Гнев Несущего бурю

Глава 7

Последним, что увидел Тимофей перед отплытием, была она. Та самая девчонка, которую они с Рапану поймали на Лесбосе и продали в Трое. Феано… Да, ее звали Феано. Только на ту симпатичную голодную замарашку эта прекрасная женщина была ничуть не похожа. Наоборот, она сидела в носилках, словно знатная дама. И судя по то тому, что ее несли восемь рабов, а впереди бежал глашатай с палкой, отгоняющий тех, кто недостаточно быстро уступал дорогу, Феано и была теперь знатной дамой. Сложная прическа, скрепленная каким-то обручем, в котором сверкали камни, платье ярко-синего цвета и пурпурный платок кричали о немыслимом богатстве, которое свалилось на дочь смертельно больного кузнеца. И когда только успела?

Феано расцвела и налилась яркой, броской красотой. Той самой, когда чистота и свежесть юности у женщины сменяется зрелым, знающим себе цену очарованием. И Тимофей не мог оторваться от нее, пока порт Энгоми не скрылся за горизонтом. И даже тогда он вглядывался в даль до боли в глазах, пытаясь впитать в себя ее вид и запомнить серебристый колокольчик смеха. А ведь она так и не заметила его, болтая с египтянкой, которую Тимофей тоже прекрасно помнил. Он и ее украл по заказу ушлого угаритского купца.

— Ладно, — сказал он сам себе, — распустил слюни, как мальчишка. А ты чего разулыбался? — вызверился он на Главка, который понимающе щерил крепкие кривоватые зубы.

— Да так, — хмыкнул старый товарищ, который видел то же самое, что и Тимофей. — Ты чего злой такой, дружище? В поход же вышли. Оружие такое, что царским гекветам впору, харчей полно, серебра на дорогу дали. Одно удовольствие так купцов охранять.

Караван кораблей целый день полз до острого мыса, на котором они и жили раньше с Гелоном, заночевали там, а потом одним рывком пересекли море и приплыли в город, что сами и сожгли когда-то. Угарит показался как-то вдруг, внезапно выпрыгнув из-за горы, и лишил Тимофея дара речи. Не то, совсем не то он запомнил, покидая этот город.

— Ну ты смотри! Стены починили, — с удивлением отметил Главк. — И ворота новые поставили!

— Да они еще одни стены строят! — с немалым удивлением воскликнул Тимофей. — Весь город обвести хотят. Ого! Если бы тут так в прошлый раз было, мы бы Угарит нипочем не взяли.

— Ты бы поостерегся, старшой, — тронул его за локоть Главк. — Нас тут помнить могут. Глянь, сколько людей в порту суетится. Знать, многие тогда уцелели. Если признают, нам с тобой даже папирус от царя не поможет. Вздернут на суку как последнюю падаль. Или просто голыми руками разорвут.

— И то верно, — буркнул Тимофей, радуясь, что не делился подробностями своей жизни с парнями, набранными в афинских деревнях. Они, хоть и выучены в легионном лагере, по сравнению с ним птенцы желторотые. Сильные, злые и свирепые, но птенцы. Большой крови не видели еще. Да, все они бились, и не раз. Ходили на разбой в море и в набеги на деревни каких-нибудь локров или беотийцев. Но два-три убитых за бой — разве это кровь? Они не теряли всех своих близких за раз. Они ослов, подыхающих от усталости, не жрали и не собирали рассветную росу с листьев, когда заканчивалась вода. Просто козопасы, не знающие настоящей жизни. Могут распустить язык там, где не надо.

Порт бурлил как котел. Царские биремы стояли наособицу, а рядом скучал часовой, не подпуская к ним посторонних. Для них и причал отдельный сделали. А в торговой части порта царил самый настоящий первозданный хаос, но хаос какой-то веселый, пахнувший серебром и куражом удачной торговли. У причалов толкалось несметное количество кораблей, совершенно разного размера и вида. От небольших лоханей с соленой рыбой, что приплыли сюда из прибрежных деревень Лукки, до финикийских гаул, которые с каждым годом торгаши из Бейрута, Арвада, Сидона и Тира строили все больше и пузатее.

Тут были не только люди. Стадо верблюдов голов на тридцать истошно ревело и плевалось во все стороны. Им не нравился здешний шум. Но погонщик ласково погладил вожака по морде и потащил его к складам. Там этих зверей навьючат огромными хурджунами. Тимофей уже видел такое на Кипре и оценил верблюдов по достоинству. Полезная скотина, выносливая безмерно, но к новому хозяину привыкает тяжело. Не один месяц может уйти, пока подружишься с ним. Их гонят с далекого юга за немыслимую цену, но первые из приведенных животных уже дали свой приплод в этих землях. В их караване тоже такие будут, это Тимофей знал точно. Не только ослы и мулы, но и верблюды потащат груз в далекий Вавилон.

Здесь разбили новые улицы поверх старых. Обгоревшие руины разобрали, дороги расширили, обозначив их кольями, а вдоль них по ниточке строили дома в два этажа, выходящие крошечными окошками во внутренние дворики. Полные телеги свежих кирпичей, высушенных на солнце в деревянных формах, то и дело проезжали мимо Тимофея, обдавая его ослиным ревом и криками погонщиков. Еще полно пустырей, но уже сейчас видно, что город строят с запасом, и это безмерно удивило афинянина, не привыкшего думать наперед. Видно, большие планы у царя на это место.

Угарит восстал из пепла, и какое-то незнакомое ощущение шевельнулось в груди Тимофея. Впервые в жизни он почувствовал себя последней сволочью, почувствовал, что жил неправильно. Для чего грабить и жечь, когда можно спокойно жить, торговать и растить детей. Вон их сколько бегает по порту. И даже не боятся ватаги суровых мужиков, от которых кровью и чужими слезами разит за целый стадий.

— Когда дальше пойдем, почтенный? — спросил Тимофей у тамкара Кулли, который вел этот караван на восток.

— Да завтра с рассветом и двинем, — успокоил его тот. — Я заранее голубем письмо послал, тут уже приготовили все. Утром погрузимся и пойдем. Отдохните пока, парни.

Как жизнь-то меняется, — думал Тимофей. — С моря царские биремы прикрывают город от злых и голодных людишек, а с суши — две когорты пехоты. И теперь тут просто благодать…

Всего три года прошло, а вот гляди ты, с лиц горожан уже исчез застарелый страх, а в глазах появилось такое чувство, как будто и завтра у них будет кусок хлеба. Ему бы их уверенность.

Оставленный на хозяйстве трибун Хрисагон разошелся не на шутку. По крайней мере, земли на левом берегу Оронта принадлежали Угариту довольно давно. Но трибун мелочиться не стал и подчинил все на два дня пути от моря, благо и воевать-то здесь было особенно не с кем. Угарит просто заполнял образовавшуюся пустоту. Мелкие вожди, в хаосе наступившего безвременья ставшие царями, были безжалостно вырезаны, а их деревни обложены данью в пользу ванакса Энея. Тех, кто сопротивлялся слишком сильно, вырезали тоже, оставив только баб и малых детей. Их вместе с землей, домами и зреющим урожаем отдали безземельным парням с побережья, которым полноводный Оронт казался благословением богов. Там, откуда они пришли, уже давно пересохли все колодцы.

На правом же берегу реки стоял городишко Каркар, контролирующий переправу через реку, и он по старой памяти платил дань царю царей Кузи-Тешубу, сидящему в далеком Каркемише. В Каркаре жили хетты, лувийцы и местные ханаанеи, что тесно переплелись между собой за столетия владычества далекой Хаттусы. Так река стала границей между новыми царствами, разделив водной гладью два совершенно разных мира. Один — мир старый, замшелый, пытающийся цепляться за испарившееся величие, и второй — новый, с невиданными ранее законами и обычаями.

Тимофей, который в этих местах не бывал, примечал каждый холм и каждый куст. Вдруг вернуться придется. Городок не слишком большой, пятьсот на пятьсот шагов. Холм, стараниями людей сделанный неприступным, окружали кирпичные стены на каменном основании. А внутрь вели единственные ворота, низкие до того, что из всего отряда проходил, не задев макушкой свода, один лишь низкорослый Главк.

Убогие хижины простонародья теснились у подножия холма, и они были так бедны, что не вызвали интереса даже у младших сыновей афинских козопасов, вышедших в поход за добычей. Ремесла в Каркаре почти нет, а те люди, что живут здесь, пашут землю у берега реки, собирают инжир и гранат, чеснок и виноград, ячмень и пшеницу, чечевицу и нут. Здесь добрые земли, а обилие воды позволяет растить лен, который охотно берут на побережье. Только плохая сейчас торговля, и местным купцам нипочем не провести каравана через земли арамеев. Потому-то и не стало их здесь, купцов-то. Все, у кого водилось серебро, давно уже перебрались в Угарит, под крыло царя Энея. Там чужеземцев за козье дерьмо не считают, как в Сидоне и Тире. Привечают даже и землю для житья дают прямо в городе, под защитой будущей стены. Только предъяви свое достояние царским писцам, потому как в Угарите пришлых босяков не жалуют. Своих хватает. Кто из торгового люда после этого в нищем пропыленном Каркаре останется.

Неплохой городишко, — приценился Тимофей. — Если войско иметь, то жить вполне можно. И пошлины кое-какие идут, и поля вокруг обильные. Он вздохнул и рявкнул на парней, которые не спешили распрячь ослов, а вместо этого пялились на проходящих мимо баб, завернувшихся от недоброго глаза в грубые платки.

— Отдыхаем день, — скомандовал Кулли, привычным взглядом окинув окрестности. Постоялый двор построен у подножия холма, а храм Дагона, главного бога в долине Оронта — на горе, за стеной. Там Кулли принесет жертвы за удачный поход.

Тимофей оценивающе посмотрел на вавилонянина. Ни следа не осталось от былого щеголя. На пальцах нет перстней, на голове надет простой войлочный колпак, а длинная рубаха-канди сделана из грубого полотна без кистей и вышивки. Хитроумный купец не хочет злить своим богатством людей, в землях которых гостит. И правильно делает. Зачем вводить в искушение тех, кто может ночью перерезать тебе глотку.

— Товары — в город, — скомандовал Кулли. — Наместник выделил нам склад. Купцы и их слуги будут спать там. Верблюды и ослы идут в загон. Я уже распорядился насчет ужина, почтенный Тимофей. Твоих людей сейчас накормят.

— Хорошо, — склонил голову афинянин.

Ему привычен такой порядок. Купцы и товар ночуют в городе, под защитой стен, а скотина, погонщики и охрана — на постоялом дворе. Все идет так, как заведено столетиями.

Рассвет. Зябкая прохлада ночи ушла мгновенно, подбросив Тимофея, спящего на тощем тюфяке. Сон ушел, словно и не было его. Истошный, не сулящий ничего хорошего крик резанул по ушам Тимофея. Афинянин знал, что он означает. Нет ничего более привычного для этой земли, измученной бесконечными набегами арамеев. Часовой на постоялом дворе углядел движение со стороны пустошей, а это значит, что наместнику Каркара пора отрабатывать ту пятидесятую часть, что он берет за проход каравана.

— Вставай! — заорал Тимофей. — Напали на нас! Доспех надеть! Оружие в руку! Построение в три шеренги! Отход по горе к воротам!

Сегодня им повезло. Часовой попался опытный, да и арамеи где-то допустили ошибку, подобравшись к постоялому двору на несколько минут позже чем нужно. Их заметили не в сотне шагов от города, а в тысяче. Нежданный луч рассвета сорвал покров ночи и обнажил движение большой банды.

Арамеи поняли, что замечены и, воя от разочарования, бросились на постоялый двор беспорядочной толпой. Их не меньше четырех сотен, а здесь пятьдесят стражников и столько же афинян, попутчиков до Эмара. Принять бой при таком раскладе — полнейшее безумие. Именно поэтому афиняне выстроились так, как их учили, перекрыв дорогу на гору, а караванная стража, затейливо матерясь, натягивала тетиву луков. Они будут пятиться назад, к воротам, иначе их перебьют по одному, а в город на их плечах ворвутся налетчики.

— Ворота не открывают! — услышали воины тоскливый крик сзади.

— Вот шакал! — выругался Тимофей, недобрым словом поминая наместника Каркара. — А я-то думаю, почему это наш стражник заметил арамеев, а часовой на башне — нет. Сдал нас, выродок. Хочет товар себе прибрать.

Первый натиск был страшен. Чудовищная волна ударила в стену щитов и заставила афинян отступить на несколько шагов, пропахав сухую каменистую землю подошвами калиг. Тем не менее строя они не разорвали, а Тимофей пообещал себе напоить допьяна сотника, который обломал немало палок о его парней. Они встали намертво. Бронзовые шлемы, поножи и льняные панцири не дали даже ранить никого из них, а с десяток арамеев упали под ноги своих же и были затоптаны вмиг.

— Стрелами бей! — заорал Тимофей, который стоял позади, как учили.

Не дело командира лезть вперед. Странно это было, но с некоторых пор парень стал более восприимчив к тому, что говорил сын Морского бога. Даже если бы он ему велел во время боя ходить на голове, Тимофей точно попробовал бы. Стрелы из-за спин фаланги летели густо, застревая в щитах и телах. Звериный вой, раззявленные в истошном крике рты и застарелая вонь немытых тел. Это било по всем чувствам сразу, а Тимофей впервые в жизни сохранял холодную голову. Он чувствовал ход боя, управляя им, как умелый возничий квадригой коней.

— Главк, в такую тебя мать! В строй! — орал он. — Держи строй, пивной ты кувшин!

Бородатый крепыш ненавидел копье. Не по росту было ему биться дори, что было длиной в шесть шагов. Им бьют сверху вниз. А где коренастый коротышка Главк, и где удар сверху вниз? Вот то-то же… Потому-то его поставили на фланг, туда, где дорога почти уже переходила в пологую осыпь. Он крутился волчком, сбивая наземь одного арамея за другим. Немногие могли выдержать удар литой бронзовой палицы, украшенной острыми шипами. Сам царь Эней подарил ее Главку при всем отряде. Ох и напился тогда на радостях коротышка, и с тех пор со своей палицей даже спал, будучи не в силах налюбоваться изысканной роскошью рукояти. Такого оружия не было ни у кого, это Главк точно знал. И теперь хоть щит, хоть череп в шлеме, хоть кость ноги разлетались в крошево под его напором. И даже если щит достойно принимал удар, не рассыпаясь сразу, у державшего его могла отняться рука, превратившись на время в бессильную плеть. Только вот нет времени в бою. Опустил щит — получи удар по голове. И вот теперь Главк, обращавшийся со своим оружием нежнее, чем аэд со своей кифарой, то и дело разбивал чью-то голову, марая палицу смесью крови, волос и мозгов.

— Правый фланг! — заорал Тимофей. — Куда вперед полезли! На месте стоять!

Еще одна особенность фаланги, о которой ему сказали. Правый фланг всегда напирает чуть сильнее левого, потому-то важно держать линию, иначе в горячке боя можно закружиться на месте. Здесь это стало бы смертельно опасно, ведь справа стоит караванная стража, которая и вооружена куда хуже, и выучки никакой не имеет. В разрыв тут же хлынет враг, который ударит в спину.

— Первый десяток, за мной! — заорал Тимофей, бросая в бой свой единственный резерв.

У него не осталось выхода. Линия стражи опасно прогнулась и истончилась, грозя вот-вот прорваться. И тогда всем конец. Туда-то и встал Тимофей, закованный в бронзу с ног до головы. Всклокоченный кочевник в длинной рубахе и сандалиях на деревянной подошве с воем бросился на него, но тут же упал, зажимая дыру в горле, из которой полилась черная кровь. Следующего Тимофей оттолкнул щитом, и его добил воин, стоявший слева. Они удержали строй, но измотанная до предела сотня отступала к воротам, устилая чужими телами свой путь. Надолго их не хватит. Совсем скоро их прижмут к стене и раздавят, словно спелый орех. Тимофей понимал это совершенно отчетливо.

— Вот и смертушка пришла, — думал он, сохраняя ледяную ясность мысли. — Рановато, конечно, но уж как боги рассудили. Эниалий, бог воинов, помоги! Я тебе жертву небывалую принесу.

Придумать жертву для своего бога он так и не успел, потому что совсем рядом услышал звон тетивы и недовольный голос тамкара Кулли.

— Дзынь! — стрела нашла свою цель, пока Кулли орал ему прямо в ухо. — Тебе, почтенный, подраться захотелось? Не видишь, ворота открыты! Назад иди скорее! Мы с купцами и слугами стражу перебили. Если вы сейчас не зайдете в город, нам одним ворот не удержать. Хетты уже стены бросили и вниз бегут. Если промедлишь, все поляжем!

— Дзынь! — еще один арамей упал, схватившись за древко, торчащее из глаза.

— А голубь? — спросил Тимофей, проткнув мечом какого-то пастуха, наседавшего на него с дрянным копьецом.

— Вылетел уже, — ответил Кулли и выпустил очередную стрелу. — Дурак наместник здешний, раз решил купцов потом перебить. Презирает торговый люд, сволочь лживая.

— А ты ловок с луком, — восхитился Тимофей, оценив очередное попадание, и проорал. — Отходим в ворота! Стража первая, мои потом! Главк, мы с тобой последние заходим!

— Дзынь! — еще одна стрела улетела в плотную толпу, а вавилонянин, натягивающий лук с немыслимой скоростью, размеренно вещал. Ему не нужно целиться. Сейчас каждое жало находило свою цель.

— Я, почтенный… Дзынь!.. С малых лет с караванами хожу… Дзынь!.. И отец мой ходил… Дзынь!.. И дед… И его дед… Дзынь!.. Без лука в купеческом деле никуда…

Караванная стража уже вошла в город, и судя по звукам, начала с кем-то биться уже там. Гоплиты, построенные в три шеренги, отходили медленно, по одному-по два пролезая в приоткрытые ворота, пока снаружи не остались только Главк и Тимофей.

— Ну, давай, брат! — произнес Тимофей, а когда в лицо опять брызнула смесь чужой крови и мозгов, выругался в сердцах. — Да чтоб тебя молния убила вместе с дубиной твоей! Опять все мне измарал! Да когда ж ты биться начнешь, как пристало воину!

Главк в знак согласия мотнул слипшейся от пота бородой и гулко гыгыкнул, что должно было означать смех, но не ответил ничего. Не до того было. Тимофей, который потерял копье, застрявшее между чьих-то ребер, бился мечом. Его товарищ, напоследок размозжив кисть отчаянно наседавшему арамею, проскользнул внутрь. Именно он удержит створку ворот, когда пройдет Тимофей, а парни набросят на петли запорный брус. Так оно и вышло. Двоих кочевников, прорвавшихся в горячке в город, закололи на месте, а потом по городу прошла кровавая волна. У наместника было всего-то четыре десятка воинов, и они оказались не соперниками озверевшим от крови и злости караванщикам. Последних защитников города загнали в какой-то дом, обложили соломой и досками, а потом подожгли. В живых остался только один из них. И он прямо сейчас стоял на коленях, связанный по рукам и ногам.

Тимофей поднял кончиком меча подбородок хеттского наместника, которого взяли живым. Он бился до последнего и непременно погиб бы, но приказ был строг: не убивать! Потому-то воинам, которые чуть не выли от огорчения, пришлось сунуть древко копья ему между ног, свалить на землю, а потом тюкнуть по затылку точно выверенным ударом. Наместник уже пришел в себя и водил по сторонам мутным взглядом. У него все еще двоилось в глазах. Нарядный плащ, с которым хетты не расстаются даже в жару, с него сорвали, позарившись на серебряную фибулу, которой он был сколот. Хетт остался в одной длинной тунике, когда-то роскошной, а теперь донельзя рваной и грязной.

— Что, сволочь, не ожидал? — зло оскалился Тимофей.

— Пошел ты! — сплюнул хетт. Он был сволочью, но не трусом.

— Ты умрешь, — спокойно ответил афинянин. — Я потерял трех хороших парней. Еще пятеро ранены тяжело, они не смогут пойти дальше. И из караванной стражи два десятка погибло. Тебе придется за это ответить.

— Я родственник царя, — облизнул пересохшие губы хетт. — Вам это с рук не сойдет. Вас распнут как воров.

— А кто об этом узнает? — удивился Тимофей.

— Так люди же расскажут, — недоуменно посмотрел на него наместник.

— А никаких людей тут уже нет, — Тимофей раздвинул губы в неживой улыбке. — Их всех убили арамеи. Ты еще ничего не понял, проклятый дурак? В Угарит уже полетел голубь. А это значит, что трибун Хрисагон будет здесь через три дня. То скопище пастухов, что осадило город, вырежут до последнего человека. А потом вырежут весь их род. Ты думаешь, они спрячутся в своих пустошах? Да как бы не так! Их найдут египетские собаки, натасканные ловить беглых рабов. У парней за стеной приметные серьги в ушах. Уши отрежут, засолят в горшках и пошлют в дар твоему царю. Вот этот купец расскажет по дороге, как славно ты бился, защищая свой город, и как погиб в бою, покрыв себя славой. Почтенный Кулли, ты же расскажешь?

— Еще как расскажу, — хмыкнул купец, с недовольством разглядывая дыру в кафтане, через которую просвечивала бронзовая чешуя. — Как только попаду в Каркемиш, а это случится еще очень нескоро. Я ведь пришел с караваном, когда все было уже кончено, и тут же позвал подмогу из Угарита. Я буду плакать и заламывать руки, сожалея, что воины нашего государя не успели спасти Каркар и его отважного наместника. Но за тебя отомстят, даже не сомневайся, лживое ты отродье Эрешкигаль. Арамеи горько пожалеют о своем поступке.

— Выкуп за себя дам! — прохрипел хетт, который растерянно переводил глаза с одного купца на другого.

С каждой секундой он все больше убеждался в том, что выкуп его здесь никому не нужен. Эти люди и так заберут все, что есть в городе. До последней нитки. А он просто грязь перед их глазами, мерзкий клятвопреступник, оскорбивший богов своей ложью. Чтобы знатный хетт опустился до такого! Воистину, небо должно было упасть на землю!

— Смерти от меча прошу, — наместник уронил голову на грудь, показав воинскую косу на затылке. — Не позорьте мой род.

— Не-е-т! — медленно покачал головой Тимофей. — Ты такой милости недостоин. Тебя на закате зашьют в сырую шкуру.

Хетт понемногу начал дуреть от ужаса. Он не боялся смерти, но он боялся смерти позорной и мучительной. Нет для воина худшей судьбы. Да и этот жуткий парень с оловянными глазами нагонял на него липкий, лишающий сил страх.

— Всю ночь ты будешь думать о своем подлом поступке, — продолжил Тимофей. — А утром, когда солнце начнет припекать, кожа будет сохнуть и съеживаться. Твои кости изломает как сухие ветки, но сразу ты не умрешь, тварь. Ты будешь чувствовать боль каждый миг, пока жажда не доконает тебя.

— Не поступай со мной так! — взмолился хетт. — Зачем тебе это?

— Радоваться буду! — широко улыбнулся Тимофей. — Я всегда радуюсь, когда одной сволочью меньше становится. Я буду стоять рядом, слушать твои вопли и удовольствие получать. Я ведь обещал своему богу небывалую жертву, если спасусь. А тут ты случился, знатный хетт, да еще и царский родственник. Поверь, Эниалий, покровитель воинов, будет мной очень доволен. Он непременно дарует удачу на моем пути.

Тимофей повернулся и оглядел воинов, с любопытством слушающих разговор.

— А вы чего встали? — рявкнул он на них. — Вам же сказали, в этом городе арамеи убили всех. Два десятка на стены, пятеро к воротам, а остальным прочесать этот городишко. Собаки живой чтобы тут не осталось!

— Не нужно никого убивать, — положил руку на его локоть Кулли. — Хрисагон вывезет этих людей на Кипр, ими заселят несколько отдаленных деревень в горах.

— Да? — Тимофей изумленно замолчал, обдумывая совершенно новую для себя мысль. — Можно никого не убивать, значит… Вот бы никогда не подумал…