогу. Только если эти твои голоса снова тебе что-то нашепчут — ты сразу Пашке говори. Или мне. Или Волкову. А мы уж постараемся…

Я глубоко вздохнул:

— Понимаете, Петр Петрович… Я ведь не могу быть до конца уверенным… Вот и тут — ну откуда я знал, что у меня не банальные глюки? Наломал дров, женщина погибла… Моя вина!

— Не твоя — а урода этого! Так и знай! Если б я себя каждый раз винил, когда кто-то из таких ублюдков… Не-е-ет, я их виню! И яростно преследую! Изо всех сил! И ты — не себя вини. А их! Людоеды… — желваки на челюстях старшего Привалова перекатывались, он даже скрипнул зубами. — Самое сложное — не пристрелить при попытке к бегству.

Замначальника Минского УГРО докурил сигарету и сказал:

— Мы тебя просто так не отпустим, ты это понимаешь? Ты ценный свидетель, так что из Минска ближайшие пару недель будь добр ни ногой. И сейчас с нами поедешь — всё честь по чести запротоколируем, оформим.

— М-м-м-м… — промычал я.

— Чего мычишь?

— М-м-м-материал в газету?

— Вот же ж! Кто о чем, а вшивый о бане! Белозор, признайся честно — ты не в своем уме?

— Я не в своем уме, — честно признался я.

И самый лучший полиграф, и самая ядреная сыворотка правды не смогли бы выжать из меня фразу более истинную и правдивую. Привалов посмотрел на меня внимательно а потом достал вторую сигарету:

— А-а-а-а, похрен. Спрошу наверху — может, оно и кстати будет. Подумаем, что можно, что нельзя давать в печать… Еще что-нибудь?

— Завтра у нас двадцать шестое? У меня выступление в Союзе Журналистов… На тему новой полевой журналистики…

— Ну, завтра я тебя уже отпущу. Даже — подвезу, если хочешь. С мигалкой и сиреной. В Минске-то есть, где остановиться?

— Хочу! — сказал я, — Подвезите. А про остановиться… Раубичи нормально будет?

Он понимающе улыбнулся:

— Нормально.

После того, как из меня выжали все соки и дали подписать протокол, в котором содержалась отшлифованная версия моего участия во всей этой дичи, выбираться куда-то из епархии Петра Петровича смысла и не было — на дворе стояла глубокая ночь.

— Ну, домой я уже не попадаю, — сказал Привалов-старший, — Потому — пошли спать вниз.

Куда это — вниз? Мы спускались по лестнице и уже миновали первый этаж, когда у меня проклюнулось понимание — куда именно мы идем.

— Разведется она со мной, — замначальника УГРО сокрушенно приговаривал на ходу. — Какая ж баба это выдержит? Я, бывает, по три дня дома не ночую. Она мне говорит — лучше любовницу заведи, но работу — меняй. Я ж по первому образованию лесник! Но, видно, судьба у нас такая, у Приваловых — ментами быть. И батя мой, и дед… Прадед — еще околоточным при царе был, во время революции вместе с товарищем Фрунзе милицию организовывал.

На посту охраны он поздоровался с двумя возрастными милиционерами за руку и сказал только:

— Этот со мной.

Привалов достал из кармана связку ключей и открыл одну из пустующих камер, двери которых располагались по обеим сторонам коридора, а потом сделал широкий жест рукой:

— Добро пожаловать в номера! — сказал он. — Я сейчас за одеялами схожу. И за будильником. А ты пока устраивайся.

Спалось препаршиво: на какой бок ни повернись — везде болит. Хорошо, хоть Петр Петрович не храпел, посапывая на соседней шконке, и Каневский не снился.

Привалов обещание исполнил — отправился вместе со мной, одетый по форме, со всеми медалями-значками и на служебной машине желтого цвета. Почему? Потому что мы проспали по его вине.

Когда зазвенел будильник, Петр Петрович просто подхватил его с пола и одним мощным броском размозжил об металлическую дверь. Ну, и как закономерный результат — опоздание более, чем на час. Так что теперь он просто обязан был отмазать меня от гнева Шестипалого и прикрыть перед председателем правления Союза журналистов.

Ехали и вправду — с мигалкой и сиреной, иначе черта с два бы успели: Минск — город немаленький! Притормозили перед Домом печати, я пригладил шевелюру и скептически глянул в зеркало на свою потрепанную физиономию. Привалов надел фуражку.

— Пойдем? Да не боись ты! Речь приготовил?

— Приготовишь тут… — хорошо, хоть девчата-кадровички рубашку и брюки мне погладили и куртку в порядок привели!

Мы прошли в актовый зал, вахтерша и не подумала останавливать аж целого полковника, ну и меня грешного — за компанию. Поднявшись по гулким ступеням и приблизившись к дверям, я даже не удивился, когда услышал:

— Следующий докладчик у нас из Гомельской области… Герман Викторович Белозор, редактор отдела городской жизни Дубровицкой районной газеты «Маяк»… Тема оригинальная: «Проблемы развития региональной прессы в контексте авторского направления „новая полевая журналистика“»… Герман Викторович? Товарищ Шестипалый, где ваш докладчик?..

В этот момент мы шагнули в зал, и все принялись оборачиваться. Еще бы! Милиционер при параде и некто в весьма затрапезной одежке и с лицом таким, будто его елозили по бурачной терке.

— Так вот он, вот Белозор! — удивленно проговорил Шестипалый, который сидел в президиуме.

— Товарищи! — Петр Петрович мигом пересек зал, поднялся на сцену и повысил голос так, что его было слышно и без микрофона, — Я — полковник Привалов, заместитель начальника Минского уголовного розыска. Герман Викторович вел серьезное журналистское расследование, оказал неоценимую помощь следствию в задержании особо опасного преступника — и потому опоздал. Но, как видите — вполне готов к труду и обороне. Прошу вас встретить его аплодисментами, он, можно сказать, с корабля на бал, так что… Ну, он сам вам всё расскажет — то, что не относится к материалам дела, конечно!

И лихо слился куда-то за кулисы. Журналистская братия захлопала — если не восторженно, то вполне благожелательно. Шагая по ступенькам, я успел увидеть оттопыренный большой палец Шестипалого и круглые-симпатичные глазки товарища Юговой.

— Ну, что ж, — сказал председатель правления и посмотрел на меня через очки. Потом снял их и посмотрел без очков. — Вам слово, товарищ Белозор.

— Ну, во-первых я прошу прощения за мой внешний вид. Эту рубашку мне любезно предоставили в УГРО, брюки — тоже. Куртка — моя, но весьма пострадала в последние дни, и если вы поможете мне…

— Конечно-конечно, — первым сообразил Шестипалый, который вскочил, подбежал и придержал мою верхнюю одежду за плечи.

Таким образом, я высвободил обе руки и зал вздохнул, увидев бинты.

— Вот она, новая полевая журналистика во всей красе. По правде говоря, такая напасть со мной приключилась потому, что волей-неволей мне пришлось выйти на республиканский уровень с привычного районного. В родной Дубровице меня ножом еще не пыряли, ограничивались только мордобитием… Но так или иначе — всё это началось тогда, когда появилось доверие. Личный контакт с читателями. Когда Гера Белозор стал не просто буквочками под текстом — а конкретным человеком, хорошим знакомым, с которым можно иметь дело. Такой дружелюбный сосед, который в случае чего поможет — добрым советом и добрым делом. Журналиста должны знать в лицо! Это возможно в провинции — и почти невозможно в большом городе. Разве что телевидение…

— То есть вы предлагаете рассыпаться бисером перед каждой бабулей с заскоками? — всегда найдется любитель выкрикнуть с места.

Или, может, это я не внушаю уважения и ужаса? Вряд ли они стали бы перебивать Шестипалого или того же Рубана. Но я был искренне благодарен крикуну.

— Вот товарищ Привалов, который так эпатажно меня представил — он говорил, что я попал с корабля на бал. А знаете, как я попал на корабль? Точнее — во всю эту историю в Минском районе? Скажите, есть тут кто-то из «Минской правды»? — я опять включил балагура, а не докладчика.

Президиум бесился, Шестипалый ликовал. Югова строчила в блокнотике.

— Ну, я! — это оказался тот самый крикун. Есть Бог на свете, щас я на нем отыграюсь! — Иван Соменко, отдел писем «Минской Правды».

— А скажите, товарищ Соменко, почему ваша бабуля, из вашего пристоличья звонит в Дубровицу некому Белозору и сообщает про подозрительного соседа? Почему она звонит не вам, не в милицию и не председателю колхоза? — я выдержал паузу, дождался, пока все зашумели, то ли осуждая мой неприкрытый эгоцентризм, то ли действительно пытаясь понять — почему? — А потому, что она не так давно переехала из Дубровицкого района, чтобы помочь присматривать за внучатами. И она помнила, что там, в Дубровице, в газете работает такой чудила Белозор, который как-то ответил ей на звонок и помог с очисткой дренажных канав вдоль улицы… У нас на Полесье очень актуальная проблема…

— И что вы сделали? Написали критиканскую заметку как всё плохо в коммунальном хозяйстве? — товарища Соменко решила поддержать какая-то грымза лет сорока, стриженная под мальчика, который стрижен под девочку, — Это подло — таким образом добывать дешевую популярность!

— Да нет, — отмахнулся здоровой рукой я, — На следующий день у меня был репортаж «с колес» про аварийную водоканала, так мы с мужиками туда подъехали, откачали сточные воды, а потом вручную прочистили трубу, в которую набилась скошенная трава, я испоганил отличную сорочку, знаете ли, пришлось выбрасывать… Но зато она нам с собой ватрушек надавала — просто восторг, а не ватрушки!

Байка эта была полностью правдивой, чистили канаву и ели ватрушки мы буквально в августе — вместе с Драпезой, кстати. Но, конечно, с историей урода Геничева это никак связано не было. Но если врешь — то будь добр делать это убедительно, сдабривая хорошей порцией правды! И я врал дальше:

— И вот именно поэтому ей вспомнился я, грешный! Потому что с моей физиономией у нее ассоциировалась конкретная помощь, которая ей была оказана! Попадись ей толковый участковый — она, наверное, сообщила бы в милицию, а если бы ее когда-нибудь осматривал хороший невролог — то позвонила бы в психоневрологический диспансер с просьбой забрать странного соседа. Вот я к чему клоню! Людям не нужны безликие буквы и цифры, не нужна «региональная пресса»! Им нужны другие люди — с которыми можно побеседовать, поделиться горестями и радостями, послушать байки и поверить в то, что жизнь действительно станет хоть немного лучше… Пускай эта беседа и будет происходить при посредничестве газетных столбцов. Главное — оставаться человеком, оставлять в каждом тексте свою индивидуальность. А не вот это вот «согласно графика» и «по всем вопросам приняты соответствующие решения»…

Народ загыгыкал. Всё-таки я достучался — пусть и использовав подленький приемчик! Рубанув воздух ребром правой ладони и поминая про себя ублюдского ефрейтора с дурацкими усиками, я продолжил:

— Я не призываю вас всех стать Белозорами — это неудобно, обременительно и вообще — вредно для здоровья. Но вы можете перестать быть функцией, говорящим инструментом под названием «корреспондент газеты „Минская Правда“»! Вы можете стать «Иваном Соменко, который…» И вот в тот самый момент, когда вы это услышите — «а-а-а-а, так это вы — тот Соменко, который…» от дедули в пельменной или кондукторши в автобусе, или мужиков в беседке — тогда можете считать, что постигли самую суть новой полевой журналистики! И вовсе не важно — занимаетесь вы вопросом защиты животных и спасаете дворняг от отстрелов, или берете интервью у пациентов в раковом корпусе и организовываете волонтерский концерт для смертельно больных деток, или добиваетесь, чтобы зданию, в котором сейчас располагается общественный туалет, дали статус историко-культурной ценности — это ваш выбор, не нужно всем лезть в дренажные канавы и гоняться по лесам за браконьерами и по пригородам столицы — за убийцами! Главное — чтобы народ поверил, что ваши слова — не пустой звук! Ваш текст — не набор бессмысленных букв и цифр! Это — живой разговор о том, что действительно волнует ваших читателей, всех, для кого вы пишете, с кем вы беседуете через типографскую краску газетных столбцов. Разговор, который потом может превратиться в хорошее, правильное дело! — я выдохнул, а потом почувствовал, что у меня кружится голова и уцепился за трибуну.

Народ воспринял это по-своему — они подумали, что я закончил изображать из себя Адольфа Алоизовича, и потому все захлопали. Первым ударил в ладоши, конечно, Шестипалый. Мне даже показалось, что он специально выпустил меня, чтобы отвлечь пленум от чего-то действительно важного, от какой-то новости, которая и вправду может изменить положение вещей в белорусской советской журналистике… Это всё было как-то связано с моими экзальтированными речами — совершенно точно! Но как именно?

По пути со сцены меня перехватил Петр Петрович и зашипел в самое ухо:

— Какого хрена ты про убийцу заикнулся?! Совсем того? Хорошо, хоть маньяком не обозвал… Пойдем уже, Цицерон!

И с какого это перепуга я — Цицерон-то?