Жажда справедливости. Избранный

Глава IV ИННОКЕНТИЙ АЛЕКСЕЕВИЧ

Ежели б до сего дня Иннокентию Просвиркину сказали, что можно проспать двадцать четыре часа кряду и не проснуться ни разу, то реакция его была бы примерно такая: «Чушь собачья! Вот что!» И он бы шумно рассмеялся в лицо сказавшему сию чушь. Но теперь же Просвиркин поднял бы на собеседника понимающие серые глаза и промолчал, что свидетельствовало обычно о его полном согласии с собеседником.

Иннокентий Алексеевич проснулся у себя в двухкомнатной квартире находящейся под номером 46 в том же доме, что и комнаты Семечкиных. Просвиркин проспал двадцать четыре часа с лишним кряду, не проснувшись за весь период сна ни разу.

Квартиру эту он занимал, а вернее сказать, делил, со своею супругой, которая ненавидела мужа лютой ненавистью и смотрела на него порой так, что ежели б взглядом можно было сжигать, то Иннокентий Алексеевич давно хранился бы в специально отведенной для него урне в виде серого праха. Причиною раздоров в семье Просвиркиных являлась религия. Отношение Иннокентия Алексеевича к религии приводило фанатичную супругу в исступленное негодование, которое изливалось из уст Ирины Александровны в виде площадной брани, извлекаемой из недр набожного мозга визгливым высоким голосом. Ирина Александровна являла собой набожную до ужаса особу, способную пренебрегать правилами хорошего тона в отношении столь ревностного защищаемого ею вопроса. Естественно, она надеялась на то, что широко рекламируемый современными священниками рай станет ее постоянным местом жительства после того, как незабвенная ее душа оставит свое бренное тело, дабы искусить лучшей жизни. Иннокентий же Просвиркин в противоположность своей второй половине был уравновешен, но слабоват на язык. Ему уже устали повторять сослуживцы и знакомые, что язык без костей является частою причиной всяческих несчастий, имеющих поганую привычку сваливаться на голову людей, обладающих столь нездоровым звуковым органом.

Ко всему прочему Иннокентий Алексеевич представлял собой атеиста до мозга костей, и был человеком, любящим говорить непечатные богопротивные речи. Не испытывая особого восхищения современной властью, Просвиркин за приемом пищи (чаще всего) поминал эту власть недобрым словом, присовокупляя к этому слова «черт» и все бранные слова, которые успели появиться в русской речи. Вот именно здесь-то и закипали скандалы, ссоры и, как любит выражаться современная молодежь, разборки, которые уже сами по себе ни в какие ворота не лезут, да к тому же делают широкую рекламу супружеским отношениям и дают богатую пищу соседям для всяческих толков и сплетен. Как ты уже понял, многоуважаемый читатель, обо всех случавшихся ссорах соседи судили лишь по очень звучному голосу благоверной супруги Просвиркина. Кстати, Иннокентий стал в последнее время подозревать, что его жена сошла с ума. Так что нежелание просыпаться и встречаться с супругой вполне объясняло столь продолжительный сон.

Уважаемый читатель может возразить, а чего доброго— и упрекнуть меня, правдивого повествователя, в том, что такой семьи существовать не существует. Здесь может быть множество мнений и, вероятно, все они будут не в мою пользу. Но дело всё в том, что такие семьи существуют, но их количество настолько мало, что узнаешь об их присутствии только лишь из литературы. Но, не будем отвлекаться, а продолжим.

Итак, очнувшись от продолжительного сна, Просвиркин Иннокентий Алексеевич, капитан милиции, почесал лысеющую голову в области затылка. Оказалось, что спал он в форме, только без ботинок. Иннокентий Алексеевич переоделся и, с трудом двигая спавшими еще ногами, побрел в ванную. Открывши дверь и споткнувшись о порог ванной, выругался, при этом с уст его слетело несколько непечатных слов, в коих упоминалась чья-то мать. Взглянул в зеркало тут же и почесал щетину на лице. На сухую побрился безопасной бритвой. Кожу вследствие этого стало неприятно саднить. Просвиркин плеснул на ладонь одеколоном и протер лицо. Кожа запылала огнем и болью. От этой экзекуции над лицом, капитан проснулся окончательно. И после этого умылся.

Прошел вышедшими уже из спячки ногами на кухню. Взгляд его потемнел при виде огромной золоченой иконы с изображением неизвестного ему святого. Перед иконой качалась подвешенная бог знает, каким способом, к потолку чадящая и гадящая побелку лампадка. Иннокентий окинул взглядом сие богоугодное сооружение, причем взглядом таким, каковым осматривают грязное пятно, уродующее красивую вещь. Не имеющий костей орган зашевелился во рту, озвучивая мысли, и воздух кухни потрясла богохульная фраза:

—Черт тебя побери! Понавешала, твою мать!

Сказавши эти как-то не стыкующиеся с правилами русской речи слова, Иннокентий Алексеевич распахнул настежь холодильник, и выражение его лица изменилось в лучшую сторону при виде содержимого утробы хранилища продуктов. Так мог радовать его только чудом уцелевший кусок ветчины.

Поглощая ветчину с хлебом, Просвиркин с довольной улыбкой на устах услаждал свою изголодавшуюся плоть.

Тут, как на грех, стукнула входная дверь, и удовольствие, навестившее капитана милиции, стало пропадать и растворяться в предгрозовой атмосфере, ибо никаким удовольствиям жизни нет, ежели Просвиркина супруга дома. Просвиркин даже поперхнулся и вновь помянул чью-то мать, но тихо, вполголоса, так, чтобы жена не услышала. Скандалить сейчас никак не хотелось. Тем более, как недавно узнал Иннокентий Алексеевич из достоверного источника, семейная жизнь его стала достоянием гласности и являлась самою интересною темой для всяких разговоров и сплетен. И еще, что актуальнее вопроса в обществе двора, пожалуй, не было. Даже многие радикальные изменения в стране не привлекали такого внимания, как супружеские отношения четы Просвиркиных. И с каждым скандалом двор буквально вставал на дыбы от новостей, в которых любая пикантная подробность, как бахромою, была окутана таким грязным враньем, что гаже и придумать нельзя. А посему Просвиркину как-то не улыбалось ссориться и давать повод для новостей. И он молча приканчивал ужин.

Когда остатки ветчины были уничтожены, Просвиркин заварил чай.

А Ирина Александровна тем временем сняла с себя в прихожей шубу и сапоги. Войдя в кухню и смотря на икону с раболепным видом, она перекрестилась три раза и низко поклонилась.

—Здравствуй, дорогая,— сказал тут Иннокентий супруге и тут же пожалел об этом. Из его уст сие приветствие прозвучало с иронией.

Та же, словно мужа в кухне не имелось, молча подошла к холодильнику, достала бутылку варенца, налила напиток в стакан и, сев напротив мужа, стала ужинать со смиренным видом кающейся грешницы. Опростав всю бутылку и уничтожив при этом порядочное количество хлеба, Ирина Александровна налила себе чаю. Супруг же ее свой бокал с чаем уже опорожнил и быстренько ретировался в зал от греха подальше смотреть телевизор.

Время подходило к семи часам вечера, когда, как известно, по первому каналу передают новости.

Просвиркин завалился на диван и уставился в «голубой» экран. Там, судя по выражению лица Иннокентия Алексеевича, не всё обстояло гладко.

И тут что-то заставило выйти из спокойствия нездоровый звуковой орган его, и с уст слетели всем известные слова, поминавшие не очень приличные вещи вместе с близкими родственниками. Иннокентий Алексеевич испугался, прикрыл рот рукой, но было уже поздно; супругу, имевшие весьма чуткие уши, слух не подвел и в этот раз,— она услышала всё и, как на крыльях, влетела в зал. Иннокентий Алексеевич возвел глаза к потолку и мысленно плюнул.

И командный голос жены потряс тонкие стены капитальной квартиры. Наступило время «рекламной паузы» в спокойных отношениях супругов.

Ирина Александровна стала выкрикивать обидные для Иннокентия Алексеевича слова, поминутно поминая Бога и всех святых, которые только имеются в христианском мире.

—Ты дурак, прости Господи! Бессовестный, безбожный пьяница! Отец мой,— тут Просвиркина уставилась в потолок и простерла к нему руки,— Господи! Да усмири ты мужа моего, наставь на путь истинный, награди окаянную душу раскаянием и избавь его от лукавого.— Потом выражение ее лица изменилось, но в худшую сторону, и она взглянула на своего «благоверного» злыми, ненавистными глазами, произнеся следующее:

—А ты?! Что ты развалился, скотина бессовестная! Зла на тебя нету. Да как же терпят небеса такую гадину на Земле? Господи, пресвятая Богородица, долго ль мне маяться? Прости меня, рабу грешную, за глупость мою, прости все мои прегрешения. Отведи рукою своею все беды и несчастия и сокрой меня своею нетленной ризой.

Тирада сама собой умолкла; Ирина Александровна стала переводить дух, ежесекундно крестясь неистово.

А Просвиркин, прекрасно понимая, что в такие минуты лучше молчать, все же не удержался, будто кто-то тянул его за язык:

—Давай разведемся.

Одна фраза,— заметьте,— одна фраза эта вывела из минутного спокойствия жену, и тирада возобновилась, приняв более тревожный и религиозный характер, причем голос Просвиркиной поднялся на тон выше. К тому же, к любимому слову жены «дурак» присоединилось часто употребляемое в ссорах с мужем словосочетание «безбожный идиот». И эти слова вперемешку именами святых сыпались на бедного капитана милиции.

Но вдруг супруга его умолкла,— по телевизору началась очередная серия какой-то «мыльной оперы».

Иннокентий Алексеевич быстро переместился в спальню, снял там трубку с телефона и навертел номер сорок девятой квартиры. Из трубки стали поступать длинные гудки. Их Просвиркин насчитал штук десять, прежде чем что-то щелкнуло, и женским голосом трубка сказала:

—Да, слушаю.

—Это ты, Клава?— спросил Иннокентий.

—Клавдии Ильиничны нет,— сказал голос.

—А с кем я говорю?— не унимался Просвиркин.

—…-…-..,— ответила трубка гудками отбоя.

Тревога за соседей посетила вдруг душу капитана, и он стал спешно одеваться. Чрезвычайно чувствительный капитан был, пожалуй, образцом милиционера и доверял интуиции целиком и полностью. А посему очень спешил, его сейсмограф гнал и стегал нагайкой предчувствия опасности тренированное тело.

—Ира, я ушел к Семечкину,— крикнул Иннокентий Алексеевич жене с порога, но та, прикинувшись глухой, что очень редко с нею бывало, ничего не ответила.

Как можно тише Просвиркин закрыл стальную дверь и влетел на пятый этаж. Там позвонил в квартиру № 49. В двери звонко щелкнул замок, и она отворилась. Просвиркин дернул ручку на себя и застыл на месте: в прихожей никого не оказалось, если не считать здорового таракана, собирающегося взобраться на косяк. Капитан спешно проследовал в зал. Обстановка поразила его сильнейшим образом так, что Иннокентий Алексеевич издал восклицание. В комнате царил полумрак, освещаемый только свечами, коих было примерно двадцать штук или больше. Свечи были везде: на столе, покрытом красной материей с золотым подбоем, на полностью спрятанном под черным покрывалом телевизоре, на трельяже, буфете, и даже в левом углу возле задрапированного красными шторами окна стоял напольный канделябр и источал свет. На столе находилось с полдюжины пыльных бутылок с поблекшими этикетками, стояло четыре золотых кубка, несколько серебряных блюд с дымящимся и распространяющим соблазнительный дух мясом. Стулья, которые стояли вокруг стола, никогда Просвиркин не видел. Их имелось шесть штук, причем два стула с высокими спинками, скорее всего можно было отнести в область кресел. Они все имели подлокотники, и с них свисали плащи черные с серебряной оторочкой. На буфете подле пятисвечия покоились четыре стальные шпаги с усыпанными драгоценными камнями рукоятями. Стеклянные полки буфета вместо привычных здесь сервизов и хрустальных бокалов были заполнены пыльными томами, на корешках коих имелись перевернутые пятиконечные звезды.

Большое количество антикварных вещей настолько поразило капитана, что тот даже растерялся и не знал, что ему предпринять в столь неестественной ситуации.

Вдруг над его головою прошелестело что-то. По воздуху пронеслась птица и уселась на телевизор подле семисвечия. Птица оказалась попугаем. Левый глаз птицы сощурился, отчего она произвела на ошарашенного Просвиркина впечатление мыслящего существа.

—Чем могу служить?— наглым и отвратительно скрипящим голосом произнес попугай.

Просвиркин молчал, не желая, видимо, разговаривать с птицей.

—Вы немой?— не отставал нахальный попугай.

—Не твой,— огрызнулся капитан.

—Чего вам надо?!— всё более раздражаясь, повторила птица.

—Хотелось бы знать, что всё это значит?— задумчиво проговорил приходящий в себя Просвиркин.

—Виконт!— вдруг проорал попугай,— чего ему надо?!

На этот зов прибежал невесть откуда взявшийся рыжий с отвратительной рожей. Он глянул в глаза Иннокентия Алексеевича своими блестящими и зелеными и произнес носовым голосом:

—Просвиркин, чем могу служить? Чего это ты звонил?

—Я требую объяснений!— Просвиркин повысил голос.

—А каких, собственно?— гаркнул с телевизора попугай.

—Да,— подтвердил Виконт,— каких?

—Где Семечкин?!

—Где-где.— Рыжий гад повернул стул и сел.— Натурально, в психушке. И ты туда хочешь? Могу устроить в комфортную палату. Хотя там самое место твоей жене.

Боле не вступая ни в какие разговоры и пререкания, капитан милиции потянулся к кобуре и мигом выдернул пистолет. Наведя его на голову Виконта, спокойно сказал:

—Вот теперь ты будешь повежливей.

—Караул!— крикнул дурным голосом попугай и повалился за телевизор.

А рыжий гад помахал перед дулом указательным пальцем и произнес угрожающе:

—Не раздражай меня, Просвиркин, пожалеешь.

—Молчать! Руки за голову!— скомандовал Иннокентий Алексеевич.

Рыжий вытащил левой рукою из-за спины револьвер и в свою очередь направил на капитана. Просвиркин пальнул. Пальнуть-то он пальнул, но уставился на рыжего непонимающими ничего глазами. А потом осмотрел свой «Макаров». Собственно, пистолет выстрелил; был грохот, съездивший по ушам, был сном рыжего пламени, только пуля пролетела сквозь голову рыжего, не причинив ему никакого ущерба, и снесла горлышко стоявшей на столе бутылке.

Тут за спиною Просвиркина раздался еще один голос:

—Ты чего это шумишь?

Повернувшись, Иннокентий Алексеевич увидел тощего человека и тут же отнес его к этой компании. Тощий был облачен в черное трико и пеструю рубаху с закатанными рукавами. Имел он отвратительную рожу с совершенно невозможными усами и козлиною бородкой. В правой руке тощего блестела сковорода. Просвиркин направил пистолет на обладателя бородки и пальнул в него. Никакого эффекта. Пуля продырявила обои за тощим в прихожей и застряла в штукатурке. Видимо это вывело тощего из себя, и он, не вступая ни в какие разговоры, размахнувшись правой рукой, шумно и страшно двинул сковородой по голове Иннокентия Алексеевича. Тот охнул, пистолет звякнул у ног. Иннокентий упал на бок и затих в таком положении: тело находилось на диване, а ноги в тапочках— на полу.

Раздался вдруг телефонный звонок,— трещал аппарат, располагавшийся на телевизоре.

Что дальше происходило в квартире на пятом этаже неизвестно, но вот известно как вела себя супруга Просвиркина. Известно, что во время очередной рекламной паузы она хватилась мужа. Всё же, как не был он ей ненавистен, она без него не мыслила своей жизни. Когда Ирина Александровна шла в спальню к телефону, она услышала странный глухой хлопок, прозвучавший сверху, а следом еще один. Похоже,— кто-то пару раз уронил толстенную книгу. Просвиркина набрала номер телефона Семечкиных. Трубку долго не поднимали. А потом женский голос сказал:

—Я слушаю.