Жернова. Книга 2

Глава 11. Длинные тени прошлого

Морай пришел в сумерках, когда одинокие фонари еще не зажгли, и лабиринты улочек Канавы тонули во мгле. Едва Бренн склонился над горшком с тушеным кроликом, который притащил Дуги, за окном послышалось насвистывание мотива старинной песенки «любовь простушки Мери».

— Тебя пасли, афи? — поднялся из-за стола Бренн, еле дождавшись, пока кузнец отомкнет снаружи замок и откроет разбухшую дверь.

— Пасли, само собой, — усмехнулся в бороду кузнец, — аж до новой купальни, что на углу Стекловаров и Кривой ноги. В соглядатаи девку приставили, шуструю такую, востроносую. У входа в купальню меня караулит…

— А как же ты..? — начал было Дуги.

— Вход один, а выходов много, если знакомцев имеешь, — не дослушав, ответил Морай. — Хватит об этом, времени мало, а разговор долгий. — Он сел напротив, вздохнул: — О том, как тебе хреново жилось эти полгода, ты уже поди Дуги рассказал, ну а мне, расскажешь как-нибудь потом, ежели к тому времени не позабудешь…

Тягучая немногословная речь Морая стала отрывистой. Казалось, что он угнетен чем-то еще, кроме мыслей о том, как упрятать приемыша подальше от загребущих лап тех, кто за ним охотится. — В городе тебе оставаться нельзя… Да погоди ты, не дрыгайся! — шикнул он на подскочившего Бренна прежде, чем тот успел возразить. — Похоже на то, что тебя ищут все, кому не лень… Исчезнешь на время, и о тебе забудут, — серьезно посмотрел на него Морай, — за год-два много воды утечет, и сам ты обликом изменишься… Вот тогда и вернешься. Коли захочешь.

— И куда ты надумал меня задвинуть? — жестче, чем хотел, спросил Бренн, но тут же одернул себя, — прости, афи…

Морай досадливо мотнул головой, отметая ненужные извинения. — Я тут повидался с твоими знакомцами — балаганщиками из «Всякой всячины». Они уж месяц как куролесят на площади Старого дуба — каждый вечер кавардак устраивают. Карлик Хаган сказал, что через пару недель они шатер сворачивать будут, хотят прогуляться вдоль побережья со своими игрищами. И старик Гримар, — не за просто так, ясное дело, — согласился взять тебя с собой, коли не станешь воротить нос от черной работы. Мож и приплатит, не без этого… если зверей да людишек его врачевать помаленьку начнешь…

Бренн покосился на вмиг помрачневшего Дуги, мысленно перебирая возможности остаться в Бхаддуаре. — Не выйдет, афи, я ведь всех их подставлю, если меня в театре словят…

— Какого это рожна, — пожал плечом Морай, — по закону ты не порх, а свободный подданный, подмастерье и мой подопечный… Ни Служба отлова, ни скорпы тобой заниматься не будут. А люди Тухлого Краба за воротами Бхаддуара тебя разыскивать тоже не будут — много чести… Другое дело, жрецы. Им будто зады припекло, так тебя повидать алчут… С чего бы это, а? — кузнец прищурился, вглядываясь в лицо Бренна. — Ладно, — об этом позже, — махнул рукой Морай, угадав его смятение. — Дело в том, что… ну, чего уж греха таить, — кузня — не твое ремесло, Бренн, я уж давно это уразумел. Вот из Дуги знатный кузнец выйдет, и не простой кузнец — оружейник.

Дуги закашлялся — густой румянец, заливший лицо и шею, выдал радость от неожиданной похвалы и будущих перспектив…

— И земли другие повидаешь, — пытался успокоить Бренна опекун. — И Тартус, и Даму… Ведь фургоны Гримара по всем землям колесят, — никто тебя не выследит… А через год вместе с комедиантами и вернешься? Работа у них для тебя навроде легкой разминки будет. Ну — чего сбычинился, — он легонько толкнул его пальцами в лоб, — ты ж всегда хотел побродить по городам да весям… мир поглядеть, не так разве?

— Хотел, — не стал отнекиваться Бренн, — но не прям сейчас…

Кузнец хмуро свел покрытые копотью брови: — Хватит сопли на кулак наматывать! Не об своих ребячьих хотелках, а о жизни и смерти надо думать. Чудилось мне, что ты вроде как повзрослел… иль я ошибаюсь? И не задуривай себе башку — ты знал, что прежней жизни не будет. Скажем так — пока не будет… — поправился Морай после паузы.

На душе стало паршиво. Он вырвался на волю, но снова вынужден убегать и прятаться… Бросить все, что ему так дорого, расстаться с друзьями, с Бхаддуаром, с Гаванью, где кипит жизнь, казалось ужасной несправедливостью. «Правда?» — прошипел в голове ехидный голос. — «Тебе ли, подлому гнилому убийце, мечтать о справедливости? Да еще остаться в городе и подвергнуть угрозе всех, кто тебе вроде бы так дорог, как ты сам себе поешь?» Морай прав, тысячу раз прав. Надо уходить. На время… — принял решение Бренн.

— Ну, а коли тебе у балаганщиков тошно станет, — услышал он, вынырнув из своих мыслей, — устроишься учеником иль подмастерьем к кузнецу-якорщику… — Мастер говорил с натужным воодушевлением, и Бренн понимал, что тот просто не знает, как его защитить и куда спрятать. — Гримар своего не упустит, в каждой захудалой деревушке деньгу собирать будет, не говоря уж о городах, но через год, думаю, вы полный круг по сделаете, да обратно вернетесь… Вот и посмотришь.

— Угу, — ссутулившись, промычал Бренн, вдруг вспомнив о израненном Микко, который остался гнить за стенами Казаросса. А ведь он надеялся, что сумеет выкупить его…. Еще не зная, где возьмет деньги, он уже решил, что вытащит Микко со Скотного двора… А теперь… когда он сможет это сделать и доживет ли синеглазый порх до дня освобождения?

***

— Ты что — все накопленные деньги за меня отдал, афи? — задал Бренн вопрос, меняя неприятную тему разговора. — Просто так Хрящ вообще не заморачивался бы помогать.

Не отвечая, кузнец сжал ему здоровое плечо: — Ожоги как?

— Как всегда, — поморщился Бренн, — мазь помогает…

— Вот и ладно, — тебе и вправду везет, парень…

— Да неужто! — вскинулся он, — ты всерьез, афи?

— Более чем, — спокойно подтвердил Морай. — По всем раскладам ты просто обязан был сгинуть. И не один раз… Но ты жив. И даже не стал калекой. Это первое. Второе — у тебя есть настоящий друг, — Морай глянул на Дуги, — что во все времена большая редкость. Есть добрые приятели — и семья Ри, и Якоб, и Хаган. Ну и я — старый пень — еще пригожусь… Ну а в третьих — тебе не придется до отъезда театра сидеть в Канаве, хлюпать носом и сокрушаться о том, какой ты несчастный…

— Не понял. Это как?

— Вечор боги подкинули нам воздушный корабль с севера, Дуги не сказал? — приподнял бровь Морай.

— И что? Я и сам видел, как дирижабль из смерча вывалился, — медленно проговорил Бренн, вспоминая жуткую картину небесного гнева, пока он сам, как букашка, висел на скале Свартрока.

— Чудное дело — первый раз слышу, чтоб смерч через Лютую лужу воздушный корабль перетаскивал… — Да еще вместе с заморским принцем… — Кузнец помолчал, набивая трубку свежим табаком. — Так вот, по причине благополучного прибытия наследника энраддского престола Красный король объявил праздник, а любой праздник — это бардак и суета… Потому, ты уже сегодня сможешь неспешно перебраться к своим циркачам и заняться делом… Дядька Гримар, прикинув свою выгоду из-за кучи зевак, что ринулись в Бхаддуар со всей округи, решил пару недель повременить с отъездом — мошну потуже набить. А среди комедиантов тебя никто искать не додумается…

— Это уж точно, — хохотнул Дуги, — особенно если тебя как деву невинную размалюют, напудрят пошибче и парик нацепят…

— Не лыбься, Дуг, не смешно ни разу, — мотнул головой Бренн, — в Казаросса тебя под деву никто гримировать не станет. Хлопотно. Просто стручок с яйцами отрежут, и ты уже девка, готовая для дальнейшего употребления.

Повисла тяжелая тишина. Дуги смутился, и Бренн виновато похлопал его по плечу, понимая, что не стоило окунать приятеля в глубины той мерзости, которой он сам нахлебался в последние месяцы до блевоты…

— Хорош! — Мораю не терпелось продолжить разговор. Он глубоко вздохнул, будто перед прыжком в воду, и Бренн смутно ощутил, что тот хочет открыться, но сильно из-за того тревожится…

— Афи, ты должен сказать мне что-то… неприятное?

— Приятное иль неприятное — это только старая Ойхе знает — так ведь, Дуги?

Дуги нахмурился и хлопнул себя по коленке: — Ааа, да, Бренн, бабушка, непонятно как, узнала, что ты вернулся, а я ведь ничего ей не говорил, никому не говорил — веришь?!

— Дуг, не суетись — кому ж мне верить, как не тебе? — устало отмахнулся Бренн, — так что Ойхе?

— Велела прийти. На исходе ночи. Правда, зачем — я не понял.

— А тебе, Дуг, и не надо ничего понимать, — пояснил кузнец, — ты лучше подумай, как Бренна в дом провести, чтоб его снаружи ни один гнилой глаз не заметил…

— Да это не запара, — пожал плечом Дуги, — по крышам пройдем, если что… — не в первый раз…

Бренн хмыкнул, вспомнив, что именно по крышам быстрее всего можно добраться от Старого портового квартала, где тянулись угрюмые склады и мастерские канатных плетельщиков до Пьяной Русалки…

— Ну-ну, — усмехнулся Морай, — только не забывайте, что в те времена вы были раза в полтора легче. Крыши носами не пробейте! — Он со странным выражением лица мельком посмотрел на Бренна. — А насчет выкупа, который тебя так беспокоит… Часть денег мои, как опекуна и твоего мастера, а другая часть — матери твоей, Кьяры…

Бренн напрягся. Глухая тоска послышалась в голосе Морая, когда он продолжил: — Ей и пятнадцати не было, когда она брюхатая ходила по кварталу, искала работу. Одета бедно, но чисто, волосы под платок убраны. Только позже я понял — боялась она чего-то… Шибко боялась.

— А где ж ее родня была? — спросил Дуги, предупреждая вертевшийся на языке у Бренна вопрос. Но Морай на него не ответил, продолжая рассказывать. — Деньги у Кьяры кой-какие были — на них и жила. Но ей, кровь из носа, надо было найти работу, а никто одиночку не брал — считали беспутной бродяжкой из Канавы. Помню, зеленщица Барба все злорадствовала, что мол, матроны-попечительницы уже справлялись о безродной деве с дитем во чреве незнамо от кого, и скоро запрут ее в Доме милосердия для одиноких девиц, вынашивающих дитя, а после родов отнимут младенца, как у «склонной к распутству». Или вообще, отправят служить в Храм Плодородия…

Бренн похолодел, вспомнив сидящих на ступенях Храма рабынь с отрезанными носами, кормящих грудью поросят. Значит он был прав. Ее выгнала семья за то, что забеременела без мужа, и потому она жила одна в вонючем переулке Канавы и боялась, что Бренна сразу отберут у нее после рождения.

— В тот день она мимо кузни проходила. Якоб как-раз жеребчика взялся подковать, да тот зол был не в меру, — так ему в грудину приложил, что тот на двор улетел. Повезло — удар по косой прошел. Я на шум выскочил, гляжу — а дева пузатая коня за удила ловко так развернула, животом к его боку прижалась, за шею притянула и шепчет ему что-то. Жеребец зуб скалит, глазом косит, но стоит как вкопанный. А потом, вдруг успокоился, фыркает ей в нос, а она смеется… И глаза у ней — как солнечный камень на свету…

Бренн невольно коснулся левого виска…

— Ну, да, — чуть дернув углом рта, кивнул Морай, — цвет левого глаза у тебя, как у нее… А правый — синий, наверное, от отца достался. Случается такое порой…

Бренн поджал губы, промолчал. Да уж, гордиться нечем. Противно осознавать себя ублюдком, особенно, рядом с теми, у кого есть семья. И зачем только Морай начал этот разговор при Дуги, — было бы куда легче, если бы приятель ничего этого не знал…

— Взял я ее к себе служанкой — дом прибирать, — не обращая внимания на гримасы Бренна, продолжал свой рассказ мастер. — Да наказал больше никогда с лошадьми на людях не шептаться, коли не хочет, чтоб ее в скверне обвинили да в Узилище не отволокли. А через месяц и ты родился, и чуть было в Детское гнездо не попал по доносу повитухи…

Морай пыхнул трубкой и помрачнел: — А за неделю до того, как тебе пять годов стукнуло, Кьяра поутру пришла смурная — ей, мол, сон дурной приснился. И давай упрашивать, коли с ней что плохое случится, чтоб я тебя в приемыши и в ученики взял. И кошель принесла, — тебе на пропитание, да на обучение. Я, понятно, отмахнулся тогда, уверил ее, что все сделаю, а сбережения свои пусть спрячет до времени. Не верил, само собой, в эти дурацкие девичьи сны… А оно вон как все обернулось.

***

Они тихо прошли в кухню, где едва теплился очаг и пахло крепким массарским табаком. Увидав внука с приятелем, дремавшая в кресле старая Ойхе, оживилась. Прикусила деснами помятый мундштук длинной трубки, вглядываясь в лицо Бренна маленькими блестящими глазами, и подозвала: — Сядь рядом, Бренни. Приспело время для долгого разговора судя по тому, как спешно все клубки распутываются…

Ойхе встала, опираясь на клюку, и зашептала быстро и настойчиво: — А ты, внучек, поди-ка к себе… — Тот нехотя направился к двери, но Бренн остановил его: — Нет-нет, афи, — он наклонился к лицу Ойхе, — пусть останется. Не хочу от него ничего скрывать. Нет у меня от него тайн…

На миг ему стало стыдно за уверенность, звучащую в этих фальшивых словах, — ведь он так и не осмелился рассказать другу ни про клокочущую в крови яджу, ни про страшную смерть Джока. Но сейчас ему очень хотелось убедить в своей искренности хотя бы самого себя.

Старуха кивнула, устало опустилась в кресло, и без паузы продолжила: — Пора тебе, отрок, наконец, узнать, кто твой отец.

— Незачем, — жестче, чем хотел, ответил Бренн. — Морай уже поведал, что меня зачали беззаконно. И то, что отец был мореходом и сгинул в Лютом — это все полная брехня…

— Само собой, — кивнула Ойхе. — Ты был слишком мал, и мать не могла раскрыть тебе свою тайну…

— Ты знала мою мать, афи? — Бренн и разволновался, и одновременно разозлился. — Но почему ты раньше никогда не говорила об этом? — Надо же, оказывается, старая Ойхе все знала, но никогда не упоминала о его родителях… Жалела, видно, глупого малолетка.

— Значит, нужды в том не было, — дернув головой, сурово ответила Ойхе, не обращая внимания на раздражение Бренна. Она умолкла, будто подбирая нужные слова. — То, что твой отец погиб до твоего рождения, это правда. Но не в волнах Лютого.

Бренн задержал дыхание. В голове стало пусто и гулко. Сейчас он услышит то, чего боялся еще больше — что он — отпрыск казненного преступника или насильника.

Повозившись, Ойхе что-то нашарила в тайном кармане за поясом потрепанной юбки и молча показала Бренну. На коричневой морщинистой ладони лежал перстень-печатка темного золота. В квадратной оправе сиял, разгоняя сумрак, один из самых дорогих самоцветов — светящийся во тьме бирюзовый турмалин. С другой стороны оправы, внутри герба Лаара были выдавлены три буквы — Р, А и С.

Полный восхищения возглас Дуги заставил его вздрогнуть. — Откуда это, афи?

Бренн не мог оторвать взгляд от чудесного камня. Старушка выпрямилась в кресле, глубоко втянув дым. Подавшись вперед, Бренн настойчиво смотрел на нее. Сердце его колотилось, как перед схваткой с кракусом. Ойхе ответила ему темным взглядом мудрых глаз и медленно проговорила:

— Беда в том, что отец твой — не мореход, и никогда им не был. Твой отец — сын Красного короля и Элмеры Милостивой — прионс Рунар ан Сарэй. Брат-близнец Белого принца Лизарда.

***

Слова старой Ойхе упали как тяжелые камни. Прошло с десяток мгновений глубокой тишины, прежде чем звякнула ложка, которую уронил Дуги. Бренн, зажмурившись, потряс головой, будто отгоняя морок. Глянул в расширившиеся зрачки Дуги, где отражалось зеленоватое сияние турмалина, и сипло выдохнул: — Ты, я вижу, не шутишь, афи…

Бренн пытался выровнять дыхание. Ойхе не ответила — казалось, старуха расслабилась, сбросив с костлявых плеч бремя многолетней тайны, и переложив его на крепкие плечи недоросля.

— Храфн меня за ногу! — с загоревшимися глазами Дуги придвинулся ближе. — Выходит, наш Бренн — навроде как внук Красного Короля?

Старушка положила перстень на кухонный стол, и глубоко вздохнула, избавившись от тяготившего ее груза. Бренн молчал, не дотрагиваясь до камня и пытаясь переварить сказанное. Он вовсе не разделял восторгов друга, и угрюмо уточнил: — Значит я все же выродок. Ублюдок нобиля, который обесчестил мать и бросил ее беременной… А перстнем откупился. Теперь понимаю, почему ты так долго молчала, афи…

К чему Ойхе вообще затеяла этот разговор? Неужто, думала, что ему лестно узнать о том, что он выродок? Зря — он чувствовал себя гораздо счастливее, считая, что его отец был честным человеком, настоящим мореходом и действительно погиб вместе с кораблем…

Но старушка вдруг сердито осадила его, вбив конец клюки в истертые плитки пола: — Не шуми! Вот что я тебе скажу, милок… Во-первых, не тебе судить ни мать свою, которая пошла на все, лишь бы сохранить тебе жизнь, ни отца, потому как всякое случается из-за страстей грешных… особливо — среди молодняка. А во-вторых, ты вовсе не ублюдок.

— Как это? — вскинулся Бренн.

— Да вот так — проще и не бывает. Ибо зачат ты был после законного Обряда супружеского соединения в храме Жизнедателя. Как и положено приличным людям. — Ойхе строго оглядела Бренна. — И потому твое полное имя по отцу Бренн Рунар ан Сарэй.

***

Дуги, приоткрыв рот, уставился на Бренна, который потрясенно молчал, не отводя взгляда от голубого турмалина. Но не видел его. Вопросы разрывали ему голову. То, о чем говорила старая Ойхе, бывает лишь в книжицах для глупых дев, где деревенская пастушка вдруг оказывается прионсой, будучи похищенной в младенчестве… Ну, что-то вроде того!

— Только не успел Рунар узнать, что зачал сына, — покачала бабка головой, поджав губы, — ведь от силы дней десять прошло со дня супружеского соединения, когда он принял ужасную смерть в Дивном лесу.

Как и все в Лааре, Бренн знал о древней традиции королевской семьи — с семнадцатого года жизни прионсы Сарэй обязаны были доказать подданным свое бесстрашие, ежегодно принимая участие в отлове детенышей тсаккура, которых затем дрессировали, приучая защищать членов генуса и территорию Розаарде. Почти не дыша, он ловил каждое слово Ойхе.

— Семья Ардан в те времена жила в доме на площади Корабелов. И не отец, а дед твой, известный в квартале штурман, по морям ходил на торговом судне. Вот он взаправду сгинул вместе с кораблем да всей командой во время шторма. Красивый был мужчина, Росс Ардан, справный. Многие девки да бабы из-за него головы теряли…

Старуха прикрыла темные, морщинистые веки. — А Терезия, бабка твоя — мозговитая да проворная — димедом стала. Проверку у Непорочных прошла — все чин по чину, как положено, и вместе с хрингом на виске получила дозволение применять яджу в быту да в деле аптечном. Сама травы собирала, порошки да настойки готовила. И шептать умела. Помню, когда Улла нам старшенького Пепина родила, и от горячки прям на глазах сгорала, так ни один лекарь помочь не смог, кроме бабки твоей… Навек ей благодарна! Да…

Начав рассказывать, Ойхе будто не могла и не хотела останавливаться. Казалось, ей было сладко погружаться во времена своей молодости, а еще — она явно испытывала облегчение от того, что, наконец, раскрывает тяготившие ее секреты. — А на плече у тебя такое же тату, как у твоего отца, — продолжила бабка, — только двойное — будто отзеркаленное. Что означает — мне не ведомо. Кьяра рассказать не успела, а может, не захотела. Называла она этот знак — канги.

— Канги, — эхом отозвался неподвижно сидящий Дуги.

— Канги… — шепотом повторил Бренн, пробуя слово на языке.

Сквозь тусклую пелену времени он видел склонившуюся над латунным тазом юную женщину в намокшей сорочке — она мыла длинные волосы, что-то тихонько напевая. На нежной коже плеча — рисунок — закрученная по солнцу выпуклая спираль темно-красного цвета с мелкими знаками вдоль волнистой линии. Получается, канги было и у отца, и у матери? Только закрученное по солнцу и против солнца. И этого Ойхе не знает.

Откуда взялся у Кьяры такой канги? Может быть, молодые супруги сделали себе тату во время Обряда соединения, в знак вечной любви? Но почему у него, Бренна, канги сдвоенный? И намного ярче, чем у матери. И почему он становится выпуклым после применения яджу…

— Выходит, наш Бренн — самый, что ни на есть законный внук короля Готфрида? — не выдержал Дуги, выразительно поглядывая на молчащего друга. — Спору нет — именно так и выходит, — бабка пыхнула трубкой. — Только вот не знаю, к добру или к худу… — Голубой дым, наполнивший кухню, придавал всему происходящему что-то неправдоподобное.

— Но тогда почему… — начал Дуг, но старая Ойхе сама продолжила: — Почему Кьяра, законная жена Рунара, скрывалась в Канаве, терпя лишения? Почему Бренн не был признан в Розаарде, как отпрыск ее погибшего мужа-прионса?

— Да, афи. — поднял глаза Бренн, требовательно глядя на Ойхе. — Почему?

Одинокая слезинка побежала по худой морщинистой щеке старухи. — Я могу рассказать тебе только то, что узнала от самой Кьяры. А пришла она ко мне незадолго до того, как… пропала… — Ойхе задумалась, и Бренн еле стерпел, чтобы не поторопить ее, ожидая, пока старушка вынырнет из воспоминаний…

— Поначалу она таилась, скрывала свою любовь от матери своей Терезии… Призналась лишь через неделю после обряда Соединения. И бабка твоя до рассвета просидела на лавке, молча и недвижно, что статуя каменная. Не пивши, не евши. Почти не дыша. А на рассвете лишь одно дочери молвила — «спасать надо тебя и внука, ибо мужа твоего уже не спасти». А ведь Кьяра не ведала, что внутри нее уже жизнь новая зародилась. Терезия-то не только исцелять, но и «видеть» умела.

Ойхе помолчала и продолжила: — А наутро, как только в Бхаддуаре народ зашумел, что прионсы-близнецы в Дивный лес отбыли тсаккура добывать, Терезия спрятала Кьяру в Канаве, да велела никому на глаза не показываться. — Бренн, словно наяву, видел все, о чем рассказывала Ойхе.

— Сказала дочери, что нет больше у ней мужа, а совсем скоро — не станет и матери. Как в воду глядела. И наказала еще раз — в доме родном, что на площади Корабелов, не появляться, не искать помощи у меня, чтоб не навлечь на нашу семью беду… И главное — затеряться, найти неприметную работу и держаться подальше от Розаарде, а лучше всего покинуть столицу вместе с будущим сыном. Только вот Кьяра не послушалась матери — осталась в Бхаддуаре…

— А что случилось с Терезией? — Бренн наклонился ближе к Ойхе.

— Через день ее прям в лавке схватили Ловчие… Но искали они вовсе не ее, а Кьяру. Какие муки прошла твоя бабка родная — никому не ведомо, но дочь родную она не выдала…

— Но зачем Непорочные искали мать? — вскочил Бренн, не в силах сдержаться, — почему она не должна была появляться в Розаарде? Почему прионс Рунар скрыл от короля и Милостивой, что у него законная жена? Он стыдился ее? Стыдился, что она простолюдинка?

— Не шуми, Бренн, не шуми, — стукнула клюкой бабка. — Поначалу и я подумала, что Рунар испугался гнева Готфрида, то ж дело неслыханное — потомку великой Маф мешать кровь священную с кровью худородной. Такого в семействе Сарэй вовек не случалось. Я так Кьяре и сказала. Но она рассердилась на мои домыслы, — помню, даже глаза у ней потемнели от обиды. Из желтых стали темно-рыжими, как корица.

Бабка усмехнулась: — Махнула она рукой, да и сказала слова странные: «Ровня я ему». Твердо так сказала. Видно, по молодости, да по наивности верила, что любовь уравнивает всех. Глупышка…

Бренн опустил глаза. Ровня. Мать отцу ровня? Дочь морехода? Похоже, и правда, слишком наивной была. Но чего или кого она опасалась? Словно по наитию, Бренн взял со стола перстень и, не задумываясь, надел на указательный палец. Тот сел чуть свободно — Рунар был старше его нынешнего на три года. Он развернул перстень сияющим камнем внутрь ладони и крепко сжал кулак.

Будто холодным ветром хлестнуло в лицо, стены старой кухни растворились, а перед глазами друг за другом стали возникать и кружиться полупрозрачные образы, великолепные дворцовые интерьеры, наводящие жуть дремучие заросли, оскаленные зверей пасти, цветущие сады, беснующиеся морские волны. Бренн слышал голоса и звуки, чуял, как зверь, запахи. На него накатывали волны отвращения и восторга, предвкушения и азарта, возбуждения и ужаса, нежности и острого предчувствия неминуемой гибели. Он догадался, что ощущает моменты пережитого и виденного его отцом. И лицо Кьяры, на которое смотрел Рунар, было почти осязаемым, наполненным светом жизни и янтарных глаз. Вот сильные смуглые пальцы молодого мужчины нежно касаются губ, щек юной жены, гладят вспорхнувшие к вискам брови, спускаются по виску к шее и скользят по плечу, где под ними оживает и пульсирует канги.

А затем Бренна стал затягивать водоворот морока, мерцавшего перед глазами. Он закрыл глаза, не в силах смотреть на ускоряющийся поток. В ушах свистело. И вдруг наступила глухая тишина. Он вздрогнул, будто очнувшись ото сна, и увидел покрытые трещинами каменные плиты Заповедного тракта, который стрелой вонзался в нутро Дивного леса, теряясь под сводами исполинских деревьев древнего урочища…