Фуга

Безвременье

Когда Рысь с Роуз ворвались в мансарду, на кровати плашмя лежал Яблоко, и щека у него была в крови.

Роуз склонилась над ним:

— Ну что, ну что, уже ведь поздно, да?

— Ой поздно, — сказал Яблоко, — ой поздно.

Вид у него был такой безмятежный, будто он нежился на солнце.

— Я проиграл, — поделился он с Роуз, — так и знал, что не выдержу, и вот сорвался.

И ухмыльнулся — дескать, как причудливо.

Рядышком на полу лежала Ксения; Рысь наклонился над ней, но Роуз покачала головой: потом, потом. Рысь шумно выдохнул через нос и склонился все равно, приподнял руку Ксении, отпустил. Что за цацку она зажала в кулаке? Он ее где-то видел, но, черт, память…

А Роуз все не могла отстать от Яблока:

— Не проиграл! Ты еще говоришь со мной, а значит, всё…

— Вот именно, — сказал Яблоко, — всё.

— Погодите, — сказал Рысь, — что происходит?

Яблоко кивнул на дверь. Там, у двери, медленно-медленно проступал в воздухе еще один он. Те же белые волосы, та же невзрачная одежда, а вот стать…

Тот Яблоко, которого знал Рысь, горбился. Этот — стоял прямо, будто мир ежился под его подошвами, пытаясь отползти. Яблоко ухмылялся, а этот — сверкал зубами. Яблоко иногда просвечивал. Этот — блестел.

— О, — сказал он, — ну наконец. Какая встреча.

И в один смазанный длинный шаг очутился у кровати.

— Ты не успеешь, — сказал тот, что лежал, — тут уже и убивать-то толком нечего.

Яркий наклонился к Ксении и сграбастал браслет, подкинул на ладони. Оп! — браслет есть. Опа! — исчез. Оп! — снова есть.

— Отдай, — сказали Роуз, чего Рысь ждал, и Яблоко первый, чего Рысь не ждал совсем.

Другой беловолосый вскинул брови:

— Ты еще борешься?

Яблоко первый морщился и копил силы, чтобы что-то сказать. Роуз вся напряглась, уже готовая окатить кого-то силой, и Рыси показалось, что время остановилось. Этот же уберет его в два счета, в один миг, с ним сидеть в одной комнате — и то не выдержишь. И когда он все-таки сделал шаг ему навстречу, совсем маленький, потому что мешала Ксения и потому что сама по себе мансарда была маленькая, с кровати вдруг донесся тихий смех. Тот самый сухой стариковский хохоток, который Рысь так не любил у Яблока.

— Не выйдет, — сказал тот, — ничего у тебя не выйдет, милое отражение. Есть же закон. Ты можешь брать силу только в ответ. И Роуз помнит формулы, правда, Роуз?

Роуз кивнула. Яблоко первый улыбнулся и исчез все с тем же мирным выражением на лице, и Рысь минуты две пытался понять, что не так.

Он не просто растаял, как обычно, — он растаял, закрыв глаза. Он что, совсем ушел?

Минуту-две до Рыси доносился шум прибоя, и они все — Роуз, сам он, Яблоко второй — стояли молча. Провожали. Рысь бы снял шляпу, да только шляп он не носил вообще никогда.

А потом двойник Яблока вздохнул, понюхал воздух и сказал:

— Ну, двух часов, пожалуй, хватит. Вам. Чтоб попрощаться с прежней жизнью. Все обдумать. Я пойду прогуляюсь, осмотрюсь. Мне же теперь тут жить, в конце концов.

И Рысь почувствовал, что прежняя жизнь кончилась, так же ясно, как знал, что выпал снег.

Так уж вышло, что именно на кухне они в последние дни сходились поговорить. Здесь как будто остались тени и пикировок с мастером, и ночного сонного флирта, и перебранок вроде «кому мыть посуду» или «кто забыл сковородку на плите». Здесь было тепло, пахло чаем, чем-то кислым, и не верилось, что прежняя жизнь закончилась безвозвратно, а новая еще не началась.

Что делать, если вдруг все упустил и так при этом и не понял, что происходит?

Рысь глубоко вздохнул, растолкал Артура и попросил его сбегать за мастером. Пока Артур туда доберется, пока мастер придет, они с Роуз успеют все обсудить и уже потом…

Еще Рысь растолкал Я Вам Клянусь, отправил его разбудить Щепку и быть с ней неотлучно, хоть бы и в душе. Ну то есть с душем пускай она подождет до дома мастера. С остальными что делать? Столько мелких, и каждый же нарвется, они же сами не свои до справедливости, а тут ею и не пахнет и не будет… Рассказать мастеру? А что он может! Рассказать… да кому еще рассказывать? Мелькнула мысль укрыть мелких в церкви, в колокольне то есть, и Рысь не выдержал и рассмеялся, мотая башкой. «Здравствуйте, а мы тут бегством спасаемся. Правда, стены подпалим скоро и пол тоже, но там за нами ну такая нечисть, что нам помочь — ваш долг правильных верующих».

Серьезно, что действует на белых? Святая вода? Молитва? Ужасно не хватало каких-то базовых понятий, и Роуз, очевидно, все их знала, вот только сознаваться не хотела.

— Что там случилось? — спросил Рысь. — Что ты хотела сделать?

Роуз стояла у раковины, повернувшись к нему спиной, ожесточенно драила кастрюлю.

— Что я хотела, — повторила, не выпуская из рук губку. — Что я хотела. А ты сам как думаешь?

— Можно я ототру уже ее?

Роуз грохнула кастрюлю в раковину и повернулась наконец к нему: руки по локоть в пене, кончики волос мокрые и глаза, конечно, тоже.

— Я хотела его убить. Он сам просил. Я не знала, что Ксения будет там и что браслет Леди тоже позволяет…

Тот браслет она сунула в задний карман и так с ним теперь и ходила, огрызаясь. «Может быть, ты его наденешь?» — «Нет и нет». — «Может, мы выбросим его тогда?» — «О да, сейчас же».

— Ты могла и не справиться, — заметил Рысь тихо. — И лежала б сейчас, как Ксения, правда ведь?

Роуз вздрогнула:

— Лежала бы. Зато, может быть, мы все были бы в безопасности.

Про Ксению, которая спала сейчас в их с Роуз мансарде на том же месте, где отлеживалась Щепка, Рысь выяснил вот что.

— По ней прошелся самый первый вихрь. Когда они еще… ну, не сгустились. Не стали разумны. Он не стал.

— Да кто он?

— Тот Яблоко, который сдался. Нелюдская часть.

А Яблоко-то кто, захотел тогда спросить Рысь, но передумал. Все равно ведь не расскажет. Большая часть их тайн была такого рода, о котором вообще не говорят. Только с оглядкой, шепотом, по пьяному делу, чтобы наутро сделать вид, что вам почудилось. Вообще-то о таких вещах в принципе можно говорить только при мастере, но мастер как-то не горел желанием, ага. Новый особенно. Даже про брата новость не воспринял.

На кухне словно стало холоднее. Рысь застегнул куртку и расстегнул снова. Эх, а еще вчера ему казалось, что присматривать за Приютом уже само по себе трудное дело. Да десяток таких дел, только пусть Белый куда-нибудь денется.

— Убить его нельзя, я верно понял?

— Да ты же сам все знаешь. Нет, конечно.

— А если силы ему отстегнуть, он хоть утешится?

— Он сам возьмет, стоит дать повод. На них нельзя нападать и драться с ними нельзя, они становятся только сильнее.

— А можно-то что?

— За других расплачиваться.

Надо собрать всех в зале, рассказать. Про Белого, про закон, что жизнь теперь пойдет какая-то новая, жестокая, и это лично он, Рысь, облажался и не смог сделать так, чтобы все пошло иначе. Насколько понял Рысь, Белый являлся, когда кто-нибудь вдруг швырялся силой, и брал еще столько же, мол, для равновесия. Да любой выплеск — нарушение равновесия, и что из этого? В Приюте безопасно.

— Они могли бы пострадать теоретически, — настаивала Роуз, вытирая кастрюлю полотенцем, и не понять было, от злости ее трясет или от страха, — сумма возможного ущерба там прописана.

— Кто этот закон составлял-то вообще?

— Кто составлял, того уже нет.

Ну отлично теперь.

— Плачу за всех, — сказала Роуз и вышла вперед, и Джо будто очнулась ото сна. Когда ее растормошил Я Вам Клянусь и вполголоса, оглядываясь через плечо, не по-приютски тихо велел собираться, она сначала ничего не поняла.

— Куда? — спросила. — Что, играть? Зачем?

Она уже недавно поиграла, вон мастер помнит до сих пор, наверное. Потом рывком пришло воспоминание: сегодня третий день, последний. Сегодня Яблоко ее сожрет. Говорят, что когда из человека выпивают вообще всю силу, то оболочка просто тает, и хоронить не надо. Да и где бы ее тут похоронили? Что, под яблоней?

И почему идти на казнь тебе не лень, а расчесаться лень. Рюкзак разобрать лень. Встать с пола и сложить вчетверо несчастный свитер, на котором отсыпалась, тоже лень.

— Ох, Щепка, — вздыхал Я Вам Клянусь, как будто уже пережил тяжелый день, — быстрее давай.

— А?

— Времени нет.

«А когда оно у нас было, для чего оно нам?» Люди в нормальном мире ходят на работу, целуют своих детей, стареют, в конце концов. Когда она еще жила у мамы, в том огромном и темном городе, она тоже росла. И были дни рождения, когда мама старалась быть веселой, и становилось еще хуже, чем обычно.

— Мы не растем, — сказала Джо, — мы никогда не вырастем?

— Ох, — сказал Я Вам Клянусь, — ох, вот веришь, Щепка, вот вообще не до этого сейчас.

Он все оглядывался, все подгонял ее, присев на корточки, и Джо подумала: «Где Рысь? А Роуз где? Вокруг старшие парни с девушками так же деловито, нервозно тормошат младших. Что происходит?»

— Да что ты говоришь! Свалить? — огрызнулась Асенька на незнакомую Джо смуглую девушку. — Сама и сваливай, а я тебе не эта.

Кто-то кого-то «угостил» пощечиной — Джо слышала шлепок. Старшие парни сбивались на скороговорку, устало фыркали и снова что-то объясняли. Девушки собирали рюкзаки.

— Мы куда-то уходим? Все уходим? — спросила Джо, туже затягивая тесемки на своем.

— Нет, — сказал Я Вам Клянусь, он барабанил пальцами по коленке, и пальцы эти еле заметно тряслись, — нет, ты уходишь, а мы остаемся.

— А я куда ухожу?

— К мастеру жить.

— А он об этом знает?

— Он скоро придет и заберет тебя. Официально.

Официально — это как? Поведет за руку? Не то что Джо Приют любила всей душой, просто не помнила другого до вчерашнего дня. И сравнивать его с забытым домом, ну или полузабытым теперь, — та еще глупость. Но все-таки здесь Рысь, чайник, и кухня, и Роуз, от которой пахнет ландышем, и шум, привычный, как рассвет, и запах дерева. И Рысь когда-то обещал научить ее играть на гитаре. И почему они все остаются, а Джо одна уходит к мастеру, как дура?

— Я что, особенная?

— Ну а ты как думаешь?

— В смысле? Что за наезд сейчас был?

— В смысле, Щепка, если бы кто-то постоянно не плевался силой, может быть, все и обошлось бы.

— А что случилось?..

Но этого Я Вам Клянусь ей не сказал. Сидел, смотрел на дверь, качал головой, и Джо достала было книжку, но читать не смогла. Мастер небось только и делает что читает книжки в свободное от города время. Так обидно.

— Меня даже не спросили.

— Еще спрашивать!

— А если Яблоко меня съест, как собирался, все будет хорошо?

— Ух, Щепка, что ж ты все… Не, не, никак вообще. Твоя задача сейчас вовремя убраться и быть милой, хорошенькой. Понимаешь, о чем я?

— Я не умею.

— Значит, учись на ходу.

Джо никогда не видела, чтобы Я Вам Клянусь так много хмурился, так мало улыбался. Он вдруг напомнил ей Рысь, а Рысь она, может, больше никогда не увидит. Или вдруг он на нее злится, как Я Вам Клянусь, и поэтому не пришел рассказать сам.

— Мы же даже не попрощаемся.

— И что с того?

— Он как-то отдал мне свой свитер.

— Да оставь его себе…

Джо вздохнула, и Я Вам Клянусь растрепал ей волосы. Почти все младшие уже проснулись и слушали, что им вполголоса объясняли старшие. Приют вдруг стал похож на больницу. Чего они все ждут, чего она ждет?

— А я могу найти Рысь?

— Нет, он очень занят.

То ли у нее дрогнули губы, то ли что, но Я Вам Клянусь вдруг фыркнул и на миг сделался прежним, ухмыльнулся:

— А знаешь чего, мы когда к нему ходили, ну в смысле к мастеру ходили о тебе спросить, хочет ли он тебя забрать, мы же пошли втроем: я, Артур, Феликс — и Феликс там давай орехи тырить из всех ваз, какие видел, а там же важные люди, все эти дамы, прозрачные тряпочки перед лицом болтаются, такие томные, такие строгие, что ой, и мастер такой — здравствуйте, ребята.

— Так и сказал «ребята»?

— Ну не то что… Но мы специально взяли Феликса; понимаешь, если Феликс его не выбесил — никто не выбесит, все будет хорошо, что ты как эта…

— Как кто я?

— Да ой, Щепка, чтоб я знал. Не огрызайся на него, он ничего так.

«А на вас, на вас можно огрызаться? Почему вы меня отсылаете как вещь? Именно в это утро, когда все так страшно? Почему все останутся, и будут жить, и скоро двинутся в столовую, будут кидаться хлебными катышками, и Рысь рявкнет: “Достали!” — и день начнется? Разве в нормальном мире нужен человек, который путает дни недели? И сто лет не учился?»

Вчера Джо вспомнила еще и школу, а лучше бы не вспоминала. И фамилию.

Джоанна Талвен — это додуматься надо так назвать… Как? Джо… Джоанна?

«Да там такая мама, что выпендривается, это из этих, в шубах, я тебе говорю… Да какая шуба!»

«Лучше б училась хорошо, чем старших поправлять. Ну конечно, как драться — так мы первые».

«Тебя весь класс ждет».

«Мятое не приму».

Джо забивалась на последнюю парту и рисовала — себя, маму, снова себя, и мамин стол темного дерева, и зеркало в тяжелой кованой узорной раме. Странно было возвращаться к этим старинным и величественным вещам из новой школы, где в столовой всегда пахло капустой и вместо кофе подавали разбавленную светло-бежевую муть. И Джо пила ее, она вообще почти все там ела, чтобы дома еды хватало на подольше. Если б она могла тоже пойти работать, было бы легче, но на работу таких, как она, еще не брали.

— А из нашей семьи, — сказала мама как-то, — конкретно из моей семьи никого вообще никуда не возьмут.

— Почему?

— А потому, что свой круг я покинула, а вне его моя фамилия всех раздражает. Любая б из старинных раздражала, но остальные живут в центре. А мы здесь.

— А почему ты ушла?

— Принципы, — говорила мама и откидывала с лица блестящие гладкие волосы, — еще я буду силу города использовать, как крем от морщин. Они все ведьмы там за чужой счет. Ты почему не спишь?

О да, Джо знала, что на работе маму держат… ну не из милости, но и любить не очень любят. Мама вела в университете пары по правильности речи, оформляла выставки и рисовала нужные портреты.

— Правильность речи, — шипела как-то мама в телефон, задыхаясь от злости и потому чеканя слова, — правильность речи, искусство традиции, старинный слог и новомодный слог да плюс замены по стезям отцов — и вы не можете прибавить мне эти несчастные полставки?

В трубке, видимо, отвечали, что не могут, потому что мама качала головой и переспрашивала:

— Ну а на дочку? Почему распространяется? То есть вы не можете поговорить с ним, да, убедить как-то? Да. Да, я поняла. Спасибо вам.

Вешала трубку и прислонялась к стене, потому что уверена была, что Джо не видит. Джо вообще большую часть самых важных сведений получала, подслушивая или притаившись, когда мама бывала слишком усталой, чтобы заметить, что она в комнате не одна.

— Нет, не вернусь, — как-то сказала мама мертвым голосом кому-то на другом конце провода, — а кольцо ваше выбросила в реку. Не надо мне ни мужа, ни богатства. Вы обворовываете город, вам же хуже будет. Да-да, я знаю. Да-да, все эти ваши украшения. Что значит «переходит на ребенка»? Еще посмотрим, как и что перейдет. Нет, нет, нет. Всех благ.

И вот теперь придется снова жить в одном доме с взрослым, который ведь даже не мама. Непонятно, чего от него ждать, чего не ждать.

— А в городе есть школа?

— Должна быть. Какие-то вопросы тебя заботят, ну, мягко говоря, третьестепенные.

Третьестепенные. Да свою-то школу он помнит? Хотя, может, Я Вам Клянусь как раз был там всеобщим любимцем. Он-то может.

Джо сидела, вздыхала, ждала мастера. Ему, наверное, тоже неудобно, он и не звал ее, и не просил, это же Рысь с Роуз его уговорили, еще подсунули эти истории про маму. Ну да, Джо не врала ему, а все равно — жил себе мастер, никого не трогал, и тут на тебе — получи девчонку. Да чем ей заниматься там целыми днями? Книжки читать? Почему нельзя просто объяснить?

Джо обернулась было к Я Вам Клянусь, и тут-то в зале и появился он. Беловолосый. Похож на Яблоко, но двигался иначе — как будто был хозяином. И не смеялся.

— Доброе утро, — сказал голосом Яблока и очутился в середине зала, не сделав ни шага.

Старшие встали, взяв младших в кольцо.

— Доброе-доброе, — сказал Я Вам Клянусь рассеянно, — не скажу, что мы так уж тебе рады, но что поделать. Ты хотел чего-то?

Как Я Вам Клянусь говорит с ним вот так легко? И куда подевался Рысь? И почему все старшие нет-нет да и взглянут на Джо украдкой, через плечо, покосились и отвернулись?

Беловолосый кошачьим шагом подходил все ближе и вдруг сгустился совсем рядом с Джо — рукой достать. Я Вам Клянусь покачал головой, цокнул языком. Старшие девушки что-то зашептали. Нельзя убегать и драться нельзя. Просто переждать. Если от Яблока веяло едкой весенней слякотью, то от этого — холодом и смертью. Джо зажмурилась, чтобы меньше понимать, не успеть распробовать собственную гибель, и теперь слышала спор Белого с Я Вам Клянусь:

— Хочешь сказать, девчонка не моя?

— Закон она не нарушала.

— Ой ли, так ли?..

«Щепочка, — сказал Рысь в ее голове, — просто не ведись. Они же вечно что-нибудь такое… Они не со зла, просто ты ведешься».

— Молчи, — сказал Я Вам Клянусь, — Щепка, молчи. Вот просто самое время помолчать. Она не твоя, потому что, знаешь ли, она вообще ничья.

— Кто это сказал?

Джо открыла глаза, не смогла больше.

«Этот — со зла. Я точно знаю, Рысь, этот — со зла, а я даже ответить не могу. И Я Вам Клянусь такой тощий на его фоне, с этой сережкой в ухе, волосы растрепаны. Он же один против беловолосого, мы все одни, а он ходит по залу с хозяйским видом и треплет людей по щекам. Люди отшатываются».

А потом беловолосый подошел к Леди, и Александр, конечно, на него кинулся. Беловолосый махнул в воздухе рукой, и Александр застыл — со сжатыми кулаками, некрасиво нахмуренный, совсем на себя не похожий. Пошатнулся, как статуя, чуть не упал, и тут Белый взмахнул рукой снова, и Александр все-таки растянулся на ковре.

— Ай-ай-ай-ай, — протянул беловолосый, медленно и с удовольствием принюхиваясь, — какие невоздержанные дети. Вот в мое время… Ваш мир на моей стороне, вы что, не видите?

Он все нюхал и нюхал воздух, будто слепой, и Александра заслонила собой Асенька, и на Белого вдруг прыгнул сзади Феликс и повис у него на шее, и тут в зал наконец вошли Рысь с Роуз, рука об руку.

— Плачу за всех, — сказала Роуз, а Рысь рубанул ладонью по ладони и фыркнул:

— Две трети мои.

— Половина.

— Поздно.

— Я тебя ненавижу.

— Вот спасибо.

— О, — отозвался Белый и, дернув плечом, сбросил Феликса, как муху отогнал. Феликс упал бы на спину, но его подхватил кто-то из старших.

Рысь с Роуз замерли посреди зала, Белый — напротив них.

— Мы платим за всех, — повторил Рысь громко, и Роуз добавила:

— Оплата пополам.

Беловолосый протянул:

— О да, конечно. Мы же такие сердобольные, прям сердце радуется.

— Приют, — сказал Рысь, — а Приют? Послушайте. Нет, не какой сегодня день недели, про другое. Вот этот Белый — результат чужой ошибки. Сейчас он сильней, и ему нас с вами продали, а мы и знать об этом не знали и думать не думали. Мы не можем ни спорить с ним, ни драться толком, ни злиться так, чтоб было видно. Но это мы ему нужны, а не он нам. Он питается нашей силой, нашими снами и нашими страхами, и он не имеет права тронуть нас, пока мы сдерживаем себя. Он без нас не может, а мы без него — можем.

— То есть он не тронет нас, пока мы не злимся?

Губы Роуз на миг замерли: она подсказывала, все это время Рысь произносил ее слова, а вот теперь она вдруг на секунду сбилась, и Рысь заговорил как умел, сам:

— Нет, не пока не злимся. Пока не орем, пока морду не бьем ему.

— То есть он нас будет доводить, а мы отвечать не смей?

— Это ненадолго.

— Когда он уйдет?

Тут Белый отмер, ухмыльнулся:

— Уж не в вашей жизни.

— Не тебя спрашивал. Когда этот уйдет? — Феликс спрашивал хрипло и зло, отчаянно, и кулаки у него, конечно, были сжаты.

— Отдай девчонку, — сказал Белый, — и я все прощу.

— Кто, — спросил Рысь, — что, я отдай? Иди знаешь куда?

— Ой-ой-ой-ой, — фыркнула Роуз, — а кто-то забыл закон? Ты, Безымянный, не имеешь права требовать, поскольку Щепка не принадлежит больше Приюту, а Рыси, в общем-то, и не принадлежала. А сделки, заключенные вне Приюта, на его территории недействительны.

— И кому же она принадлежит?

— Кому принадлежит, тот скоро придет. И его тебе нечем напугать.

«Принадлежать — вот как они это называют. Будто ты сумка, или фрукт, или собачка».

Идти за встрепанным зеленоглазым парнем оказалось не в пример легче, чем одному. Дождь перестал, и туфли не вязли в грязи.

— Я просто очень хочу, чтобы мы быстрей пришли, — объяснил парень, цокнув языком. — Я ни фига не понял, что там происходит, но вы нужны как я не знаю кто.

— Кому я нужен?

— А как вы думаете? Это всем уже понятно.

Что именно всем понятно, Томас не стал уточнять. «Все-таки Щепка… Что-то все-таки случилось или вот-вот случится… надо было забрать ее вчера и наплевать, что это нерационально. Много ты в жизни сделал рационального?» Томас вздохнул. «Куда ты ее денешь? Хотя бы одеяло приготовил заранее…»

Хмурое утро. Злился на себя и на парня, который обогнал его в два счета и теперь только оглядывался — мол, как вы там, не отстаете, мастер? Как будто он похож на старика.

— Странное время осень, — заметил Томас ровным голосом для того только, чтобы что-нибудь сказать. «Вот эта приютская бесшабашность — они притворяются, или правда таковы, или и сами не отличают одно от другого?» Парень ждал, пока Томас с ним поравняется, поддавал ногой камешки и хмурился. «Как его имя-то? Вечно не помнишь важного».

— Да и не говорите, мастер. Жуть какое странное.

— Простите, как вас?..

— Артур, — сказал парень почему-то отрывисто, не по-приютски, и снова нахмурился, и вдруг сглотнул, потряс головой.

«Он что, плакать собрался? Вот еще только парни из Приюта при тебе не плакали».

— С вами все хорошо?

— Да лучше всех, — сказал Артур и шмыгнул носом раз, второй. Потер переносицу и глубоко вдохнул: — Вы не волнуйтесь, мастер, я не это.

«А кто сказал, что я волнуюсь? Я просто смущен, не очень хочу это видеть и очень хочу куда-нибудь деться. А вместо этого вынужден поддерживать беседу, сам не знаю о чем, потому что ты и тебе подобные не соизволяют толком объяснить, в чем вообще дело». Томас еще раз посмотрел на Артура — люди с таким лицом вообще-то должны только ухмыляться, — вздохнул и осведомился:

— А что господин Рысь?

— Он не господин. — Артур оставил переносицу в покое и посмотрел на Томаса с укоризной, — он это… первый. Ну вы сами помните. Как там… ну типа первый среди разных, и все такое.

— О! Понятно.

Мастеров, помнится, в старинных летописях называли «первыми средь ответственных» и «первыми средь смелых». Если бы.

Артур сутулился — то ли просто так, то ли чтобы Томас рядом с ним не чувствовал себя неуютно, — и горожане, конечно, на них оглядывались. Лавочники наблюдали за ними кто из окошек, а кто и выйдя на порог. Школьный учитель, долговязый Стефан, как всегда опаздывал и тоже бросил на них суровый взгляд. Из его сумки торчал багет, который снова будет ему и обедом, и ужином.

— Вы обещали разнообразить рацион, — сказал Томас, не сбавляя шага.

— У меня в сумке яблоко и сыр, — сухо ответил Стефан и поправил шляпу. — И нашу школу вы почитаете своим присутствием реже, чем то странное место, юноша из которого шагает сейчас рядом.

— У ваших подопечных, — сказал Томас невозмутимо, — как правило, есть родичи и прошлое.

Стефан посмотрел на них сперва презрительно, потом озадаченно, прищурил глаза, поморщился, формулируя вопрос, но Артур уже был далеко впереди, и Томасу ничего не оставалось, кроме как догонять.

— Здравствуйте, — кивал Томас на ходу, не очень различая лица, — здравствуйте. Здравствуйте. И вам хорошего. Спасибо.

Артур молчал. Томас все ловил себя на желании еще ускорить шаг, как будто они уже опаздывали, а куда — неизвестно.

В Приюте их никто не встретил. Ни Роуз, ни Рысь, ни младшие, ни старшие. Томас еще ни разу не слышал здесь такой тишины.

— Это в порядке вещей? — спросил он у Артура, кивая на пустой холл, хотя и так понятно было: не в порядке.

Артур глубоко вздохнул и бегом кинулся к лестнице.

В зале Томас наконец увидел, что для Приюта значит выражение «все в сборе». Сколько тут человек, не меньше сотни? Кто-то в задних рядах привстал на цыпочки и замер, те, кто держался за руки, сжимали чужие ладони все крепче и крепче и все смотрели на что-то в центре. И молчали.

— Что… — начал Томас, но Артур мотнул головой.

Томас умел рассеивать толпу только словами, да и то не всегда, а Артур раздвигал застывших людей плечами, прокладывал дорогу, и вскоре на них начали оглядываться, освобождать путь заранее — словно рябь пошла по воде. Раньше Приют приветствовал мастера криками, теперь — нестройным шепотом, и все, кто не смотрел на них с Артуром, смотрели в центр зала. Томас пытался разглядеть, что там такое, но мешали чужие плечи, руки, головы, чьи-то взъерошенные волосы, чьи-то пушистые, а потом они с Артуром пробились-таки в первые ряды — и тоже замерли. Потому что в центре зала на полу сидела Роуз и раскачивалась из стороны в сторону, обняв себя за плечи, и еще там стоял Рысь — на коленях, упираясь руками в ковер и сипло, с присвистом дыша, и еще Яблоко, ставший крупнее, четче, горделивей, и волосы у него сияли, как снег на солнце.

— О, — сказал он, — вот и мастер подтянулся. Мастер, продайте девочку по сходной цене, а то вот эти тут совсем загнутся.

Он жевал жвачку, такие продавались в Центральном лет десять назад; Томас почувствовал приторный запах банана.

— Какую девочку, о чем вы? Что здесь происходит?

Яблоко медленно повел ладонью в воздухе, и Роуз наклонилась в том же направлении.

— Глупость людская происходит, — сказал он. — Самонадеянность. Вот это вечное желание возвеличить себя за счет других.

В задних рядах поднялся ропот, но смолк, стоило Рыси еле заметно помотать головой. Он с трудом выговаривал слова, борясь то ли с одышкой, то ли с тошнотой:

— Не, не загнемся, это я от неожиданности… Встану — убью.

Роуз все так же качалась из стороны в сторону, а Яблоко все так же водил ладонью в воздухе.

— Ведь это даже и не я, — заметил он, продолжая лениво дирижировать, — это она сама изобретает способы отвлекаться от ощущений, вот и все. Говорю же, самонадеянно и глупо. Отдали б девочку, я бы вам все простил.

— Да иди ты, — выдохнул Рысь, сжимая кулаки; Томас вдруг понял, что он считает про себя, чтобы не закричать, и сбился только что. Он почти слышал: раз, и два, и…

— Мастер, — сказала Роуз, глядя на него мутными глазами, — заберите Щепку.

Они снова хотят, чтоб он ушел? Оставив целый зал замерших юношей, девушек, детей, оставив Роуз? Даже Рыси, при всем к нему презрении, он не желал таких мучений.

— Вы отвратительны, — сказал Томас существу, похожему и непохожему на Яблоко, — я требую прекратить это… что бы это ни было. Именем мастера, закона, церкви, прочих.

Это сработало бы, должно было сработать, сильнее этой формулы Томас не знал приказов, но беловолосый медленно покачал головой.

— Ой не вам требовать, мастер. Ой не вам.

— А кому же?

— А никому. Я могу больше всех, а значит, я главнее.

Томас дернул Артура за рукав — парень смотрел на Рысь, забыв дышать:

— Почему никто не сопротивляется? Почему весь Приют стоит и смотрит…

— Рысь велел, — сказал Артур дрогнувшим голосом, и вот тут Томас почувствовал ярость, какую мастеру вообще нельзя испытывать.

— Рысь выжил из ума, очевидно. Я вам приказываю это прекратить, а вам — встать с пола.

Ни Рысь, ни Роуз не пошевелились. Роуз одними губами шепнула: «Уходите», и кивнула куда-то Томасу за спину: там, вытянув шею, стояла бледная Щепка, Я Вам Клянусь держал ее за плечи. На секунду они встретились взглядами, и она покачала головой. «Ты тоже будешь мне советовать не вмешиваться?»

Томас одновременно видел, кажется, и заусенцы на ногтях Роуз, и как отчаянно закусила губу Щепка, будто бы ее тоже мучили сейчас, и как приютские, не глядя, находили и стискивали ладони друг друга. Над всем этим, в прошлом или в настоящем, в звенящей тишине, какая бывает только во сне, Томас ясно услышал хмыканье отца. «Ну ладно, папа, раз ты так настаиваешь».

— Я забираю девочку, но я вернусь.

— По праву мастера, — шепнули из толпы, и Томас повторил:

— По праву. Мастера. Но я вернусь, и вы мне скажете, что тут происходило и происходит. Обещайте.

Роуз кивнула три раза подряд, Рысь скривился и кивнул тоже.

Беловолосый вдруг выплюнул жвачку на ладонь и, пригнувшись, поднес ее к голове Рыси. К волосам.

— Если я это сделаю, — сказал, — ты же ударишь меня, а? — спросил он, не сводя глаз с Томаса, и непонятно было, кого именно он спрашивает. — Ты не сдержишься.

«Еще секунда, две — и правда ведь не сдержусь», — подумал Томас.

— Делай, — сказал Рысь. — Нежизнеспособный.

— Как ты меня назвал?

— Я констатировал факт.

Рысь смотрел снизу вверх, запрокинув голову, и тяжело дышал, и все козыри были у беловолосого, но Рысь смеялся. Он всегда смеялся.

— Возвращайтесь, — сказал он Томасу, — у нас тут весело.

Я Вам Клянусь легонько подтолкнул оцепеневшую Щепку Томасу в руки. Она так и шла с пустыми глазами, Томас вел ее, приобняв, и только в коридоре она вдруг встрепенулась, принялась оглядываться и так и смотрела назад, пока они шагали по коридору, спускались по лестнице, пересекали холл и выходили из Приюта в хмурый день.

Отвратительнее всего на свете просыпаться и отчетливо понимать — ты опоздала. А еще отвратительнее — просыпаться в чужой кровати и тут же чувствовать слабый запах Рыси и цветочных духов Роуз.

— Это что такое?

Ксения села на кровати, озираясь. Она была в мансарде Рыси и Роуз, и кто бы ее здесь ни уложил, платье с нее снимать не стали, а вот туфли — да. Ксения оглядела комнату и даже свесилась и заглянула под кровать, но ничего не увидела.

А еще на ней не было ни кулона, ни браслета.

— Ну и прекрасно, — сказала Ксения, — замечательно.

Она, как все приютские, не сразу вспоминала, что было вчера. И как же ее каждый раз бесила вот эта милая особенность.

— Убила бы.

«Вспоминай, вспоминай. Наверняка ведь Роуз быстрее это делает, чем ты. Мерзость — спать в платье. Что она забыла здесь? Ну да, в Приюте вопрос “что забыла” звучит как издевательство».

Ксения помассировала виски. Она ведь не пила вчера, она не любит пить. «А интересно, Леди так же себя чувствовала? Ну давай еще за девчонку попереживаем, почему бы и нет. Так, надо встать. А пол они здесь моют?»

Все эти дурацкие утренние мысли, которые обычно вздымались волной и опадали за полсекунды, теперь никак не отпускали. В чем же дело?

И тут Ксения поняла в чем. В Приюте стояла такая тишина, какой не должно здесь быть.

— Ну замечательно.

Ладно, пока не вспомнит, можно хотя бы осмотреться, раз уж она здесь. В свою комнату Рысь с Роуз особо никого не приглашали, хотя все всё равно к ним бегали, и Рысь отмахивался, но встречал их раз за разом. Кем надо быть, чтоб выносить столько людей? Разных людей, странных людей, и все хотят одной дурацкой вещи, и ее-то ты им дать и не можешь. Домой они хотят, знаете ли, домой! И память, и чтобы все стало как раньше.

Ксения медленно кружила по комнате — что у нас тут?

Стопка книг на столе — кто их читает? И засушенный львиный зев между страницами. И васильки. Роуз сентиментальна. Еще она, оказывается, развешивает платья на спинке кровати, и у нее появилось новое, в горошек, такое, с пышной юбкой. Может, сейчас так модно? Да где модно-то? А вот ремень Рыси — потрепанный, как будто унаследованный. А вот смятый лист, на котором написано: «Рецепты кексиков» и рядом пририсован кексик с глазками и улыбающимся ртом. Шутки у нас!.. А вот флакон фиолетового стекла, это ландышевые духи, такие даже в Центральном сейчас не купишь, они могут достаться разве что от матери. Они не портятся.

Ксения поборола желание спрятать склянку с духами в складках платья и глубоко вздохнула. И еще раз. Что-то неправильное было в этой комнате, но что?

А вот что — тут почти не видно Рыси. Тут платья Роуз и ее духи, и только кексики, возможно, принадлежат Рыси, хотя испечь их у него в жизни не будет времени. Тут нет ни его книг — ладно, есть одна, ни его одежды — да где он ее хранит? Вообще следов его присутствия почти нет. То есть понятно, что он много себя вложил в Приют, но кроме Приюта? Роуз, Роуз, Роуз.

Хоть бы картинки рисовал. Браслеты плел.

Вот так вот люди и становятся духами мест.

Она сама не знала, почему так разозлилась, до Рыси ей вообще не было дела, хочет скармливать себя чужим замыслам и чуть менее чужой женщине — пожалуйста. Но что-то где-то не увязывалось, фальшивило, вообще все в этот день ее царапало, а разгадка укрылась во вчера, в которое Ксении пока хода не было. Боже ты мой. И ведь наверняка их с Роуз матери друг друга знали, встречались в кафе, обменивались сведениями. О чем?.. Прошлое в голове дрожало маревом, не прояснялось, не складывалось в целое. Тьфу ты! И вот тут, когда Ксения окончательно решила, что денек будет хуже не придумаешь, кто-то сказал ей на ухо:

— Ну здравствуй, радость моя.

И Ксения обернулась.

От него пахло банановой жвачкой, и он был похож на Яблоко, вот только Яблоко сутулился, а этот нет.

— Так вы все-таки существуете, — сказала Ксения, — вы существуете. Я правильно почувствовала.

Нормальные дети верят в Зимнюю Старушку, Места Капели, Хозяйку Мостов и прочие безопасные, мирные сказочки. Ксения верила только в беловолосых. Это ими ее пугали с детства. Это о них рассказывал отец, уставившись на собственные руки, сплетенные пальцы. Это при их упоминании мать начинала теребить тот самый кулон, который после все-таки перешел к Ксении, — однажды даже порвала цепочку и вышла из комнаты, не закончив фразу.

«Они являются ночами, жаждут души твоей, страсти твоей, злости, бессилия жаждут вкусить они».

Ксения лет с двенадцати ждала их каждую ветреную ночь, каждую зиму и засыпала, обняв рюкзак. И если эти — порождения вьюги и метели, если они явились бы вдруг, — о, она знала, что им сказать. «Возьмите меня с собой. Я такая же, как вы. Я не хочу стать чьей-то женой. Я достойна большего. Когда весь мир занесет снегом и вы пойдете по этому снегу, сильные, как волки, я хочу пойти рядом с вами. Я одна из вас».

Беловолосый походил на мутное стекло, и Ксения дотронулась до его щеки. Когда зимой стекла покрываются инеем, на них дышат. Он же ей снился, она просто забыла. Раз за разом она теряла и теряла эти сны.

— Да что ты говоришь, — выдохнул Белый. Прижался к ней сзади, обхватил за талию, легонько потерся щекой о щеку. — Ты знаешь, кто я. Я так долго ждал, пока смогу тебе это сказать. Ты будешь первой леди, королевой. Ты будешь моей. Только помоги мне.

— Что угодно, — сказала Ксения без голоса.

— Приведи сюда девочку. Она моя. Она моя в другом смысле… как пища. Ты не как пища. Ты как наслаждение.

— Откуда привести?

— Из дома мастера. Туда мне хода нет. Пока нет.

— Мастер знает меня и не допустит…

— Заморочь мозги девочке. Скажи… — Он на секунду зажмурился, и Ксения поразилась, какие пушистые и густые у него ресницы. Тоже белые. — Скажи, что она здесь очень нужна. Скажи — только ее все ждут. Скажи — сможет спасти Приют от нас. От меня. Мы все суть одно и то же.

Ксения запрокинула голову и потерлась о его плечо. Как будто шла по кромке льда и лед трещал.

— Кто ты? — спросила Ксения.

— Я — это вы. Вся ваша ненависть к самим себе. Все сожаления. Ты удивительная. Ты такая… терпкая.

Черная сила внутри Ксении будто вся потянулась в его сторону, будто бы ветер подхватил ее и понес — в его ладони, в ямки под ключицами. Раньше сила так мерно шла наружу, только когда Ксения пела или сидела в баре и позволяла силе течь сквозь себя.

Беловолосый коснулся губами ее плеча и еле заметно спустился вниз по руке.

— Ты губы вымажешь. — Ксения отстранилась. — В моей силе. Которую я не разрешала тебе пить.

— И сила не твоя, — ответил Белый хрипло, встав на колени, — и пить я еще толком не начал.

«Белые волки, — подумала Ксения, — белые волки. Моя черная кровь капает на снег».

Белый раскрыл ладонь. На ней лежал ее кулон, браслет Леди, серьги-сердечки — видела у Роуз.

— Еще ручка мальчишки, — сказал Белый. — Того, который все время с тетрадкой. И девчонка. Приведи мне ее, и я дам тебе выпить рыжую. Или ее муженька. Да кого угодно.

— Да, — ответила Ксения, сама не зная почему: от страха ли, от восхищения ли, ну или просто — голова кружилась, как после дня работы, как во сне, — да, я все сделаю. О да, о да.

«Из всех существ этого и подземного миров ты ведь единственный, кого боялся мой отец».

Этот запах — черного чая и старого дерева — Томас узнал бы где и когда угодно. Единственная на сейчас проблема заключалась в том, что в лавке Йэри он оказываться не планировал. Он только что показал Щепке ее комнату и отстраненно подумал о том, что его прежняя жизнь в городе закончилась, так толком и не начавшись. Она состояла из чужих просьб и ходьбы пешком, и в ней почти отсутствовал личный смысл, но в том был какой-то свой покой. Сейчас Томас даже сказал бы — своя прелесть. По крайней мере, никто на него не смотрел исподлобья в его же доме так пристально, что хотелось не то отойти, не то и вовсе увернуться. Бедный Рысь, как он это выносил!

Томас пытался с ней поговорить, но все его попытки провалились одна за другой. Пока они шли из Приюта, он закинул ее рюкзак себе на плечи, и тот оказался в два раза тяжелее, чем девочка комплекции Щепки вообще могла поднять.

— Что же у вас такое в рюкзаке?

— В смысле — «такое»?

— Очень тяжелый.

— Я сама не знаю.

Она умудрялась не смотреть ему в глаза — но не брать же ее за подбородок и не заглядывать в лицо? Выйдет совсем странно…

Городские барышни обычно хотели, чтобы их утешали. Возмущались, но ждали от него поддержки, помощи… чего там еще. Эта — не ждала. Томас решил попытаться еще раз, с откровенности:

— Хотите плакать — плачьте.

— Я не плачу.

И вот эта осязаемая неловкость, вот этот скрытый смысл, которого нет, он так и будет между ними висеть, постоянно? Это из-за того, что он видел ее прошлое? Или потому, что увел из Приюта, как будто так и надо, будто между ними были какие-то узы, хотя их нет? Да почему все так сложно?!

В гостевой спальне он по-прежнему спал сам, в отцовской можно было заблудиться, поэтому он отдал ей свою детскую. Ни «что такая маленькая?», ни «прошлый век вообще!» — ничего такого, хотя бы понятного Щепка не сказала, только «спасибо» — и уселась на кровать. Томас принес ей простыни, подушки, зачем-то свой чистый халат из кладовой, хотя он явно был Щепке велик.

Что еще нужно гостям? Последний раз кто-то посторонний ночевал здесь при отце. Сообразить бы…

Полотенце. Еще одно. Каких-то книг на тумбочку. Выгрести из нее свои тетради пятнадцатилетней давности, целую стопку. Кувшин с водой. Туфли с узорами, домашние. Вешалки-плечики. Подсвечник. Ваза для цветов.

Все это Томас складывал и расставлял сам. Щепка так и сидела на кровати. Эта ли девочка к нему пришла недавно и требовала объяснить, как читать книги?

— Вы не забыли книгу о все потерявшем мастере?

— Она же Рыси.

— Нет, она моя.

Собственное упрямство, конечно, смешило, но их общее преклонение перед Рысью раздражало. Как он осел на пол, и как посмотрел на каждого по очереди, и как покачал головой — и на беловолосого не кинулся никто, хотя по глазам было видно, что хотели.

— Я забыла ему отдать, она в рюкзаке.

— Ну не в последний же раз вы виделись, — сказал и сам себя отругал — явно не в последний, но момент для снисходительных успокаивающих сентенций все равно не очень-то подходящий. Горожане обычно успокаивались одним его присутствием, а эта… — Зачем так нервничать? — спросил и тут же фыркнул: «Себя спроси о том же самом, тактичный ты наш». — Я не хочу… — начал и сбился. «Перед ней еще отчитываться?» — У меня нет ни малейшего намерения вас оскорбить, или унизить, или еще что-нибудь. Может быть, вы не будете вот так?..

Щепка быстро глянула на него и не ответила, уставилась в пол, и Томас вдруг понял, что каждой несчастной женщине из комитета, каждому любопытному ребенку он теперь должен будет объяснить, почему взял девчонку из Приюта. Может, сказать, что она родственница? Дальняя. Никто не видел, правда, как она въезжала, но можно сказать, что у мастеров есть свои тайны…

Лана бы не одобрила этих уверток. Да Лана всю его жизнь в последние два года не одобрила бы, чего уж там.

Щепка ссутулилась на кровати, уставилась на сцепленные руки, будто о чем-то сосредоточенно молилась. Он же не знает даже, чем ее накормить. Как у них принято в Приюте? Может, они все там молчат целыми днями, стоит мастеру выйти за порог?

— Щепка, — вздохнул, зажмурился, подыскивая слова, и вдруг почувствовал запах лавки Йэри.

Что ж, прекрасно.

Йэри сидел на полу и по одной складывал книги в сундук — каждую открывал, пролистывал и аккуратно добавлял к другим. Большие и маленькие стопки были повсюду: на полу, на кровати, в других распахнутых пестрых сундуках. Они еле заметно покачивали крышками и вдруг напомнили Томасу гигантских и жадных птенцов.

— Здравствуйте, — сказал Йэри, не поворачиваясь, и Томас поздоровался в ответ. Нет, конечно, он хотел бы сюда попасть, но не так же стремительно. И Щепка там одна осталась.

— Вы куда-то уезжаете?

— Да как вам сказать. — Йэри легко встал. — Уместнее будет сказать: вновь обретаю родину.

Тут только Томас рассмотрел его мундир: синий с темно-коричневым, медным, что ли, шитьем, цветами, птицами — и петлицей мастера, из которой торчал ландыш. «Смех и радость» — старинное значение, избыточное.

— Ручку, — сказал Йэри. — Обычно я храню там ручку. В петлице. Мало ли что.

Синий мундир носил только один мастер в истории.

Томас потряс головой. Зажмурил глаза. Ни ландыш, ни форма мастера не исчезли. Срочно нужно было что-то сказать, как-то подтолкнуть время, чтоб оно снова двинулось и хоть что-то стало понятно. И Томас спросил самое простое:

— А где вы взяли ландыш в октябре?

— Ой, право, бросьте. Это все, что вас волнует?

Йэри стоял безмолвный и торжественный, как будто сдержанно сияющий, неясно почему. Впервые Томас разглядел, какой он статный и какой, оказывается, молодой.

— Надеюсь, вы не упустите всё, как в прошлый раз.

— В прошлый раз?..

— А, вы так и не поняли. Не важно.

Слова закончились. Как спросить то, о чем не спрашивают?

— Да, — сказал Йэри, — вы всё верно поняли. Да, это я тот самый мастер, который упустил собственный город. Я проклятый гордец, все потерявший. И более того, я же и автор вашей с Рысью любимой старой книжки.

Йэри улыбался. Его будто отпустила и ломота в костях, и усталость от пребывания на одном месте, и просто усталость. И волосы у него сменили цвет перезаваренного чая на светло-коричневый. Молодое дерево.

— Нам всем дается второй шанс, — сказал старый друг отца, старший приятель Томаса, мастер из книжки. — А я отправлюсь домой и буду ждать, пока вы все тут справитесь.

— Справимся с чем?

Йэри махнул рукой и уселся на один из сундуков, вытянул ноги.

— Давайте без чаепития сегодня, — сказал он. — На нас и так, того гляди, что-нибудь свалится. Неприлично такие вещи обсуждать вслух, но раз уж я решил, что все будет в порядке…

Вот с таким же серьезным видом Йэри рассказывал сказки, когда Томас был ребенком. Эти истории тогда были его сокровищем.

— Дело в том, — проговорил Йэри, и Томас медленно опустился прямо на пол, — дело в том, что мой родной проклятый, как принято выражаться, город не просто руины, а напоминание. Он мог бы сейчас стоять целехоньким, но тогда я не помнил бы всей истории, а это слишком серьезная плата. Когда ход событий меняется, всегда должен быть кто-то, кто помнит все. Чтобы подстраховывать.

— Вы подстраховывали моего отца?

— Именно так. Но, видите, не справился. Ум его был и остался в порядке, а с телом, увы, я не рассчитал. Никто не рассчитал. Удерживать новорожденный Приют и город одновременно… — Йэри покачал головой.

«Если бы ты приехал хоть за три дня до его смерти, он бы остался жив. Не Приют виноват в том, что все вышло как вышло».

Йэри сидел на сундуке, смотрел светло и безмятежно, словно в форточку подул весенний ветер, и Томас не мог понять, были упреки в его голове мыслями Йэри или его собственными.

— Если вы сделаете все правильно, — сказал Йэри, — мой город восстанет из мертвых. И я вместе с ним. Вы видите, я даже уже начал. У вас есть шанс все переписать.

Сколько же в нем будет светлой силы, когда он воспрянет полностью. Сколько упругого ветра и ночей у моря.

— Я мог сдвигать закаты, — продолжал Йэри сдержанно, — мы с моим городом отлично ладили.

— Объясните хотя бы…

— Ой, не будь занудой.

Йэри спрыгнул с сундука и шагнул вперед, будто хотел обнять, но в последний момент вдруг передумал. Опустил руки и велел негромко:

— Идите к вашей девочке. Чем глубже все вы будете погружаться в дебри этой истории, тем чаще будут путаться пути. Вы вот нежданно оказались в моем доме, а это, например, только начало. Вот, кстати, если он не уйдет вместе со мной, можете основать тут что-нибудь этакое… Место встреч горожан и приютских, например.

— Дом уйдет вместе с вами?..

— Он ко мне привязан.

Йэри смотрел то ли с грустью, то ли с жалостью, и пахло ландышами и весной, и Томас все ждал чего-то еще, но так и не дождался. Только:

— Томас, Томас, как же вы все-таки отвыкли удивляться.

— Останьтесь, — попросил не Томас, а тот мальчик, который слушал сказки лет двадцать назад, — я ничего не понимаю. Я не справлюсь.

— Мне не разрешено помогать, — ответил Йэри, — мне и подсказывать-то вам толком нельзя. Я могу только верить всей душой. — Йэри развел руками, и вдруг фыркнул, и закатил глаза, и проговорил очень четко, очень внятно, словно урок отвечал в сто десятый раз: — Ничем, ничем я не могу помочь. Вообще ничем. Вот этим — особенно. — И сунул в руки Томасу пузырек с отцовским зельем — на этикетке надпись: «оч. сильн.». — Решитесь, иначе так ничего и не поймете.

Томас возвращался домой, сжимая в руке пузырек, и вспоминал. Казалось, будто кругом сплошная темнота. Он был в Центральном, когда все произошло, когда мир рухнул, а на следующее утро все забыл. Все всё забыли, а Рысь, и Роуз, и, возможно, Ксения, и другие люди Приюта, выходит, всё это время помнили и не могли сказать?

Черные сны снятся людям, и те просыпаются среди ночи и не могут уснуть. Черные сны снятся домам, и стены стонут тихо, как будто от старости. Черные сны грезятся городам, и мастера говорят: что же ты, ты есть. Черные сны снятся дорогам средь лесов, и морским берегам, и горным вершинам — всем и всему, что может видеть сны. Выходит, все это в какой-то мере правда?

Теперь, когда пришел другой Белый, Рысь вспоминал Яблоко едва ли не с благодарностью. Оказывается, тот брал силу сдержанно, едва-едва на то, чтоб прокормиться, и не позволял себе смаковать ни страх Рыси, ни его злость. Яблоко не наслаждался, просто ел; нынешний, безымянный, вкушал. Жмурился.

Оказывается, когда рядом пьют силу из твоей любимой женщины, время движется медленно. Но Рысь молился не о том, чтоб Роуз не упала — она сильная, она выдержит, она сильней его, — а о том, чтобы никто, ни один человек в зале не кинулся на Белого. Если кинется один, подхватит второй, где подхватит второй, начнется свалка, и кто знает, как Белый ответит на этот раз.

Рысь всматривался в лица, в каждое поочередно, и вспоминал, что он об этих людях знает. «О, Асенька, носишь ли ты еще ту феньку? Здравствуй, Я Вам Клянусь, не смотри так, я никого не предаю, мы отыграемся, но иногда высшая доблесть состоит в том, чтобы не броситься в бой сразу. Чтобы выдержать. Он же только и хочет, чтоб мы бросились, и у него будет повод уничтожить нас, Приют, весь город, мастера, кого и что угодно». Все тело ныло, требовало драки. Почему он сидит на месте, это глупо, сила бурлила, заволакивала мозг, как же невыносимо отдавать… «Ох, здравствуй, Леди, что за мокрые глаза… привет, Ксения, ты вроде бы спала, ой, привет, Феликс, а что ты вцепился в Асеньку?»

— Ну нет, никакого разнообразия, — протянул Белый, — решимость, злость, опять решимость… Жесткая сила. Нет бы что помягче.

«Нельзя их трогать, — писал старый мастер, — не трогайте беловолосых никогда, это неверное решение, тупик». Мастер писал и сразу же зачеркивал, но Рысь все равно разобрал, слишком хорошо он знал этот почерк; первые фразы, по которым Рысь вспоминал буквы, Карл придумывал сам и писал сам — и Рысь запомнил каждую завитушку, каждый штрих.

Не трогайте, не трогайте, не трогайте.

Что-то не то мы выдумали.

Как-то это что-то…

В зале зашептались, и Рысь понял — явился мастер, наконец-то! Щепку стоит забрать, хотя бы для того, чтобы беловолосому не досталось ничего, ему и так достанутся и Рысь, и Роуз, и когда же это кончится…

— Ну а что, — сказал Белый, когда за мастером закрылась дверь, — скормил бы мне, что ли, кого-нибудь вместо себя, раз уж такое дело. Ты же глава Приюта. Ты важен. Что они будут делать без тебя?

— Половина из них не помнит, как меня зовут, — выдохнул Рысь чуть приукрашенную правду. Они все его отличали, ну а имя…

— Ну хорошо, а вместо девушки? Смотри, как мучается…

— Это ты мучаешься, — огрызнулась Роуз, — с рождения. Мне очень тебя жаль.

— Фу, — сказал Белый, — как скучно.

Он зажмурился, и от стен отделились его братья. Раз, два, три… шесть беловолосых… Рысь не мог понять, снова он путается в цифрах или белых так много; они двоились, схлопывались, снова отделялись друг от друга, не говоря ни слова. Ухмылки у них были одинаковые, и челки одинаковые, и одежда. Они кивали всем и растворялись в тени.

— Это что, твоя армия? — спросила Роуз.

— Это не армия, — ответил безымянный, — это я и есть. Просто нас много, столько же, сколько вас. И мы голодны. Я голоден. Вы поняли? И да, родные, если вы хотите, чтоб ваш глава поднялся с пола, быстро постройтесь в шеренгу.

«Ха. Ха. Ха. Если бы это действовало так просто».

Приютские зашевелились, отмерли. Рысь подмигнул им с самым томным видом, который смог изобразить. И раз, и два, и… Интересно, кто начнет?

— Строимся в неровную, — услышал Рысь бодрый призыв. — Нашелся тоже умный!

— Наш глава и на полу красивее тебя в сто тысяч раз.

— А девчонки у вас там есть?

— Да он не смог бы!

Приют медленно накрывал привычный гвалт. Ты можешь им приказывать, только если такой же, как они. Только если ты с ними в одной лодке, и они видят, что ты с ними, и любят тебя. Поэтому у мастера в Приюте никогда толком ничего не выходило — он пытался смотреть сверху вниз, а на приютских сверху вниз смотреть нельзя. Поэтому не выйдет и у Белого.

Нужно смеяться. Даже если умираешь, нельзя позволить ему наслаждаться властью, но и открыто бунтовать тоже нельзя.

— Народ, постройтесь, — попросил Рысь, вальяжно развалившись на полу, — сделайте человеку одолжение.

— Я не человек.

— Сделайте одолжение неизвестно кому.

Белый с шипением втянул сквозь зубы воздух, но не ответил. Рысь оскалился вместо улыбки и первым встал в воображаемую шеренгу.

Если бы его спросили, что в этот день ему запомнилось сильней всего, в день, когда утром выпал снег, в день смены эпох, Рысь ответил бы — лица мелких. Они воспринимали все всерьез, и поэтому Белый мог их зацепить, а старших — нет; младшие стояли бледные, безмолвные, будто и впрямь в чем-то были виноваты, будто чего-то такого всю дорогу и ждали, а Белый не додумался рассмешить, куда ему, ему только их испуг и нужен.

— Ну-ка, ну-ка, — говорил он, медленно прохаживаясь взад-вперед, — кто это у нас тут такой красивый.

Старшие встали позади младших, и обнимали их за плечи, и смотрели на Белого с таким укором, что даже воздух стал каким-то горьковатым.

— Тебе нормально так? — зашептал Артур, словно не веря собственным глазам, и Я Вам Клянусь подхватил, голос у него срывался:

— Мы что, для этого Приют основывали? Вот для вот этого вот?

«Все будет хорошо, — думал Рысь громко, — все будет хорошо, потерпеть час-два, записки мастера все равно один я могу прочесть, должен же там быть ответ, хоть какой-то… я не успел, но я найду, я все исправлю, только сдержитесь сейчас».

А безымянный, как нарочно, нарывался, разъяснял мелким правила новой жизни, и у старших сжимались кулаки, и в ушах у Рыси звенело.

— За несанкционированный выплеск силы — штраф. За нападение на любую версию меня… За нарушение равновесия… За вольные мысли…

— Мыслей в законе не было, — сказала Роуз, и в голосе ее было сочувствие. Она не сдалась, но изображала как раз ту самую покорность, которой безымянный ждал вообще от всех. — Мыслей в законе не было. Про равновесие и нападения все правда.

Беловолосый смерил ее до смешного грозным взглядом и продолжил:

— Передать один штраф можно один раз. Если кто-либо взял несколько чужих штрафов одновременно и потерял сознание в процессе, то остаток выплачивается теми, за кем штраф изначально числился.

Рысь не хотел, но все-таки спросил:

— А позволяет ли закон пить без остатка?

В серых глазах промелькнуло уважение. Может, он тоже вырос на окраине и знал, что самое главное. Условия драки.

«Не начинай думать о нем как о человеке».

— До первой потери сознания, — ответил безымянный легко, как своему, будто не из-за него Рысь сейчас стоял шатаясь, — а уж сумеет ли кто оправиться после — это вопросы личной силы, личного желания. Но оболочка нет, не растворяется. Мы же не звери. У нас же правила есть.

Он явно кого-то передразнивал, а Рысь не знал кого, а хорошо бы знать; хорошо бы получше знать всю эту историю, но он не хотел лишний раз думать о старом мастере и доверял ему и Роуз — может, зря.

Не в том смысле зря, что Роуз недостойна, а в том, что, может быть, он что-нибудь придумал бы и она не смотрела бы на беловолосого с таким печальным узнаванием, как сейчас. Он разрешал ей жить по горло в тайнах и только сейчас понял, что, быть может, она хотела, чтобы он вытащил ее на сушу силой.

— А кто придумал этот закон? — выкрикнул Артур, просто чтоб нарушить тишину и чтоб проверить голос — не дрожит ли?

Нет, не дрожал пока. Все повторялось. Рысь узнавал позы, оттенки голоса.

— Кто-кто придумал, — протянул беловолосый и заботливо смахнул пылинку с плеча Артура, — угадайте с трех раз. Кого вы любите.

И все уставились на Рысь.

— Нет, — уточнил беловолосый, — тот, кого здесь нет.

Он схватил за запястье Ксению и выдернул из строя; теперь они вдвоем стояли напротив остальных.

Роуз смотрела широко открытыми глазами:

— Ты не можешь быть на его стороне.

— Почему нет?

— Ты же…

— Она умнее тебя в сто тысяч раз, — ответил безымянный, — умней вас всех.

Ксения взяла Белого за руку и улыбнулась. Ее волосы напоминали черную морскую пену.

— Блин, — сказал Артур, — да я сам сейчас психану, — и в подтверждение своих слов немедля пнул кровать.

— Я тебе психану! — ответил Рысь вполголоса. На громкий сил не хватало. Вообще ни на что не хватало, кроме коротких, четких указаний.

Роуз сидела на полу у его ног, положив голову ему на колени; он рассеянно массировал ей лоб. У мастера в доме небось никто ее не мучил бы. Да что говорить.

— Платим за мелких, пока можем. Все по очереди. Кому не хочется, делает шаг вперед.

По правде говоря, шаг вперед в таком бедламе сделать было затруднительно. В мансарде в жизни не собиралось столько народу; люди сидели на кровати, на полу, на стуле, на его, Рыси, рабочем столе. Младшие, старшие. В полутьме Рысь почти не видел лиц, но освещать Приют сил не хватало тоже. Он все ждал, когда вернется мастер и придется ему все объяснять, но мастер не приходил. Что же, ну и ладно, хоть Щепку забрал — и на том спасибо.

Беловолосые заглядывали в дверь, бродили по этажу, вытаскивали миски из шкафов в столовой. Один подпирал стенку и молчал. Их стало то ли восемь, то ли десять — но все пока были сытые, ленивые, расползлись по Приюту как сонные мухи. Леди влепила одному пощечину, и за нее заплатил Я Клянусь: «Ну а что делать».

— Мы хотим сами платить, — заявила Леди пятнадцать минут спустя, и голос у нее дрожал, а носовой платок она отдала Клянусь, — мы не хотим вот так вот вас использовать!

— Для вас опаснее. Вы младше. Более хрупкие, — объяснял Рысь отрывисто, берег дыхание.

— Но младший не значит невыносливый!

— Но хрупкий. Растущий организм. Лучше просто попробуй в следующий раз их не бить.

Младшие требовали бунта, старшие — плана действий, беловолосые то появлялись, то исчезали. Безымянный и Ксения заняли кухню. Ксения готовила желе. Обычно Рысь не позволял, чего продукты переводить, но теперь Ксении никто был не указ. Она добралась до клубники, замороженной на черный день, и Рыси стало смешно, как он раньше из-за этого досадовал. Рачительный хозяин. Молодец!

Ксения, к слову, уже успела отвесить ему пощечину, полновесную, крепкую, давно мечтала, видно, но Рысь ответил:

— Ну и что?.. — и Ксения отступилась.

Если ты научился укрощать детей, то одержимый взрослый — плевое дело. Он все хотел поговорить с Роуз про закон, про старого мастера, про двухлетний срок, но люди шли и шли, и вечер тянулся. Роуз помнила больше, чем он, и говорила поэтому тоже больше. Я Вам Клянусь на полусогнутых пробрался в кухню, из продуктов стащил почему-то кусок сыра, и этот сыр теперь поделен был на всех.

— Я одного не понимаю, как же старый мастер?.. — мялся Я Вам Клянусь, и Роуз ответила:

— Он избегал гораздо худшего исхода.

— Откуда эти белые вообще взялись?

Роуз пожимала плечами, как будто ничегошеньки не знала. Ну конечно.

Я Вам Клянусь меж тем увидел в кухне Ксению, внезапно осознал, что она с Белым, и от горя стал выглядеть в два раза старше. Роуз взяла его ладони в свои.

— Она вернется, — повторял Я Вам Клянусь, будто с ним кто-то спорил. — Она вернется. Возвращается всегда. Просто ведется на все новое. Увидите.

И Рысь впервые понял: что бы ни испытывала Ксения к Клянусь, он-то ее правда любит. Почему-то от этого стало легче.

Откуда-то принесли свечи, расставили на свободных местах, долго искали спички. Приторно пахло малиной.

— Такие важные вопросы, — заявил Клянусь, — на голодный желудок не решаются.

Они и впрямь смотрели все голодными глазами: и Артур, и Клянусь, и Говард, и Асенька, и Феликс — все. Все думали, что Рысь знает, что делать, и обступили его, готовились внимать.

— Слышь, — шепнул Артур, зачем-то дергая Рысь за рукав, — слышь, чё я вспомнил, а, Рысь, ну послушай. Это ж было уже все. Мы же тогда все умерли, два года назад. Да?

— Нельзя об этом вслух, — дернулась Роуз, — не говори об этом никогда больше. Тогда весь мир погиб.

То ли другие не очень расслышали, то ли не очень удивились, потому что в последний час чувствовали то же, что и Рысь, — боль узнавания. И белые уже когда-то скользили то ли по приютским коврам, то ли и вовсе по траве, и безымянный уже ухмылялся Рыси в лицо, и кто-то уже оседал на землю, как Роуз сегодня на пол. А Артур лопался от понимания и говорил скороговоркой, пока не прервали:

— Это все уже было, мы сцепились, и в результате никто не победил. Ты поэтому говорил, что нельзя драться?

— Угу, — ответил Рысь и понял, что не врет, — угу, поэтому.

Вот почему он всех их помнит — и Я Вам Клянусь, и Артура, и безымянного — всех разом. Старый мастер уже однажды собирал их всех, не в Приюте, а прямо на равнине, и Рысь выплеснул всю силу, какую имел, и белые отбили, и тогда…

— И тогда наши силы сшиблись, — продолжила Роуз. И голос ее был тихим и грустным. — Их пустота и наша ярость. И никто не выиграл.

Она не говорила, что случилось после, но Рысь и сам знал. Рыжее на белом. Хлопья пепла и хлопья снега. Темнота, которую все теперь видят во сне, потому что мир не уверен, что жив.

— Мы всё испортили тогда.

— Не мы, а мастер.

— И мастер отмотал время назад, чтобы…

— Чтоб мы могли попробовать иначе. И поплатился за это. В прошлый раз в этот день мир перестал существовать.

«Как тут попробуешь иначе, если все, чего хочет безымянный, — та же драка?»

Артур добавил:

— Мы тогда напали первыми. После этого были вынуждены соблюдать закон. Время-то мастер отмотал назад, но белые запомнили.

— Мы же не знали, — сказал Рысь, — мы не нарочно.

«А скажи это пеплу на снегу. Скажи мастеру, который, видимо, тогда бродил один на остатках той поляны, того города, того мира. Вы всколыхнули волну, которая потом накрыла все. Какого еще ты хочешь прощения?»

Рысь даже не знал, сам себя он клеймил сейчас последними словами или старый мастер в его голове. Как можно ничего не понять и сразу все разрушить?

«Но нет, подождите.

Не надо было сталкивать нас, молодых, растерянных, сила ведь обжигала пальцы нам же, она стремилась выбраться наружу, никто не пытался нас сдержать, а мы не знали, что с нами такое. Мастер столкнул нас с белыми в расчете на то, что мы выиграем, пусть и с потерями, но мы не выиграли, мастер не рассчитал. И мы не виноваты, мы не знали.

Пустоту не испепелишь. Надо иначе».

— Надо иначе, — произнес Рысь вслух, — мы так долго не продержимся.

Он уже словно видел, как все будет: мелкие начнут психовать, белые станут радоваться, а старшие платить, платить, платить. Собой. Ксения будет ходить королевой, перебирать чужие шмотки, надевать лучшие, если не побрезгует. Щепка останется в доме мастера, ей хорошо. «Связь субстанции, именуемой “сила”, и материи, именуемой “душа”, в настоящий момент мало изучена» — вот это было в записках мастера, но ничего о том, что же им делать дальше. Если бы они отдали Щепку Яблоку, тот бы сожрал ее и не выпустил наружу собратьев? Или, наоборот, сожрал бы — и сошел с ума? Как вообще старому мастеру и Яблоку удалось договориться когда-то и какое в принципе мастеру дело до этой истории?

Кто-то откашлялся, и Рысь вернулся в здесь и сейчас. Артур и еще один парень, незнакомый, в черной майке, с прилизанными волосами, смотрели зло и опасливо одновременно.

— Что? — спросил Рысь.

— А мы не хотим за мелких платить, — начал незнакомый, — ты сказал сделать шаг вперед. Пусть они сами.

Ого, ого, вот этого-то он и ждал. Странно только, что их так мало. Рысь не спеша встал. Вот сейчас можно этих двух заставить, а можно сделать кое-что еще.

— Что? — вскинулся Артур, когда Рысь вразвалочку подошел к нему. — Что, в морду дашь? И вечно младшеньким твоим самое вкусное, самое классненькое, да? Ах, они маленькие! Не все такие святые, как ты. Ну, и что теперь?

— Обойдешься, — сказал Рысь, — у нас жертва, а не налог. Дело добровольное. Не хочешь — иди вон в столовую картошку чистить.

— Ага, а если там…

— Так ты не замечай их.

«Бедняги, и уйти им сейчас страшно, и оставаться тоже страшно, против всех-то».

— Кто еще с нами? — спросил Рысь спокойно. — Ужин нужен на всех.

Кто-то, конечно, повторил про себя рифму: «Ужин нужен». Кто-то прыснул: «И для белых тоже?» Пока старшие толкались и как-то там высчитывали меж себя, чья очередь чистить эту чертову картошку, из толпы младших вышел Александр:

— Я, в общем-то, готов. Не скажу, что мой навык чистки картошки очень уж отточен, но в целом…

— Хорошо, — кивнул Рысь, — кто еще?

Старшие спорили, и непонятно было — лень им чистить картошку или не хочется оказаться рядом с белыми. Пустая стылая столовая и так не самое веселое в Приюте место, а теперь, когда снаружи снег, а внутри сила знает что творится…

— А можно я пойду? — спросила Леди.

— Можно, — разрешил Рысь.

— Нет, — возразил Артур. — Ей никак нельзя. Она же это… рукава испачкает.

— Так она их подвернет.

Рысь смотрел на Артура, тот на Рысь. Что, страшно девочку посылать? Все-таки жалко? Здоровый лоб, а силы отстегнуть жалеет.

— Блин, — сказал Артур, — ты иногда как старый мастер смотришь, знаешь?

— Нет, — сказал Рысь, — не знаю. Но спасибо.

— Во-во, и эти паузы еще, как будто время даешь человеку сквозь землю провалиться.

— Кто, я даю? Да ладно тебе, что ты.

— Невозможно с ним разговаривать, — сказал Артур и вышел из мансарды в темный коридор.

Леди замешкалась, искала свечи. Александр зачем-то подхватил свой рюкзак.

— Там книги мастера, — объяснил, поравнявшись с Рысью. — Когда он за ними придет?

— Да чтоб я знал, — ответил Рысь честно. — Может, и не придет.

— Придет, — сказала Роуз, — обязательно.

Рысь двинулся за всеми — чистить картошку.

Из комнаты, которую мастер велел ей считать своей, Джо выглянула только к вечеру. Где люди? Где смех, подначки, шуточки, ухмылки, кто-то кому-то наступает на ногу, кто-то кого-то хлещет скрученным в жгут полотенцем?

Надо пойти в Приют. Убедить мастера, что всё в порядке, и пойти. Или тайком сбежать — через окно. Ну да, ей сказали не возвращаться, да, ну и что. Все сейчас там, а она тут, одна, в тишине, в комнате пахнет старым деревом, и что теперь? Джо пнула подушку, еще раз и еще; пока никто не видит, наверное, можно. Что делать, если рядом только один знакомый, и тот — взрослый?

— Мама, — позвала Джо шепотом, — мама, мама, мама.

Мама тоже сказала бы, что Джо не справилась. «Я не горжусь тобой. Что это ты делаешь?»

«Я не знаю, что делать, помоги мне».

«Тихо сиди, и все. Не знает она».

«Я не могу сидеть тихо, все остались там, он же убьет их, он же всех высосет, он же мне снился все детство в Центральном, ты говорила: “А, не обращай внимания”, и поджимала губы, и смотрела мимо. Ты его знала, ты знала, откуда он, но ничего мне не сказала, а теперь Роуз, и Рысь, и остальные пострадают, а я даже не увижу, как они…»

«Ой, деточку не взяли играть. Ой, она расстраивается».

Джо врезала подушке еще раз и швырнула ее в угол, пусть там и лежит.

— Надеюсь, вы разберете вещи, — сказал мастер и смотрел при этом так, будто совсем не знал, чего от Джо ждать. «Ну и ладно, а я не знаю, чего ждать от вас. Я не просилась к вам сюда, вы что, не верите?» Джо сказала бы это вслух, но не смогла, мастер ушел на кухню или куда-то там, а Джо осталась в полутьме. Вещички разбирать.

В рюкзаке обнаружились чужая юбка, чужая — Александра? — тетрадка, чья-то подзорная труба, бинт, еще бинт, окровавленный скомканный бинт, банановая шкурка. Ботинки раз, ботинки два — да куда столько, если ходишь босиком? — кофта, футболка, книжка про мастера и город, еще одна кофта. Скомканный носовой платок — мастера, кстати. Картонка с надписью «Не забудьте курицу». Кусок угля, завернутый в бумагу. Два звена цепи толщиной с руку Джо. Обмылок. Ярко-красный бумажный цветок. Черный фломастер.

Банановая шкурка навела Джо на мысль о еде. Как тут принято? Надо, наверное, обживаться, ходить за мастером хвостом, спрашивать. Могли бы просто отдать ее Яблоку, и все бы было хорошо.

В комнате не было зеркал, но Джо и так знала, что нос и глаза у нее красные от слез. И вот доказывай потом мастеру, что она вовсе не неженка, не глупая, просто так вышло. Нужно было за что-то уцепиться, что-то хорошее вспомнить, и Джо открыла книжку и прочла наугад: «Что есть долг, как не груз, что ты, подняв единожды, будешь влачить до самой смерти?»

Что есть долг? Она теперь должна Рыси и Роуз еще больше, чем раньше, и мастеру тоже должна. Ну вот и что теперь?

«Выйди из комнаты и не трясись, никто тебе по затылку не даст».

«Спасибо, мама».

Дом на нее смотрел. Совершенно точно. Приют тоже смотрел, но взглядом Рыси, а к Рыси Джо привыкла с первого дня. Этот дом был гораздо старше и гораздо сложней, и щурился, как взрослый на ребенка, и еле слышно вздыхал, и легко опустил ей на макушку дубовый лист. Пришлось так и идти в кухню, с листом в руках.

— Но Пусик-то мой просто так уйти не мог!

Когда живешь в Приюте, привыкаешь к двум типам голосов — молодым и детским. Это был голос человека пожилого, вроде бы женский, и Джо не помнила, откуда это знает.

— Котик-то мой, — доносилось из кухни, — котик-то мой не так уж и прост, мастер, понимаете? Уйдет он сам, как же! А я его зову, главное, Пусик, Пусик! А он не идет.

— Это ужасно, — проговорил мастер, — я вам от всей души сочувствую.

Джо затаилась в коридоре. Дверь на кухню была закрыта, но не заперта. Можно нажать на ручку и войти, а можно повернуть назад и засесть в комнате.

«Да заходи уже», — сказал бы Рысь.

«Там люди делом заняты», — отрезала бы мама.

Джо замерла у двери. Голоса доносились и из прихожей тоже — похоже, к мастеру выстроилась целая очередь. Ну и зачем ему Джо? Как вообще он будет…

Рысь в ее голове фыркнул и взъерошил ей волосы, и Джо сердито распахнула дверь, просто чтоб от него сбежать. Хотя его и не было.

— О, — сказал мастер, — вот живой свидетель. Щепка, вам ведь исполнилось пятнадцать?

Джо не была в этом уверена, но кивнула просто на всякий случай. Наверное, мастер хотел, чтобы исполнилось. Он сидел на стуле спиной к окну, лицом к двери, и стул был слегка отодвинут от стола, и мастер болтал ногой и весь был будто пылью покрыт. Будто за этот день он прожил два дня или сразу три. И костюм у него измялся.

А еще мастер был похож на Рысь, когда того уж очень все достанут, так что остается только фыркать и вот болтать ногой.

— Исполнилось, — сказала Джо и добавила, как добавил бы все тот же Рысь и половина жителей Приюта: — Давно, давно исполнилось.

Мастер фыркнул и заговорил так воодушевленно, что сразу стало ясно, что он издевается:

— Вот видите. Отличнейший свидетель. Щепка, скажите, у вас там часом не появлялся кот в последнее время?

«Какой еще кот?»

Напротив мастера почему-то не на стуле, а на табуретке сидела пожилая женщина в черных брюках, просторной черной блузке и бежевой шали. На полу у ее ног стояли три разноцветные сумки: зеленая, желтая и розовая. Волосы у женщины были как мочалка: такого же цвета и, по виду, такие же жесткие. Она сгорбилась на табуретке, сощурилась на мастера и повторила:

— Но котик мой пропал? Пропал! А кто его…

— Щепка, — повторил мастер терпеливо, — вы можете сказать для леди Ирмы, есть ли у вас в Приюте кот? И если есть, то какого он цвета?

— Нету у нас кота, — сказала Джо и помотала головой для верности. Кота и правда никакого не было, Рысь никогда не разрешил бы, сказал бы — и так весело. Вот вернетесь к себе домой, там хоть десяток заводите, а здесь…

— Я его фаршем, фаршиком приманиваю, а он не идет — не идет, не идет, не идет…

Леди Ирма покачала головой. Кисти на ее шали были унылые, обвисшие, и сама леди была какая-то складчатая, морщинистая, несуразная, несчастная.

«Можно подумать, ты сама счастливая. Язык придержи».

«Это мама или Рысь?..»

— Хотите, я поищу кота? — предложила Джо и села на корточки, чтоб заглянуть женщине в лицо. — Они меня любили вроде бы, ну, звери… любят.

— Мастер, а это кто такая? — спросила леди Ирма почему-то не саму Джо, и Джо вздохнула.

— Я из Приюта. Теперь живу у мастера.

— Да ну ладно тебе! Тех, из Приюта, в приличных домах знаешь как встречают?

— Нет, не знаю. Как?

Леди Ирма сощурилась, долго смотрела на Джо в упор и наконец сказала:

— Найди-ка, детка, мне мои очки.

— Да, только я не детка, — ответила Джо. В горле пересохло.

Мастер на своем стуле покачал головой.

Джо наконец нашарила в сумке очки, почему-то с прямоугольными стеклами в черной оправе, и протянула женщине. В сумке валялись вперемешку лук, чеснок и головки подсолнуха. И вот очки еще.

Леди Ирма кое-как уравновесила очки на переносице и снова уставилась на Джо.

«Ну что? — спросил Рысь у нее в голове. — Чего? Хвост вырос?»

— Очень смешно, — произнесла Джо вслух, и мастер снова покачал головой, а леди Ирма вдруг хихикнула, и Джо аж дернулась от неожиданности. Почему люди так делают?

— Из Приюта так из Приюта, это ладно, а только котика моего просьба найти. — И подмигнула. И сама подняла все свои сумки. Старушка, а на старичка больше похожа — такая сухонькая, маленькая вся. Джо поддержала было ее под руку, но она отмахнулась: — Уй, не надо. Пойду я, мастер, и так уж вас заболтала. Котика ищите.

— Мы обязательно его поищем. Обязательно. Скажите там остальным, чтоб пока не заходили, у меня перерыв десять минут.

— Был уже перерыв-то, — заворчал кто-то в прихожей так громко, что в кухне и Джо, и мастер услышали.

— Так то дневной был, — степенно заметил кто-то другой, — а это вечерний.

И мастер тихо фыркнул и покачал головой и снова напомнил Джо Рысь: когда тот проводил ладонью по горлу, показывая, как его достал Приют.

— Они все забывают переобуться, — сказал мастер то ли Джо, то ли самому себе. — Как можно забыть переобуться, если в прихожей стоит плетеный короб с табличкой «Тапочки»?

Джо не нашлась что ответить, но взгляд у мастера прояснился.

— Вы хотели что-то? Если проголодались, могу предложить куриный бульон. И помидоры. Боюсь, больше ничего…

Джо помотала головой.

— Вы устали. Хотите, я скажу им, что вы заболели?

Мастер снова фыркнул и поднял взгляд.

— Щепка, — сказал он, — я же мастер города. Вы всерьез предлагаете мне прогулять работу?

— А почему нельзя?

Мастер вздохнул. Повел рукой в сторону буфета:

— Возьмите что-нибудь. Там хлеб, орехи в сахаре…

«И выметайтесь отсюда», — расшифровала Джо конец фразы и хотела уже так и сделать, когда мастер вдруг передумал.

— Погодите. Пойду представлю вас сам. Чем раньше мы это сделаем, тем быстрее схлынет. Идемте со мной.

И они пошли в прихожую, где люди считали минуты до конца перерыва. Худая женщина в юбке колоколом вязала. Поджарый загорелый старик сжимал в зубах трубку, но не курил.

— Доброго вечера всем, — сказал мастер и поклонился, — это моя воспитанница, она из Приюта. Ее зовут Щепка.

Джо поклонилась тоже. Она со школьных времен не видела столько взрослых людей одновременно — людей, которые могли бы быть ее родителями. В Приюте все были старшие братья, старшие сестры, а дальше цепочка поколений обрывалась. Нет, Рысь старался, еще как старался, но ты не можешь стать родителем человеку, который всего на семь лет младше тебя. Да даже если и на десять — все равно. А еще на Джо очень давно не смотрело столько взрослых людей одновременно.

— Хилый какой-то, — заявил старик, вынув трубку изо рта. — Хилый какой-то демон-то, а, мастер?

— А мне дети такие ужасы рассказывали. Они, говорят, в окна первого этажа однажды заглянули, а там сидит на кухне какой-то рыжий и кровь пьет из стакана.

— Это томатный сок, — сказала Джо, но никто ее не услышал.

— Отец ваш, значит, Приют основал, а вы его в город перетаскиваете?

Люди вставали с мест. Теряли тапочки, которые все-таки надели. Стискивали трости, ручки сумок, кончики собственных усов.

— Может, отец ваш перед смертью того, а? С ума сошел?

Джо чувствовала, как сила в ней просится наружу. Один выплеск — и все они замолкнут, побледнеют и уберутся из дома мастера навсегда. И никто никогда ее не тронет.

«Не трогай городских, — предупредил бы Рысь, — они дурные, но они не виноваты».

Гул нарастал, внутри и снаружи, и мастер что-то вещал ровным голосом, как будто разрезая гул на дольки, а Джо сжимала кулаки и вспоминала. Как Александр подружился с каким-то городским подростком, — тот пришел к ним в сад, и они вместе с Александром залезали на яблони. Подростка Рысь выпроводил с извинениями, а Александру долго что-то объяснял, не орал, говорил тихо.

— А что такого, если они дружат? — спросила Джо, и Рысь не фыркнул: «Все-то тебе расскажи».

— Нельзя, — ответил. — Мы для них опасны. Ты с его матерью объясняться будешь? Ну вот и я не буду.

И вот теперь Джо поняла, что Рысь говорил правду. Надо выбежать из прихожей, пока есть время, иначе сила зашибет других, это же не Приют, все загорится…

— Щепка, — попросил мастер, — успокойтесь, пожалуйста.

«Не успокоюсь».

Он встал за ее спиной, приобнял за плечи, и сила медленно улеглась. Джо снова могла видеть лица. Шум в ушах стих.

— Мы не пьем кровь, — сказала хрипло.

— Ну разумеется, нет, — отмахнулся мастер. Как же, наверное, он сейчас на нее злится. Но обратился при этом не к ней, а к горожанам — каким-то новым, отстраненным голосом: — Те, кто считает, что мой отец был сумасшедшим, наверное, не нуждаются в моих услугах?

Джо на его месте тоже бы их выгнала, но, видимо, по здешним меркам мастер сказал что-то неслыханное. Оскорбительное. Женщина, говорившая про кровь, медленно встала, бледная от ярости:

— Вы то есть нас отлучаете? Серьезно?

За ней встали другие, двое, трое…

— Не отлучаю, — сказал мастер, — не имею права. А опекать детей — вполне имею.

«Почему у него не дрожит голос, если ему ужасно страшно? Он же не знает, что говорить. Он делает вид».

— А я останусь, — сказал старик с тростью, — демон как демон. Девочка как девочка.

— Да и я останусь. Они у меня сдобу покупают.

— Это что, очередь теперь короче станет?.. Ой, чур я первая, меня ребенок дома ждет!

Не все в городе ненавидели Приют, но те, кто ненавидел, встали и ушли.

— Все расскажу Инессе, — бормотала женщина, — уж госпожа Инесса-то поймет… Уж у нее-то полномочия вполне есть…

Она шла к выходу, забыв снять тапочки. Мастер не окликал, смотрел вслед.

— Я потом сам к ней схожу, — объяснил зачем-то, — ко всем, кто ушел. Нельзя их оставлять одних, даже если…

«Даже если они хотят этого?»

Мастер вздохнул:

— Кто там следующий по очереди? Перерыв окончен.

Джо весь вечер просидела на кухне в углу и чувствовала на себе чужие взгляды.

В туалете пахло паленой бумагой. В последние несколько недель это был, кажется, самый привычный запах в Приюте. Рысь продвигался вдоль кабинок походкой вразвалочку, идиотской походкой вожака, от которой никак не мог избавиться.

— Ну выходи уже, а. Сколько можно?

Никто не ответил. Но никто и не заржал: «Чё потерял?» — а значит, Рысь на верном пути и найдет что ищет. Вернее, кого. Кто-то поиграл с силой, а теперь думает, что штраф его минует.

Тихо, тихо, снова тихо, а вот теперь… Дверь самой дальней кабинки распахнулась, и оттуда выбежал Феликс. Встрепанный, в копоти — что щеки, что ладони… И дышал тяжело. Рысь отработанным движением сграбастал его за плечи, сказал в воздух: «Всё, этот мой» — и развернул к себе. Хорошо все-таки, когда ты хоть кого-то выше.

— Что, что тебе от меня надо? Что я сделал? — Феликс задергался как-то по-девчоночьи.

Рысь закатил глаза. Еще один.

— Фигню ты сделал. Отмойся хотя бы.

— Нет, что я сделал, а?

Вот ведь клинит их на этом. Рысь подтолкнул пацана к раковине и ровным голосом — так сам бы себе и дал в рожу — процитировал:

— За несанкционированные эксперименты с субстанцией, в дальнейшем именуемой «сила», взимается штраф в размере…

«Ха, размер. Столько гладеньких слов нагородили, а смысл один — сколько Белому надо, столько и выпьет. И если б только Белому теперь…»

Когда в один из первых дней он все-таки выпил Рысь почти целиком, Рысь думал, что умрет. Ну потому что. Не осталось ни памяти, ни сил, только жжение в животе и мысль: «А как Роуз?» Он лежал на боку, и тьма все не шла, и Белый наблюдал откуда-то сверху, он-то сидел, они всегда сидят, а Рысь и прочие оседают на пол.

Белый болтал ногой. Рысь думал плюнуть ему на ботинок, но во рту пересохло, и язык не слушался. А Белый ждал чего-то, ждал и ждал…

— Хочешь водички? — спросил, а Рысь ведь даже головой мотнуть не мог. Хотел сказать: «Иди ты», но получилось только выдохнуть.

Пол — пыльный.

И тогда Белый встал и вздернул Рысь на ноги. «Лучше уж пыль, чем снег. Пыль, облупившаяся краска, что угодно живое, даже проклятое жжение в животе, чем это льдистое лицо напротив. Так и кончусь». Рысь попытался представить Роуз, но не смог: Роуз была теплая, тяжелая. Тогда Рысь попытался упасть снова, но Белый с легкостью удержал его за плечи.

— Ну, — сказал Белый, — ты еще не понял?

— Нет, — просипел Рысь и сам себя не услышал. А вот Белый — понял.

— Да ну ладно. Смотри, ты теперь тоже хочешь силу. Я буду пить твою, а ты пей их.

— Зашибись, — процедил Рысь, — иди ты к черту.

— Ну-ну. Посмотрим, сколько ты продержишься.

— Уж подольше, чем ты.

— Да ты шатаешься.

Рысь и вправду шатался — ну и что? И ногами по-стариковски шаркал — да, бывает. И ботинки свои любимые-тяжелые ему по уму стоило сменить на тапочки, да только не дождетесь. «Ползать буду, а ботинки не сниму». Его сейчас можно было свалить одним ударом, но с ним не дрались, обходили по дуге. Сколько людей в Приюте поверило тому, что он ступил на тропу белых добровольно, Рысь знать не хотел. Феликс, видно, поверил, потому что рванулся из рук и огрызнулся:

— Думаешь, я закон не читал?

— А что, да, что ли?

Закон размножил под копирку Александр своим прекрасным, эталонным почерком. Раньше оформляли календари, теперь вот это.

Феликс плескался над раковиной. Рысь стоял с нарочито скучающим видом, покачиваясь с пятки на носок. Руки в карманах. Сейчас начнутся все эти милые вопросы.

Феликс утерся рукавом:

— Ты же за них, не?

— За них — это за белых? С чего бы?

Феликс стоял перед Рысью с взъерошенными мокрыми волосами и серыми разводами на щеках. Мерил взглядом.

— Был бы за них — я б тут с тобой стоял? Да я б тебя опустошил уже, если б из них был.

— А тогда что ты тут!..

— А что я тут?

— А что ты тогда, типа, «этот мой»?

— Я у тебя возьму глоток. Чтоб не упасть и чтоб Приют не пал тоже. А этот пил бы, пока ты не заорешь. Закон позволяет. Ты ж читал.

— Но ведь белые сами его писали, это нечестно!

О да-да-да. Они все страшно возмущаются и принимаются чудить изо всех сил. Один на кухне кактус подпалил. А Феликс вот уперся, сжал кулаки, задрал башку и продолжал, будто Рысь персонально отвечал за всю текущую несправедливость мира:

— Там пишут «в случае нанесения ущерба или теоретической возможности такого»! Мы то есть вообще всегда выходим виноваты?

— Ну а что, думаешь, ты первый заморочился?

Рысь всегда поражала их уверенность. То есть они искренне, от всего сердца считали, что первыми прочли закон и ужаснулись. И первыми решили что-то делать, а что тут делать — нарушаем и страдаем! И так еще раз, и еще раз, и еще, пока белые не раскаются, наверно.

— Ты что, думаешь, я его не прочитал? Блин, если есть закон, даже и скотский, на хрена напрямую нарушать? Ты им повод даешь себя прижать, им даже пальцем шевелить не надо! Вот же сдались вам эти пробы сил — многому выучился? С пользой, блин, время провел?

— А как ты хочешь, чтоб я проводил?

— А ты подумай! Вот уж, наверное, не надо подставляться и огребать лишний раз, да? Просто так вот? Наверное, как-нибудь иначе можно ведь?

— Да если все будут как ты, мы все тут стухнем!

— А ты что, пробовал, как я? Ну поздравляю.

Вот вроде бы и не рассчитывал на благодарность, и не затем, а все равно всегда обидно. Феликс не унимался:

— Да если все будут думать так, как ты, нас всех тут перевысосут по одному!

— Никто никого первым не высасывает.

— Ну да, только задразнят так, что хоть кричи, а потом ржут, что мы первые начали! Да и вообще, ты-то что знаешь? Ты-то при чем? Да у тебя и дома, небось, не было!

— Чего-чего? Чего у меня не было?

Все поплыло перед глазами Рыси: и грязно-рыжий кафель, и раковины с исцарапанными кранами, и Феликс, который снова сам не понял, что сказал. Рысь повторил опасным, сиплым голосом:

— Чего у меня не было, скажи?

И тут до Феликса, видимо, дошло, потому что за шуточки про родной дом в Приюте били. Он попятился, уперся в раковину, а Рысь все сильнее сжимал кулаки, и уже проступали вены на руках. Феликс, наверное, и видел сейчас одни эти руки — огромные, заслонившие мир. «Выпей его до дна, он заслужил. Выпей, никто ничего тебе не сделает. Выпей, ты так устал. Ты так несчастен.

Да сопли подбери, несчастен он».

Рысь медленно, все еще не своим голосом проговорил, а тишина звенела:

— Нет, все было.

И повторил, перенастраивая глотку:

— Я говорю, что у меня был дом. Родные были. Думаешь, что вы тут одни такие памятливые?

Первое поколение и второе — вот в чем разница. Первые помнят, а вторые и не в курсе. И вторые — все эти перепуганные новички, угодившие в готовенький Приют, — ну нипочем не хотят слушать первых. Разве только Роуз с ее материнскими замашками еще имеет шанс пробиться к сердцу, да и то — кто-то ее послушает, а кто-то пялится на грудь. С другой стороны, они страдают ни за что.

«А мы за что? Когда в нас пробудилась сила, нас никто не спрашивал. Но если б мы тогда, в тот прошлый раз, все сделали как надо, в мелких она бы даже не проснулась. Только в нас. Ай, ну нашел о чем думать».

Феликс смотрел исподлобья, после хихикнул, подал голос:

— А я думал, ты мне башку сейчас расшибешь об эту раковину.

— Да ты сам раньше расшибешь, с таким-то характером, — огрызнулся Рысь. — Прям так и вижу, как ты это делаешь. Э-э-э, ты что?..

А Феликс-то, конечно, осел на пол — Рысь еле-еле успел его подхватить. Вот же придурок! Не пацан, а он придурок. Заболтался, задумался, а ребенка мутило же наверняка все это время. Будет мутить, когда выплескиваешь столько сил безграмотно! А грамотно где ж ему научиться! Откуда! Они все ринулись изучать силу, только когда стало нельзя — и очень нужно.

«И ни глотка же с него не возьмешь теперь. Ходи голодный». Рысь вздохнул, взвалил неподвижного мальчишку на плечо и из последних сил двинул наверх, будто какой-нибудь удачливый охотник. В коридоре вспугнул стайку младшеньких девчонок: те прижались к стене и провожали его негодующими взглядами. «Ну вот опять. Да что за день сегодня такой?»

— Куда, — спросила Леди, вся ощетинившись своими шпильками-заколками, — куда вы его тащите?

Рысь поравнялся с ней:

— А тебе-то печаль какая?

— Можно с вами?

— Нельзя, — ответил Рысь и пошел к дальней лестнице, чтобы упасть за дверью, без свидетелей. Раз шаг, два шаг. Как хорошо, что Феликс тощий.

Что удивительно, на лестнице он все-таки не навернулся. Правило «в тебе всегда чуть больше сил, чем кажется», которому его научил старый мастер, работало и сейчас. Сбоило, правда.

В ушах теперь почти всегда шумела сила — этого звука Рысь не слышал с основания Приюта. Шумела, накатывала злостью, жаром, обрывками песен, загадками, дразнилками, всем этим мусором. Потом он начнет этим изъясняться — цитатами, обрывками, незнамо чем, — а потом все смолкнет. Может, навсегда.

Рысь старался не помнить, но все равно помнил — сперва уйдут сравнения, переносный смысл. Отвалится чувство юмора. Потом ты вовсе начинаешь помнить только то, что сейчас перед глазами. Вышла Роуз в соседнюю комнату — не стало Роуз. Это поэтому она от него не отходила в тот первый раз, когда сила его чуть не убила, это поэтому он согласился на все условия, что назвал старый мастер, лишь бы тот его спас. При старом мастере шум силы утихал. При новом так же? Рысь бы проверил, но новый не шел, надо было кого-нибудь за ним послать, но Рысь забывал. Каждый вечер об этом думал — и все равно забывал.

И вечная жажда. Ты хочешь сока, воды, льда, поцеловаться, но утишает жар только чужая сила, прохладненькая, добровольно отданная, — и все-таки он не хотел никого мучить.

Проклятье Белого, как понял Рысь, состоит в том, что жажда его мучит всегда. И голод. Голод — это когда вместе с силой ты жрешь и чужие воспоминания, чувства, силы физические, живое тепло. До этого Рысь никогда не опускался.

— Дурак, — говорил Белый, — станет легче.

— Станет легче, когда я сдохну к черту.

— Ага, — говорил Белый, — вот так просто.

В прошлый раз сила его чуть не убила, и Рысь надеялся, что в этот-то добьет. Вечно ползать по Приюту голодной тварью, в полубреду очень не хотелось. Немного облегчали муку поцелуи с Роуз, но, во-первых, он жег ей губы, а во-вторых, всегда боялся не сдержаться и начать пить. Но она гладила его по голове прохладными руками. Ерошила волосы. Жалела.

— От тебя пахнет костром.

— Весь Приют им пахнет.

Мир потихоньку заволакивало рыжей дымкой.

Роуз была наверху, на что Рысь и надеялся. Штопала куртку.

— Что, — спросила, — еще один несчастный?

Ее речь тоже упрощалась, и это пугало Рысь больше всего. Он сгрузил Феликса на их с Роуз кровать, начал озираться в поисках воды. Роуз молча кивнула на графин на столе. В графине плавали куски лимона. Счастье ты мое. Рысь пил, отфыркивался. Роуз шила. Мир слегка прояснялся.

— Милый, — сказала Роуз, — зачем? Котик, зачем?

— Не котик, — сказал Рысь.

— Глотни его.

— Нельзя. Не остановлюсь.

— Тогда меня. В горе и в радости, покуда смерть не разлучит.

— Не смерть, — сказал Рысь, — жизнь.

— Глотни кого-нибудь.

У Роуз даже, кажется, ввалились щеки. Они все здесь постарели, подурнели. Рысь смотрел на лица и не узнавал. Он, впрочем, еще мог шутить, и дерзить Белому, и первым находить младших, говорить «мое» и не отпивать ни глоточка. Славный конец.

— Мастер, — сказала Роуз, — не того хотел.

«Сам знаю, только как тут быть?»

— Где новый, милый?

— Не приходит, — сказал Рысь, — не придет. Не любит нас. Имеет право. Я дурак. Мелкому дай попить. Чтобы очнулся.

— Ему или тебе?

— Ему, ему.

Роуз положила Феликсу руки на плечи. Отпаивать детей собственной силой — одно из первых умений, которое они тут все освоили. Феликс заерзал на кровати, двинул в воздух кулаком. Роуз успела уклониться, чуть не упала.

— Не так, — сказала Роуз, — все надо не так.

Рысь подошел к ней, шатаясь, прижал к себе. «Еще и джинсы сваливаются, блин».

— Котик, — сказала Роуз, — ну пожалуйста.

А что пожалуйста, Рысь так и не понял.

Сказать по правде, быть на стороне сильных Ксении оказалось откровенно скучно. Если бы кто-нибудь хотя бы огрызался. Если б ей фыркали вслед, кидались жеваной бумагой, хихикали и… что они там могут. Но ведь нет же. Ее не замечали, на прямые вопросы отвечали с мертвыми лицами: да, нет, не уверен, не знаю, что сказать. Почему-то «не знаю, что сказать» от Я Вам Клянусь задело ее сильнее всего. А интересно, если она скажет, что с Белым временно, ей кто-нибудь поверит?

Она и сама не могла толком объяснить, почему стала играть за него. Бери, пока дают. Или чтоб отомстить старому мастеру со всеми его планами и снисходительностью — как же он ее бесил. Или потому, что Белый явно не из людей, а Ксения-то человек, и ей хотелось все-таки самой решить, что там случится с Рысью, Роуз и им подобными. А может, она согласилась просто потому, что рядом с Белым невольно начала говорить только то, что нужно ему.

Ксения не знала. Что она знала точно, так это то, что нынешнее положение дел ее не устраивает.

Белый не слышал никого, кроме себя. Нет, он примерно знал, чем напугать людей, примерно выучил их слабые места, но как люди устроены — так и не понял. Поэтому обманывать его оказалось легко — все равно что обманывать ребенка.

— Я тоже хочу пить их силу, — говорила Ксения.

— Ты хочешь стать такой, как я?..

Вот этот вопрос Ксении не нравился — беловолосый задавал его с надеждой, даже в кои-то веки смотрел прямо на нее, а не в собственные мысли, и глаза у него темнели, и это пугало. Как будто подо льдом скрывалась быстрая темная река.

Он собрал все их вещи. Кулон Ксении, сережки Роуз, браслет Леди и даже ручку у Александра умудрился отобрать. По вечерам раскладывал на покрывале, гладил, перебирал. Браслет вообще надел. Ксения знать не знала, что все это значит и как скоро ему понадобится Щепка, поэтому исправно пыталась согреть ледяные губы, слушала шутки, закрывала глаза.

«Зависай рядом. Замечай. Не упусти».

— Я хочу стать сильнее всех, — говорила она чистую правду, а Белый, конечно, сильнее всех считал себя. — Я хочу стать сильнее всех, — повторяла она самую свою страстную мечту, и запрокидывала голову, и терлась волосами о его плечо. Иногда, если он глубоко задумывался, ей приходилось потом вычищать из волос снег.

Однажды безымянный сделал ей подарок.

— На, — сказал он, кивая на Я Вам Клянусь и мальчишку из младших.

Мальчики из младших делились для Ксении на три типа: те, что с тетрадками, те, что напрашиваются, чтобы их треснули, и все остальные. Этот был из первых, и Ксения заранее скривилась. А глаза у него между тем годные, темные, она носила бы такую брошку.

«Стоп. Какую брошку?»

— На, пей, ты же хотела, — сказал беловолосый и ушел. Испытывал? Не сомневался? Кто поймет!

— Спасибо, милый! — крикнула Ксения ему в спину и закашлялась. Потому что Я Вам Клянусь смотрел пронзительными, чистыми глазами, будто бы внутри у него вместо искристой разноцветной речки оказался колодец. Или источник. — Что? — огрызнулась Ксения. — Вот что ты смотришь? Лучше стон изобрази.

Они были на кухне, и Ксения плюхнулась прямо на подоконник и немедленно об этом пожалела.

— Стон, — повторила внятно и тихо; выдрать край юбки из кактусовых зарослей никак не получалось.

— А ты, мальчик, давай тверди о том, как меня ненавидишь, да погромче.

— Какая ты стала решительная, — пробормотал Я Вам Клянусь. В глаза ей он по-прежнему не смотрел.

— Ну давай же, — сказала Ксения торопливо, — представь, что тебя мучают. Я тебя мучаю. Представь, что тебе кошмар снится, в конце-то концов.

Я Вам Клянусь наконец застонал тоненько, на одной ноте, очень достоверно; мальчик отмер, с грохотом выбросил из шкафов пару кастрюль, швырнул на пол стул, затопал ногами и выкрикнул:

— Да вы!.. Я, когда вырасту, я… — и замолчал только тогда, когда Ксения с подоконника ласково протянула:

— Тихо-тихо-тихо…

Но вместо того, чтоб схватить мальчишку за плечо, взяла банку с черничным мармеладом и принялась совать в рот дольку за долькой. Я Вам Клянусь, не прекращая стонать, округлил глаза. Раньше она сладкое в рот не брала.

— Восполнить силы, — объяснила Ксения шепотом, — он должен чувствовать подъем моих сил, может быть, хоть так… Ты виртуозно стонешь, милый мой.

Милый поднялся с пола, где изображал неземную муку, и протянул руку — помочь Ксении спрыгнуть с подоконника.

— Знаешь, что самое ужасное? — спросил. — Мы же становимся всё хуже рядом с ними. Все худшее просыпается в нас. Ты должна была уже…

Она же думала пустить глаза на брошки. Это сойдет за «уже»?

— Не знаю, — ответила она очень-очень быстро, столько нужно было вместить в эту минуту, — не знаю, мое худшее всегда со мной, там нечего будить, оно и так…

Я Вам Клянусь коснулся губами ее губ, и в этот миг Белый распахнул дверь.

— О, — удивился, — нравится? Ты научилась брать силу через рот?

— Ага, — кивнула Ксения, — через рот.

И облизнулась. Нет-нет-нет, надо это все заканчивать. Где, в конце концов, несчастный мастер? Не поможет — так хоть поговорили бы. Сгинул на две недели, как последний…

А вечером к ней в комнату проскользнула Леди. Белый как раз ушел изводить Рысь — он любил это даже больше, чем перебирать отнятые сокровища, — и Леди просочилась в дверь совсем бесшумно. Ксения с удивлением поняла, что даже некоторым образом соскучилась.

— Это же вы их выпустили, — сказала Леди вместо «здравствуйте, как у вас дела». — Никто вам ничего не говорит — ни Рысь, ни Роуз, но это вы их выпустили, у вас же было два предмета: и ваш кулон, и мой браслет, и вот поэтому…

— Ой подожди, — сказала Ксения. — Хочешь ликера?

Леди кивнула, и это доказывало, что Приют никогда не станет прежним.

— Ты же у нас правильная девочка?

— Неправильная, — ответила Леди, — мы здесь все неправильные. А худший из неправильных ваш новый друг.

— Ты тоже видела его в ночных кошмарах?

За то время, пока они не виделись, Леди как будто стала меньше ростом. Мышка. Кукла.

— Видела. Нет. Давно. Не ваше дело.

— Мое, — сказала Ксения, — пей ликер.

Получается, все они так или иначе знакомы с Белым? Ксения, Леди. Александра надо спросить. А Щепка что? Нет, Щепка в их тогдашней компании не проводила время точно. Девушки на выданье…

И Роуз. Роуз тоже что-то знает.

«Нужно пойти и спросить мастера, чего он тянет. Где он вообще?»

— Вы приведете мастера, — сказала Леди, — или я в вас разочаруюсь.

«Тоже мне резон».

— Почему я?

— Вам Белый доверяет. Вы можете сказать, что идете за Щепкой. Он же хотел ее получить.

— Вот потому-то я никогда за ней и не пойду. Если я выгляну из дома, Белый вспомнит. Как там твое сопротивление? Читаешь книжки?

Младшие ведь действительно читали книжки — Рысь бы гордился ими, если б знал. Учили наизусть стихотворения. Отпаивали друг друга сладким чаем с лимоном. Если кто-то в Приюте сейчас помнил, какой сегодня день недели, то только они.

— Откуда вы знаете? — спросила Леди, дернувшись. — Давайте расскажите своему этому.

— А вот хочу и не рассказываю. Я не доносчица.

«А еще очень не люблю делать ошибки, как в этот раз, когда две старые побрякушки действительно побудили меня ударить Яблоко. Я не люблю, когда меня несут чужие волны, я же, в конце концов, сама волна. Глупо звучит. Если бы пришлось объяснять, как бы я объяснила Рыси — хочу искупить?..»

Леди плотней закуталась в чью-то рубашку, явно мужскую и на размер больше. В Приюте в последнее время было холодно, поскольку Рыси не хватало сил топить. Ксения с ужасом ждала, что со дня на день в трубах останется только холодная вода. Сама она куталась в шаль. Роуз ходила в майке. Белый смеялся и сдувал снег с ладони в лицо Ксении.

Леди опустила в ликер язык, поморщилась и снова опустила.

— Переводишь продукт. Разбавь им кофе, или чай, или не знаю что.

— О, нет, так все становится яснее.

— Ненадолго.

От ликера на щеках у Леди проступил румянец, и теперь вся она казалась еще бледнее.

— А что еще, — спросила, — что еще вы знаете?

О, Ксения знала — чувствовала? — многое. Что Рысь читал записки мастера, пока мог читать, но суть так и не разгадал. Что Роуз видит во сне свою мать и тетю. Что Приют рассыпается, в конце-то концов.

Джо проснулась посреди ночи, тяжело дыша. Это не зал, но где же она тогда? В зале в окно светила бы луна. Было бы слышно чужое дыхание, и можно было б рассмотреть десяток спин, лиц. Даже улыбок во сне. В приютские ночи Джо возвращалась в явь рывком, мгновенно, отплевывалась от сна, который всегда забывала. Сон про Яблоко. В доме мастера сны не снились вообще.

Пустая тихая ночь. Мастер вчера зачем-то накрыл Джо шубой своего отца — «что-то не вижу я нормальных одеял»… Шуба была тяжелая, суровая и пахла мхом и кладовкой. Джо уснула сразу, как только мастер пожелал ей доброй ночи.

Его дом не спал. То тут, то там скрипела половица, ступенька. Джо сняла с шубы два сухих дубовых листка, встала с кровати и тихо подошла к окну. Приникла к стеклу. Снаружи — темнота. Будто Джо с мастером остались самыми последними людьми на свете.

В комнате был, кроме кровати, письменный стол, и мастер оставил на нем графин с водой и стакан — «вдруг захотите пить». Джо пила воду мелкими глотками и так и не решилась включить свет, только свечу зажгла. Вот так рос мастер — в маленькой комнатке с высокой узкой кроватью, с тонной книг на полках, с письменным столом. Вместо шкафов тут были сундуки.

— Бумага чистая, — показал мастер вечером, — чернила.

Он вообще снабдил Джо таким количеством вещей, будто они тут собирались пережидать осаду. А может, это знак, что ей нельзя наружу? Может, там поджидают эти? Белобрысые.

Джо снова вспомнила, как осела на пол Роуз и как из последних сил фыркал Рысь. Это неправильно. Она даже пристала с этим к мастеру — последний гость ушел, и мастер минут пять просто пялился в пустоту, прежде чем поставить чайник.

— Мастер, а можно?..

— А, вы еще тут…

— Мастер, почему меня ему не скормят? Это ведь было бы проще всего. Я никому никогда не принесу пользы. Я… в смысле мне и нравится только книжки читать, и то одну-единственную, и то не всегда. В смысле, ну, это же было бы рационально.

Мастер поморщился и сфокусировал взгляд на Джо. Показалось, что он вот-вот скажет что-то вроде «простите, не расслышал», но он сказал другое:

— Вы неправы.

И больше ничего не говорил. Молча налил чай ей и себе, обоим плюхнул по две ложки сахара. Долго размешивал — как будто позабыл, чем он вообще здесь занят и зачем. Наконец встрепенулся, поглядел виновато, будто боялся, что Джо сейчас его осудит за эти паузы, и выдал что-то странное:

— Безусловная ценность человека вообще не подлежит сомнению, и я рад, что в этом мы с Рысью сходимся.

Но разве Рысь себя бережет?

— Но свою-то ценность он еще как подверг… подвержет… как сказать? Он же себя отдал вместо меня.

— Ну, он-то выжил.

— А вот вы уверены?

— Завтра утром, — сказал мастер, намазывая маслом бутерброд и глядя только на него, — я первым делом отправлюсь в Приют и не уйду оттуда, пока ситуация не нормализуется. Если это вас успокоит.

Джо не успокоило. Какой смысл рисковать целым Приютом ради нее одной? Ну что за глупости?

«Я бы на твоем месте осталась там и заплатила ровно столько, сколько требовали», — сказала мама в ее голове вот этим своим голосом — «не спорь со мной», и Джо кивнула:

— Я так и сделаю.

Потому что ее дом — в Приюте, а не у мастера. И потому, что мастер в жизни бы ее не взял, не будь за что-то благодарен ее маме. Джо вспоминала все кусками (Джо помнила, а он забыл, как забывают всех попавших в Приют): он заходил в гости, носил маме конфеты и цветы, она отмахивалась — глупости какие. Они ни разу даже не поцеловались. На Джо он смотрел мельком, ненароком, кивал ей скомканно, и видно было, что не знал, что говорить, и Джо, конечно, тоже не знала. Он был мамин гость. Однажды мама зачем-то сунула ему ее дневник:

— Вот, полюбуйтесь, что из школы принесла.

В дневнике жирно, через всю страницу, шла надпись: «Невнимательность и наглость». Джо хотелось сквозь землю провалиться, но мастер — а тогда Джо не знала, что он мастер, — не стал цокать языком, закатывать глаза, даже спрашивать: «Что ж ты маму огорчаешь?» — как мамин начальник, ректор, а просто сказал осторожно:

— Но вы не хуже меня знаете, мне кажется, что школьные леди объективны не всегда.

— И школьные господа, — кивнула мама, и на тот вечер дневник был забыт, и Джо даже достался кусок торта с жирным желтковым кремом, как она любила.

Но в любом случае, это все мамины дела. А дело Джо — прийти в Приют и отдать себя Белому, и пусть все закончится. Было даже не страшно, а обидно — почему с ней поступили так? Оттеснили. Она докажет, что может быть полезной, пускай и не как человек, а как еда. Почему взрослые такие дураки?

Она так и стояла у окна, но видела только отражение комнаты, а дальше — ту же темноту. И тут-то за ее спиной из ниоткуда появилась Ксения.

Джо развернулась. Тени на веках размазались, будто Ксения забыла подновить; помады на губах не было. Она как будто стала года на три старше. Такие вот растрепанные женщины сидели под деревьями в парках Центрального и предсказывали желающим судьбу; потом их уводили вестники закона.

— Тьфу ты, — сказала Ксения, — ты-то что здесь?

Ну интонации у нее остались прежними. Волосы распушились, в иссиня-черном появились белые пряди. Джо попятилась.

— Это моя комната, где мне еще быть, — огрызнулась, хотя, конечно, ничего в этом доме ей не принадлежало, это ясно.

— А мастер?

— Спит.

— Так передай ему, что если он в ближайшее время не придет…

Ксения замерла, покосилась через плечо на полку с книгами и дальше, снова заговорила, уже шепотом:

— Так передай ему, что если он не придет…

Тут только Джо поняла, что не так: Ксения не отбрасывала тень.

— Ты что, теперь как Яблоко?

— Пока нет. Скажи: мы извиняемся, я извиняюсь, не знаю, что на него нашло, но если он все еще злится на Рысь, самое время перестать, потому что…

Откуда-то из-за спины Ксении, оттуда, где были только книги, полки и стена, донеслись шаги. Ксения дернулась.

— Потому что мы сдохнем там, вот почему. Позови мастера.

«Что у них там успело случиться за вечер?»

Ксения снова оглянулась, сказала: «Черт!» — дернулась, смазалась, растаяла в воздухе, и Джо вдруг захотелось побежать за ней.

Зачем ждать мастера. Зачем вообще ждать утра.

Честно говоря, о Щепке Томас вспомнил во время приготовления яичницы. То есть буквально: проснулся, накинул халат, умылся, принялся готовить завтрак и только тут подумал, что завтрак теперь, вероятно, нужен на двоих. И так и замер — с сырым яйцом в одной руке и деревянной лопаткой в другой. Непривычное ощущение — кто-то в доме.

Обычно, даже если последний гость задерживался за полночь, Томас шел его провожать. «Нет, мне не страшно. Нет, я дойду назад, ничего город мне не сделает, это же я и есть. Нет, нет, спасибо». Все, что угодно, лишь бы не оставлять ночевать. У него должна быть своя территория хотя бы ночью. И просыпаться было важно в одиночестве, чтобы день набирал обороты как бы исподволь, а не обрушивался с размаху. А теперь…

Томас вздохнул, положил это глупое яйцо, нарезал белый хлеб и лук, бросил на сковородку и отправился будить Щепку. Еще же скоро явится Инесса, которая точно не простит ему вчерашнего, в каком бы виде его ни преподнесли.

Он постучал в дверь, как приличный человек, но из комнаты не донеслось ни звука. Было довольно странно стоять на пороге собственной детской и стучать в дверь костяшками пальцев. И по косяку тоже. И снова в дверь. Отец не стучался никогда, распахивал настежь, говорил:

— Утро доброе уже давно.

Или входил и раздергивал шторы — двумя широкими, мощными движениями; отец все делал так, будто радовался, что живет, а Томас жмурился от солнца, вжимался в подушку. Понятие «личное время» в голове отца отсутствовало, может, ему-то оно было и не нужно, а Томас вздыхал. Отвечал:

— Доброе утро.

— Тихо здороваешься, — припечатывал отец и шел на кухню. Готовил завтрак на двоих, и Томас не должен был опаздывать. О, милое детство.

В дверь Щепки он стучался минут пять, прежде чем все-таки вошел.

— Я хотел сказать, что целесообразнее было бы…

И осекся. Щепки в разворошенной кровати не было. Зато в складках одеяла валялась книга о все потерявшем мастере и записка. По-ученически крупными буквами Щепка сообщала: «Ушла в Приют. Спасибо вам большое».

Букву «в» в «вам» она из маленькой переделала в большую и под фразой пририсовала неизвестный цветок с пятью лепестками — видимо, в благодарность. Замечательно.

Хотел одеться в лучший свой костюм, но передумал и надел футболку, которая валялась в шкафу со времен Центрального. Футболка помнила Лану, и он, Томас, считал, что мастеру зазорно в ней ходить.

Футболка. Джинсы. Разве что этих мягких туфель, как их там — для бега, он никогда не носил. Ну и ладно, простые туфли тоже подойдут. Зелье, подарок Йэри, он сунул в карман куртки, книгу о мастере решил нести в руках. Зачем — неясно. Просто если уж собираться на битву с неведомым злом — «и как, скажи на милость, ты собрался биться?» — если уж собираться, нужно взять с собой то, что считаешь важным. Не оружие. В открытом бою ты проиграешь, разумеется.

В футболке и джинсах он сам себя не узнавал: казался моложе. Помахал парню в зеркале рукой: приютские сейчас приняли бы его за своего и не поморщились бы. Может, в этом дело? Всего-то и нужно было — переодеться? «Да ладно! Буду я переодеваться ради людей, которые в грош меня не ставят». Томас переоделся для себя. Чувство было такое, как будто он еще (снова?) в Центральном, и там весна, и какая-нибудь бесшабашная акация вовсю цветет, не ведая цен на аренду.

Совсем уже собрался выходить, оглянулся на собственную комнату в предполагаемый последний раз, на всякий случай, и вдруг почуял запах горелого лука. Ну конечно, плиту-то кто выключать будет? Кинулся на кухню прямо в куртке, соскреб пригоревший хлеб, залил сковородку холодной водой. Распахнул форточку. Вот так и явишься в Приют — пропахший луком, на футболке пятна. Простите, что опоздал, сковородку отмывал.

Он вдохнул полной грудью и шагнул в сад. Надо, что ли, сгрести все эти сухие листья, но ничего он не сгребет — как в прошлый раз, отложит до весны, а там снова до осени, и снова.

Сгрести сухие листья. Покрасить скамейки. Подсыпать гравий на аллеи. Подстричь кусты — или пообламывать лишние ветки?.. И подновить фонарные столбы. И повыдергать крапиву, ну хотя бы.

Обычно сад пустовал, все страждущие ждали в прихожей, но сейчас у крыльца стояла толпа. Стоило Томасу сделать шаг за дверь, как он чуть не нос к носу столкнулся с Инессой. Какой-то новой Инессой. Торжествующей. Губы ее, густо накрашенные, так блестели, что от них мог бы отразиться солнечный свет.

— Доброе утро, — сказал Томас, глядя почему-то исключительно на эти губы.

— О, — произнесли губы, — мастер-то у нас в новомодных одежках, вот те раз.

— Вы не очень-то вежливы.

— Да и вы тоже.

За спиной у нее стояли женщины, которых Томас помнил по комитету, незнакомые женщины, женщины, лица которых Томас помнил, а имена нет. Сколько же их сегодня опоздает на работу?

Сад был заполнен до отказа. Люди сидели на мокрых скамьях, стояли на бывших газонах, в аллеях, прижимались к кустам и живым изгородям. Сколько же их здесь? И все, наверное, в лучших платьях — хотя на платья надеты серые плащи и сложно говорить наверняка. Леди стояли странно одинаковые, чего-то молча ждали, и Томас тоже ждал. Если они пришли — им начинать.

— Мастер, — сказала Инесса, — у горожан есть право: при поведении мастера, создающем угрозу городу, мы вправе его отстранить.

О, не на этом бы поле ей с ним сражаться. Тонкости прав горожан и города отец заставил Томаса заучить в совершенстве. Мог спрашивать за завтраком и среди ночи.

— Отстраняет город, — сказал Томас, по-прежнему глядя на толпу поверх плеча Инессы. Что-то в этих спокойных лицах было неправильное, как во сне. И завораживающее.

— А мы не город, что ли? — ухмыльнулась Инесса, и обида в ее голосе прозвучала искренне. — Мы не город? Только вы?

Дом за спиной захлопал оконными ставнями и тяжело, с натугой, заскрипел дверью.

— Не нужно, — сказал Томас и наугад похлопал ладонью, кажется, по косяку. — Тише, тише, не нужно. Люди в своем праве. Не надо обрушивать на них сухие листья или что ты там собирался делать.

Дом заскрипел надрывней — всеми досками, половицами на втором этаже, ступеньками лестницы. Женщины всё стояли неподвижно с отстраненными, будто из камня выточенными лицами. Постойте, да он правда их не помнит — или, точнее, помнит, но не в этом виде…

Соседские дома заскрипели тоже. Женщины всё молчали. Ветер дул. Вот бы сейчас шагнуть назад, захлопнуть дверь, притвориться, что ничего не происходит. Если б не Щепка с ее «ухожу в Приют», он бы, наверное, так и поступил, но…

— Вы что, Инесса, — сказал Томас каким-то не своим, тревожным голосом, — вы что, и вправду оживили все статуи сразу?

— А что? У меня есть такое право. Вам отец не объяснял, что стоит быть повежливее?

«Про “пропускай мимо ушей” — да, объяснял. Не связывайся без необходимости. Но ведь не так же…»

— Вы меня хотите отстранить?

Дома скрипели так громко, будто хотели спрыгнуть с фундамента. Даже слегка качались из стороны в сторону, если ему не чудилось. О боже мой.

— Нет, — сказал Томас, — нет. Это опасно. Не надо за меня вступаться. Нет.

— Дома за вас, — сказала Инесса, — улицы за вас. Рехнуться можно… даже фонари — и те за вас. Но не статуи, эти нет.

— Да вы их даже до конца не оживили.

— Как раз достаточно для главного-то.

— Да?

Статуи, в общем-то, можно разбить, но жалко. В Приюте неведомо что. В городе тоже. Если Томас сейчас начнет обороняться, это будет как подтверждение войны. А если не начнет…

Инесса фыркала как-то даже сочувственно — видно, считала, что он уже проиграл. Полное отстранение мастера — такая штука, мастер редко выживает. Правда, до таких крутых мер на памяти Томаса за всю историю доходило раза два.