Фуга

День второй

По телам девушек на пол стекала вода. Она доходила им уже до щиколоток. Кто-то бродил в ней, словно аист по болоту, высматривал уроненное мыло. Слив засорился спутанными волосами. У стены неразлучные Сашенька с Дашенькой дуэтом распевали песню про кота, то и дело путаясь в словах. Гладкие бедра, длинные ноги, мокрые волосы… и разговоры, разговоры — вот он, утренний душ перед приходом мастера. По кафелю отшлепывают ритм. Небесно-голубые стены в пенных брызгах. В кабинках пусто, все торчат около умывальников — наносят пенку на лица, чистят зубы и между делом жуют слухи, словно жвачку:

— А чего мастер не по расписанию приходит?

— Он что, влюбился все-таки?

— Да не…

— В какую из нас?

— Да нужны мы ему больно…

— Не, девки, он сказать что-то пришел, вот сердцем чувствую…

— А хоровод в этот раз будем мутить, нет?

Роуз стояла у самой двери, давно одетая, и слышала, как в коридоре стонут парни. Наверняка переступают с ноги на ногу, помахивают полотенцами, время от времени вполсилы пихают соседей. Пинают дверь.

— Елки, ну долго они там…

— А ты как думаешь?

Кто не успел занять душ, тот ждет и страдает, таков закон. В Приюте полно мелких законов, например — кто первый добежал, того горбушка, или — когда говорит Рысь, все замолкают, или — когда приходит мастер, мойся долго (если ты девушка и принадлежишь к старшим).

Роуз была старшей над старшими и потому сказала негромко, но четко, уже зная, что на нее сейчас уставятся:

— Не доставайте его в этот раз, идет? Ему и так сложно.

— А кому легко-то? Всем сложно…

— Не поняла, ты что, сама его хочешь?..

— Вот уж кого даром не надо. Просто слушайте: нам с Рысью нужно, чтобы он помог. А он не хочет. Давайте сделаем вид, что мы приличные?

— А он поверит?

— А мы не умеем!

— Приличные? Ну ты скажешь, конечно…

— Ой, как это?

Слова подбирались с трудом — то ли от духоты, то ли от злости, то ли оттого, что она до конца не понимала, дразнят ее сейчас или серьезно спрашивают:

— Это одеться нормально и не жаться к нему. И губ не облизывать. Вот вы смеетесь, а он вас боится, между прочим.

— Это он сам тебе сказал?

— Ой Роуз, Роуз…

Роуз медленно отворила дверь и вышла в коридор — за нею тут же протянулась чья-то тонкая загорелая рука и дверь захлопнула.

Парни по-прежнему стояли у стены, кто-то хмыкнул:

— Что, стыдно, да?

Роуз пожала плечами:

— Нет, конечно.

Ей нестерпимо захотелось найти Рысь и потребовать, чтобы все стало нормально.

Довольно трудно выглядеть внушительно, когда, во-первых, только что проснулся и, во-вторых, не помнишь, что было вчера. Но Рысь старался. Разлепил глаза и не то огрызнулся, не то спросил:

— Чего вам всем надо?

«Все» столпились в дверях мансарды — лысый Говард, Я Вам Клянусь, Артур и прочие, и прочие. Вся его банда, все, кого он знал. Ну и чего стряслось?..

— Ребят, вы чего пришли?

Но те хранили молчание. Ни шутки, ни ухмылочки, и локтями никто не пихался. Так не бывает. Они смотрели на него и молча ждали.

На этот раз у Рыси получилось встать, точнее, сесть — только затем, чтоб обнаружить, что он лежал в мансарде на полу, завернутый в синий плед на манер гусеницы. Лежал у стены, на своем обычном запасном месте, а на кровати, через комнату, сидела Роуз и медленно расчесывала волосы. На кровати кто-то сладко спал, свернувшись клубком, но кто именно, Рысь пока не разглядел. Наступал отвратительный момент, когда в его гудящей голове из осколков медленно собирался вчерашний день.

Вот Яблоко ухмыляется у входа в душ. Вот Щепка заслоняет собой Леди и огрызается. Вот Яблоко облизывается. Вот сбор на кухне. А потом все эти придурки куда-то двинулись, а он, тоже придурок, потащился в мансарду, по пути подобрал Щепку, и та уснула на их с Роуз кровати почти сразу — от впечатлений, что ли?.. Потом пришла Роуз, уселась рядом, взяла его ладонь в свои и наконец сказала:

— Я бы на твоем месте достала из-под кровати все, что там лежит.

И Рысь достал — раз стопка, два… четыре, всё вроде. Листы, исписанные крупным четким почерком, узкими буквами, почти без помарок — записи мастера. Старого мастера, который, может, один во всем городе мог помочь Щепке, знал, что делать с Яблоком. Или даже не в городе, а в мире.

И полдня Рысь смотрел на эти стопки — как вытащил из рюкзака, так и смотрел. Казалось бы, ну десяток листов, ну два десятка, ну пусть даже сотня! А Рысь держал их в руках и не мог начать читать. Присутствие Роуз почему-то раздражало, может, потому, что он точно знал: она бы прочитала не колеблясь. А он, дурак…

— Ты вообще собираешься начать?

— Да не могу я!

— Ну а кто может тогда?

Роуз уходила, воцарялась тишина, и Рысь снова бессмысленно утыкался в записки мастера. Ну что там может быть такого? «Что ты медлишь?» Пальцы казались грубыми, а мысли — вязкими, будто всю ночь не спал. «Эх, гуди, голова, печальный колокол, ни на что-то ты больше не годна». Перед глазами плыло.

— Зачем ты их вообще запрятал?

— Просто так! Думал, пригодятся.

— Пригодились?

Как же Рысь не любил вот так ругаться.

Щепка спала, укрытая курткой, Роуз потом добавила еще и пледы, и потому спор выходил прерывистый — стоило одному из них повысить голос, как второй вскидывался: не буди ребенка! Вот Щепка дернулась, и оба обернулись. Рысь перечислял в уме ответы Роуз: да, да, все хорошо, нет, не приснилось, да, у нас в мансарде, нет, обязательно спасем, да точно же, хочешь сока, хочешь воды, чего ты хочешь? Так и сидели, дураки, не шевелясь, смотрели — дрогнут веки или нет, как будто это было сейчас важно. Но Щепка глаз не открывала, только хмурилась, и вот уже упреки Роуз лились заново:

— Ты хоть теперь-то собираешься узнать, как ей можно помочь? Это ты-то, с твоей душой…

— Какой душой?

— Ну как с какой, с рыцарственной…

— Да не гони…

— Вот и делай тебе комплименты.

Неловко выходило, муторно, стыдно. Обижал женщину, ровнял листочки с записями, слушал краем уха дыхание Щепки, бесился, но решиться не решался, а время уходило, уходило…

А может, просто было уже поздно. Может, он не хотел их читать лишь потому, что заранее мучился виной. Ну да, конечно, надо было раньше думать, надо было сто лет назад прочесть всё, а еще надо вставать по утрам нормально и хоть кого-то сподвигать на зарядку, а еще нужен календарь на стенку в кухне — да сотню вещей вечно нужно сделать! Рысь часто думал, что, пока Приют не развалился, можно считать, что он, Рысь, все-таки справляется. Не справился? Дурак и есть дурак?

Он наугад потянул из стопки лист, выхватил взглядом строку: «…Да, пацан талантливый, но надолго его, конечно, не хватило бы…»

Роуз пристроилась читать за его плечом.

— О как, — сказал Рысь. — Талантливый пацан, смотри. Не абы кто. Надолго — это, извини меня, на сколько?

— Ты с кем говоришь, с мастером или со мной?

Рысь потерся головой о ее шею.

— Я не хочу это читать.

— Почему, милый?

— Я не хочу, чтобы он снова мне приказывал.

— Через года?

— Через года.

— В письменном виде?..

Рысь вздохнул, зашуршал листами.

Роуз вздохнула:

— Ты боялся, что там будет плохое что-то? Про Приют?

— Что там будет этот его великий план, как нас использовать для общего-то блага.

— Но завещание его хранилось в другом месте.

— Да откуда я знал-то? Испугался, сгреб эти записи, потом не до них было.

— Два года не до них?

Рысь закатил глаза:

— Я боялся, что, если прочту, мне выбирать придется меж его приказом и своим… совестью своей… не знаю… типа того. А тут вдруг — о-па — выбор со стороны, и не получится больше делать вид, что все нормально.

— Не получается тянуть все на себе?

— И это тоже.

— Отдай Щепку мастеру.

Рысь оторвал взгляд от листов и встретился глазами с Роуз — наверное, не так расслышал? Не поверил, но Роуз повторила очень четко:

— Серьезно, милый. Лучше мастеру, чем Яблоку. Мастер спасти может кого-то одного, во всех смыслах спасти, как тебя старый спас. И Яблоко при нем к Щепке не сунется. А потом мы подумаем, что дальше. Ребята к мастеру пошли сюда его позвать, и он возьмет ее, я это точно знаю. Только там может быть такое, что он захочет услышать про ее прошлое.

— Ты хочешь старую мастерскую фляжку, что ль, использовать?

— Ну, можно в морок погрузить, но ты не любишь.

Погружать в морок умели старшие девушки, используя для этого силу города. Эту же силу использовал мастер, даже оставлял про запас в виде темной жидкости. Конечно, рецепт мастера был безопасней, и вот его Рысь все это время берег на черный день. Что ж, такой день настал. Только вот есть одна загвоздка.

— А ты уверена, что ее это не разрушит? Помнишь, мастер говорил: нужна готовность воспринять честное прошлое во всей полноте и так далее, и так далее?

— Щепка сильная, — Роуз качала головой, — так что не разрушит.

— А она хочет вообще?

— А какая разница? Серьезно, лучше невредимая и обиженная, чем… — Роуз поморщилась, сглотнула конец фразы. — Ты подумай, что тут начнется, если Яблоко хотя бы в четверть исполнит, что говорит. Она же будет нарываться раз за разом, даже если он ее и не съест, она же выплеснет себя всю, если он останется. И ей некуда отсюда деться, кроме как к мастеру. Устроим игру в зале, ну помнишь, «расскажи про прошлое», все это любят, Щепке достанется водить, дадим ей хлебнуть силы, она что-нибудь скажет, и мастер увидит.

— А что ему за дело до ее прошлого?

Роуз махнула рукой:

— Ой, даже не спрашивай. Не только у тебя полжизни сводится к благодарности кому-то старшему.

А потом Рысь до ночи готовил эту несчастную силу, наугад читал строчки в записках старого мастера и пытался не вспоминать его самого, а он вспоминался все равно. Оба в голову лезли: и новый, и старый. А еще было там, в записках, вовсе несусветное, да не могло этого быть, чушь же собачья!

— Да чтоб его, а.

Рысь кое-как выпутался из пледа, мстительно пнул его ногами и вскочил.

— Что там, народ? Что вчера новый мастер вам сказал?

Он ринулся искать джинсы, не нашел, ругаясь, вытащил из рюкзака мятые шорты, взъерошил волосы и повторил:

— Что было-то?

— А угадай с трех раз.

Рысь кое-как причесался пятерней и мысленно сверился со списком: Щепка тут, в зале тоже остались старшие на всякий случай, в столовой есть минимум черный хлеб и соль и вчера кто-то еще наварил овсянки. Да, жить можно. Чаю глотнуть — вообще терпимо станет…

Рысь спускался по лестнице, и рядом девушки в обнимку с полотенцами спешили в душ. Самые ранние уже оттуда поднимались, несли с собой запах шампуня, мыла, облака пара, и в этих облаках, отмахиваясь от чужих мокрых волос, Я Вам Клянусь вполголоса объяснял Рыси, что происходит:

— Ну, если коротко — он согласен прийти… привет, Алина. А остальные важные шишки просто жуть как огорчены… утречко, Саша… что мы решились в этот мирный денек… здравствуй, Даша… что мы решились их побеспокоить… Слушай, слушай, а это ягодами пахнет или чем?..

Рысь потряс головой. Я Вам Клянусь вился вокруг, успевал на ходу приобнять девушек, но между тем возвращался все к тому же:

— Ну то есть он не то чтобы жаждал нас выслушать, но и не посылал, а вполне мог бы. Ты только, знаешь, ты его не бей снова, ладно? Здравствуй, Настасья, привет, Лина, здравствуй, Элен… Они там еще сказали, что это мы приносим городу черные сны.

«Ну да, конечно, мы ж Приют, всегда всё из-за нас». Злость была даже не мгновенная, горячая, та, что выплескивается криком или вспышкой, а какая-то новая, колючая, и говорить Рысь сейчас мог только отрывисто:

— То есть он придет?

— Сегодня утром, да. Мы потому к тебе все и приперлись, чтобы ты подготовился, и все такое.

«Мастер придет сегодня. Это значит?..»

— Он еще фыркнул, типа, очень трогательно, трогательное единодушие или как там… Он нам, такой, — садитесь, а мы — спасибо, и все стоим, такие, в этом зале, там еще, знаешь, супчиком так пахло…

«Придет сегодня. То есть надо быть приличными? Надо, упаси сила, с ним здороваться? Попросить мелких, чтоб попались на глаза и выглядели бедными детьми… Хотя они-то и без просьбы такие».

Он был надеждой для них, а они его бесили. Он приносил в рюкзаке разные книги, и никто потом никогда их не читал, если бы Рысь не заставлял почти что силой. Старшие девушки порой накидывались стаей, трясли дары, пролистывали, рвали друг у друга из рук, но искали не знаний, а любви. Рысь не ведал, откуда взялась мысль, что мастер станет среди них искать жену — однако девушки всерьез ждали записки. «Ищу брюнетку, нрав веселый, 20+». Под это подошла бы почти любая, а какая вдруг нет — та перекрасилась бы.

— Извините, — сказал мастер, и стул под ним, конечно, заскрипел, и в окно, как нарочно, заглянуло солнце.

Роуз прищурилась. Солнце бесило ее с самого утра.

— Извините. Вы не могли бы объяснить, что именно вы от меня сейчас хотите?

Рысь как-то весь заледенел лицом, даже, кажется, подбородок стал квадратней, а мастер либо не замечал, либо не придавал значения, либо злорадствовал — с него, похоже, станется. Роуз нашарила под столом руку Рыси и почти плюхнула себе на коленку — Рысь даже дернулся, хоть коленка была в джинсах. «Ты что творишь?» — точно спросил бы он сейчас, не будь тут мастера, и Роуз ответила, все прижимая его руку, не отводя глаз, хотя солнце и слепило, всеми мыслями, всей собой: «Тихо, милый! Он же только и ждет, что ты сорвешься, может, сам не понял, но очень ждет, ему же тоже хочется с тобой подраться, только он мастер, а ты человек Приюта. Ты все равно лучше всех. Он тебя не стоит».

Неизвестно, что Рысь разобрал в этом безмолвном призыве, но ладонь ее стиснул и не отпускал и зубы тоже стиснул.

Роуз вздохнула и спросила:

— Будете чай?

Рысь посмотрел на нее мрачно, мастер — как будто только что увидел. Ну да, конечно, какой чай, когда такое. Это все низменный, обыденный подход.

— Есть зеленый, есть черный. Заварю, да?

Этот свой голос Роуз ненавидела. Таким голосом говорят сестры в больницах, когда уверены, что их не поймут, а сказать надо. Голос-издевка, голос-мятная-конфетка, в меру спокойный, в меру дружелюбный, она научилась ему еще дома, до Приюта, когда весной у тети начались истерики. «Ты будешь чай? Надо поесть. Принести суп?» Рысь на такое отвечал разве что фырканьем, а вот девочки правда успокаивались да и мальчики тоже. Хоть прислушивались. Голос, который вообще-то выдает, что ты считаешь собеседника ребенком.

— Мастер, а вам какую чашку? Темно-синюю?

Мастер смотрел на нее как на умственно отсталую.

— Мне, — выдал наконец, — не очень важен цветовой оттенок чашки. На ваш вкус.

Роуз ссыпала в маленький чайник заварку, ставила на плиту большой чайник, слушала краем уха гвалт за дверью — а Рысь выдыхал за ее спиной, и это было главное. Переставал леденеть, и сжимать руками сиденье стула, и думать, что проваливает тест. «Какой тест, милый? Кто тебе судья? Почему ты так злишься именно сейчас?» Она надеялась, что хоть часть этих мыслей до него донесется на тесной-то кухне.

Чай специально сделала до отвращения сладкий, под стать тону. «Милый, а ты ответишь мастеру?» И он ответил.

— Яблоко хочет сожрать Щепку, — начал хрипло, глотнул сладкого чая и закашлялся. — Яблоко хочет сожрать Щепку, не знаю почему. Раньше ни на кого не покушался, кроме меня.

— Кроме вас?..

— Это было оговорено. Он помогает мне удерживать Приют, а я даю ему себя… ну свою силу. Да ваш отец об этом точно вам писал.

Мастер кивнул так, что стало понятней некуда — конечно же, конечно, вы не читали его письма. Замечательно. Бедненький старый мастер, никто-то не хочет вчитываться в его записки — ни этот, ни тот…

— Я, гм, не думаю, что мой отец одобрил бы подобную сделку. И потом, что значит — даете силу?

— Вы издеваетесь?

Ну вот, опять они сцепились, боже. Сколько они смогут вот так бодаться — полчаса, час? И даже если Рысь проявит чудеса владения собой и не кинется в драку в этот раз, они все равно не договорятся. Им тесно двоим. Пришлось влезть в дуэт тихим третьим лишним:

— Мастер, у нас не принято о таком спрашивать. Считается бестактным. Правило этикета.

Когда говоришь почти-почти шепотом, есть шанс, что тебя наконец услышат, и мастер снова посмотрел на нее, снова сверху вниз. Он что, думает, это устрашает?

— Простите, что пришлось напоминать, — продолжила тем же бесцветным голосом, — уверена, вы так огорчены, что допустили только что оплошность. Вы очень заняты, вас можно извинить. Мы тоже заняты. Нас, наверное, тоже можно.

Теперь уже Рысь сжал ее руку под столом — не увлекайся, мол, зачем перед ним?.. Роуз погладила его пальцы — правда незачем. Вдруг показалось — незачем вообще все.

Мастер сделал глоток остывшего сладкого чая и явно выругался бы, не будь здесь Роуз.

— Ну хорошо, — сказал он, — хорошо. Возможно, я и впрямь не до конца… неверно… возможно, я недостаточно внимательно читал письма отца, но сейчас я не понимаю, о чем речь.

«Ха, недостаточно. Если бы вы хоть краем глаза их читали, приехали бы в город раньше. Или нет?»

— Возможно, я допустил ошибку, как и вы. Но что вам нужно конкретно сейчас?

— Нам нужно, мастер, чтобы вы взяли Щепку к себе в дом. У мастера есть власть спасти кого-то, кого-то одного отсюда то есть, и вы же все равно с ней подружились?..

— В каком смысле «взял в дом»?

— Взяли ответственность…

— Вы думаете, у меня ее недостаточно?

Рысь снова вздохнул:

— Если уж начинать про ошибки, то смотрите.

И шлепнул на стол — как козырную карту — сложенный вчетверо лист из записок мастера, старого мастера, но новый мастер лист не взял. Уставился на Рысь с какой-то новой глубиной во взгляде, с темнотой, и Роуз замерла с чашкой в руке. Что-то менялось на ее глазах — поезд сворачивал не по той стрелке, сгущались тучи над солнечным полем, новое будущее застилало веер старых возможных вариантов и становилось единственным неоспоримым. Будущему не стоит быть линейным. Тогда это не тропка, а поток, и он несет тебя, чтобы швырнуть на прибрежную гальку. Привычно заныли виски, как всегда после озарений, и Роуз налила чай и себе тоже. Сладкий-сладкий крепкий черный чай. Под глазами, наверное, синяки.

— Скажите, — начал мастер осторожно, так осторожно, что мороз по коже, — а где у вас хранится остальное? Я имею в виду другие записи моего отца, если они есть, а я думаю, что есть. Мне кажется, вам стоило бы ознакомиться с ними несколько раньше, если я все верно понял. И мне стоило. Какое вообще право вы имели их утаить?

— Я не имел.

— А раз не имели, то какого…

Рысь улыбнулся так широко, что, кажется, еще немного — и щеки треснули бы. И сухие губы.

— А вот такого же, — сказал, откинув голову, и солнце светило ему на лоб, на щеки, — такого же, такого ровно хрена, как и вы до последнего сюда не ехали. Как ты не ехал, братик.

— Повторите?

— Мастер, — вмешалась Роуз, — мастер, мастер, мы сейчас позволим Щепке вспомнить прошлое. Ваше влияние потом нейтрализует опасные последствия. Пойдемте.

И мастер поднялся — медленно-медленно, как будто поднимал что-то тяжелое.

Джо выглянула из мансарды и обнаружила, что у двери сидит Я Вам Клянусь, в полосатой рубашке почему-то. Поднял глаза:

— А, это ты, ну вот и хорошо.

— Мне сейчас очень надо знать, где Рысь.

— О, где он — это пройденный этап, а вот чем занят…

В рюкзаке что-то грохотало, Джо и сама нарочно топала, спускаясь с вечно безлюдного третьего на привычный второй этаж, и ее даже не тянуло огрызаться. Рысь что-нибудь придумает. Или окажется, что Яблоко пошутил и никто никого не ест. И вольно было ей продрыхнуть сутки…

А на втором этаже они с Я Вам Клянусь угодили прямехонько в толпу. Всюду толкались люди, разодетые по-праздничному, делили бутерброды с колбасой и сыром — откуда столько? — и говорили, говорили, говорили. Джо тоже кто-то сунул бутерброд, она жевала его и высматривала Рысь и Яблоко тоже — на всякий случай, но вокруг были красные, желтые, синие платья, брюки, рубашки, редко — майки с надписями, будто Приют вдруг нарядили, встряхнули, выбили ковры, вытерли повсюду пыль и даже, сила упаси, вымыли окна. Джо щурилась на знакомые лица… Походка нынче у людей была другая. Что за история? Она поймала за рукав Я Вам Клянусь, они шагали через опьяненную толпу, потому что стоять не получилось бы, и Я Вам Клянусь объяснял вполголоса:

— Ну тут такая штука в общем-то творится: к нам пришел мастер, мы стремимся быть приличными, а мастер возьми и запрись на кухне и прихвати с собой Рысь и Роуз. То есть прихватил он только Рысь, конечно, ну а Роуз сама с ними пошла. Теперь мы все восхищены, возбуждены, строим догадки одна другой хлеще и спешно поглощаем бутерброды, пока суровый Рысь нам не напомнил, что колбаса и сыр — на крайний случай, угостить мастера, а не самим жрать почем зря. Крайний, не крайний, господи ты боже, хочешь еще один, я знаю где? Ну вот, они на кухне, время бежит, мы уже даже все отлипли от двери, поскольку из-за нее так и так не слышно. Кое-кто думает, они общаются там письменно…

Все было не так из-за этих мытых стекол, будто свершалось что-то очень-очень важное, но что именно — Джо не понимала. В такой день нужно двигаться на ощупь, прислушиваться, отступать и снова пробовать. Это поэтому все были веселы, как будто с чем-то друг друга поздравляли и даже не задумывались с чем. Это поэтому вещи смотрелись новыми и смех звучал не вопреки, а просто так. Это мастер так действует? Да ладно? Но тогда почему Рысь его не любит…

Она шла и вертела головой, высматривала сама не знала что. Кто-то сунул ей пряник-колокольню, гладкий и твердый, непохожий на съедобный, и, пока Джо, ругаясь, отгрызала крышу, рядом что-то менялось, что-то двигалось, словно ручьи весной меняли русла и вода в них вдруг начинала течь быстрее.

А потом из кухни вышел мастер и деревянными шагами направился к лестнице. Шел — будто дверь захлопывал, мол, всё, отстаньте, и Джо почувствовала себя виноватой, а в чем — сама не знала. Вот еще. Окликнула, сама не зная зачем:

— Мастер!..

Он остановился и уставился на нее как-то по-новому, Джо даже попятилась. Черные-черные глаза. Шум вокруг стих; все смотрели на них, и все молчали.

— Щепка, — сказал мастер, и Джо вновь сделала шаг назад, — Щепка, скажите мне, пожалуйста, вам есть куда пойти?

— В смысле — пойти?

— В смысле — деться отсюда. Из Приюта.

— Почему я должна куда-то деться?..

— Потому, что находиться здесь для вас небезопасно, очевидно.

— А, вы про Яблоко? Нет, все равно некуда, в том же и смысл Приюта, что кроме него… — Джо развела руками. Да в конце концов, какая ему разница? Он появился в ее жизни, ну, три дня назад.

— Отлично, — сказал мастер, — превосходно.

Тем временем из кухни вышел Рысь, тоже осунувшийся, будто пару дней не спал, — может, вот так, с синяками, это как раз и есть его обычный вид и все это время она попросту не замечала? — и с ним Роуз. Рысь обнимал ее за плечи.

Вокруг него словно сами собой сгустились старшие. Девушки в неброских носких платьях, скупые на слова, спокойные, и парни в праздничных еще одеждах, и среди них Я Вам Клянусь, жующий бутерброд.

Девушки в ярком — ни одна из них сегодня не осмелилась побежать за мастером, даже воздушный поцелуй никто не послал, — все смотрели на Рысь. И младшие тоже.

Раньше Джо думала, что ненавидит шум, но тишина, оказывается, тоже может мучить.

— Мастер, — спросила хриплым голосом, — вы что, обиделись?

— Нет, — сказал Рысь, — нет, мастер не обиделся. Он сейчас с нами в зал пойдет, посмотрит, как мы играем. Правда, мастер?

— Конечно, — ответил мастер, — разумеется.

И старшие смотрели на него, а он на младших, младшие ежились, и тогда-то Рысь вздохнул и негромко, по-особому сказал:

— Мы идем в зал. Как будто сейчас вечер. А ну-ка, раз-два-три, все хорошо!

И все пошли: впереди мастер, за ним остальные. Старшие рядом с Рысью, о чем-то разговаривая вполголоса, хмурясь, мотая головами, оглядываясь. Младшие — вслед за старшими, лишь бы кого-нибудь дернуть за рукав, мол, что такое? Что теперь? Что это было? Несколько девушек отстали от своих, утешали младших, обнимали за плечи. Потом и Рысь отвлекся на кого-то — не то чтобы Джо специально наблюдала, но в толпе проще выбрать одного и на него смотреть. На Рысь — удобно. Он убалтывал Леди (ее Джо знала). И только думала, почему он с ними так носится? Он и другие старшие. Ну да, бывает — испугалась чужой злости и спряталась в себя. Джо тоже пряталась — от шуток, смеха, музыки, но Рыси-то какое дело? Почему он?.. Если б не Рысь, она просиживала бы вечера в углу, обняв коленки, и дожидалась бы сна, и сон приходил бы, а Рысь тормошил: мол, пошли, пошли, так у нас принято, давай, я не отстану, да посмотри мне в глаза, правда, посмотри, Щепка, да ты так вообще утонешь. Ну и ладно.

Она шаталась по осеннему Приюту, ежилась, поправляла сползающую с плеч куртку и не знала, чего ей не хватает. И ладно если бы она была из слабаков, но нет: она не всхлипывала в зале по ночам, не жалась к стенке, глядя мокрыми глазами, не запиралась в душевой кабинке, не объявляла, что уйдет назад (куда?). Ее не нужно прижимать к груди, гладить по голове… все эти сопли. Она не как бесчисленные девочки, которые ластятся к Роуз, если та вдруг ночует в общем зале, и спрашивают:

— Можно я к тебе?

Или еще лучше:

— Роуз, Роуз, ты спишь?

А Роуз, как бы сильно ни устала, какой бы грустной ни казалась вечером, всегда шепчет в ответ:

— Нет, нет, не сплю, что ты хочешь, скажи?

И тут, конечно, девочкам раздолье.

— А когда ты уйдешь отсюда, у тебя будет такой дом с большими окнами?

— А ты бываешь влюблена? Ой, в смысле, была влюблена до Рыси?

— А что делать, если кто-то понравился?

— А дома мама всегда говорила, что обниматься можно только с женихом…

— Но ведь дома все разные, что поделать, — вздыхала Роуз, гладя девочек по голове, нескольких сразу.

Джо не такая, она справится сама! И не подслушивала, просто ей тоже не спалось, вот и ловились всякие обрывки. Роуз шепталась с кем-нибудь почти каждую ночь.

— А к тебе тоже приставали, когда ты только пришла?

— Когда я только пришла, все были заодно.

— А ты хочешь иметь детей?

— Не знаю, милая.

— А где ты с Рысью познакомилась?

— Во сне.

Руки у Роуз всегда пахли яблоками. Рысь дрых рядом, закинув руку ей на талию, иногда просыпался и вздыхал, давясь зевком:

— Всё ходят, ходят к тебе, как на водопой… Припадают к источнику твоей неземной мудрости так называемой…

— Лучше пусть ходят, чем сидят одни. Спи, милый.

— А обнять меня покрепче?

Дальше Джо жмурилась и старалась не слышать звуков или быстро заснуть — вжималась в сон, как в подушку, которой, к слову, у нее давно уж не было. Да и вообще хоть чего-то нормального. Одна из этих робких ночных девочек — Асенька? Сашенька? — однажды встала на ее пути в коридоре, потупилась, слегка подергала себя за прядь волос и решилась:

— Слушай, Щепка, а ты чего такая… ну, закрытая?

— В каком смысле закрытая?

— Ну в таком… не смеешься почти никогда. И такая, как парень. Ну ты как будто ничего не хочешь, понимаешь? И эта куртка, например, тебе не идет. И ты почти ни с кем не разговариваешь. Ты вот когда-нибудь пробовала надеть юбку?

— Зачем?

— Так вообще-то принято, девушки иногда носят юбки. Так красивее.

— Роуз не носит.

— Ну так ты же не Роуз!

Джо вообще часто ничего не понимала. Притом она ведь не хотела их обижать, просто неясно, что им до ее ресниц или вот юбки — в них же еле ходишь и сидеть надо как-то по-особенному! А если спросишь у парней, они заржут — юбка так юбка, штаны так штаны, главное, чтобы задница была, не парься, Щепка! А некоторые еще и удивлялись, мол, а тебе-то для чего? Да ну, брось ты.

У Джо не ладилось с людьми — вот так честнее. Не то чтобы не с кем говорить, а не о чем. Можно ответить на вопрос — да или нет. Можно подраться. Но о чем распинаться целый вечер, сидя кружком на полу и хихикая, вообще неясно. А сидеть приходилось, потому что совсем одной тоже нельзя, да и Рысь не отстал бы. Даже сейчас, когда она замешкалась вдруг на пороге зала, он вынырнул не пойми откуда и кивнул хмуро:

— Да пошли, пошли.

Вообще-то в зале по вечерам уютно, и сейчас, хоть и день, было не хуже — люди закутались в шарфы, свитера, плащи, понатащили чашек с кипятком — готовились. Шустро подвинулись:

— Садись давай!

Джо села. У двери в уголке старшие девушки вполголоса читали книгу младшим, наверно, по ролям. В другом углу Я Вам Клянусь размашисто рисовал на очередном листе то ли ромашку в вазе, то ли портрет, а может быть, просто пиджак какой-то. Люди — пара парней и пара девушек — пристроились рядом и пытались повторять, кто-то в тетради, кто-то на упаковочной бумаге, кто-то вообще на зеркале обмылком. Всё в порядке.

Занятий, как и игр, в Приюте множество. Джо пробовала, например, учиться шить. Зажимать струны на чьей-то гитаре. Варить кашу. Месить тесто для печенья. Интересовалась, как устроен мозг лягушки. Наверно, если у тебя в голове скопом навалены осколки навыков и знаний, это лучше, чем темнота? Во всяком случае Рысь считал так.

Джо задумалась и не сразу поняла, когда ее толкнули:

— Щепка, твоя очередь.

— А, чего, какая?..

Хуже нет, чем вот так обнаружить, что все теперь только тебя и ждут. Плюхнулась, не спросив, во что играют, вот и вертись теперь, пытайся сообразить… Точно не «жив — не стой», там мячик нужен, и карт ни у кого в руках не видно, а в «правде или действии» иначе спрашивают…

— В «что помнишь» мы и одновременно в «подумай», — подсказал вдруг Рысь негромко, — давай тяни уже. Триста лет бегаешь.

И вот тут Джо поняла, как влипла. То-то все уступали место, то-то радовались…

Нет, Рысь пытался подловить ее и раньше, да и не только Рысь, но Джо по стеночке добиралась до Роуз, а Роуз таких штук не одобряла. В Приюте много игр — хоть с выпивкой, хоть без, на быстроту, выносливость, просто ради смеха, но вот эти Джо ненавидела. Там же вопросы. И отвечать нужно честно.

— У тебя есть мечта?

— Кем ты станешь, когда отсюда выйдешь?

— Кто тебе нравится?

— А сам себе ты нравишься?

— «Взгляд изнутри пристрастней, чем снаружи». Не понял, а это к чему вообще?

— Как тебе тут?

— Что бы ты сделал, если бы вообще все мог?

Что, что, что, что… Вопросы словно бы взрывались в голове и долго еще перекатывались эхом. Джо ни на один бы не смогла ответить, а старшие парни иногда вдруг сбивались в кучку, похохатывали, переглядывались, быстренько рвали тетрадный лист, что-то чиркали каждый на своем обрывке. Комкали их и кидали в шляпу, иногда в миску, иногда вообще в кастрюлю. И пускали по кругу. Что вытащил, про то и говоришь. Лампы на потолке светили тускло, в зале всегда было полно народу, вечер тянулся, парни садились у самой стены и отвечали непривычно вдумчиво.

— Э, ну ты да или не да?.. — Здоровяк Говард пихнул ее в бок, чтоб не тормозила, и еще кто-то в футболке с морковкой протянул ей кепку с тысячей бумажек.

Рысь стоял над душой и смотрел сочувственно, и Джо ужасно захотелось ему врезать.

— Я тебя ненавижу.

— Грустно слышать.

Ну и как ей теперь быть? Все смотрят. Ждут. Скажут: «Щепка — слабачка». Ну а если не скажут — подумают, а в эту игру младших не берут, то есть почти не берут, если только иногда, и это же как испытание. И что теперь? Она выдохнула и цапнула бумажку, еще раз выдохнула, развернула, на коленке разгладила — и прочитала по слогам:

— Детство, родители. Нет, вы серьезно?

Видимо, серьезно. Один Рысь вдруг зачем-то предложил:

— Ну хочешь — перекинь кому, сложная тема. Так, навскидку, небось и не ответишь…

— Правда, ребят, что мы девчонке это…

— Хорош, народ…

Еще чуть-чуть — и это бормотанье сольется в гул и станет громче, громче, и тот же Говард хлопнет ее по спине, и во второй раз попадется легкотня…

— Дайте мне этой штуки, что вы пьете.

— Ты вот уверена?

— Иначе же нечестно.

Гул распался на ручейки, а потом смолк. Рысь плеснул из бутылки черную жидкость — проясняет память. Где Рысь это брал, Джо знать не хотела.

— Глотаешь, закрываешь глаза, видишь, запоминаешь, пересказываешь, — объяснил Рысь вполголоса и протянул ей стакан. — Горькая штука. Вообще-то это лекарство, но регулярно потреблять не каждый сдюжит.

— Это не выпивка то есть?

— Говорю же, нет.

— А она вредная?

— Она вообще не для людей.

Жидкость была холодной и горячей, как будто Джо пила чересчур крепкий остывший чай и подогретый мед вместе. Вдруг показалось, будто все вокруг течет, как глазурь с торта, как вода по улицам, темная-темная ледяная осенняя вода.

Школьные дамы — отвратительные люди. А хуже всего, если одна такая приходит накануне старта года к вам домой — специально вечером, знает, что мама поздно возвращается, — и говорит:

— С такими показателями этот год протянуть, хм… очень сомнительно.

А сама-то мама школу давным-давно окончила, и дураку понятно, что это дама имеет в виду Джо. Это Джо вряд ли год протянет в школе. А Джо учиться вовсе и не хочет, Джо поступила бы в цветочную лавку по соседству и пропадала бы там с утра до вечера.

— Сомнительно? — повторяет мама. — Уточните.

Она только вошла; снимает перчатки, вешает мокрое пальто, приглаживает волосы.

— Привет, — говорит Джо.

Мама кивает. Если бы дамы Марины здесь не было, мама спросила бы: «Ты ужин приготовила? А полы вымыла? А зеркалам так и висеть заляпанными?» — но дама здесь, ставит на блюдце чашку, демонстративно игнорирует печенье в вазочке, и мама тоже садится за стол. Впереди долгий, скучный взрослый разговор.

— Я видела показатели, — говорит мама, — и, на мой взгляд, они вполне приличные.

Редкий момент — мама и Джо на одной стороне. Дама уйдет, и мама скажет: «Ты чего меня позоришь?» — но пока весь свой холод мама направила на кого-то другого, и как же это странно. Непривычно. Но даму Марину не сбить с толку:

— Правда? А поведение вы учитываете?

Черт, поведение. Джо вырвала ту страницу, если честно, потому что какая разница? Ну подралась. Ну буркнула что-то господину разъясняющему. И когда надо было с кем-то рисовать картину, нарисовала сама, свою, отдельную. Потому что никто не хотел быть с ней в одной команде, а она с ними — тем более.

Черт. Черт.

— Какое поведение? — уточняет мама.

— То есть как «какое»? — говорит дама Марина.

В этот момент Джо могла выбежать из кухни. Даже из дома — дверь не заперта. Неважно куда — главное, не здесь, не смотреть, как у мамы меняется лицо, не отвечать на ее взгляд, не видеть, не…

— Прекрасно, — объявила мама, — расчудесно. Вот как отлично все выходит. Замечательно. То есть моя дочь не находит нужным сообщить мне, что у нее проблемы в школе? А зачем ей, она и так здорово справляется. Так здорово, что аж школьные леди домой приходят.

«Не надо, — хотела попросить Джо. — Не надо, ну пожалуйста, можно же не при даме это все, не при чужих, пожалуйста, мама, что я тебе сделала?» Но мать качала головой, качала усталой ступней в черном чулке.

— Бедная девочка. Все лето ни минутки. И хотела бы рассказать, да не успела. Какой кошмар. Бедный загруженный ребенок.

Джо хочет сжаться, как перед ударом.

— Принеси лист, — велит мама отрывисто, — быстро принесла лист по поведению.

— Нет, — шепчет Джо, — я его выбросила.

— Что-что?

— Нет.

Мама встает со стула. Что-то пытается сказать дама Марина, что-то вроде «зачем же так переживать», но Джо не очень слышит. Мамины щеки резко краснеют, ярко, мазками, словно от пощечины, как у самой Джо покраснеют, если мама…

— Ты сейчас же извинишься, — говорит мама, и Джо знает, как глубоко ей сейчас надо дышать, чтобы не сорваться на крик. — Сейчас же извинишься перед дамой и принесешь лист. Или на словах. Или никакой улицы тебе в первом отрезке.

Первый отрезок — это две недели. Дама Марина говорила, что Джо — хамка. Хамка бы знала, что ответить, а Джо только плачет.

— Ты еще хныкать собираешься? — спрашивает то ли дама Марина, то ли мама, но Джо уже не различает голоса. Что-то горячее вдруг взрывается у нее внутри, и жарко в груди, в висках стучит кровь, и Джо шатается, и хватается за стену, и кричит, не зная кому, просто чтобы не разорваться, чтоб остаться:

— Они первые начали!

И вдруг все исчезает.

Джо открыла глаза.

— И вот потом я и упала на рынке, на тех рыб, — сказала тихо, — мы поругались с мамой, как обычно.

Мастер смотрел на нее из угла внимательно-внимательно.

— Вы ведь жульничали, — сказал Томас вполголоса и посмотрел на Рысь в упор.

Рысь только хмыкнул. Они снова сидели на приютской кухне. Рысь хлебал воду прямо из графина, утирал губы рукавом, и Томас никак не мог понять — нарочно он пытается его разозлить или действительно так хочет пить. Но в любом случае, можно же ответить.

Томас повторил:

— Вы, как бы это сказать, подтасовывали факты. Вы сделали так, чтоб девочке достался именно этот конкретный вопрос.

— Ну конечно, сделал. Вы же хотели узнать о ее прошлом — ну вот, узнали.

— И вы считаете, в связи с этим я что-то должен?

— Да это вам решать, должны вы, не должны…

Если бы можно было помочь Щепке и при этом не соглашаться с Рысью, Томас, наверное, сделал бы это сразу. Но сейчас на кухне даже не было Роуз, а Рысь пил воду и не думал извиняться ни за разбитый нос, ни за украденные, получается, записи отца. Ни за последний выпад. Что за «братик»? Томас поморщился, потряс головой — глупая шутка. Дурная шутка, и ничего больше.

Но почему же тогда так упорно кажется, что все это время он только и ждал, пока Рысь скажет?..

Нет, нет, нет. Не думать.

А в голове отчетливо слышался голос Йэри, который заменял Томасу остатки совести, и то, что голос говорил, ему не нравилось.

«Не то чтобы ты сам стал их читать».

«Да, не стал бы, но я — сын, и я имею право сам решать, как распорядиться оставшимся наследием…»

«Ну а с чего ты взял, что оно предназначено именно тебе? Не из дома же вашего Рысь вытащил эти бесценные бумажки. Карл умер в Приюте, так? И зачем-то он их туда принес…»

«Да, возможно, я бы глупо ими распорядился, но все равно это мое право и мой отец, а не какого-то взъерошенного парня, который за два года даже не удосужился…»

«Можно подумать, остальным наследием ты так уж рвешься пользоваться. Страшно хочешь. Каждое утро просыпаешься и давай радоваться».

Томас потряс головой. Вступать в дискуссию с Йэри, тем более мысленно, совершенно не входило в его планы. С Рысью, впрочем, тоже — а тот сидел себе и ждал решения. И этот самодовольный, до наглости невозмутимый человек что-то там жертвовал Яблоку? Серьезно, что ли?

«Братик»! Придумает же. Как нелепо.

Если подумать, Томас ведь понятия не имел, что там у приютских за сила. Сила то, сила сё, отец писал о ней, будто о чем-то ясном, «приедешь — расскажу». Но Томас не приезжал.

— Ладно, — сказал Томас, — я рассмотрю ваше предложение, если вы мне расскажете, как именно умер мой отец.

— А вы не знаете, что ли? Ты не знаешь?

О нет, он знал, но снова в общих чертах, с чужих слов, сумбурно — вроде бы стало плохо с сердцем, вроде бы даже Йэри пытался что-то сделать, но не смог, городской врач тем более. Мастера обычно не болеют ничем серьезнее простуды, по крайней мере до семидесяти лет. Отцу было всего пятьдесят шесть.

— Нет, — сказал Томас, — я не знаю деталей, потому что как раз после похорон отстаивал Приют, защищал от негодующей городской общественности.

И отстоял, надо сказать. С места в карьер поссорился со всеми тетушками, кумушками, светскими дамами и прочее и прочее. Один Йэри был на его стороне да Анна, которая завещание Карла блюла строго, а там и было-то две строчки — про Приют да «звание-дом передается сыну Т.». Не то что сын Т. ждал чего-то большего, а все равно обидно оказалось не увидеть даже упоминания какого-то, что ли, личного привета…

«Что-то в твоих письмах личных приветов не было».

— Я бы тоже не прочь отстаивать, — сказал Рысь, — а только я для них никто, да и для вас. Но все равно спасибо. А старый мастер… То есть ваш отец… ну, знаете, люди когда пьяные бывают или когда на солнце обгоришь — лицо такое розовое, красное… Вот и ваш так же. Спрашивал, как у нас кухня устроена, как мы там… чем мы питаемся, обеды-ужины, куда тюки с овсянкой сложили. Потом говорит — я присяду на минуту, а тут на первом этаже опять орать начали, я раз — посмотреть. Пока добежал, пока разнял, пока там настучал по головам… Прихожу — а над ним уже Роуз, девчонки всякие, Я Вам Клянусь чего-то шепотом заходится, потом ваш друг прибежал, ну такой, патлатый, и городской какой-то, щупленький, пытался тоже… в смысле лечить пытался, и священник был…

— А этот-то что?

— Не каждый день, говорит, в мир иной отходит столь выдающаяся душа. Ну это уже после всего было. Вы-то приехали на следующий день…

Приехал, да. Примчался сквозь леса на чужой новенькой, блестящей машине, всю краску о ветки тогда ободрали с Ланой…

— Я думал, может, силы ему своей качнуть, ну вот как Яблоку, но он такой — не-не, думать не смей, я это не ем, я из другого теста, — и как давай пытаться рассмеяться; врач ему говорит — вам нельзя, и ваш отец такой — поговори мне тут, ну и ушел.

— «Поговори мне тут?..»

— А ты не помнишь? Он постоянно это повторял.

Томас вздохнул. Наверное, Рысь тоже никому никогда толком не рассказывал о смерти отца, точно так же, как Томас не расспрашивал. И что теперь? Он что, стал тебе более симпатичен?

— По всему судя, я вам отвратителен, — сказал Томас и потянулся за чашкой — запить неловкость, но чай давно остыл, расползся прозрачно-коричневой пленкой, и получилось не запить, а подавиться. Все-таки рано осенью темнеет — или это еще не сумерки, а просто тучи?

— Не отвратительны, — сказал Рысь буднично, как данность, — просто бесите. И это… за нос извините, не заслужили.

«Заслужили и сейчас заслуживаете», — говорил вместо этого его взгляд, поза, волосы в беспорядке, мятая одежда, и эта кухня в целом, да весь этот день. Да и никто не спорит, в общем-то, заслуживаю и заслуживаю, только зачем тогда хорошая мина при плохой игре?..

— А просто разговор тут не поможет, я верно понял?

— С кем, с Яблоком? Ну попытайтесь, что ж. Он очень радостно с вами поговорит, расскажет, как голоден, и все такое. У вас же сила… созидательная, не для драки.

— А ваша?

— А моя… — Рысь отвернулся, поглядел в окно, смешно вывернув шею, потом принялся смотреть на потолок. Неспешно так оглядывался, очень серьезно. Тоже взял кружку, отхлебнул и сморщился. Потом вдруг дернул головой, начал серьезно: — Отец ваш велел с Яблоком не драться, и пока можно это соблюдать, я буду соблюдать.

— То есть здоровье девочки — повод недостаточный?

— Да она-то его, наоборот, поправит, если вы ее возьмете.

— Технически плохо представляю процесс поедания.

— Вам повезло, — сказал Рысь, — ой как повезло.

Томас кивнул и медленно вышел из кухни — а то еще, чего доброго, окажется, что ему тоже нравится бить других людей в лицо, а он и не знал.

Дома, вопреки ожиданиям, даже толпы особенной не оказалось. Пара пожилых дам, одна юная барышня, один мужчина, который вдруг решил, что покурить в прихожей трубку будет самое то. Табличку, что ли, им на дверь повесить? «Не курить, переобуваться, ждать спокойно».

А лучше бы толпа была побольше. Потому что, когда люди ушли, и Томас порядка ради обошел собственный квартал и два соседних, шепча улицам нужные слова и украдкой гладя дома по кирпичам, и явился домой, усталый, мокрый, пропитанный дождем, сыростью, свежестью, и руки почему-то пахли мятой, — тогда откладывать больше стало некуда, а Томас все еще не был готов.

Ну ладно, ладно, можно приготовить ужин. Можно даже пыль вытереть в нужных местах, хотя дом сам произвольно ее копит и так же произвольно от нее избавляется. Еще раскладывает иногда сухие листья — по подоконникам, столам, сундукам, стульям… Если задуматься, ты в половину комнат заходишь, только когда собираешь эти листья. Кладовка раз, кладовка два, отцовская спальня, кабинет, еще одна спальня, библиотека… Когда Томас вернулся сюда после долгого побега, спать в той комнате, где жил в детстве, он не смог — но и отцовскую занимать не стал. Пристроился в комнатке рядом с прихожей, чтоб слышно было, если кто-то постучит в дверь, да так и остался там. Вытащил из кладовой пуховое одеяло, перетащил его туда. Повесил на стул халат. Будто пока не обосновался до конца, не разобрал вещей, не развесил по стенам памятных фотографий и картин — можно считать, что это все не по-настоящему и скоро он уедет.

Два года уже не по-настоящему, ага.

Нет, он отлично знал, что должен сделать. Пойти в кладовку, найти там среди склянок с надписями «пнш млн» — пунш малиновый — отцовское мощное зелье для прояснения памяти и от души его хлебнуть. И наконец понять, что Рысь имеет в виду, когда через два раза на третий сбивается на «ты». И почему кажется, что лучше Рыси отца вообще никто не знал. И уж тогда решить, возьмет он, Томас, Щепку или нет; но знать и делать — это ведь разные вещи.

Щепка сегодня завалилась набок и уставилась в потолок застывшим взглядом, и какой-то лысый парень подхватил ее, бережно положил на пол; и они ждали всем залом — две минуты, три… Потом Щепка пришла в себя, сказала хриплым голосом: «Я маму помню», и тут-то Рысь спросил:

— С кем ты поделишься?

— То есть — поделюсь?

— Что видела, покажешь?

— Разве можно делиться этим?

— Иногда. Это есть в правилах. Повышенный уровень сложности. Если сама не решишь, разыграем тоже.

— То есть — разыграете?

— Ну жребием там или аукционом.

Аукцион, конечно, в Приюте был тоже не как у людей: кто на более откровенный вопрос ответит, тот и выиграл. Причем вопросы о том, кто с кем целуется, встречается, живет, здесь неприличными вовсе не считались, а вот про планы, цели, мечты…

Когда Рысь выкрикнул: «О чем мечтает Инна — раз, о чем мечтает Инна — два…», Роуз тихонько пихнула Томаса локтем:

— Пора. Заберите себе воспоминание Щепки, по праву мастера.

— У меня есть такое право?..

Как видно, у него были десятки привилегий, о которых он понятия не имел, потому что, стоило Рыси заорать: «Мастер в игре!» — а Томасу кивнуть, все затихли. Три девушки хихикнули.

— Ой-ой, — сказала Роуз, — боюсь представить, что они подумали.

— Мастер, — Рысь сунул Томасу заляпанную бутылку, — там на донце осталось, допейте.

Роуз кивнула, и Томас допил, как было велено, — странная штука, не то мятой отдает, не то сосной, а горло обжигает, как имбирь. В голове зашумело и прояснилось, и глаза Щепки показались больше, ярче.

— Вам нужно обняться, — командовал Рысь, а шум вокруг нарастал, — обняться и закрыть глаза, и теперь Щепка изо всех сил представляет, что только что вспомнила, а вы, мастер, слушаете.

«Как можно вслушаться в чьи-то воспоминания?» — хотел спросить Томас, но не успел, потому что вдруг оказался в чужом сне, в той самой комнате, где просидел пол-юности, только детской кроватки в углу не было, а был диван, и Томас сразу понял, как мерзко тот скрипит, когда в ночи пытаешься на нем перевернуться. Обои остались все те же, в рядок из мелких зеленых листочков, и шляпу Лана носила все такую же — мужскую, черную, с огромными полями.

— Ты, — начала вдруг Лана яростно, Томас не помнил и не знал ее такой, — ты, барышня!

Томас дернулся и хотел ответить, но понял, что отчитывала Лана не его, а Щепку — зыбкую тень в дверном проеме. Почти никто в воспоминаниях не видит себя со стороны, но Щепка видела, а может, это зелье Рыси действовало, и Томас вглядывался изо всех сил: короткие волосы, какая-то белая блузка с грязными манжетами, серая сумка через плечо и взгляд — на Лану, в пол, опять на Лану, в пол.

А Лана надвигалась на нее, говорила нехорошо, спокойным голосом:

— Ты, радость моя, в школе что устроила? А?.. Что это было? Мне опять идти? Я тебе что говорила? Не дерешься с мальчиками!

— Но они сказали…

— Чтоб я вот это «они» больше не слышала! Ты у себя на что? Голова у тебя твоя на что?

Томас сделал шаг вперед — удержать, успокоить, отвести, но вокруг вдруг сгустилась темнота, потекла, завихрилась и заново сошлась уже в другой сон, где Лана, сидя, заснула на том же издевательском диване, а Щепка заглянула в комнату и тут же на цыпочках вышла, притворив дверь.

Было еще — как они шли вдвоем по улицам, и Томас узнавал места и даже некоторые деревья с бурыми от воды стволами, и Щепка что-то говорила, и Лана смеялась: «Да ешь, ешь, нужно мне твое мороженое, я-то вишневое люблю»; как Лана перешивала Щепке юбку, откусывала нитку, напевала, и юбка вышла, конечно, кривая, но Щепка все равно ее надела прямо поверх штанов и так и осталась; и как Лана купила где-то по уценке, видимо, нарезку ветчины и залихватски плюхнула на стол, и у них с Щепкой был пир. И как Лана учила Щепку свистеть в два пальца, а потом осеклась на полуслове и сказала:

— Все, спать пора, завтра не встанем обе.

Лана как солдат, который иногда забывает, что на службе.

А потом сны рассеялись, зато резко пришли звуки снаружи, и Томас заморгал. Все еще зал. Голова кружилась, комната плыла, в ушах шумело. В фокусе оставалась только Щепка с этими ее темными глазами, глазами Ланы на самом-то деле. Она вглядывалась в него очень серьезно, он все еще держал ее за плечи. Зачем-то начал успокаивать:

— Знаете что, вы только не переживайте. Я никому не расскажу… и все в порядке.

— Никому не расскажете что именно?..

«Все ваше прошлое, которое теперь и мое тоже. Все эти ваши хмурые утра, мутные дни, Ланино черное отчаяние вечным фоном, черные, голые ветви деревьев на блеклом небе. Всю вас не расскажу, какой вы были и какой, видимо, теперь и остаетесь, — вы как будто вообще не знаете, можно подавать голос или нет. Маячили на обочине, старались лишний раз не попадаться на глаза, радовались, когда вас замечали. Теперь вот радуетесь, что вас заметил я?..»

Сам не понял, почему разозлился. Аккуратно освободился, выпрямился, выяснил, что теперь должен Приюту неведомый «мастерский фант» и двинулся на кухню.

А теперь вот сидел на своей и никак не мог решиться.