Фуга

Начало времен

Рысь не хотел просыпаться. Не помнил, что его ждет там, снаружи блаженного бежевого кокона, но абсолютно точно не хотел. Снаружи дрянь какая-то происходит, а тут мягко, уютно, пахнет ландышами…

«Тьфу, стой, какие ландыши! Роуз духами не пользовалась уже вечность — с тех пор, как…» Он рывком сел. С тех пор, как что? Желудок обожгло болью, но боль тут же прошла. Рысь медленно, с опаской встал. Не, не, точно чего-то не хватало — то ли боли, то ли усталости, то ли размытости пейзажа. Тело пело, тело хотело прыгать, бежать, драться, целовать женщину — так почему же Рысь при этом вставал с постели осторожно, как старик? Что-то не сходится. Роуз еще спала, вжавшись в подушку, и Рысь провел рукой по ее волосам. Седая прядь? Нет, померещилось. Игра света.

Было неуютно. Как будто сейчас кто-то заорет на ухо: «Эй, подъем, пропустишь!» — и милое утро разлетится на куски. Пока Рысь вяз в нем, как в желе. Да что за чушь? Шаг за дверь сделать — и то страшно.

Рысь попробовал вспомнить, что было вчера, но в мыслях растеклось желе. Какой сегодня день недели? Что-то надо сделать. Какое время года за окном, в конце концов?

Роуз спала — хозяйка, женушка, пижамные шорты в цветочек. Маленькая. Он хотел выйти в коридор — и все не мог решиться. Сел на кровать обратно. Споткнулся было об обшитые мехом тапки — да что за чушь, кто здесь это носит? Великоваты для Роуз. Но ему-то…

Он потянулся было их померить, но они как-то ловко растворились. Может, он под кровать их затолкал и сам не понял? Поленился проверять.

Вот эти тапки. Роуз, которую он помнил с седой прядью. Утро, такое безмятежное, что заорать хочется.

— Милый, — сказала Роуз, — сделать на завтрак блинчики?

Рысь медленно кивнул. Блинчики Роуз, да, очень вкусные, сам пробовал делать — только тесто зря извел…

— Ты у меня самый красивый, — сказала Роуз, и Рысь не выдержал, склонился над ней — целовать бы и целовать, и к черту тапки, собственную дурацкую тревогу, вот эту головную боль, которая то есть, то нет… — Милый, ты гулял с Ленивцем?

Блин. Он не помнил, кто такой Ленивец.

— Конечно, — ответил, сам не знал зачем; мелькнула мысль себе врезать, так, на всякий случай.

— А, это хорошо. А то я проспала. Иди ко мне?

Нет, по утрам не полагается валяться. По утрам надо будить остальных — боги, кого? Это их с Роуз частный дом среди ромашек.

Нет, нет, ну надо же пойти, как они без него, как они одни, совсем одни, и девки, и ребята, и мелкие, и старшие… Какие старшие? У них же нет детей…

— Котик, — позвала Роуз, — ты не идешь?

— Я сейчас, подожди, — сказал Рысь медленно, боясь спугнуть, сам не зная что, — пять минут буквально…

Он сам не знал, что искал. За дверь соваться страшно. Что-то здесь, в комнате, что-то вроде спрятавшихся тапок, что разрешило бы все его глупые вопросы, и он мог бы вернуться досыпать — или пойти будить кого-то там.

— М-м-м, — хмыкнула Роуз обиженно и демонстративно отвернулась к стенке. Да ладно! Она раньше так не делала.

Стоп. Когда раньше?

Он двигался медленно-медленно, боялся спугнуть, делал вид, что идет совсем не к столу. И смотрел не в ту сторону. И только краем глаза заметил, что из журнала «Пятнадцать способов разнообразить завтрак» торчит замызганная бумажка. Следил за ней. Не исчезает.

Из замызганного в этой до тошноты уютной комнате оставалась бумажка — и он сам. Он сделал шаг, другой, наконец прыгнул как-то боком, как в футболе: впечатался в столешницу, сшиб вазу… Схватил бумажку. Сцапал. Расправил, растянул за уголки — и увидел рецепт медового торта.

— Да ладно, — сказал Рысь, — тебя тут не было.

Серьезно. На этой измочаленной бумажке что угодно могло быть, но не рецепт тортика. Да еще сам Рысь, оказывается, спал и все это время двигался в халате с поясом — какой халат? Он в жизни не носил их. Встряхнул листок — и раз, и два, как градусник, будто надеялся, что надпись изменится, — и она правда изменилась. На секунду, но Рысь заметил. Тряс, и тряс, и тряс, и читал новые — верные — слова по одной букве. Эта бумажка была ключом, с ним можно выйти. И если он сейчас поймет, что это значит…

«Понедельник. Вторник.

Четверг (зачеркнуто).

Среда. Среда. Среда.

Теперь четверг.

Пятница.

Воскресенье (зачеркнуто) суббота?

Воскресенье.

Они все время повторяются.

Понедельник».

Он записал названия дней недели? Да для чего ему? Давай, давай, проклятая бумажка, давай, дурацкий мозг, соображай.

И Роуз слишком маленькая. Слишком милая?

Рысь зажмурился изо всех сил. Ну, давай же, ну. Такое ощущение, что из всего нормального у него оставался только он сам.

— Котик, что ты там морщишься? — спросила Роуз. — Опять глаза перетрудил?

— Ты меня никогда не звала котиком, — огрызнулся Рысь, хотя злиться, наверняка, нужно было не на нее. Но на кого?

Он в третий раз уселся на кровать, сунул бумажку с днями недели Роуз под нос:

— Зачем бы мне записывать дни недели?

— Ну чего ты выдумываешь, милый. Тут про тортик.

— Нет же, а если потрясти, ты присмотрись…

Он так кого-то тормошил не раз и не два. Так же кому-то объяснял, втолковывал что-то — может, он в школе работает? Или воспитателем?.. Да нет, они живут в частном доме, пара счастливых молодых бездельников, медовый месяц. И вокруг яблоневый сад. И эти яблони…

В нос будто шибануло запахом гниющих яблок — сладковатым таким. Откуда взялся?

Думай, думай, Рысь. Почерк на листочке с днями недели неуверенный — сейчас бы Рысь писал гораздо четче.

Понедельник, вторник, среда, четверг. Понедельник, вторник, среда, четверг. Рысь сам не понял, зачем начал повторять это, сначала мысленно, потом бормотал вслух, снова зажмурился и глаз не открывал:

— Понедельник, вторник, среда, четверг, и еще три осталось — пятница, суббота и воскресенье. И — понедельник, вторник, среда, четверг, и еще три — пятница, и суббота, и воскресенье, и снова понедельник, потом вторник…

Он ведь уже повторял эту молитву как заведенный чуть ли не по часу в день. Повторял за другим, уверенным и мощным, с хрипотцой, голосом:

— За осенью следует зима, за ней весна, за весной лето, дальше сцепка с осенью. За осенью идет зима, за ней весна…

— Милый, — крикнула Роуз, — милый, хватит!

— За осенью идет зима, за ней весна, за весной лето, а за летом осень. Осень сменяется зимой, зима весной, не отвлекайся ты, кому сказал, за весной будет лето, за ним осень…

Он сам себя не помнил — а тот голос помнил.

— За зимой следует весна, за весной лето…

— Перестань, милый!

— За зимой весна…

— Ну перестань же!

— За весной лето, а за ним вновь осень…

Он боялся, что Роуз сейчас кинется, и тогда он откроет глаза просто от испуга, и дни недели на бумажке сотрутся навсегда, и он, который еще понимал, что что-то здесь не так, тоже сотрется, и останется только тот, который хочет целоваться, и спать, и блинчики на завтрак, и чтобы Роуз говорила «мур-мур-мур».

— За весной лето, блин! — выкрикнул Рысь в пространство, и что-то изменилось. То ли свет приглушили. То ли Роуз перестала пытаться выдернуть бумажку. Тут же вернулась боль — болели ребра и то, что между ребрами; горло, спина и челюсти ныли. И свет резал глаза.

— Боже, — сказала Роуз, — какой ужасный сон.

Рысь обернулся к ней — медленно-медленно. В волосах у нее была седая прядь, и вся она казалась старше. Настоящей. Журнал рецептов на столе медленно выцветал в его клеенчатую тетрадку с расчетами. Пижама Роуз превратилась в его, Рыси, футболку, а на самом Рыси халат просто рассеялся. Где-то тут были джинсы.

— Приснится же, — сказала Роуз, — прости меня.

— Что тебе снилось?

— Наш огромный дом. Приюта не было.

— А почему ужасный?

— Мы не мы.

Роуз снился сон. А ему тоже все это приснилось? Нашарил под кроватью тапки, зашаркал к двери. Кому-то надо будить людей в зале, и этим кем-то будет он, до самого конца. А мог бы предпочесть желейную жизнь. Почему-то Рысь был уверен: открой он дверь в ту жизнь и начни день там — так бы там и остался. Жуть какая.

Роуз дернулась проводить, закашлялась.

— Лежи, — сказал, — отдохни, котенок. Придешь попозже. Спи еще. Давай.

Она даже не стала спорить, и вот это расстраивало сильней всего. Какой у них счет — на недели? На дни? Скоро останутся касания, кивки, а потом, наверное, они уснут от недостатка сил в объятиях друг друга. Что ж, медовый месяц.

В зале тоже никто особо не хотел вставать. Видели сладкие сны? Или переслащенные? Рысь застыл в дверном проеме — смотрел, как кто-то за ночь так и не расцепил рук, кто-то уснул, буквально уткнувшись носом в книжку, а одна девушка распущенные волосы во сне отбросила на лицо соседа. Сосед вдыхал носом, выдыхал почему-то через рот, русые волосы дрожали на бледных губах. Эти утренние зрелища.

«Подъем!» — хотел заорать Рысь, но сил не было. Надо звонок велосипедный завести. Или можно трубу, но на трубе он в такой форме тем более не сыграет.

Пришлось пробираться между спящими, повторяя:

— Подъем, подъем, подъем…

Кто-то, кажется Артур, открыл глаза первым, завозился, оперся о ковер, привстал.

— Подъем, — твердил Рысь монотонно, борясь с желанием то ли заржать, то ли расплакаться, — подъем, подъем, утро давно на дворе, птички запели!

— Ты сам себя еще не задолбал?

— Самого первого. Подъем, кому сказал!

— Какие птички осенью?

— Подъем, подъем!

Казалось бы, чем больше сил тратишь, тем меньше их остается. Но пока он бродил по залу, тормошил людей, сил, наоборот, словно прибавилось. Он уже не ползал, а ходил. Даже ступни согрелись, относительно.

«Может, Роуз это в виду имела — мы не мы?» Мир не двоился в голове. Ему больше не казалось, что огромный кусок себя он безвозвратно оставил в одном из снов. Люди спали в обнимку с рюкзаками, книгами, куртками, друг с другом, кто-то подергал его за штанину. Рысь фыркнул и вздернул шутника вверх, за руку, поставил на ноги. Может, про это Роуз говорила? Его место?..

Артур, задумчиво потирая щеку, направился в душ, и Рысь подумал и пошел за ним. Ладно, не в душ, на душ нет времени пока, но хоть умыться после утреннего морока.

Только на первом этаже его ждали гости: одного из них он помнил хорошо, другую — плохо, а третью вообще не знал.

— Тьфу ты, — сказала Анна, — так и знала, что опоздаю.

Томас открыл глаза. Там, наверху, пушились ветки сосен и колыхались юбка и плащ Анны. Под спиной чувствовалась садовая плитка и палая листва. Городской парк?

— Куда смогли, — сказала Анна и энергично отряхнула юбку, — туда и дотащили. Вставайте, мастер, у нас дел невпроворот.

«Каких дел?» Голова соображать наотрез отказывалась. Небо красивое, хотя и в тучах. Плитки то ли мокрые, то ли холодные, через футболку не понять. А почему он в футболке, а не в костюме?

— Боже, ну мастер, — фыркнула Анна и опустилась на колени рядом с ним, — ну вот не говорите мне сейчас, что у вас память отшибло. Ведь не отшибло, не успело? Вот и ладушки.

Последнее, что он успел запомнить, — ладони статуй на плечах. Холодные.

— Так я больше не мастер, — сказал и попытался сесть. Как же холодно. — Если я все правильно понял.

— Ничего не правильно. — Анна встала сама и протянула ему руку — мол, вставай. — Ты же до самого конца хотел помочь, м-м-м? Никого не отвергал.

— Как раз отвергал.

И почему он помнит все урывками? Угрюмые одинаковые статуи в обыкновенных шерстяных пальто. Или плащах. Будто одежда ожила, а сами статуи еще не вполне.

Вчерашний вечер, когда люди в прихожей от страха перед Щепкой принялись оскорблять его отца и он не выдержал, сказал им… Как же это было?

— Если б отвергли, девчонки бы ожили, — сказала Анна, — я имею в виду, до конца ожили, а не то, что эта стерва с ними сотворила. Ух, хорошо-то как, ругаться можно. Это вам вон нельзя, а я могу.

— Но ведь начали оживать.

— Ну вы кого-то там вчера прогнали, как я слышала. Но всерьез прогнать и психануть — разные вещи, согласитесь. Да ну, тьфу на них. Девчонок я разогнала, можно идти.

— Девчонок?

— Статуи. Я им говорю — помогите, мол, нести, а они как метнутся в парк, пришлось за ними… Там ваш дом как-то агрессивно вел себя. Дверями скрипел. Как будто сейчас как вывернется из земли да как накинется.

Томас уперся руками в ледяную плитку и наконец сел. Чувство было такое, как будто львиная его часть все еще где-то валялась без сознания. Каждую мысль он вталкивал в голову с усилием. Контуры предметов: пуговиц на плаще Анны, сосен, сухих листьев, беседки в отдалении — стали ярче.

— Где вы были? — спросил Томас, пока они шли к выходу.

Вокруг люди выгуливали собак, смотрели изумленно. Не здоровались.

— Они все молчат, потому что я?..

— Мастера же обычно не только видно, — сказала Анна, кивая всем за двоих.

Томас брел спотыкаясь. Анна улыбалась своей сверхжизнерадостной, кривой улыбкой, которой обычно отваживала не в меру рьяных посетителей. «Кивай и улыбайся, — учила она Томаса два года назад, — как дундук». И продемонстрировала. Кто такой дундук, Томас даже и спрашивать не стал.

— Мастера не только видно, его и ощущаешь, ну, знаешь, как взгляд. Обычно люди тебя чувствуют, а сейчас только видят, вот и весь сказ. Да еще и одет ты не как обычно.

— Почему только видят?

— Ну статуи все-таки тебя подпортили, — сказала Анна, выбирая на тропинке место посуше. «Я что, и парк запустил? Есть в этом городе вообще нормальные тропинки? Шаг вправо, шаг влево…» — Я говорю же — опоздала. Но я с важным делом.

Тут только Томас разглядел, что на Анне не простой плащ, а дорожный. С огромными карманами и пуговицами и шикарным широким ремнем. Анна запахнула плащ и пошла так горделиво, что Томас на ее фоне вовсе померк.

«Надо, наверное, расправить плечи. Надо вспомнить…»

Анна пихнула его в плечо.

— Да не трать сейчас силы, чтоб сверкать-то! Должность, главное, не забрали, а остальное… — Анна махнула рукой. — Нам не в Приют сейчас надо, нет?

Точно, в Приют. Проклятая фрагментарная память, что это с ним?

— В Приют, за Щепкой. Щепка — это та…

— Да, да, я помню. «У вас нижнюю юбку видно».

— Вы тоже на нее обижены?

— Боже упаси.

— У них в Приюте сейчас происходит что-то странное.

— Да ладно вам. Правда? Вот новости так новости.

— Нет, правда странное, вот даже по приютским меркам — очень. Вы не знакомы с таким, хм, беловолосым господином? Или господами?

Анна мотнула головой:

— Неа, только читала.

— Что читали?

— Это внутренняя документация.

Снова все что-то знали, кроме него? Снова окажется, что это прописная истина, которую он, Томас, в детстве упустил?

— На самом деле там про них только легенды, — сжалилась Анна. — Зато какие! Возмездие, и смерть несут они, и хлад, и тьму.

— Про хлад и тьму я, знаете, вполне понял. А почему на них не действует слово мастера?

Анна вдруг посмотрела на него — сначала грустно, потом ухмыльнулась и послала очередному унылому владельцу пса воздушный поцелуй. И подмигнула — Томас так и не понял — владельцу, псу или ему самому. К ее туфлям прилипли мелкие сухие листья, но это ее почему-то не расстраивало.

— Знаете что, — сказала Анна не то торжественно, не то сердито, — знаете что. Вот я вам привезла ответ на многие вопросы — вот ее и дергайте.

«Какой ответ, кого ее?»

Они подошли к воротам. За кованой оградой — она в парке всегда была с выдумкой, меняла форму, если очень попросить и если ей самой хотелось, — так вот за оградой стояла женщина в черном плаще. И в черной шляпе. Короткие волосы тоже были черные, и туфли на чудовищной платформе.

— Вы, — спросил Томас, — привезли мне Лану?

— Ну а кого еще?

— Как вы вообще узнали, что мы связаны?

— Пф-ф, — фыркнула Анна и покачала головой, — да мне об этом ваш отец еще рассказывал.

— А он откуда…

Отцу Томас про Лану не писал ни слова все тринадцать лет, что провел в Центральном. Он вообще редко отвечал на его письма, и в основном не распространяясь: да, спасибо, да, все в порядке, ничего не нужно, нет, справляюсь, спасибо. Думал еще вырезать буквы из газет, но отказался от этой идеи — слишком по-детски. И вот теперь оказывается, что их с Ланой дружбу за его спиной обсуждали в Асне?

— Да ладно вам, — фыркнула Анна снова и снова пихнула его в плечо. Что это с ней? У нее и раньше были замашки развеселого рубахи-парня, но не настолько. — Ректор того университета, где вы учились, а она преподавала, а потом оба вы преподавали, и ваш отец — хорошие друзья.

Ах черт! Тревога за Щепку, радость и испуг при виде Ланы, воспоминание о статуях вмиг оказались перечеркнуты досадой. Отец, выходит, не выпустил его из-под опеки даже в Центральном. А он-то думал — вырвался. Он-то гордился.

Лана была так близко, что Томас мог просунуть руку меж прутьями ограды — и коснуться. Очень и очень странно видеть человека, которого больше встретить не надеялся.

— Ладно, мастер, я вас оставлю, — сказала Анна подчеркнуто беззаботным тоном. — С вас пастилки.

— Не уходите, — попросила Лана, — вы там тоже нужны.

— Зачем это?

— Город, — сказала Лана, — сильная натура. Вы его мэр, то есть вполне себе поддержка. Пастилой этой я вас завалю, когда все закончится. Томас, привет.

Может быть, это сон? Лана смотрела сквозь ограду так же насмешливо, как когда кто-то опаздывал на ее занятия. И эта женщина — мать Щепки. Бог ты мой.

— Вообще-то, — сказала Лана, — мы опаздываем.

И первая двинулась от парка к Центральной улице, потом по улице Забытых Снов, Неистовых Молитв и Многих Лет.

— Откуда ты знаешь, куда идти?

— Так, чувствую.

Чтобы не отстать, нужно было ускорить шаг. Это так же работало в Центральном — он никогда за ней не успевал.

— Ну что, — спросила Лана, — как дела?

На него она не смотрела, только прямо перед собой. Раньше это значило, что она сердита.

— Не знаю, — сказал Томас, — недавно статуи чуть не лишили меня должности.

— М-м-м, — промычала Лана, — а меня дочери лишают вот прямо сейчас, и что теперь?

— Кто лишает?

— Да вот и я думаю — кто бы это мог быть?

Она злилась все сильнее, но почему?

— Лана, послушайте, — сказал, — я не нарочно.

— Да ладно? — Она остановилась так внезапно, что Томас все-таки в нее врезался. Повернулась к нему: — Что «не нарочно»? Не нарочно не написал мне, когда выяснил, что моя дочь проводит дни в этом, не знаю, как назвать, интернате?

— Вы же сами сказали, что нам не стоит больше переписываться.

— Нам, Томасу и Лане, — да, не стоило. Мастеру города и матери девчонки можно было б и обменяться хоть парой писем.

— Откуда вы узнали?..

— Это Анна.

— Анна, а вы…

— Мне Йэри рассказал. Ну намекнул, как это у него: старая зазноба, новая ответственность, и бла-бла-бла, и то-се-пятое-десятое, мать и дитя. Я и подумала, что она скоро здесь понадобится, ну, мать, и рванула за ней. Кстати, на этом заседании почетном было что-нибудь интересное?

— Солянка разве что, — ответил Томас, прежде чем подумал, — и визит приютских юношей.

Вообще-то, если и дальше так пойдет, ему останется открывать рот и закрывать. Он и понятия не имел, что Лана помнит дочь и переживает, куда та пропала. Или она не помнила? Тьфу, черт.

— Лана, а вы?..

— Она мне снилась, — отрезала Лана, — я не была уверена. Обычные родители забывают всех, кто попадает в этот ваш…

— Приют на холме.

— Да хоть убежище в овраге.

Лана шутила, только когда нервничала. Она все ускоряла шаг и даже раз запнулась на своих платформах, а это с ней случалось раза два за все время, что Томас ее знал.

— Я бы принес цветы, — сказал он невпопад.

— И этими цветами я отхлестала бы того ублюдка, который угрожает моей девочке.

— Вы воспитывали ее не так уж мягко.

— Язык впереди разума, — сказала Лана, — что на моих семинарах, что сейчас. Я, знаешь, не пыталась ее жрать. Я хотела ее спасти, если угодно.

— Но от чего?

Лана замолчала, и на миг Томасу показалось, что она так и будет с ним молчать — до самого Приюта и потом. Отвоюет Щепку у кого бы то ни было, посадит ее в машину и уедет в Центральный, так на него и не взглянув. И все закончится.

— От темной силы, — дернула плечом, — я не знала, что это не сработает. Мы там все прокляты, все старые семьи, потому что использовали силу города ради своей пользы. А в итоге… А что у нас в итоге? Замучила ребенка из собственного страха. Молодец. Я думала, если увидят, что я ею не дорожу особенно, то и не тронут.

— Я взял ее к себе, — сказал зачем-то. — Мы читали с ней книжку. Она странная.

— Честное слово, я учил, — ухмыльнулась Лана. — Хватит оправдываться. Кто странный, книжка или девочка?

— Ребенок.

— Ребенок, ой, — сказала Лана, — а сам-то.

И двинулась дальше молча и не оглядываясь.

— Какая Щепка? — спросил Рысь. — Не надо меня бить, дамочка в черном. Я не издеваюсь, просто, правда, ну не было у нас вроде такой.

— «Вроде», — повторила женщина в черном, — самое важное слово в этой вашей речи.

Щепка, Щепка. Нет, вспоминалось вроде лицо, но откуда бы…

Они сидели в кухне вчетвером: Рысь, женщина в черном, мэр, о боже, города и мастер. Женщина в черном напоминала Роуз и Ксению одновременно, если смешать их, очень утомить и состарить лет так на двадцать. Кто она вообще? Сняла шляпу, когда они вошли на кухню, и огляделась в поиске крючка.

— Их нет у нас, — сказал Рысь. — А вы кто?

— Вкус у него был так себе, — сказала женщина.

— У кого?

— У вашего отца.

— Эй, ну не надо… В смысле, ну, если ребенок не удался, то родитель-то тут при чем?

— Нормально удался, — сказала женщина и положила шляпу на колени. — Но я хочу знать, где моя дочь.

Рысь подавился. Мэр зачем-то попыталась налить себе заварки и обнаружила в заварочнике плесень. Мастер смотрел на женщину в черном и на себя вообще не был похож. Доброе утро. Вот кто-кто, а никакие родители в Приют отродясь не захаживали. Просто потому что.

— Эм, вы из города? И ваша дочь сбежала к нам? Подружилась с кем-то из наших и сбежала?

И ладно, если просто подружилась. А если, например, ее кто-нибудь соблазнил? Господи боже! Что ему, пересчитывать входящих и выходящих каждый день и вечер? Ну да, он примечает новеньких, само собой, но что бы им помешало спрятаться в кладовке. Туда никто не ломится, когда заперто, все знают, для чего она нужна. Кладовки. Туалеты. Капюшон накинуть. Да мало ли куда здесь можно спрятать соблазненную мамочкину гордость.

— Из города, — отрезала женщина, — только не из этого.

Мэр отмывала чайник. Мастер пялился. Рысь ведь недавно за что-то на него ужасно злился, но вот за что? Ай как все размыто.

— Моя дочь не сбежала. Попала сюда, как и остальные. Ее прозвище Щепка. Где она?

Ну дожили!

— Не знаю я никакой Щепки, — сказал Рысь, — можете взять кого угодно, если этот человек согласится. Но Щепки тут нет.

— Как это нет, — фыркнула мэр, — когда даже я ее недавно видела.

— Она ушла из моего дома только сегодня утром, — подтвердил мастер, — вряд ли мы ошибаемся. Это у вас что-то не так.

Ну да, конечно. Как у него, так вечно все не так.

— Ну и что делать? — огрызнулся. — Я ее не помню. Я с удовольствием бы вам ее отдал, раз уж вы умудрились восстановить ее в своей памяти, но вот в моей ее не существует. Хотите, пойдем в зал, посмотрите сами.

Женщина в черном помотала головой:

— Такая девочка. Со стремлением к справедливости.

Что-то мелькнуло в голове и тут же исчезло.

— А у вас не осталось этого вашего… снадобья, проясняющего память?

Вот же засада! Рысь позабыл даже, что давал его мастеру. Зачем?

— Вы попытайтесь вспомнить, это срочно.

Еще бы этим троим не было срочно. Ввалились, как к себе домой, заладили — где Щепка, где… Мэр обнаружила банку с консервированными ананасовыми дольками и поедала их, цепляя вилкой. «О, господи. Уйти, что ль, дальше спать?»

— Ладно, — сказала женщина в черном, — так уж и быть, айда в этот ваш зал. Я Лана, кстати. И учила вот его.

«Чему учили?» — чуть было не спросил Рысь, но сдержался. На задворках сознания нарисовалась эта же Лана, но с хлыстом, и Рысь поспешно затолкал ее подальше. Господи боже мой! Мастер казался младше, чем обычно, и даже бросил на Рысь недоуменный взгляд. Что, тоже ничего не понимаете? Вот так-то. В этих своих бандурах, в смысле туфлях, Лана была чуть выше него ростом, и Рысь упорно мысленно пририсовывал ей указку.

— А вы здесь один главный? — спросила Лана, пока они поднимались по лестнице. Мэр с сожалением оставила банку с ананасами — пообещала ей вернуться.

— Ага, — сказал Рысь, — и еще жена моя, но отвечаю я. Дом на мне.

— Вы хотите сказать, дом и есть вы?

Рысь кивнул. Тун, тун, тун, тун — стучали по полу туфли Ланы и так же колотилось его сердце.

— Тихо, — сказала Лана раздраженно.

— Вы это кому? — буркнул Рысь. Лана смерила его взглядом, но не ответила.

Люди в зале вовсю причесывались, и парни тырили расчески у девчонок, просто чтобы послушать, как те визжат. Лана замерла на пороге, едва заметно нахмурившись.

— У вас всегда по утрам вот так?

— Нет, что вы, — сказал Рысь, — бывает хуже.

Мэр за его спиной фыркнула:

— Уж расческами-то детей снабдить могли бы. Что же вы, мастер, недоглядели?

— Никогда не бывал тут по утрам.

— А вот скажите, познавательное зрелище?

Какая-то девушка мчалась по залу, перепрыгивая через редких спящих.

— Я тебе сейчас эту расческу знаешь куда засуну! — крикнула и чуть не врезалась в мастера. Затормозила. — Ой, здрасте, мастер. Он украл мою расческу.

— Здравствуйте, — сказал мастер, переступил через кого-то, лежавшего у самого порога, и вошел.

Лана вертела головой, и ее короткие, каким-то гелем смазанные волосы слегка подпрыгивали: вверх, и вниз, и вверх, и вниз.

— Кто-то похожий на меня, — объяснила вполголоса, — как бы это сказать. С тяжелым взглядом.

— А, — сказал Рысь, — вы решили выбрать нового? Александр, иди сюда.

Александр подошел, и не один, а с Леди. Уже в рубашке, в пиджаке, с тетрадью под мышкой.

— Здравствуйте, — сказал Александр. Леди присела. На Рысь она подчеркнуто не смотрела — это когда они успели поругаться?

Рысь вспомнил было какую-то тошнотворную опасность, постоянную, а не разовую, такую муторную, — но не рассмотрел, потому что опять заговорила Лана:

— Где твой браслет, дитя?

— Откуда вы знаете?

— У меня тоже была вещица вроде браслета.

— Браслет у Ксении, — сказала Леди.

— А где Ксения?

Так их процессия увеличилась еще на двоих. Где Ксения, Рысь понятия не имел: с нее станется заночевать и в городе с очередной несчастной жертвой чар, а потом день, два ползти до Приюта, потому что после грез сознание еще сильнее путается.

Лана тем временем продолжала хотеть странного:

— Еще ваша жена…

— Моя жена что?

— Нужна, чтоб вытащить мою дочь.

— Да откуда вытащить?..

Роуз они нашли в душевой перед зеркалом. Дверь была на замке, что означало — там красились девушки и очень увлеклись.

— Э, блин, откройте!

Рысь постучал в дверь кулаком — раз, два, три…

— Ну хорош уже!

Вообще-то Рысь любил поорать — пар выпускаешь. Но не под взглядами женщины в черном, мастера, Александра и вон мэра. Ну и Леди туда же, хотя эта-то давным-давно поставила на нем крест, даже не очень жалко.

Дверь не открывали, и он пнул ее пару раз. Наладился в третий, но тут ему все-таки открыли.

— Кому приспичило? — недовольно спросила Асенька. На голове у нее был тюрбан из полотенца, руки тонкие, загорелые, как и всегда. — Там, говорят, мастер пришел. А, это ты.

— Здравствуйте, — сказал мастер, бочком протискиваясь в это царство туши, пудры, теней и огуречных масок. — Я да, пришел. Нам бы увидеть Роуз.

Господи боже мой. Если когда-нибудь Рыси понадобится освободить умывальник, он просто попросит мастера заглянуть туда. Девушки сбежали, роняя шлепки, куски мыла и косметички.

— Мы же не в душ вломились, — сказала мэр, пожимая плечами, — тоже мне. М-м-м, а запах, а запах! Абрикосовое мыло, да?

Пол, конечно, забрызгали водой, и туфли Ланы моментально покрылись пеной. Вода плескалась вокруг ее платформ, как море вокруг каких-нибудь развалившихся древних колонн.

Роуз не обернулась. Единственная осталась стоять у зеркала, когда все остальные выскочили — кто с визгом, кто с шипением, а одна даже с укором: «Стыдно, мастер!» Платья короткие им носить не стыдно, виснуть на мастере не стыдно, а в полотенце их увидят — всё, позор?..

Роуз красила ресницы. Делала одно движение кистью — и застывала.

— Не могу, — объяснила она Рыси, когда тот подошел к ней ближе, — очень трудно. Все расслаивается.

— Какие слои? — спросила Лана быстро, и, не будь она женщиной, Рысь бы ей врезал, потому что Роуз вздрогнула. И обернулась, так и не выпустив из руки кисточку для туши. — Ты обороняться собираешься? Вот этим? Ну изрисуй меня всю, только расскажи.

Роуз фыркнула, мотнула головой:

— Извините, почудилось. На одном слое…

От таких разговоров у нее болела голова, Рысь это точно знал и потому беззвучно выругался. Можно же побыть вежливым, недолго только. Если бы Роуз не хотела — не ответила бы.

— На одном слое была девочка. На другом — нет.

— Вот я надеялась, что кто-то из вас сохранит рассудок.

Кто бы там ни была эта Щепка, если Лана и вправду ее мать, Рысь ей не завидовал.

— …силою принесенной тобою жертвы, силою нанесенной нами раны мы призываем тебя. Силою неотмытой крови, силою незабытых истин. Силою ветра, страха, города зовем тебя.

Голос был мамин. Только что именно читала мама, Джо никак не могла понять. Мама часто читала вслух — книги, газетные статьи, студенческие работы по правильности речи и старинному слогу. А сейчас мама говорила нараспев, но такой книжки Джо не помнила. И где она?

Мама помолчала — минуту, две. Потом проговорила:

— Силою осознания вины зову тебя одна.

И тут Джо вздрогнула. Неясно, что произошло, но что-то ужасное. Она ушла из дома мастера, промчалась по ночному городу, а потом…

Джо распахнула глаза. Потом она пришла в Приют. Сказала Белому:

— Возьми меня, не трогай остальных. Я во всем виновата. Я расшатывала. Возьми меня. Плачу за всех.

— Ты не выдержишь, — сказал Белый. — Уверена? Вероятность выживания души — ноль целых восемь десятых процента.

Если б Джо еще помнила, что это — процент. Ноль целых — это мало. Ну и ладно.

— Ну и ладно, — Джо хотела сказать это сердитым тоном, но под конец шмыгнула носом и все испортила, — бери меня. Вы же хотели с самого начала. И перестань мучить моих друзей.

— Да я бы и так перестал, — сказал Белый, — возможно. Но уж если ты пришла…

Они встретились в душевой. Белый сидел на полу на восточный манер, скрестив ноги. Перебирал в руках: браслет (то ли Леди, то ли Ксении), сережки Роуз, ручку Александра, кулон (вроде бы тоже Ксении — Джо не помнила).

— Вот эти штучки, — сказал Белый ласково, — вот мои маленькие. И ты пятая.

— Как скажешь.

— Еще скажи, что не знаешь, о чем я.

— Понятия не имею.

В душевой ночью темно, холодно и промозгло. Лампочки светят еле-еле. Окон нет. В глазах у Белого как будто отблески лунного света, хотя откуда бы ему тут взяться. Вдруг показалось, что Белый похож на Рысь: смотрит так же серьезно и насмешливо. Как старший брат. Фу. Идиотские сравнения.

— А я и есть в каком-то смысле отражение Рыси, — сказал Белый, будто прочел ее мысли, — я то, чем бы он стал, когда устал. Не боишься? — спросил. — Иди сюда.

Сначала Джо чувствовала руки на плечах — обычные, человеческие руки, хоть и прохладные.

— Вот так это и было, — сказал Белый, — так и было. Меня убили в начале зимы. Прости, ничего личного. Ты же даже не сделаешься такой, как я, просто рассеешься.

— Ну и ладно.

— Боевая девочка, храбрая девочка…

Он потрепал ее по волосам, и Джо заплакала. Ну и ладно, никто не увидит. «Ну и ладно», — говорила она маме. «Ну и пожалуйста», — школе. «Ну и ладно», — Рыси, который ничего не объяснил, просто отправил к мастеру, как дуру. И — «ну и ладно» — мастеру, который тоже на нее смотрел как на ребенка и так и не понял, как ей плохо вне Приюта, мастеру, который ничего вообще не понял. Слезы всё капали, и капали, и капали.

— Тю, — сказал Белый, — еще и обиды. С другой стороны, меньше почувствуешь — и то хлеб.

А Джо и правда ничего не чувствовала. Рысь тогда на полу задыхался и еле-еле говорил, а она просто становилась легче и легче. Плакала и плакала. Как будто с этими слезами по капле вытекала и она сама.

— Как коктейль, — сказал Белый. — Так отлично. И даже мучить дополнительно не надо, ты вон сама себя отлично ранишь.

— Заткнись, — сказала Джо, — ты сам придурок.

Белый гладил ее по голове, баюкал:

— Тише, — и Джо все плакала и не могла остановиться. — Тише, тише, — говорил Белый, — тш-ш. Сейчас все кончится. Видишь, как я быстро.

А теперь вот ведь что. Откуда здесь мама?

Мир вокруг дрожал, будто в дымке. Джо разглядела маму, и рядом с ней мастера, и рядом Рысь, и Роуз, и Александра, и Леди. Они стояли в душевой — вот там же, где Джо вчера, — как это? Умерла? Ну, кончилась. Уснула. Перестала быть. Попробовала посмотреть на свои руки, но взгляд не опускался. Как же так?

— Мама, — позвала Джо.

Никто не услышал.

Она попробовала переместиться поближе к ним, и душевая дрогнула, перевернулась, опять перевернулась — и вот уже Джо стоит за плечом мастера. Или парит? В том-то и дело, что себя она не видит. Она как будто превратилась в точку зрения, и зрение-то еще не очень. Воздух дрожит.

Белый сгустился перед ними быстро и медленно одновременно. Джо видела, как воздух сделался похожим на туман и вату, как из тумана проступили плечи, колени, как появилась одежда — а остальные, видимо, этого не замечали. Белый фыркнул и подмигнул Джо, а мастер подумал, что ему.

— Где девочка? — спросил он.

— О, — сказал Белый, — где была, там уже нет.

— Меняю ее на себя, — сказала мама.

«Господи, нет, зачем, не надо!» — а кричать нечем.

— Не имеет смысла, — сказал Белый, — девочка вкуснее.

— Какая девочка? — спросил Рысь. — Что вы мне втираете?

И вот тут мастер повернулся к нему и встряхнул за плечи:

— Приди в себя! Такая девочка! Щепка, твоя подопечная, кто же ее отправил ко мне на банкет, если не ты, ну?

Мастер был в футболке, и сзади к ней прилипла земля, мох и сухой листок. Господи, мастер в футболке и джинсах и с Рысью на «ты». Что вообще происходит!

Рысь смотрел озадаченно, и Роуз, покосившись на Леди с Александром, прильнула к нему и поцеловала. Ох. Джо никогда не видела, как они это делают. Мэр фыркнула и закрыла глаза Леди ладонями. Александр тактично отвернулся сам. Мастер молчал со сложным выражением лица.

От поцелуя Роуз в голове прояснилось, да так, что лучше бы осталось мутно. Как будто тебе по этой самой голове врезали со всей дури, и теперь в ней звенит. А уж сколько вещей стало понятно!

— Сколько ты к нам шел? — спросил Рысь, поворачиваясь к мастеру. Второй раз в нос бить вроде невежливо? При мэре? Рысь все равно примерился. Плевать. У них тут конец света третью неделю длится, а этот гусь советует ему прийти в себя. Это еще кому тут надо приходить в себя. — Ты обещал отвести Щепку и вернуться. Мы две недели ждали, пока ты соизволишь…

— Не знаю, как у вас, — перебил его мастер, — а лично у меня дома прошло полдня и вечер. И вот еще утро, и я пришел, как и обещал.

— Так, — сказал Рысь и воззрился на Белого, о чьем существовании не помнил еще пять минут назад. — Это ты, что ли?

— Я, — осклабился тот.

Какой-то он на человека стал похожий. Не в смысле — нормальный, а в смысле — холодом от него не веет.

— Что ты сделал с Щепкой? — спросил Рысь. И тут же мастеру: — Вы как ее отпустили?

— Она сама ушла, я и понятия не имел, — холодным голосом.

Да что ж такое. Рысь еще помнил, каким мелким и смешным мастер казался вот буквально только что, особенно под взглядом этой, Ланы. А теперь снова-заново надо выпендриваться просто изо всех сил. Это он только с Рысью такой, что ли?

А Лана меж тем как-то так сглотнула, как Роуз, бывало, сглатывала слезы. Губы и шея дергаются так специфически, Рысь хорошо изучил. Черт. Черт. Черт возьми. Она ж его возненавидит, если еще не.

— Так, — сказал Рысь, пытаясь думать, что вокруг него только приютские, причем, наверное, младшие, которых если он не защитит, то никто не, — мы можем что-нибудь отдать в обмен на Щепку?

— Нет.

— Она жива?

— Нет.

Лана судорожно вздохнула. Подожди. Меж выдохом и будущей истерикой еще есть пауза на вдох, может, на два, и вот туда Рысь вставил:

— В данный момент или навсегда?

Белый поморщился.

«Ха, так тебе, урод». Все-таки Рысь не зря, ох не зря врубался в эти их формулировки.

— В данный момент, — сказал. — Но вы не сможете ее спасти. Она сама должна захотеть выйти. А она не хочет.

— Выйти откуда? — резко спросила Лана. Она как будто постарела лет на десять. — И пятая где?

— Пятая со мной, — сказал Белый довольно. — Что вы думали? Не только светлые бывают обаятельными.

— Да она не за обаянием пошла, — сказал вдруг Александр, — а за властью.

— Бог ты мой, какой умный, — оскорбился Белый. — Все тут такие умные.

— Дочку верни.

— Пускай сама вернется.

Ну конечно, Джо ничего никогда не может сделать. Только на то и годится, чтоб ее спасали. Она дернулась раз, дернулась два, но снова только сменила угол зрения. Вот ведь дрянь какая.

— Вы все еще глупее, чем я думала.

Вот что-что, а внезапные появления Ксении всегда удавались. После волны несчастных, хлынувших из душа, — у одной глаз накрашен, другой нет, вторая завернута в полотенце, третья зажала в кулаке открытую помаду — Ксения сразу поняла, где сейчас самое интересное.

Понял ли Белый, куда и зачем она ночью исчезала, Ксения так и не разобралась, и правильно ли поступила — не поняла тоже. По крайней мере, мастер стоял тут, будто и не было этих двух недель молчания. Больше того, с Белым о чем-то пытались договориться две незнакомые женщины. О, и Роуз тут. И детишки.

— Привет, любимая, — сказал Белый вальяжно.

— Привет, — сказала Ксения и застыла.

Она ведь помнила вторую женщину, и Роуз помнила. Есть же в Центральном честные семейства, а есть — вот эта. Бунтарь. Отщепенец.

— Не помню вашего имени, — сказала женщина-отступник и протянула Ксении руку. — Вас помню. Правда, в последний раз, когда мы виделись, вы были значительно младше, но как раз это и понятно.

С Ксенией давным-давно никто не вел себя как старший родственник, и это знатно сбивало с толку. Воспоминания нахлынули, зашумели. Роуз зачем-то коснулась ее плеча. Протянутую руку пришлось пожать. Все старые семьи жили одной компанией и пользовались силой Кесмаллы как хотели, и только Лана Талвен взяла и ушла.

— Скажи, пожалуйста, — сощурилась она, когда они все назвались, — скажи, ты же, наверное, лучше всех помнишь ту историю, я правильно понимаю?

«Какую, — хотела спросить Ксения, — о чем вы вообще, странная женщина?» Только голос не слушался. Когда спешишь в общую душевую, максимум, что ожидаешь там застать — эпичные разборки Рыси с Белым, может, с участием мастера. Но не вот так же, не с размаху влетать в самую сердцевину легенд детства.

— Мне было восемь, когда вас изгнали, — только и сказала Ксения.

— Ага, — кивнула Лана, — надо же. Ты помнишь.

— У вас была такая же шляпа. Я очень завидовала. И что вы могли прийти и уйти, когда хотите. Вот эти мелкие, — кивок в сторону Леди с Александром, — они младшее поколение и не помнят. А я, я помню. И Роуз ведь помнит.

— Помню, — подтвердила Роуз и посмотрела на Лану в упор. У одной плещется во взгляде темнота и у другой тоже. Летняя ночь, ливень, шоссе, машины. — Мой отец попытался быть как вы, — сказала Роуз, — и умер. Сказал мне, чтобы я не упустила шанс и сваливала при первой же возможности… простите, мастер, я цитирую. Он тяжело умирал.

А вот без этой распрекрасной информации Ксения распрекрасно обошлась бы. Чтобы перевести беседу в другое русло, пришлось спрашивать глупость:

— А где Щепка?

Все как-то так красноречиво промолчали, что Ксения разозлилась еще больше.

— Я думала, что вы за ней приглядываете, — сказала мастеру, — что хоть один из вас додумается, что делать.

И тут, конечно, не выдержал Рысь, которому всегда больше всех надо. Вот как бы стоило его назвать — Больше Всех Надо, идеальное прозвище.

— До чего именно я должен был додуматься? Ну вот скажи — до чего? Объясни на пальцах.

— Да ты даже не знал, кто такой Яблоко.

— А мне кто-нибудь объяснил?

— Мастер писал об этом, — встряла Роуз почему-то.

— Писал, — закивал Рысь, все больше свирепея. — Писал, а потом все зачеркивал снова и снова. Да, я виноват, что не залез в эти записи раньше. Да, я лох.

— С чего вы вообще их утаили? — спросил мастер. — Я без претензии. Просто узнать. Как вам такое могло в голову прийти?

Рысь задышал глубоко. Ох, что сейчас будет.

— Я не хотел, чтобы они тебе достались, — сказал, не глядя на мастера, вообще смотрел куда-то вперед, будто урок по памяти отвечал, — очень злился, что ты ему не пишешь и не едешь. И еще думал — будет хрень какая-то. Типа — ты должен сделать, Рысь, то-то и то-то. А я и так держал Приют. Не хотел больше.

— Ха, — сказал мастер, — да вы хоть в курсе, что он мне писал? Вы не хотели исполнять завещанное. А мне с чего хотеть? Я не собачка, чтобы бежать по первому зову из налаженной и любимой, в общем, жизни. Приют казался отцовским капризом. Он о вашей силе два слова написал — пообещал, что при встрече расскажет, а я ответил, что встреча не состоится.

— Каприз? — спросила Лана. — Серьезно? Каприз?

— А ваша девочка скоро забудет дорогу домой, — заметил Белый, — пока вы тут выясняете отношения.

— Как же я это ненавижу, — выдохнула Роуз, — давайте выясним все. С самого начала. Мы можем помочь Щепке?

— Да, — кивнул Белый. — Сказать, что вы хотите ее видеть. Но, между прочим, если не станете ее возвращать, вам же только лучше. Я вон насытился, вас временно не трогаю. Сил у вас больше, забот меньше. Кому она нужна, ну кроме матери, возможно. Без обид, леди? Да и вы ведь мечтали от нее избавиться.

— Не от нее, — глухо сказала Лана, — не от нее, а от проклятия, ты, снег ночи.

— Ого, — осклабился Белый, — ого, ого! Приятно, когда помнят старые прозвища.

Рысь замолк — думал и надумал очевидное:

— Если Щепка вернется, я снова превращусь в развалину, я верно понял?

— Угу. — Белый сиял.

— Что это была за ерунда сегодня утром?

— Перестарался. Слишком уютно вышло с непривычки, да?

— Тьфу на тебя, — сказал Рысь, — ненавижу. Морок такой, морок сякой. Верни ребенка.

— Верни, — сказала Роуз, — пусть мы останемся развалинами, нам все равно.

— Верни, — сказала Леди и пихнула в бок мальчишку с тетрадкой.

— Верни, — сказал тот, дернув плечом. — Отец бы не одобрил. Но я думаю, что не всегда стоит слепо доверять мнению старших.

Мастер расхохотался, прижав ладонь ко рту. Покачал головой.

— Извините. Меня вся эта история с развалинами, кажется, не касается, возможно, к сожалению, но если мой голос что-то значит, то верните.

— И мой, — кивнула мэр.

— И мой, понятно, — это Лана. Мать-отступник.

— Ну и она сама пускай захочет, — сказал Белый.

Как, интересно, она может захотеть, если находится сейчас черт знает где?

Джо не хотела.

Если из-за нее Рыси и Роуз снова и надолго станет плохо…

— Слышишь, барышня, — сказала мама вдруг совсем другим тоном, и Джо как будто очутилась дома и даже вздрогнула, хотя дрожать было нечему. — И никому ты своей жертвой не поможешь. Не туда жертвуешь. Сливаешь в сточную канаву. Никому тут не будет лучше, если ты исчезнешь. Конечно, это легкий путь. Исчезнуть может каждый, нет бы просто помочь.

Да как помочь?

«Как помочь, — хотела спросить Джо, — да как мне вам помочь, если отдать всю себя — недостаточно?»

— А всей тебя и будет недостаточно, — сказала мама и нахлобучила свою шляпу на голову Ксении, — тебе жертвовать-то нечем, тебе терять-то еще нечего, не нарастила. Иди сюда, говорю. Тоже мне умница! Не доросла еще такие вопросы решать.

И мама протянула руку, и Джо коснулась этой руки — и тут же кулем вывалилась на пол, куда-то под ноги маме. Вот дура.

Белый коротко засмеялся, закусил кулак, покачал головой.

— Вам больно? — спросила Джо зачем-то. У мамы красивые туфли, только в пене, и коленки у Джо тоже все в пене, и ладони.

В следующее мгновение мама шлепнула Джо по затылку — и прижала к себе.

— Ужас, — сказала, — и нос-то у нас вымазан неизвестно чем. А я вообще-то по тебе скучала, знаешь ли. Не смей больше исчезать.

А Джо смотрела на Белого. Почему он ее пожалел? Почему ему было грустно ее есть?

— Мне тоже вас жалко, — сказала Джо, — вот почти как себя саму. Я понимаю.

«В смысле, вы злитесь, потому что иначе вас не видят. Я тоже в школе со всеми дралась».

— Ишь ты, — сказала мама, но Джо не слушала. Надо было понять. С ним нельзя драться, сколько ему ни дай — все будет мало, но как-то же с ним можно совладать?

— Я бы хотела, — сказала она, глядя Белому в глаза, и нет, она не будет отводить взгляд, — я бы хотела отдать вам часть силы не потому, что боюсь вас, а в смысле подарить. Так ведь можно?

— Вот это да, — сказал беловолосый, — кто-то додумался. Вот это поворот.

— Ты уже отдала, — напомнила мама.

— Так ведь ценно намерение, а не результат.

Джо, кажется, впервые видела, как Белый улыбается.

— Тогда я тоже могу поделиться, — сказала Леди. — Браслет — он ведь наделен некой силой, так?

— О, еще как наделен, — согласилась Лана, — силой всей Кесмаллы практически. И ручка, и кулон, и серьги эти, которые сердечками.

— А где ваше кольцо? — спросила Ксения.

— Я его в речку выкинула, — сказала Лана, — но сила города досталась напрямую дочке. Я-то, дура, хотела все отдать обратно городу. Не получилось.

— Я согласен подарить ручку, — сказал Александр, — в конце концов, она на свете не одна.

— А я — кулон, — сказала Ксения, — так уж и быть. Раз без этого вы обойтись никак не можете.

А Роуз сказала:

— О господи, конечно, я отдам. Память о доме можно как-нибудь иначе хранить.

И они встали в круг, и каждый взял свое — браслет, ручку, сережки и кулон, и только Джо была сама по себе. И предметы на их ладонях вдруг сплавились в один дрожащий черный сгусток. И Белый протянул руку — и умылся им, и чернота впиталась в его кожу.

— И все? — спросила Леди, и мастер вдруг ответил:

— Нет, не все. Я бы хотел понять, что здесь происходит.

— Все тебе растолкуй, — сказала Лана.

— А сейчас можно, — сказал Белый, — во-первых, тут мастер, а во-вторых, я потом могу сделать, чтобы все всё забыли.

— Вот уж удружил.

— Так кто ты по итогам? — спросил Рысь.

Белый зажмурился и нараспев сказал:

— Эхо ваших ошибок, глупый выбор, снежная ночь, буран, потерянность, забвение. Страшные сны, забытые наутро, вопросы без ответа, пустые дома. Чрезмерное усилие, тишина, тщетность попыток, иней на стекле. Изнанка мертвых городов. Тень от теней. А еще, может статься, я — вы сами, только та часть, что приходит обвинить, и та, что задает вопросы, когда вы лежите в ночи без сна. Тот, кто все время сомневается в себе самом. А еще, может быть, я — тот из вас, из кого в свое время выпили силу досуха, и я — то, что осталось после этого. Я — то, что остается, когда все остальное подходит к концу.

И волосы у него стали каштановыми.