"Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24

Глава 1

Дуся возмущалась. И ведь не просто так. Ну, куда это годится? Закрылись вдвоём с этим противным Адияковым и ругаются там, уже почитай час почти! А Дусю выставили на кухню.

Ужас!

Кошмар!

Ой, кошмар!

Дуся обиженно фыркнула и пошире открыла форточку. Ещё и эта противная Белла ходит тут, курит. А Дуся должна теперь сидеть и нюхать.

Но когда же они наругаются, божечки ж мои, божечки?

Нет, так-то Муленька прав, Адияков этот противный, ну как с ним не поругаться? Но вот всё равно, не по-людски как-то… Всё же он отец, хоть и никудышный.

Нет, надо положить этому конец!

Сейчас Дуся подойдёт к двери, как откроет! Да как выскажет им! Ну что же это такое! У неё там работы полно, а они её на кухню! Ужас!

Дуся решительно вскочила и, ворча и чеканя шаг, свирепо пошла к двери комнаты. Оттуда слышались приглушенные голоса. Явно на повышенных тонах.

Нехорошо. Ругаются. И вот что люди подумают?

Дуся вздохнула и покачала головой. Вся её решимость куда-то враз испарилась.

Ну ладно, можно ещё на кухне немного посидеть. Только недолго, минут двадцать, не больше. Ведь у неё дел полно. А потом она пойдёт и сразу разгонит их. Да!

Внезапно дверь распахнулась и Адияков, весь красный и злой, выскочил из комнаты:

— Ноги моей здесь больше не будет! — воскликнул он, — делай, что хочешь, раз такой умный!

И хрястнул дверью так, что один из стульчаков от унитаза свалился на пол.

Дуся вздохнула и покачала головой:

— Муленька, что случилось? Чегой это он так на тебя ругается? — спросила она, когда Адияков ушёл.

— Ой, Дуся, хоть ты не начинай! — скривился Муля, отвернулся и принялся читать какую-то тетрадь.

А ей, Дусе, ничего так и не рассказал.

Ну, и ладно, раз так! У Дуси, между прочим, тоже есть характер!

И в знак протеста Дуся даже ягодный пирог не стала готовить. Обошлась морковной запеканкой. Знала, что Муленька страсть как любит ягодный пирог, чтобы, значится, ароматный, густо посыпанный сверху песочной крошкой, сахарной пудрой и орешками, и чтоб на разломе тёмно-бордовая ягодная начинка аж вытекала.

А раз так, то всё! Отныне только морковная запеканка!

Дуся не такая, Дуся характер выдержит. Пусть знает, раз так!

Я сидел за столом и перечитывал сценарий, который составили дамы под руководством Рины Зелёной. Честно сказать, очень даже неплохо получилось. Даже на мой предвзятый взгляд было неплохо. А если сюда напихать побольше спецэффектов и крючков, которые применялись в кино в моём времени, то в результате должно получиться если не бомба, то уж явно получше тех фильмов, которые были на слуху в этот год.

Одновременно я занимался ещё двумя делами. Набрасывал план действий по советско-югославскому проекту (а то сценарий и смета, это хорошо, но если уже все эти Завадские и Глориозовы начали хороводить вокруг нас, то не факт, что кто-то таки сможет подсуетиться и проект у нас банально отберут). И, во-вторых, делал наброски плана действий на ближайшие два-три месяца для меня лично.

А то со всеми этими заботами я банально, вон уже четыре дня, как забрать одежду и рюкзак из ателье не могу. И вот такой вроде как мелочёвки накопилось полно, а я чувствую, что перестаю весь этот ворох дел контролировать.

Я аккуратным разборчивым почерком дописал очередные пункты:

25. план мероприятий комсомольской организации переделать так, чтобы нас заметили «сверху». Дедлайн — с четверга.

26. разобраться с деньгами. Чтобы какая-нибудь любопытная Дуся не влезла, или ещё кто-нибудь, я не стал писать, что деньги от госконтракта. Просто оставил так.

27. продолжить бегать по утрам. Добавить утяжеление.

28. срочно приобрести…

Однако дописать я не успел, так как в дверь постучали.

Я оглянулся. Обиженная Дуся, скорей всего понесла выбрасывать мусор, или я не знаю, куда ещё умотала. Во всяком случае, в комнате её сейчас не было.

Мне же после всех этих треволнений и бессонной ночи вставать было лень, поэтому я просто крикнул, надеясь, что это кто-то из соседей, а, значит, свои и поймут:

— Открыто!

Дверь открылась, и на пороге возник… да, сосед. Но какой сосед! Это был (па-пам!) Орфей Жасминов!

Только сейчас это был уже не тот жгучий Орфей Жасминов, дамский угодник и бонвиван. Нет, сейчас это был тихий и печальный человек. Его некогда прекрасная густая шевелюра нынче растрепалась и остро нуждалась в ножницах цирюльника. Многодневная щетина отдавала неожиданной рыжиной, что не шло ему совершенно. Одет он был в какую-то не то кацавейку, не то клифт, явно на вырост и из дрянной ткани.

— Муля! — при виде меня расплылся в улыбке он. — А я вот…

Он сконфуженно умолк и пожал плечами.

— Заходи, Орфей! — улыбнулся ему я, — давно не виделись.

— А эти… — Жасминов пугливо кивнул на дверь и чуть повёл подбородком влево, что, очевидно, символизировало комнату, где некогда проживала чета Пантелеймоновых.

— Там нету никого, — махнул рукой я, — так что заходи смело.

Жасминов вошел. Хотя если раньше он входил в комнату, словно солнце на небо, то сейчас он вошёл как-то робко, затюканно, что ли. Чуть ли не бочком, словно какой-то крабик.

— Садись, — гостеприимно предложил я, — ты, небось, с дороги?

Жасминов смущённо кивнул и вильнул взглядом.

— Сейчас ужинать будем. Дуся тут что-то такое настряпала, думаю, будет вкусно.

Жасминов шумно сглотнул и посмотрел в сторону столика с кастрюлькой жадным взглядом.

— Представляешь, она на меня обиделась и больше не разговаривает, — покаялся я, видя, что он словно не в своей тарелке, — ужин-то приготовила, а не даёт есть. И молчит. Я тут уже весь изголодался. А она молчит. Так что хорошо, что ты пришёл и спас меня от голода. Сейчас мы с тобой наедимся. И она ничего мне сказать не сможет, потому что у меня гости.

После моего такого вот монолога Жасминов чуть приободрился.

Я обнаружил в кастрюльке рагу с петушком и молодой зеленью. Пахло аппетитно.

Я наложил себе и Жасминову по тарелкам и поставил на стол.

Пока я резал хлеб, Жасминов в два-три захода выел всю тарелку и опять смотрел голодными глазами.

Нет, он не просил добавки, просто бросал на мою тарелку столь кровожадные взгляды, что ой.

— Ты уже? — спросил я, выкладывая хлеб на стол, — давай я тебе добавки добавлю?

— Да ну что ты… — замялся Жасминов, но притворно. Он явно был всё ещё сильно голоден.

Я наложил ему полную тарелку с горкой и поставил перед ним.

Жасминов опять схватил ложку, в другую руку — сразу два куска хлеба и принялся наяривать, аж за ушами трещало.

— Мммм… — промычал он с набитым ртом, — фкуффно!

— Ты ешь давай, — кивнул я, — а я чайник поставлю. Попьём чаю. Тут Дуся что-то сладкое испекла. Так что сейчас попробуем.

Я раскочегарил примус и, пока ставил чайник, бросал искоса взгляды на соседа.

Он изменился, как я уже говорил. Ел он жадно, почти не жуя, заглатывал всё большими кусками и сразу же торопливо хватал новые куски.

Создавалось впечатление, что он долго-долго голодал и вот, наконец, дорвался до еды. Да и внешне, он сильно захирел и отощал.

Наконец, Жасминов насытился и, устало отдуваясь, привалился к спинке стула.

— Ты что, да как? — спросил я, посчитав, что теперь уже можно и порасспрашивать.

— Да вот, вернулся… — уши Жасминова густо запылали.

— Вот и хорошо, — кивнул я, видя, что ему неловко.

— А эти… — Жасминов скосил глаза в сторону комнаты Пантелеймоновых.

— После вашего побега, Гришка сжёг твой театр. Его поймали. Судили, посадили. А Кольку забрала Полина Харитоновна в деревню, — отчитался я.

— Как сжёг? — побледнел Жасминов, проигнорировав новость о Кольке.

— Да не сжёг он, — махнул рукой я, — хотел сжечь, но его вовремя поймали. Так что только за намерение, можно сказать, срок получил.

— А Лиля? — еле слышно прошелестел Жасминов.

— Лиля вернулась, немного пожила и уехала вслед за Гришкой. Его в колонию-поселение определили. Вот она и будет тоже жить там, в посёлке. Вместе с ним.

— Ей нельзя жить в таких условиях, — покачал головой Жасминов, — она неприспособленная. Пропадёт же.

— Они же там вместе будут, — развёл руками я, мол, такова селяви, — Гришка пропасть не даст. Уж он-то домовитый.

Жасминов кивнул:

— Но я рад, что она добралась сюда нормально и всё у неё наладилось.

Я комментировать не стал: развал семьи, судимость мужа и высылка его в колонию, жизнь в диких местах вдали от сына — вряд ли это можно назвать словом «наладилось».

— А ты как? Ты сюда надолго?

— Да я нормально, — сказал Жасминов неестественно весёлым неубедительным голосом.

Я как раз разлил свежезаваренный чай и поставил перед ним тарелку с кусками нарезанного то ли пудинга, то ли вообще какой-то непонятной запеканки. Цвет её был абрикосово-оранжевым. Но у Дуси всё вкусно, даже вот такая гиперболизация запеканки.

— А дальше что думаешь? — опять спросил я.

Жасминов отпил чаю, прикрыл глаза, явно смакуя, и, наконец, неспешно ответил:

— Да вот думаю, обратно здесь устраиваться как-то надо. Но совершенно не знаю, как и с чего начать. Вот пришёл сразу к тебе. Думаю, что ты мне обязательно совет хороший дашь. Ты всегда хорошие советы даешь, Муля, — неловко попытался подольстить мне он.

Вот только у меня иммунитет на такое.

Поэтому я сказал:

— Зачем так с Лилей поступил?

Жасминов понурился:

— Да кто же бы подумал, что вот так всё будет…

— А зачем её из дому сманил?

— Любовь… — пробормотал он.

— А теперь прошла любовь, увяли помидоры…– прокомментировал я.

— Ты ничего не понимаешь, Муля! — обиженно вскинулся Жасминов, — ты не представляешь, как с нею трудно! Кто бы подумал! Она же в деревне росла. А элементарно жрать готовить не умеет! Как её этот тиран-поджигатель терпел⁈

— Любовь, — ответил я, но Жасминов насмешливо фыркнул.

— Я не хочу наговаривать, Муля, но она только с виду трепетная лань. А так-то она фору ещё самой Полине Харитоновне даст.

— И тебе она дала, — усмехнулся я.

— И мне дала, — раздражённо повторил за мной Жасминов и быстро затараторил, — понимаешь, Муля, если бы я только знал, что она окажется такой, да я бы её по дуге обходил бы. Да я вообще в эту квартиру ни в жизнь не заселился!

Я промолчал.

— Кстати, а если они уехали, то кто теперь будет у них в комнате жить? — забеспокоился Жасминов.

— Лиля перед отъездом отдала ключи мне, — объяснил я, — чтобы я приглядывал. Она надеется, что Гришку за примерное поведение уже через года два и выпустят. А пока квартиру они под мой контроль отдали.

Жасминов аж засиял.

— Я туда пока Дусю поселил ночевать, — объяснил я, — понимаешь, если комната без людей, то сейчас многие просто дверь взламывают и заселяются. Самосевом. Даже без документов. Вот, как с комнатой Ложкиной получилось. До сих пор непонятно, кто там живёт. Шумные очень.

Жасминов кивнул.

— А так и комната под присмотром. Да и Дуся храпит, как паровоз. Кроме того, я оттуда телевизор не стал пока забирать. У меня здесь места мало. И ковры свои туда отнёс. Меня они тут бесят. А Дусе нравится. Так что, сейчас она вернётся, и отдаст свой ключ от комнаты. А ты допивай чай и заселяйся.

— А как же Дуся?

— Обратно ко мне переедет, — пожал плечами я, — койка и ширма её никуда и не делись.

— Нет, нет! — замахал руками Жасминов, — не надо ей переезжать. Пусть там и дальше ночует. А я обратно в свой чуланчик пойду.

— Она храпит, как паровоз, — напомнил я.

Но на Жасминова это не произвело ровно никакого впечатления:

— Эх, Муля, знал бы ты, как храпела Изольда.

— Кто такая Изольда? — полюбопытствовал я.

— Моя семидесяти пятилетняя невеста, — невесело улыбнулся Жасминов.

— И где она сейчас?

— Умерла моя Изольдочка, — загрустил Жасминов. — И так не вовремя умерла. Мы же пожениться через два месяца должны были. А так припёрлись эти её мерзкие дети и внуки и выгнали меня. Даже на похороны не позвали.

— Какая жалость, — без особого сочувствия сказал я. Никогда не любил альфонсов. — А сейчас что делать будешь? Новую бабу искать?

— Нееет, — усмехнулся Жасмитнов, — Изольда — это от отчаяния было. Это уж я потом полюбил её. Но больше я никого полюбить не смогу. Изольда навеки заняла моё сердце!

Он сказал это с таким пафосом, что я невольно перебрал все известные пьесы в уме, которые мне удалось посмотреть. Кажется, это что-то из Шекспира, если не ошибаюсь.

— Тогда что?

— На работу надо идти, — вздохнул Жасминов, — жить не на что.

— Куда пойдёшь?

— Ох, не знаю, Муля, — тяжко вздохнул незадачливый любовник, — на прежнюю работу, в театр меня не возьмут…

— Почему не возьмут?

— Да мы расстались некрасиво, — понурился Жаминов, — со скандалом расстались. Кто бы подумал, что мне возвращаться придётся.

Я не стал комментировать, хотя мне было, что сказать.

— Муля! — внезапно умоляюще посмотрел на меня Жасминов, — а помоги мне с работой, пожалуйста'!

— Да как я тебе помогу? — удивился я, — ты хочешь, чтобы я сходил в твой бывший театр и помирил тебя с руководством?

— Нет! Да ты что, Муля! — замахал руками Жасминов, — там уже ничего не будет. Но ты же с Глориозовым в хороших отношениях. Я помню, как ты Фаине Георгиевне помогал. Теперь мне помоги. Пожалуйста.

Он смотрел на меня с такой надеждой, что я не смог отказать.

Да, он был сам во всём виноват. Сам себе всё испортил. Но люди склонны совершать ошибки. И не всегда специально. Чаще — по глупости, потому что не просчитали риски и остальное.

— Хорошо, — вздохнул я, — я спрошу. Но ты же оперный певец, а в спектаклях ты не играл?

— Оперных они ещё лучше берут, — усмехнулся Жасминов, — просто не каждый оперный уйдёт в «низкий» жанр.

— А что ты будешь делать, когда Гришка с Лилей вернуться? — спросил я.

— До этого времени я что-нибудь придумаю, — легкомысленно сказал Жасминов, — Мне и самому с ними встречаться неохота. Просто сейчас мне нужно немного на ноги встать. А там дальше я устроюсь и отсюда уеду.

Я не стал озвучивать свои сомнения.

— Ещё чаю? — на правах хозяина вежливо спросил я.

— Да, если можно, пожалуйста, — заискивающе улыбнулся Жасминов.

Я, подавив тяжкий вздох, начал по новой заваривать чай (первый чайник Жасминов, считай в одиночку, выдул).

— Ты меня осуждаешь, да? — вдруг спросил Жасминов.

От неожиданности я чуть чайник не выронил.

— С чего ты взял? — осторожно спросил я.

— Да чувствую, — неопределённо покрутил руками Жасминов, — ты какой-то не такой.

— Не спал всю ночь, — ответил я, — документы нужно было срочно подготовить. Мог не успеть.

— Успел?

— Успел.

— А меня ты всё-таки осуждаешь… — вздохнул Жасминов.

Теперь уже вздохнул я:

— Понимаешь, Орфей, для того, чтобы кого-то осуждать, нужно самому быть безгрешным. Ну, положим, осужу я тебя сейчас. Но где гарантия, что потом, в будущем, со мной не произойдёт такое же? И как мне тогда быть? Поэтому лучше всего — никогда никого не осуждать.

— Даже преступников? — хмыкнул Жасминов.

— Для осуждения преступников есть суд. А мне до этого нет никакого дела. Что получилось, то получилось. Тем более, у вас это вспыхнуло, и вы просто поддались эмоциям, отключив разум. За свои ошибки вы все втроём уже и так поплатились и сейчас несёте расплату.

— Ну ладно ещё мы с Лилей. Но Гришка?

— И Гришка.

— Но почему? Он же не виноват!

— Он виноват в том, что женился на такой, как Лиля. Нет, чтобы найти себе такую же, как он сам. Какую-нибудь швею-мотористку или повариху. И жил бы припеваючи. Но нет, ему нужна была трепетная Лиля. Хотя и это ладно. Может, тоже любовь. Но раз уж ты себе такую жену взял, изволь соответствовать. Но он не желал. Вот и результат.

Жасминов вздохнул.

Воспользовавшись моментом, я сунул ему в руки ключ от Лилиной квартиры (у меня был запасной) и выпроводил спать. А сам опять взялся за тетрадку.

Только проработал я недолго. Все эти разговоры выбили меня из колеи.

Я вышел покурить.

Ещё из коридора я услышал смех и голоса. Сначала не понял, чьи. Вроде как Белла должна быть сейчас на работе, в ресторане. А Муза эти дни ночует в коммуналке у своего зоопарковского жениха. Дуся ещё не вернулась.

Странно.

Я вошёл на кухню и удивлённо застыл: за столом сидел Жасминов и, красуясь, травил анекдоты. Рядом с ним, заглядывая ему в глаза, сидела девушка-колокольчик и радостно хрустально смеялась над его плоскими несмешными шуточками.

Глава 2

Я прищурился и насмешливо взглянул на Жасминова:

— Готовишься к новой жизни, я смотрю, да?

Того моментально сдуло. И мы остались с новой соседкой одни. Повисла пауза, пока я прикуривал от конфорки.

— Курить — вредно, — вдруг строго сказала она. При этом её милое личико нахмурилось, а носик, и так донельзя курносый, комично вздёрнулся.

— Вредно, — согласился я и добавил, выпуская дым в форточку, — как видите, я исключительно подвержен этой пагубной привычке. Поэтому меня нужно спасать и перевоспитывать. Но, увы, некому.

Я печально вздохнул и с надеждой посмотрел на соседку-колокольчика.

Но она даже не улыбнулась, лишь сердито сказала:

— Бросайте вы это дело. Нехорошо!

И вышла из кухни. Со стороны её комнаты послышались голоса. Опять, что ли, родители её ругаются? Это же её родители? Я так и не понял. А спросить не у кого.

События последних дней так меня закрутили, что я не успевал вообще ничего.

На кухню вошла сердитая Дуся и, подбоченясь, сказала:

— В общем так, Муля! Как себе хочешь, а из-за чего вы разругались с Адияковым, я хочу знать!

Я с интересом взглянул на неё. Нет, я и так понимал, что Дуся скоро всё узнает. По старой схеме: Адияков сейчас прибежит домой, весь в гневе, его там аккуратно обработает Надежда Петровна. А от неё уже всё, до последнего слова, будет знать и Дуся.

Я её троллил не просто так: было любопытно, сколь долго она выдержит. Поэтому я спросил, пытаясь сдержать смешок:

— Дуся, ты к маме ходила?

— Откуда ты знаешь? — захлопала глазами Дуся.

— Резко ушла, не сказала ничего, — я пожал плечами и таки усмехнулся, — сначала думал, что ты мусор понесла выбрасывать, но тебя слишком долго не было.

— Да вот, вспомнила, что обещала ей помочь с закваской, — заюлила Дуся и отвела взгляд.

Я не стал развенчивать её теорию, только заметил будничным тоном:

— И что мама тебе рассказала о нашем разговоре с отцом? Ругала меня или Адиякова?

Но ответа от Дуси я не дождался. Но не потому, что она не хотела отвечать, а потому, что пришла расстроенная, вся в слезах, Белла. Она заглянула ко мне и, рыдая, сказала:

— Всё, Муля, амба!

— Что случилось? — взволнованно всплеснула руками Дуся. Беллу она недолюбливала, но тут такое событие: не часто можно увидеть Беллу в слезах.

— Да Тарелкин….

— Какие тарелки? — не поняла Дуся.

— Не тарелки, а Тарелкин! — устало фыркнула Белла, — директор ресторана.

Она опять зарыдала, некрасиво вытягивая шею и размазывая тушь по щекам.

И я понял, что дело плохо. Обычно, когда женщины плачут, они роняют слезинки деликатно, чтобы легонечко скатилась по щеке и не дай бог не потекла тушь. А тут Белла сама, добровольно, её размазывает и не обращает никакого внимания, что уже стала похожа на панду.

— На вот! — Дуся пихнула ей в руки чистый носовой платок и почти силой усадила за стол, — щас я тебе чайку сделаю. Сладкого-сладкого. Всю досаду вмиг смоет. Не плачь, всё пройдёт…

— Не пройдёееееет! — опять зарыдала Белла.

Она, всхлипывая, уткнулась лицом в платок, её плечи содрогались от рыданий. Я чувствовал, как в воздухе сгущается напряжение. Белла была с характером, да что говорить, вздорная, эгоцентричная, но при этом, безусловно, талантливая пианистка. Если директор ресторана пошел с нею на конфликт — значит, причина была серьёзная.

Белла опять всхлипнула. Видеть её в таком состоянии было… тревожно.

— Рассказывай по порядку, — велел я, пока Дуся, хлопотливо подвинула к ней стакан сладкого чая. — Что натворил этот Тарелкин? Только давай без прелюдий. Говори кратко, ёмко и по существу.

Белла шмыгнула носом, сделала глоток и начала, прерываясь на всхлипы:

— Он… Он вдруг начал придираться! Вот так, ни с того, ни с сего. Говорил, что я играю слишком мрачно, что клиенты хотят весёлые шлягеры, а не мои мрачные завывания. А потом… — её голос сорвался, — потом начал требовать, чтобы я выступала в этом… в этом дурацком костюме! С перьями и блёстками! Я же не цирковая обезьяна!

Дуся, стоявшая у тумбы с примусом, фыркнула:

— Ну, если честно, Белла, ты и в обычной жизни любишь блеск. Вон, серьги-то какие.

— Это сейчас модно! — шмыгнула носом Белла. — А он хотел, чтобы я выглядела как… как дешёвая певичка из кабака! Я отказалась, конечно. Тогда он начал сокращать мои часы, ставил играть в полупустой зал, пока основные гости не пришли. Чтобы я чаевые не получала.

Она торопливо глотнула из стакана.

— А сегодня… — слёзы снова хлынули ручьём, — сегодня он заявил, что я «старая и не вписываюсь в концепцию советского заведения общепита». И что у них теперь будет «живой вокал с элементами водевиля», а мой рояль — «пережиток прошлого»!

Я задумчиво почесал подбородок. История пахла явной несправедливостью, но я при всём при этом прекрасно знал Беллу — она вполне могла утаить важные детали. К примеру, она вполне могла «случайно» облить шампанским какую-нибудь барышню из подтанцовки, с которой у директора ресторана был роман. Или её привычку невпопад наяривать джазовые вариации во время торжественных тостов.

— И что ты хочешь? — осторожно спросил я.

Белла резко встала, её глаза, подтёкшие тушью, вспыхнули яростью:

— Мести! Он унизил меня, Муля! Вышвырнул как старую тряпку! Ты же умеешь… Ну, там, подстроить что-нибудь. Можешь сжечь склад с продуктами? Или устроить скандал с проверкой? Я слышала, у него лицензия на алкоголь «серая»!

Дуся громко хлопнула крышкой кастрюли:

— Вот и стало всё ясно! Муля, не слушай её! Белла хочет втянуть тебя в свои ненормальные дела! А ты, между прочим, комсорг!

Я вздохнул.

Внезапно в голосе Беллы появились нотки страха:

— А ещё… Он грозился «испортить мне репутацию» в музыкальной среде. А потом сказал, что я даже дворником устроиться не смогу!

Мы с Дусей переглянулись. Это уже звучало серьёзно. Тарелкин, судя по всему, обладал связями — его ресторан часто посещали местные чиновники и прочие важные персоны.

— Хорошо, — кивнул я. — Завтра я с ним поговорю. Но только поговорю, ясно? Никакой мести.

Белла вздохнула. Дуся принялась её успокаивать.

А мне уже надоели эти бесконечные разговоры весь день, и я открыл сценарий опять. Полюбовался.

Сценарий получился, с моей точки зрения — пальчики оближешь! В общем, Рина Зелёная и Фаина Раневская написали, как я и думал, нечто, похожее на нарезку гротескных ситуаций из фильма «Подкидыш». Только история там была совершенно другая. Какая-то чепуха про поездку рабочих с завода в колхоз на сбор урожая. Но с той лишь разницей, что для себя, любимых, они взяли главные роли и расписали их очень подробно, и с блестящим юмором. А всё остальное скомкали.

У Фаины Раневской получился персонаж, схожий по размаху и характеру на мадам Грицацуеву, а у Рины Зелёной — на Ульяну Андреевну, жену управдома Бунши. Я немного подумал и поменял их местами. Получилось — обхохочешься!

Но брать за основу этот текст, как сценарий, будет нехорошо и даже глупо. Получится очередной невнятный «Подкидыш» (если из него выбросить роль Ляли, то там и смотреть особо нечего, разве что на один раз). При этом обе женские роли были прописаны просто на ура. И я решил оставить их, почти ничего не меняя.

А вот за основу я взял совершенно другую вещь.

В моё время в том мире, остался замечательный писатель-фантаст — Анатолий Дроздов. Я в своё время зачитывался его книгами взапой. Один раз даже на работу опоздал, что для меня, сами понимаете, нехарактерно. Поэтому я думал недолго и взял за основу сценария его цикл «Зауряд-врач». Изменил, правда, текст и сюжет, добавил больше современных (на момент 1951 года) шуток и песен, кроме того, адаптировал всё так, чтобы и для советского, и для югославского зрителя было близко и понятно. А враг — немец, он был актуальным и для наших, и для югославских людей и тогда, и сейчас. Поэтому я уверен, что фильм зайдёт. У Дроздова там цикл из трёх книг, но я всё сократил и сжал в один полнометражный фильм. Была мысль сначала сделать двухсерийный фильм (материала там много), но честно скажу, побоялся, что «наверху» могут не пропустить. И это будет хорошая отмазка, мол, большой формат, дорого. А так фильм — как фильм, стандартный метр, не прикопаешься. А продолжение потом всегда доснять можно.

Жалко, конечно, было выбрасывать целые сюжетные арки, но ничего не поделаешь.

Главного героя я тоже изменил. Если у Дроздова он серьёзный, то я своего сделал эдаким немного авантюрным трикстером, и, конечно же, на эту роль я видел только Мишу Пуговкина. А вот Рина и Фуфа будут играть его «свиту». Да, в оригинальном цикле этих героинь не было. Но кто сказал, что фильм должен быть точь-в-точь, как сюжет книги? Вон тот же «Иван Васильевич меняет профессию» по Булгакову как изменили? Вот и я решил поступить также.

И последний штрих, который пришлось поменять (не хотелось, но куда деваться — время нынче такое и советская цензура не пропустит), это дворянство. У Дроздова главным героем был дворянин Валериан Витольдович Довнар-Подляский. У меня он стал просто хорошим человеком и бравым воякой-лекарем Валерием Викторовичем Добронравовым.

По поводу того, что главный герой попаданец, я не беспокоился. Если отбросить Марка Твена с его янками, то в начале тридцатых годов попаданцы были в моде у советских писателей, и своих героев перемещали туда-сюда и Булгаков («Иван Васильевич меняет профессию»), и Маяковский («Баня», «Клоп»), и многие другие. А у Гиршгорна, Келлера и Липатова («Бесцеремонный Роман») так вообще получилась самая настоящая альтернативка.

А чтобы получился залихватский антураж, обернул всю эту историю в разудалый и энергетически мощный драйв, такой, как был в «Свадьбе в Малиновке». В результате получился просто убойный микс. Тема помощи ближнему своему, а ещё плюс знания нашего современника — советский врач из 1951 года попадает в прошлое времён Первой мировой и начинает спасать жизни (или руки-ноги) простых людей: солдат, гражданских. После ужасов Великой Отечественной, когда люди получали тяжелые ранения, и врачам не всегда удавалось спасти их здоровье, думаю, эта тема станет особенно актуальной.

Даже не сомневаюсь!

Перед Дроздовым было, как говорится, неудобно, но он гениальный, напишет что-то другое, ещё лучше. Кроме того, он ведь даже пока не родился. Таким вот нехитрым образом я успокоил свою совесть и опять полюбовался на сценарий.

На первой странице было выведено:

ЗАУРЯД-ВРАЧ

или

необыкновенные приключения советского врача на империалистической войне.

(советско-югославская научно-фантастическая комедия).

А на работе меня первым делом вызвал к себе Козляткин.

Он теперь сидел не на своём старом месте, а в другом кабинете — большом и просторном. Теперь у Сидора Петровича была своя секретарша в приёмной с красивой мебелью. Но здесь следует отметить, что Козляткин проявил похвальную наблюдательность, и, вслед за Большаковым, завёл себе не юную нимфу с волооким взором, а секретаря! Да! Именно так! Козляткин, очевидно, решил не копировать один-в-один своего шефа, а хоть и скопировал, но при этом проявил разумную креативность.

Секретарём у него был Альберт Кузьмич, аккуратный мужчина средних лет с ровным пробором волосок к волоску. Я его почти не знал, так, пару раз сталкивались в столовой и вроде на каком-то собрании. Но, судя по манере одеваться и значительному выражению лица — человек это был педантичный, въедливый и знающий себе цену.

Ну что же, я только порадовался за бывшего шефа. Хороший секретарь — это уже половина успеха.

— Вы опоздали на десять минут, — безэмоциональным тоном сказал мне Альберт Кузьмич, не отрываясь от чтения какого-то необычайно важного документа.

— Альберт Кузьмич, — пока ещё по-доброму ответил я, — я пришел сюда сразу, как меня вызвали. Пять минут на дорогу. Ну, так я не летаю и телепортироваться с первого этажа на второй я при всём желании не смог бы.

— Вы опоздали на работу на десять минут, — всё также безэмоционально отметил секретарь.

— Ничего подобного, — прищурился я, стараясь сдержать закипающий гнев, — меня Сидор Петрович на два дня писать сценарий отпустил. А я за ночь всё написал. Пришел после того, как закончил. Ещё не спал даже.

Альберт Кузьмич изволил поднять на меня строгий взгляд:

— В регламенте Комитета по искусствам не сказано, что работники уполномочены приходить в свободное время, — степенно покачал головой секретарь, — вы опоздали на десять минут. Ваши причины никого не интересуют.

Ах ты ж сморчок! — меня уже начала душить ярость.

Думаю, ещё бы пару реплик с его стороны и я бы стукнул этого благопристойного дегенерата.

Яйцеобразную прилизанную башку этого, не побоюсь этого слова, представителя человекообразных, от встречи с моим кулаком, спас вопль Козляткина из глубин кабинета:

— Муля! Ты где?

— Тут! — крикнул я.

При этом секретарь с несчастным видом поморщился.

— Ну, так иди сюда! Где тебя всё утро черти носят⁈

Секретарь побледнел, а потом сделался желтоватым. Я уже побоялся, что его сейчас вытошнит прямо на секретарский стол, поэтому что есть мочи рванул в кабинет к Козляткину.

— Где ты ходишь? — возмущённо помешивая ложечкой чай в стакане в красивом подстаканнике, проворчал Козляткин. А потом, спохватившись, проявил гостеприимство, — чай будешь?

Так как на массивном дубовом, покрытом зелёным сукном, столе никакого чайника я не увидел, то справедливо прикинул, что чай Козляткину и его гостям подаёт достопочтенный Альберт Кузьмич. Я не сомневаюсь, что чай мне он-то сделает, но по дороге, не факт, что не плюнет туда. Или чего похуже.

— Нет, спасибо, — отрицательно замотал головой я, — пил недавно дома.

— А зря не хочешь, — Козляткин вытащил из стакана кусочек лимона ложечкой, подцепил и отправил в рот.

Немного пососал, чуть постанывая от удовольствия, съел его и улыбнулся с довольным видом:

— Чай с лимоном — великое дело!

Я молча пожал плечами.

— Я вот зачем тебя позвал, — сделался серьёзным Козляткин, — так как ты сейчас заменяешь меня…

— Стоп! — возмутился я. — Какое «заменяешь»? Мы же всё обсудили, и я отказался стать на ваше место!

— Я помню, — кивнул Козляткин и отхлебнул чаю. От удовольствия он аж зажмурился, а потом открыл глаза и посмотрел на меня суровым взором, — ты пойми, Муля, я же не могу за пять минут найти замену! Нужна правильная кандидатура… Да ты и сам всё понимаешь. А пока мы ищем, ты побудешь и\о.

Я скривился. Знаю я эти и\о. Нет ничего более постоянного, чем временное. И сказал недовольным голосом:

— Почему я?

— Ну а кто? Ты знаешь работу, знаешь все поточные дела нашего отдела…

— Та же Лариса. Или Мария Степановна, — предложил я.

— Муля, тебе самому не смешно? — устало вздохнул Козляткин. — Какой из них толк? Здесь надо уметь реагировать быстро, быстро принимать решения. А они только и умеют, что мои распоряжения выполнять, да акты сверять. Нет!

Я промолчал, только скривился. Ну, а что говорить, если он уже всё решил.

Хитрость Большакова и Козляткина я раскусил сразу. Поставить меня начальником отдела, вроде как временно, пока кандидатуру ищут. А искать её они могут и год. И два. А потом я привыкну, и так и останусь.

— Чего кривишься⁈ — возмутился Козляткин, — тебе доверие вон какое оказывают, а ты!

— Я не терплю, когда за меня что-то решают, — отчеканил я, — и не хочу тратить время на эту работу. У меня другие планы на жизнь. Да и к тому же, общественная нагрузка. Я — комсорг.

— Ты ещё пару месяцев будешь комсоргом, — хохотнул Козляткин, — а потом в Партию пойдёшь. Так что не выделывайся, а то характеристику хорошую не дам.

— Так зачем вы меня вызывали? — демонстративно тяжело вздохнул я, понимая, что сейчас я ничего сделать не могу.

— А! Да! — кивнул Козляткин и полез в пухлый блокнот. Немного полистал его, нашел нужную страничку, пробежался взглядом по ней и поднял на меня глаза. — Нужно вот этот акт оформить.

Он положил передо мной бумажку и добавил:

— Поэтому прямо сейчас пойдёшь на «Мосфильм» и всё подпишешь.

Глава 3

— У меня другие планы вообще-то были, — начал набивать себе цену я.

— Бубнов! — нахмурился Козляткин.

— Если я пойду сейчас на «Мосфильм», то потрачу весь день, — развёл руками я, и опять отчёт доделать не успею…

— Скажи, пусть Лариса доделает, — отмахнулся Козляткин, но потом, спохватившись, добавил, — так, нужно же тебя сейчас коллективу представить, как нового начальника отдела кинематографии и профильного управления театров.

— И аргументировать, каким это я невероятным образом из методиста сразу в начальники запрыгнул, — мрачно добавил я, — а, кроме того, я не хочу эту должность.

— Я знаю, ты квартиру хочешь, — вздохнул Козляткин и вдруг посмотрел на меня странным взглядом. Глаза его при этом приняли хитрое выражение.

— Хочу, — подтвердил я и, понимая, что он не зря это начал, уточнил, — причём не просто хочу квартиру, а, во-первых, двухкомнатную, как минимум. Во-вторых, на Котельнической набережной, в высотке. И в-третьих, чтобы окна выходили на улицу, а не во двор.

— Ого! — вытаращился на меня Козляткин, — а не обнаглел ли ты, Муля?

— Почему обнаглел? — пожал плечами я, — там, насколько мне известно, есть свободные квартиры. Да, я знаю, что туда заселяют артистов. Ну, так и я к артистической среде кое-какое отношение имею.

— Это ведь там живёт Раневская? — проницательно спросил Козляткин и тотчас же нахмурился, — вот далась она тебе. У нас в Москве столько юных прекрасных актрис. Это я ещё не говорю о провинции. А ты зациклился на этой…

— У всех свои слабости, — не стал оправдываться я, — хочу, чтобы она была у меня под контролем.

— А твоя комната в коммуналке? — проявил осведомлённость шеф.

— Пропишу туда Дусю, — отмахнулся, как от несущественного, я и опять повернул разговор в нужное мне русло. — В общем, ситуация у меня такая, Сидор Петрович. Мой отец, только не Бубнов, а Адияков, настоящий отец… так вот он хочет, чтобы я поехал в Якутию на пару лет и продолжил там его работу. А я ссориться с ним не хочу. Моя мать только-только стала счастлива. Я просто не могу её расстраивать, понимаете?

Лицо у Козляткина вытянулось.

— И единственный аргумент, который отец может учесть — это то, что мне дали благоустроенную квартиру, и я теперь должен её отработать, — с честным видом пай-мальчика вздохнул я.

— Бубнов, это шантаж, — пробормотал Козляткин. — Это недостойно советского человека! Какие-то совершенно мещанские у тебя заморочки!

— Нет, Сидор Петрович, — не согласился я, — шантаж — это то, что сейчас творится у меня дома. А я вам честно обрисовал ситуацию. И на данный момент я или уступаю воле родителей и уезжаю в Якутию. Или я доказываю им, что мне лучше остаться здесь. И единственный аргумент, который они вынуждены будут принять — это то, что я от работы получаю определенные блага…

— А зарплата тебе, значит, не благо? — холодно спросил Козляткин.

— В Якутии тоже будет зарплата, — подчёркнуто смиренно вздохнул я, — только заполярная, сами понимаете.

Козляткин понимал. И крыть ему было нечем. От этого он начинал злиться.

Я не мешал. От стадии гнева к стадии смирения нужно, чтобы прошла хотя бы минута. Поэтому терпеливо ждал.

Наконец, Козляткин принял для себя какое-то решение и вздохнул:

— Ладно, Бубнов! Будет тебе квартира!

— На Котельнической? — еле сдержал усмешку я.

— На Котельнической! — взорвался Козляткин, — да, двухкомнатная! И имей в виду, Бубнов, ты теперь так просто не отделаешься! Так что с завтрашнего дня приказом будешь начальником отдела кинематографии и профильного управления театров! А сейчас дуй на «Мосфильм» и подпиши уже эти чёртовы акты!

Я покачал головой и с невозможной печалью в голосе душевно сказал:

— Сидор Петрович! Прежде я хочу получить ордер на квартиру. А потом — приказ и всё остальное…

— Ты что, мне не доверяешь⁈ — аж задохнулся от возмущения Козляткин, но я покачал головой:

— Я вам доверяю, Сидор Петрович, как себе. Но система может в последний момент дать сбой, и я останусь и без квартиры, и с удвоенными обязанностями…

Козляткин хотел сказать что-то язвительное, но передумал и лишь покачал головой:

— До конца недели будет тебе ордер.

— Тогда представите меня коллективу как начальника отдела в понедельник, — с довольным видом кивнул я.

Расстались мы не очень довольные друг другом. Нет, я-то был доволен. А вот бедняга Козляткин… я ему сочувствовал. Деваться ему некуда, он уже просёк, что со мной можно получить больше плюшек, чем без меня, и не хотел упустить такой козырь. А я не мог не воспользоваться ситуацией. Иначе будут ездить все, кому не лень.

Ну ладно, раз надо — значит, надо. Пора поближе познакомиться с «Мосфильмом».

Мне собраться — секунда дело. И вот я уже на улице.

Шёл я по апрельской Москве, задумчиво позвякивая в кармане мелочью. Недавно пролил дождь, но вода уже сбежала в канавы, оставляя кое-где на асфальте маленькие чёрные лужицы, в которых кувыркалось и отзеркаливало солнце. Я легко перепрыгивал их. Да, мог бы и обойти, но сейчас было такое настроение, что хотелось вот так — перепрыгивать. От «Мосфильма» до центра — рукой подать, а вот желудок напомнил: с утра — ни крошки (проспал потому и не успел позавтракать). Решил завернуть в столовую по дороге.

Завернул.

Там в это время было ещё безлюдно. Вкусно пахло капустой, гречкой и лавровым листом. В зале — практически ни души. А вот за дальним столиком неожиданно сидел Мишка Пуговкин, уткнувшись в стакан портвейна. Сидел так понуро, будто хотел прожечь в столе дыру взглядом.

Я сильно удивился.

— Миша! — окликнул я, когда расплатился на кассе и подошел к нему с подносом. — Ты чего это среди бела дня? Случилось что? И разве у тебя сегодня нет репетиции!

Пуговкин поднял голову. Глаза красные, как у кролика после весеннего загула.

— Репетиция… — он апатично мотнул головой. — Да кому я нужен? Никто и не заметит.

— Как кому? — я уселся напротив, отодвигая полупустую бутылку и стакан с портвейном подальше. — Я с Большаковым и Козляткиным обсуждал твою роль в советско-югославском фильме. Между прочим, это будет главная роль. Немного комичная…

Я осёкся, обнаружив, что он меня почти не слушает:

— Главная роль… — он безразлично фыркнул. — От меня жена уходит, Муля. С Леной.

Я замер. Лена — его крошка-дочка, в которой он души не чаял.

— Куда уходит?

— Сказала, сначала к подруге. Говорит, в коммуналке жить больше не может. А я что могу сделать? — он стукнул кулаком по столу. — Комната шесть метров, соседи — алкаш да старуха с вечно орущим котом.

Я вздохнул. Знакомо. У меня самого новые соседи не ахти.

— Миш, — начал я, — давай поговорим нормально? У меня комната в такой же берлоге. За ту комнату, что я тебе говорил, я пытался выяснить, но там какие-то мутные люди вселились. Документы не показывают, бухают. Я ещё день-два попытаюсь разобраться. Попрошу Беллу в ЖЭК сходить. Ты держись. Думаю, после роли в советско-югославском фильме, у тебя уже персональная квартира будет…

— Ох, Муля, — он горестно махнул рукой. — До этого проекта ещё дожить надо. А роль… Это вы там у себя порешали. А сейчас, когда все узнают, каждый из режиссёров своего артиста протолкнуть постарается. Мне там ничего и не светит…

— Так сценарий мы под тебя писали…

Сердобольная повариха принесла ещё одну тарелку супа, кивнув на Мишу, мол, пусть закусит хоть. Суп был холодный, но пах изумительно. Только Миша всё равно потянулся за стаканом, проигнорировав суп.

Я ещё немного поуговаривал его, дождался, когда он-таки съест суп и портвейна ему больше не давал.

Из столовой мы вышли вместе. Немного прошлись по улице и разошлись, каждый по своим делам.

И тут я ещё раз убедился, что когда ничего такого не ожидаешь — оно обязательно случится.

И вот да, я шёл по улице дальше, досадуя на Пуговкина, когда буквально нос-к-носу столкнулся… с Надеждой Петровной, маменькой Мули. Она с двумя такими же «светскими львицами» стояла у витрины магазина и возмущённо обсуждала выставленную там радиолу.

При виде меня, она сбилась, запнулась и торопливо сказала подругам:

— Я сейчас!

Затем она рванула ко мне с таким видом, что я уже решил, что меня сейчас будут бить, и уже раздумывал, как бы так аккуратно ей не позволить, чтобы и не обидеть, и не позволить.

Но Надежда Петровна подскочила ко мне и возмущённо сказала:

— Муля! У тебя совесть есть?

Я отстранённо пожал плечами. Когда женщина задаёт такой вот риторический вопрос — любой ответ может быть неправильным. Причём со стопроцентной вероятностью.

— Муля! — Надежда Петровна вся аж кипела (и, кстати, с ответом на вопрос я оказался прав — он ей и не потребовался), — ты почему с отцом разругался?

— Я не ругался, — сказал я, размышляя, как бы эдак закруглить разговор и аккуратно свалить. Потому что Надежда Петровна явно приготовилась воевать долго. А мне на «Мосфильм» пора.

— Он был огорчён! — указательный палец Мулиной мамашки чуть не ткнулся мне в глаз.

— Он хочет, чтобы я взял фамилию Адияков, — буркнул я.

— Давно пора! — согласно констатировала Надежда Петровна.

— Это не обсуждается, — сказал я и, чтобы перевести разговор, торопливо добавил, — мама, я, наверное, женюсь.

У Надежды Петровны глаза округлились и стали по пять копеек:

— К-как? — пролепетала она, — а как же Таня? Как же Валентина?

— На Валентине женюсь, — будничным тоном сказал я и для аргументации зевнул, — ты была права.

— Но Муля! — сразу же возмущённо затараторила Надежда Петровна, начисто забыв и об обиженном Адиякове, и о всех семейных неурядицах.

Я промолчал, давая ей возможность выпустить пар (нет, на Валентине я жениться не собирался, как и на любой другой кандидатуре, предложенной Мулиной мамашкой. Просто нужен был веский повод, чтобы отвлечь её).

— Но Муля! Давай ты не будешь торопиться? — с надеждой заглянула мне в глаза Надежда Петровна.

— Так ты же сама недавно советовала мне на ней жениться? — еле сдержал усмешку я. — Вот я и решил…

— Муля! — брови Надежды Петровны сошлись на переносице, а голос подозрительно дрогнул, — мы ещё не всех невест посмотрели…

Я, конечно, понимал, что нельзя отбирать игрушку у Надежды Петровны, но мне реально нужно было уже бежать на «Мосфильм». Поэтому я сказал:

— Устрой очередной праздничный ужин. Передашь через Дусю, когда прийти. Только не сегодня и не завтра. Лучше заранее. И чтоб Валентина обязательно была. Остальные — на твоё усмотрение.

Оставив озадаченную Надежду Петровну в глубокой задумчивости, я заторопился на «Мосфильм».

Там мне нужно было найти некоего Виктора Парамонова и подписать у него акты.

Кто это такой и где он точно находится, я у Козляткина уточнить забыл.

К моему огорчению отдел кадров оказался заперт «на клюшку». Причём никто из пробегающих мимо людей ничего внятного ответить, где кадровичка, не смог.

Поэтому решил искать народными методами. Заодно с киностудией познакомлюсь.

Первый павильон «Мосфильма» встретил меня запахом табака и гвалтом. Там снимали эпизод военного фильма, похожий на «побег из плена». Лысый мужик, очевидно «главный герой», в рваной гимнастёрке люто орал на массовку:

— Вы что, не видели, как немцы бегают⁈ Они же не как курицы!

Массовка — с виду, три студента из Щукинского, и один пожилой бухгалтер (так я его окрестил по внешнему виду, а как оно на самом деле — не знаю) — переминалась, пытаясь изобразить «панику фрицев». Бухгалтер, видимо, решил, что «паника» — это когда чешешь затылок и оглядываешься на режиссёра.

— Гражданин! — артист заметил меня и начал багроветь. — Что вы здесь забыли⁈

Почему посторонние на съемочной площадке?

Дальше слушать его визг я не стал. Тихо спросил у бородатого и волосатого парня, явно осветителя, тут ли находится искомый Парамонов, и, получив отрицательный ответ, ретировался.

Пошел искать дальше.

Бутафорский цех находился в подвале, куда даже крысы боялись спускаться без спецразрешения. Там, промеж груд старых декораций и поломанных макетов танков, копошился толстяк — явно главный «мастер на все руки». Сейчас он красил «немецкие каски» серебрянкой, напевая «Кирпичики».

— Товарищ, — не выдержал я. — Каски же должны быть чёрные!

— Краска закончилась, — буркнул он, не отрываясь. — Серебро тоже сойдёт. На фоне сойдут за стальные.

— На фоне чего? На фоне пожара?

— На фоне бюджета, — он хмыкнул. — Наш главный сказал: «Экономить!».

Я покачал головой, вежде одно и то же, и пошел искать дальше.

Костюмерная — место, где даже воздух пропитан нафталином, старыми сладкими духами и амбициями. Там пожилая толстая портниха, штопала суконный мундир.

— Виктора Парамонова не видели? — спросил я с надеждой (обычно такие вот дамочки всё обо всех знают).

— А кто это? — флегматично вздохнула она, намётывая эполеты.

Я ответить не успел, так как тут вбежала прехорошенькая юная ассистентка:

— Срочно нужен костюм крестьянки! Для эпизода с хором!

— Какой размер?

— Ну… чтоб на всех хватило!

Толстая дама начала багроветь и раздуваться от гнева. Я поспешил ретироваться.

Затем я заглянул в павильон №4, где снимали «лирическую сцену» — свидание героя и медсестры под звуки разрывающихся снарядов. Актриса, явно студентка училища, никак не могла заплакать «по-настоящему». Режиссёр уже собирался лить ей в глаза глицерин, но тут послышался голос за спиной:

— Девонька, представь, что твой жених — вот этот удлинённый лилипут. И он тебе изменяет с той костюмершей с большими грудями.

Девчонка посмотрела на нас, и вдруг разревелась навзрыд. Сняли с первого дубля.

Я обернулся — передо мной стояла и насмешливо улыбалась Фаина Георгиевна личной персоной.

— А вы что здесь делаете? — спросил я удивлённо.

— Что обычно артисты делают в киностудии? — фыркнула Злая Фуфа, — урожай картошки собирают, разве не ясно?

У неё явно не было настроения.

— Пробы прошли неудачно? — спросил я.

— Да я сюда больше ни ногой! — рассердилась Раневская, — мы как-то с Сухоцкой, после съемок «Пашки» даже поклялись смертельной клятвой на Воробьевых горах — «больше в кино ни ногой»! Как Герцен с Огаревым.

— То-то я смотрю, то вы, то она сюда бегаете, — поддел я её и Злая Фуфа вспыхнула:

— Много ты понимаешь!

— Если надо, то много, — ответил я серьёзно, — вы бы сейчас на это всё время не тратили, Фаина Георгиевна. Когда запустим наш проект, там у вас будет шикарная роль.

— А главная мужская роль у кого будет? — подозрительно прищурилась Фаина Георгиевна.

— Думаю Мишу Пуговкина взять, — честно ответил я.

— Что⁈ Пуговкина⁈ — возмутилась она, — даже и не думай! Я думала, ты шутишь! Главную роль должен играть Михаил Кузнецов! Только он и никак не иначе!

Я попытался вспомнить, кто это, и не смог.

— Почему он? — спросил я.

— Он со мной в «Александре Матросове» играл, — похвасталась она, — Хороший такой мальчик. Его все за это называют Тигр. Я буду с ним сниматься.

— Дома поговорим, — не стал раздувать скандал прямо тут я. Да и надо было торопиться.

Злая Фуфа кивнула и заторопилась по каким-то своим делам.

А я пошел искать дальше.

Вышел в коридор и наткнулся на высокого тощего парня с длинными волосами и в странной кепочке. Так как в коридоре поблизости никого не было, то решил спросить у него:

— Извините, а вы Виктора Парамонова не видели?

Тот посмотрел на меня каким-то сумеречным взглядом и печально покачал головой:

— Нет.

Ну нет, так нет, я пошел дальше. Буквально в трёх шагах стояла группа явно студентов из театрального и что-то весело обсуждала.

— Извините, а вы Виктора Парамонова не видели? — опять спросил я.

Все мгновенно замолчали и удивлённо уставились на меня. Наконец, одна девчуля, самая мелкая, и оттого, видимо, самая бойкая, отмерла и удивлённо сказала:

— Так вы же только что с ним сами разговаривали…

Глава 4

Я посмотрел на длиннющий коридор: заново искать Парамонова было лень. Особо не раздумывая, решил — скажу Козляткину, что не нашел. Пусть завтра опять посылает.

Время уходило к вечеру, и я отправился в тот ресторан, где работала по вечерам Белла. Пора разобраться, что это за конфликт у них такой вышел.

Ресторан от «Мосфильма» был довольно-таки далеко, пока добрался, да ещё прямого автобуса не было, пришлось с двумя пересадками ехать. Времени угробил уйму. Что настроения мне отнюдь не прибавило.

Я легонько толкнул задребезжавшую стеклянную дверь и зашёл в ресторан, не как ответственный служащий при портфеле и с суровым взглядом, а как простой гражданин, которому захотелось пюрешки с котлеткой по-киевски.

Ресторан встретил меня шумом, сквозь который прорывались звуки рояля, луково-шершавым ароматом шашлыка, чуть отдающим то ли барбарисовой кислинкой, то ли кинзой, запахами свежесмолотого и только что сваренного кофе, и той таинственной атмосферой почти детского предвкушения, за которым всегда следует праздник.

Беллу заметил сразу. Сидела за роялем, играла вальс Шопена, пальцы порхали над клавишами, словно бабочки. Лицо у неё было печальное, бледное, под глазами залегли тени. А вокруг уже потихоньку разгоралась вечерняя развесёлая ресторанная жизнь — гул посетителей, звон бокалов, смех. Атмосфера вечного праздника: столики на четверых застелены белыми скатертями, в вазах живые цветы, всюду улыбки.

— Мне, пожалуйста, салат «Столичный», шашлык по-карски, жюльен из грибов с луком, запечённый под сырной шапкой, — сказал я официанту, садясь за столик у колонны, спиной к стене. Отсюда было видно и Беллу, и дверь в директорский кабинет.

— Десерт не желаете? — окинул меня профессиональным взглядом официант, одобрительно отметил мой добротный костюм, югославскую обувь.

— Мороженое с шоколадной крошкой и сиропом, — задумчиво кивнул я, продолжая незаметно наблюдать.

— Что будете пить? Шампанское, коньяк, грузинские вина? Могу предложить вишнёвый ликёр.

— Обычный морс, пожалуйста, — усмехнулся я.

Официант ловко скрыл гримасу разочарования под профессионально-вежливой улыбкой и пошел выполнять заказ. А я стал смотреть дальше (Белла пока меня не заметила).

Через пять минут лысоватый толстяк, похожий на перекормленного по сусекам колобка, выкатился из своего кабинета. Видимо, это и есть пресловутый Тарелкин. Он был красным, как рак. Подошёл к роялю, и прошипел Белле:

— Прекращай этот джаз!

— Это не джаз, это Шопен… — попыталась она вставить, но Тарелкин уже рыкнул.

— Шопен, жопен! Мещанство! Я же сказал, у нас теперь народные песни положено!

За соседним столиком вдруг грохнул хохот, там дружно зааплодировали. Я поморщился, ничего не слышно. Белла что-то пролепетала неразборчиво, явно заискивающе, мне сквозь такой шум слышно не было. Я выпрямился на стуле, кулаки сами сжались, но… не время. Надо по-тихому.

Принесли заказ. Съел, даже не почувствовав вкуса. Залпом выпил стакан морса. Официант, парень лет двадцати с прыщами на лбу, опять спросил:

— Может, всё-таки коньяк? У нас есть замечательный коньяк, заграничный…

— Нет, спасибо, — улыбнулся я почти по-дружески. — А что, у вас тут музыкантов часто меняют?

— Вы эту имеете в виду… — он снисходительно махнул рукой в сторону рояля, где уже Беллы и Тарелкина не было, а вместо неё присаживался новый пианист, длинноволосый и с гусарскими усами, задолдонивший нечто развесёло-разудалое. — Старушку давно уже поменять пора. Играет ерунду всякую, не по уставу.

— По какому ещё уставу? — прикинулся простаком я.

— Ну, чтоб весело и… — официант замялся.

— И без Шопена, — подсказал я.

Он засмеялся, будто я выдал анекдот.

— Слушай, — наклонился я, доставая пачку сигарет. — Ты ведь старший здесь?

— Ну… да, — он приосанился, затем черканул спичкой, поднёс огонёк к сигарете.

— Проводи меня к директору, будь добр. У меня к нему дельце, — я оплатил счёт, докурил и пристально уставился на него.

Парень растерянно заморгал, но кивнул. Щедрые чаевые сделали своё дело.

Директор, тот перекормленный колобок Тарелкин, сидел в кабинете и с удовольствием жевал бутерброд с икрой. Перед ним стояла целая тарелка с бутербродами. Увидев меня, он чуть не подавился.

— Что-то случилось? — он торопливо дожевал веточку петрушки.

— Да нет, — улыбнулся я. — Я посетитель. Поговорить зашёл.

Тарелкин напрягся.

— Ну и…?

— Да вот, — я сел напротив него без приглашения. — Хочу банкет заказать. Нужен шикарный банкет. В честь открытия нового… советского учреждения.

— Какого? — насторожился Тарелкин и отодвинул тарелку с бутербродами подальше, за вазу с цветами.

— Учреждение полусекретное. Химия там, реактивы… — отстранённо махнул я рукой. — Неважно. Народу человек сто будет. Профессора, академики. Даже министр будет. Нужно всё, чтобы по высшему разряду: икра, водка, культурная программа…

— Будет! Всё будет! Программу организуем! — директор аж засветился. — Артисты, танцы!

— Прекрасно, — улыбнулся я, — на днях зайдёт мой человек, скажет, что от комитета. И уточнит детали и дату банкета…

При слове «комитет» толстяк побледнел, и на его лбу выступила густо испарина.

— Смета неограничена, — ласково улыбнулся я, и толстяк расцвёл ответной улыбкой, явно уже подсчитывая барыши. — До встречи, товарищ Тарелкин.

Расстались мы вполне довольные друг другом.

Город был весь в огнях. Я шел по вечерней Москве, вдыхая пряные ароматы распускающейся зелени и влажноватые от земли, и улыбался — крючок заброшен. Теперь осталось чуток подождать.

Дома была ворчливая Дуся, и несло чем-то подгоревшим из кухни так, что смрад было слышно даже сквозь закрытую дверь моей комнаты.

— Ну и вонища, — сказал я, и Дуся рассыпалась в многословных возмущениях.

— Это всё Потатуевы, — буркнула Дуся.

— А кто это?

— Стыдно соседей новых не знать, — покачала головой Дуся, но не осуждающе, а так, для порядку, — Василий Петрович и Августа Степановна они.

— Как? — вытаращился я и расхохотался, — Орфей у нас уже есть, Муза — есть, Белла — есть, теперь будет ещё и Августа Степановна. Для полного счастья только Августы и не хватало!

— Чего смеёшься? — недовольно нахмурилась Дуся, — как батюшка поглядел в святцах, так и назвали.

Дуся была человеком осторожным и, на всякий случай, уважала всё начальство подряд — от попов до милиционеров.

— Мда… — счёл нелишним не комментировать дальше я, затем вдруг вспомнил и осторожно спросил, — а дочку их как зовут?

— Какую дочку? — не поняла Дуся.

— Ну, девушка у них живёт. Такая… — сделал неопределённое движение пальцами в воздухе я, — светленькая.

— Ты про Нинку что ли? — не поняла Дуся, — так это и не дочка ихняя. И она не живёт, она приходит.

— А кто? — спросил я, в душе радуясь, что хрустально-колокольчиковая девушка не приходится им дочкой. Таких родственников я не вынесу… да и гены… Ой, о чём это я…?

— Невестка это ихняя, — ответила Дуся, а я выпал в осадок.

Это известие я переваривал, очевидно, долго. Потому что Дуся уже давно что-то рассказывала, рассказывала, а потом, обнаружив, что я совершенно не слушаю, возмутилась:

— Муля!

— А? — ошалело посмотрел на неё я.

— Я говорю, что мамка твоя в субботу ужин праздничный заводить решила, — укоризненно покачала головой Дуся, — опять невест тебе искать будет. И вот что ей неймётся?

— Так мама же, — машинально пробормотал я, всё ещё не отойдя от неожиданного известия. — Добра мне желает.

В комнату потянуло чем-то пригорелым.

— Ну, это уже ни в какие ворота не лезет! — возмутился я и поспешил на кухню выяснять отношения.

Там хозяйничала давешняя юркая женщина, как сказала Дуся — Августа Степановна.

Она стояла у плиты и, словно сомнамбула смотрела, как огонь лижет что-то в сковородке. Оттуда шёл густой жирный дым. И вонючий, до рези в глазах.

— У вас же горит! — возмутился я, схватил сковородку и бросил её в раковину. Тут же открыл воду. Раздалось адское шипение. Сковородка сварливо заплевалась черной водой напополам с сажей. Кухню ещё больше заволокло пеленой едкого дыма.

Августа Степановна закашлялась, продолжая так и стоять на одном месте.

— Хоть бы окно открыла! — я торопливо распахнул форточку и, дуя на обожженную до волдыря руку (схватился за горячую ручку, без тряпки), принялся чьим-то первым попавшимся под руку полотенцем выгонять чад из кухни в окно.

Августа Степановна вдруг заплакала навзрыд и выскочила вон из кухни.

— Что тут творится⁈ — на кухню выскочила гневная Муза, увидела меня и смутилась, — у тебя что-то сгорело, Муля?

— Да не у меня, — возмущённо сказал я, — у соседки нашей, новой. Вот же, блин, везёт с соседями. Лучше бы уже Желтков был.

— Надо дверь в подъезд открыть, — сказала Муза и рванула в коридор, но я удержал её за руку:

— Стойте! Вы сейчас дверь откроете, так все соседи из подъезда проклянут нас. Скандал будет.

— Но мы же задохнёмся! — чуть не плача, запричитала Муза, — и одежда вся гарью провоняется… уже провонялась.

Я с сожалением посмотрел на свой новый костюм, который надел всего-то второй раз. Да, он был безнадёжно испорчен. Нужно теперь нести в химчистку. Но только я не знал, были ли уже химчистки в это время, или ещё нет. А если нет, то что тогда?

Придётся опять подключать Дусю.

Желание съехать на новую отдельную квартиру вспыхнуло с новой силой.

Всё! Я таки дожму Козляткина, и он меня переселит. Прямо завтра с утра начну. Или лучше дожму Надежду Васильевну и свалю в Цюрих, чтобы там не ворчал и не планировал Адияков. Надоела мне эта бытовая борьба за существование! Хочу нормально жить! Не в коммуне с подгоревшей сковородкой!

Дуся тоже выскочила к нам, и мы втроём, под её опытным руководством, принялись уничтожать последствия хозяйничанья Августы Степановны.

— Хорошо, что я вовремя на кухню вышел, — сказал я, когда мы уже всё сделали (с горем пополам), и теперь умытые и в чистой одежде, сидели у меня в комнате и пили липовый чай с малиновым вареньем из Дусиных стратегических запасов. — Иначе сгорело бы всё к чертям!

— Я так испугалась! — пожаловалась Муза, накладывая себе варенья на блюдечко, и добавила, — надо к Василию уже съезжать, наверное. Он всё зовёт, зовёт, а я никак не решусь. А тут такое. Это судьба. Знак…

— Как съезжать⁈ — всплеснула руками расстроенная Дуся. — Как это съезжать⁈ Зачем же⁈

Музу Дуся уважала. Потому что Муза была балериной, из благородных профессий. А нос перед Дусей не драла, в отличие от той же Беллы. И Дуся ею хороводила, как хотела. Что ей необычайно льстило.

— Да не желаю я каждый день эдакое вонище нюхать, — возмутилась Муза. — Кошмар какой-то!

Я аж удивился. Обычно смирная и кроткая бывшая балерина сейчас рвала и метала. Словно тигрица.

— А в прошлый раз она селёдку бросила в буфете и забыла. И та завонялась. А мы ходим и понять не может — откуда воняет. Потом Белла нашла. Ругалась так, что ой.

— Да, Белла долго ругалась, — поддакнула Дуся.

— Нужно сначала поговорить с этой Августой, — ответил я, — по-хорошему. А если она будет регулярно нарушать технику безопасности — то это будет отличный повод, чтобы мы всем коллективом соседей написали на семью Потатуевых жалобу и потребовали переселения.

— Не выйдет, — сокрушённо покачала головой Муза.

— Почему это? — удивился я, щедро намазывая малиновое варенье на кусочек белой булки с маслом.

— Да мы когда-то уже на Ложкину жалобу писали, — смущённо сказала Муза и умолкла (видимо, вспомнила, как Варвара Карповна конфликтовала с её Софроном), — точнее Белла писала, а мы все подписи поставили. И ничего из этого не вышло.

Я вспомнил, как вела себя Ложкина до момента, когда я познакомил её с Печкиным.

Да уж.

В том случае всё благополучно завершилось: Ложкина обрела своё семейное счастье, а остальные жильцы квартиры вздохнули с облегчением.

Где бы и для Августы Степановны найти такого Печкина? Хотя у неё же вроде как есть Василий…

Я задумался и размышлял всё оставшееся время. Мы уже допили чай, Муза давно уже попрощалась и ушла, а я всё ещё никак не мог придумать выход.

А ведь из любой ситуации выход есть.

Ну ладно, потом придумаю.

В квартире всё ещё пахло неприятно. Дуся ушла мыть посуду на кухню, а я остался в комнате один. Посидел, поскучал. Книгу читать не хотелось. Можно, конечно, было пойти в комнату Пантелеймоновых и посмотреть телевизор. Но, во-первых, Жасминова не было, во-вторых, я как-то не особо любил по чужим комнатам ходить. Да и не показывали в это время по телевизору ничего особо интересного.

Поэтому я накинул старый пиджак и вышел на улицу на полчасика прогуляться.

Город стал уже серым. Повеяло влажноватым ветром от Москвы-реки. Я поёжился и застегнул пиджак на все пуговицы.

Зато пахло просто божественно — начали зацветать первые цветы и их медовый запах благоухал в вечерней тишине. Вдалеке и вокруг горели огни Москвы, а высокое тёмно-серое небо начало зажигаться первыми робкими звёздочками.

Дышалось так хорошо. Молодое тело отзывалось на каждый мой импульс чётким движением.

Я шел и улыбался — как хорошо быть молодым! Когда впереди целая жизнь! Да, сейчас послевоенный период, бытовые трудности. Но скоро наступит «оттепель» и станет легче.

Навстречу мне шла парочка влюблённых. Они держались за руки и ворковали. Увидев меня, они быстро разжали руки и разошлись на «пионерское» расстояние.

Я мысленно усмехнулся. Молодежь в это время ещё неиспорченная. На людях не принято открыто демонстрировать похоть.

Парочка прошла мимо, а мои мысли перекинулись на Нину. Оказывается, она замужем. Почему-то от этой мысли стало неприятно. Не то, чтобы я влюбился на неё по уши, но, честно скажу, девушка меня чем-то зацепила.

Жаль. Очень жаль. Я, конечно, при желании мог бы её и увести, но зачем? Я даже в той, моей прошлой жизни был кардинальным противником воровства семейного счастья. Ну, нельзя строить свою жизнь на обломках чьей-то чужой.

Нельзя.

Сам не понял, как я дошел до улицы Большая Полянка. Думаю, я бы даже не понял этого, если бы не столкнулся… с Верой Алмазной.

Улица освещалась сразу двумя фонарями, и в их свете было видно, как эффектная блондинка с томными глазами вспыхнула и покраснела при виде меня.

— Муля? — бархатным глубоким голосом удивилась она. — Ты ко мне идёшь?

— К тебе? — не понял я.

— Разве нет? Я тут живу, — ответила она, махнув рукой на флигель во дворе старинного дома, явно когда-то купеческого, и хихикнула.

— Я не знал, — развёл руками я, — просто гуляю. Сегодня новые соседи чуть не сожгли квартиру. Надышался этой гадостью. И вот решил немного прогуляться, а то голова как чумная.

— От чумной головы очень хорошо помогают мятные капли, — проворковала она и подошла ко мне практически вплотную.

Я почувствовал запах её сиренево-сладких духов.

— У меня дома есть мятные капли, — она наклонилась ко мне ближе, так что я чувствовал её дыхание. — Пошли, я накапаю. Выпьешь, и всё пройдёт.

Её глаза, словно два омута призывно уставились на меня. А когда её грудь прижалась ко мне, меня словно током пробило и на руках пробежали мурашки.

— Идём, Муленька, — она хрипло и нежно прошептала моё имя, а затем мягко, как кошка, потянула за собой.

Словно лунатик я сделал шаг, другой, третий…

А потом меня словно кувалдой по голове ударило — там, небось, рота солдат прошлась, и не одна. А я, мало того, что брезглив, так, во-вторых, насколько я помню из лекций по основам медицины в универе, в эти времена венерические болезни лечили то ли ртутью, то ли ещё какой-то токсичной ерундой. И в основном, безрезультатно.

Отсюда вопрос — а оно мне надо?

— Извини, Вера, — сказал я, отстраняясь, — я вспомнил, что дома утюг забыл выключить.

Оставив удивлённую моими словами девушку (вроде электрических утюгов ещё не было, но я на ходу, что смог — то и выдал), я заторопился обратно.

Сердце колотилось, как ненормальное.

Я должен в ближайшие дни найти себе женщину!

Глава 5

— И как это вам удалось, Сидор Петрович? — искренне удивился я.

Сейчас мы находились в кабинете (в новом кабинете) моего начальника Козляткина. Рабочий день ещё не начался, я пришел чуть раньше, но меня уже ожидал вездесущий Альберт Кузьмич. Который, еле сдерживая осуждающий взгляд, перенаправил меня прямо в кабинет своего патрона.

Насколько я уже изучил Козляткина, был он нетерпелив и любил «причинять добро». И вот сейчас он, аж ёрзая от нетерпения, тем не менее вальяжно бросил ключи на стол и самодовольно усмехнулся, наблюдая мою реакцию:

— Вот как уметь надо! — ему нравилось видеть восторг в моих глазах.

Ну, а как не быть восторгам, если на столе сейчас тускло поблескивали ключи от моей новой двухкомнатной квартиры⁈

— Спасибо! — искренне поблагодарил я, широко улыбнулся и сцапал тяжёлую связку.

Я был рад этому. Честно говоря, в душе был уверен, что за квартиру эту придётся пободаться. Да что говорить, я сильно сомневался, что получу её вообще. Система редко одаривает несистемные винтики, а я таки был одиночкой.

— Это предварительно, — со вздохом потушил мою радость Козляткин, — пока предварительно. Но хоть так. Сам ордер получишь в конце месяца, или даже во второй декаде следующего. А вот ключи я сейчас взял, чтобы ты мог оценить масштаб того, какой ремонт там нужен. И остальное. А то сам знаешь…

Он сделал неопределённый жест рукой в воздухе и, видя моё недоумение, со вздохом пояснил:

— Сейчас граждане совсем страх потеряли. Квартирный вопрос испортил их. Заселяются самостоятельно, где только информация просочится, что есть жилплощадь свободная. Ну не будешь же выгонять на улицу мать-героиню с десятком детей…

Он тяжко вздохнул.

— Поэтому заселяйся уже сейчас, Муля, и сторожи своё жильё.

— Но без документов… — растерянно пробормотал я.

— Я же сказал — будут документы! — раздражённо ответил Козляткин, — иди Муля. Советую прямо сейчас туда заселиться. Хотя бы шторки на окна повесить. И замок поменять. А то соседи же… бдят…

— Вечером и повешу, — пообещал я.

Не верить Козляткину оснований не было — сам своими глазами видел, какая борьба развернулась за комнату Ложкиной.

— Иди сейчас, Муля, — словно неразумному ребёнку повторил приказ Козляткин, — уж слишком лакомый это кусок.

— А работа?

— Потом отработаешь, — отмахнулся Козляткин и ехидно добавил. — На новоселье потом не забудь позвать нас с Иваном Григорьевичем. Уж больно вкусные пироги печёт твоя Дуся.

Я не стал испытывать судьбу дальше. Выскочил из кабинета, счастливо позвякивая ключами в кармане, и заторопился по новому адресу.

Высотка на Котельничевской набережной встретила меня молча, монументально и торжественно. Вокруг было тихо, в отличие от того крикливого микрорайона, где располагалась моя коммуналка. Здесь лишь изредка вдали громыхал трамвайчик, позвякивая на поворотах. Двор был небольшим, но крайне аккуратным. Немного раздражала булочная на первом этаже и ещё какие-то хозяйственные учреждения. Рядом был, кажется, кинотеатр. Я вывеску увидел издали, но буквы не разобрал.

Да неважно это.

Я обошел небольшую очередь, которая выстроилась перед дверью магазинчика, пока четверо рабочих в синих спецовках споро разгружали фургон с выпечкой.

Пахло умопомрачительно. Но и шум стоял тоже капитальный.

Мда.

Я быстренько поднялся на третий этаж, где находилась моя будущая квартира. Дверь была обита добротным тёмно-синим дерматином, чуть блестящим, похожим на лакированную кожу, что по нынешним меркам было жуть как модно и пафосно.

Отпер дверь и вошел.

И улыбнулся.

Квартира была шикарная. Особенно после ограниченного пространства коммуналки. Довольно широкая прихожая, две небольшие комнаты, раздельный санузел. Кладовка, кухня и, о чудо (!) ещё одна комнатка рядом с кухней, правда без дверей, через небольшую арку. Насколько я понял — столовая. Таким образом по сути это была не двухкомнатная, а трёхкомнатная квартира.

Я радостно засмеялся.

Вот это да!

Это стоило того, чтобы замутить и проект этот чёртов, и всё остальное.

Сейчас я даже не жалел уже, что не уехал в Цюрих.

Я подошел к окну, распахнул его настежь и выглянул: оно выходило на проезжую часть. Внизу доносился мерный гул от магистрали. Вот просигналила какая-то машина, послышался скрип тормозов и дальше опять шум стал привычным, фоновым. Он не раздражал и не мешал.

Красота!

По сравнению с шумом во дворе, здесь — рай!

Я захлопнул окно и принялся дальше осматривать жильё.

Кухня имела стены, выкрашенные тёмно-зелёной масляной краской до середины. Дальше шла побелка. Что характерно — довольно свежая.

Но меня это всё равно не устраивало. И я подумал, что нужно будет положить здесь плитку до самого потолка.

В комнатах на стенах были обои. Бумажные, дешевенькие и какие-то пёстро-темные, в жуткую полосочку. Обои я решил тоже переклеить. А вот пол порадовал. На полу был прекрасный паркет. Я одобрительно посмотрел на него — моё отражение было видно, почти как в зеркале.

Не квартира, в общем, а мечта поэта! Точнее, в моём случае — мечта уже не методиста, а почти начальника отдела кинематографии и профильного управления театров Комитета по делам искусств СССР. Потому что ради такой квартиры отказывать Козляткину в его просьбе негуманно. Так что придётся побыть какое-то время начальником. А там что-нибудь придумаю.

Планировка прямо радовала. Я опять пробежался по пустым, пахнущим свежей краской и побелкой, комнатам. В одной комнате будет моя спальня, в другой, что ближе к кухне, поселю Дусю (всё равно она одна в коммуналке не станется и сама сюда обязательно прибежит). А вот столовой мне не надо. Я и на кухне нормально поем. Она довольно большая. А гостей я всё равно домой не приглашаю. Так что там я лучше сделаю себе кабинет для работы. Только с дверью нужно придумать что-то, чтобы запахи из кухни не проникали туда.

Я опять широко улыбнулся, уже представляя, как поставлю там дубовый стол с зелёным сукном (обязательно такой же, как у Модеста Фёдоровича). А ещё надо будет заказать у краснодеревщика стеллажи для книг. Соберу себе библиотеку, чтобы все завидовали.

Прелесть! Просто прелесть!

Я в последний раз взглянул на будущий свой кабинет, опять печально, с ноткой зависти, вздохнул и вышел из квартиры. Там я спустился на один лестничный пролёт и попал на второй этаж. Позвонил в дверь.

Некоторое время было тихо.

Я нажал на звонок второй раз. Уже чуть дольше. Звонок задребезжал, захлебнулся и умолк.

Послышался торопливый топот. Дверь открыла взъерошенная девица непонятного возраста, вся какая-то неопрятная, что ли. Подслеповато прищурилась, посмотрела на меня и сказала сквозь зубы:

— Здрассьти.

Посчитав долг гостеприимства выполненным, она молча развернулась и утопала куда-то вглубь квартиры.

Я остался стоять перед открытой дверью в одиночестве.

Из квартиры доносился крепкий запах табака, который перебивал все прочие запахи, супа и ещё какого-то одеколона вроде как. Точнее даже не табака, табачища. Явно Фаина Георгиевна опять «Беломорканал» курит.

— Глаша! — донёсся из глубины квартиры знакомый хрипловатый голос с характерным акцентом. — Кто там?

— А я почём знаю? — сварливо огрызнулась та, — ходють и ходють! Я что, всех знать должна?

— Здравствуйте, Фаина Георгиевна! — я вошел в коридор и развернулся на звук голоса.

Квартира у Раневской была намного меньше моей. Хоть и тоже двухкомнатная.

— Муля! — обрадовалась она и выпустила дым.

Фаина Георгиевна восседала в кресле перед невысоким столиком. Она была в бархатном халате, на голове у неё громоздилась башня из бигуди, повязанная сверху газовым платком.

— Извините, что не предупредил о визите, — чопорно покаялся я.

— Ой, не начинай только! — отмахнулась она и без обиняков вдруг свирепо заявила, — а знаешь, Муля, я тут подумала и поняла, что не буду я играть в твоём этом советско-югославском проекте.

У меня вытянулось лицо:

— С чего это вдруг?

— Недосуг мне, — махнула рукой Злая Фуфа и заюлила, — я решила в кино больше ни ногой!

— Не выдумывайте! — возмутился я, — знали бы вы, с каким трудом мне удалось этот проект запустить. И с какими проблемами уговорить руководство включить вас всех на главные роли…

— Я передумала, Муля, — легкомысленно отмахнулась она и с хитрым видом взглянула на меня поверх очков, — я лучше хочу сыграть в какой-нибудь классической пьесе. По Шекспиру, на пример…

— Угу, череп бедного Йорика, — проворчал я недовольно.

— Не ёрничай! — возмутилась Злая Фуфа и опять выдохнула струйку дыма.

— Почему вы не откроете окно? — не выдержал я, — сами же задыхаетесь. И вещи дымом провоняются.

Я подошел к окну и открыл его. В комнату ворвался дикий шум со двора. Двор с высоты второго этажа напоминал каменный колодец или вертикальный гроб. Внизу шумел хлебный магазин и кинотеатр.

— Закрой, — поморщилась Раневская. — Из двух зол я выбрала меньшее. Лучше уж задохнуться в дыму, чем умереть от головной боли! Сам же видишь, живу тут над хлебом и зрелищами!

Я послушно захлопнул окно.

— Так что ищи себе другую актрису! — строго припечатала Злая Фуфа и улыбнулась одной из своих самых вредных улыбочек. — Или же я буду играть только с Кузнецовым. С Пуговкиным не буду.

Но на меня это не подействовало:

— Часть съемок будет в Югославии, — как бы между прочим сказал я и внимательно посмотрел на неё.

— И что с того, — фыркнула Раневская и опять затянулась.

— А то, что для вас это единственная возможность увидеться с матерью и сестрой, — тихо сказал я и её сигарета вдруг застыла в воздухе.

— Что? Что ты сказал? — она аж закашлялась и пришлось ждать, пока она прокашляется и сможет говорить внятно. Руки у неё задрожали.

— Вы когда семью свою в последний раз видели? — повторил я.

— Больше тридцати лет назад, — тихо прошептала она и одинокая слезинка скатилась по щеке, — тридцать два года прошло, если быть точной.

— Ну, так вот, — сказал я и развёл руками, — у вас есть шанс. Мать ведь не молодеет. Когда следующий выпадет? И выпадет ли?

Она вздохнула. Хотя я видел, что щеки её порозовели и в глазах появился азартный блеск. Только природное упрямство не позволяло ей капитулировать окончательно.

— Ты столько для меня делаешь, Муля, — наконец, выдавила она из себя. Губы её превратились в белые ниточки.

— Это ещё не всё, — сказал я и предложил, — если вы докурили, идёмте, что-то покажу.

— Но Муля! — поморщилась она и показала на свою башню из бигуди на голове, — я ещё укладку не сделала. Я никуда сейчас идти не готова! Давай в другой раз!

— Это недалеко, — усмехнулся я, — вам нужно просто выйти со мной в подъезд. Я вам что-то покажу.

Недоумевая, недоверчиво, но тем не менее, она поднялась, затушила окурок в пепельнице, поплотнее запахнулась в халат и нехотя вышла вслед за мной из квартиры.

— Сюда, — сказал я и начал подниматься.

— Муля, я слишком старая, чтобы бегать с тобой по крышам! — заявила Злая Фуфа непреклонным голосом.

— Ещё три ступеньки, и мы на месте, — успокоил её я и подошел к синей двери.

— Але-оп! — сказал я и отпер дверь, — прошу!

— Что? Что ты затеваешь опять? — недоумевала Раневская, но в квартиру вошла.

— Ну как вам? — хмыкнул я, когда мы очутились внутри.

— Миленько, — улыбнулась Раневская и подошла к окну, — а главное, здесь нет такого адского шума, как у меня. И квартира побольше. Хоть тоже двухкомнатная.

— И ещё одна комната здесь есть, — я показал на смежную с кухней столовую, где вскоре так удобно будет мой кабинет.

— Тебе дали квартиру? — наконец, догадалась она и расплылась в широкой улыбке, — поздравляю тебя, Муля! Будем и здесь соседями! На новоселье, главное, не забудь пригласить!

— Новоселье будете делать вы! — хмыкнул я и протянул ей связку ключей.

— Что? — не поняла она.

— Предлагаю обмен, — ответил я, — вы переезжаете сюда, а я — в вашу квартиру.

— Да ты что, Муля! — округлила глаза Злая Фуфа. — У меня ужасная квартира, ты сам видел! Там жить совершенно невозможно!

— Видел, — кивнул я. — Но мне шум абсолютно не мешает. А вот вам здесь будет гораздо удобнее. И тихо.

Фаина Георгиевна ахнула и только молча хлопала глазами, не в силах вымолвить ни слова.

Но не буду же я объяснять ей, что эта двухкомнатная квартира — это отнюдь не венец моих мечтаний? Что это лишь первая ступенечка. И вскоре у меня будет квартира побольше. А точнее, я хочу добротный дом. Ведь я молодой, и рано или поздно заведу семью. А ютиться в узких комнатах с шумными соседями через тонкие стены, с моей точки зрения — ну, такое себе.

Сколько себя помню, я всегда ценил комфорт. Потому, что я тяжело и много работал. А для того, чтобы быть продуктивным, нужно было хорошо отдыхать. А нормально жить и отдыхать можно только в уютном и комфортном жилище.

И менять свои принципы я не собирался.

А вот Фаине Георгиевне, насколько я помнил, ничего более комфортного не светит. Поэтому пусть хоть шума у неё будет поменьше и окно можно будет открывать. А то в той квартире её так надолго не хватит.

— Только я сейчас ремонт начну тут делать, — пояснил я, — обои эти ужасные…

— У меня ещё хуже, — хихикнула Раневская, но виновато.

— И плитку на кухне положу, — добавил я, — так что вы пока потихоньку там собирайтесь. Ордер мне дадут в конце месяца или в середине следующего…

— Я Глашку сюда ночевать отправлю, — деловито сообщила Раневская, потирая руки, — чтобы не заселился кто… А то времена нынче такое, только узнает народ — сразу начнется…

Я усмехнулся. Козляткин мне то же самое говорил.

— Вот и прекрасно, — сказал я, — а по поводу съемок в этом проекте — подумайте хорошенько. Не отказывайтесь. Это такая возможность…

— Да я и не хотела отказываться, — покраснела вдруг Раневская, — это Ринка мне говорит, что надо Мишку взять…

— Пуговкина? — удивился я. — Вы же не хотели с ним сниматься…

— Кузнецова! — хмыкнула она, — Мишка Кузнецов, красивый сукин сын, и талантливый… вот Рина и говорит…

— Фаина Георгиевна, — строго сказал я, — передайте своей подруге, что она в этом проекте сама практически на птичьих правах. Желающих туда попасть ой как много. А на главные роли я сам подбираю кандидатуры. А не ваша Ринка…

— Да поняла я, поняла, — вздохнула Раневская и хитро добавила, — но попытаться ведь надо было⁈ А вдруг бы получилось!

Я расхохотался! Ох уж эти женские штучки!

Я вернулся на работу в замечательном настроении. Душа пела и радовалась. Хоть уже был почти конец рабочего дня, но я всё-таки решил вернуться и доделать техническое задание на этот проект. Синопсис у меня был, но нужно было сократить его раза в три и включить в доклад, с которым Большаков будет выступать перед Сталиным.

Время у меня ещё немного оставалось, но оно уходило быстро. Поэтому я решил прямо сегодня набросать черновик. А потом дня два-три буду спокойно редактировать. Иначе в последний день любая фигня произойти может. А так рисковать всем я был не намерен.

Я вошел в кабинет. Он был уже пуст. Коллеги, воспользовавшись моим отсутствием, свалили домой чуть пораньше (не думали, что я вернусь за десять минут до конца рабочего дня).

Но я был этому только рад. Мне теперь никто не мешал.

В кабинет Козляткина я всё ещё так и не перебрался.

Упёрся, что пока ордера не будет — я останусь на своём старом месте.

Поэтому плюхнулся за свой стол, вытащил из ящика стопку писчей бумаги (почему-то люблю писать именно на сероватой бумаге) и начал делать наброски.

Не успел я заполнить и половину листа, как в дверь без стука распахнулась, и в кабинет буквально ворвался Козляткин.

Лицо его было багрово-красным, перекошенным. Губы дрожали.

— Что случилось? — забеспокоился я.

— Муля! — воскликнул Сидор Петрович, тщетно пытаясь взять себя в руки, — Всё пропало!

—?

— Наш проект отобрали, Муля! Советско-югославский! И передали другим исполнителям!

Глава 6

Мне захотелось от души выругаться.

Не то, чтобы я не допускал такой вероятности развития событий, но ведь не столь нагло же! Мы ещё даже Сталину эту идею не донесли, а её уже отобрали. И вот мне даже интересно стало, кто это столь могущественный, что даже сам Большаков спасовал и не смог проект отстоять? Насколько я понимаю, для него этот проект тоже имел важное значение.

Иначе квартиру бы мне за просто так не дали бы.

И вот теперь ещё вопрос: если проекта у нас не будет, то надобность во мне отпадает, и я стопроцентно останусь без квартиры.

Я нахмурился. Не люблю, когда ломают мои планы. Причём столь нагло и примитивно.

— Сидор Петрович, расскажите подробно, — хмуро потребовал я.

Козляткина изрядно потряхивало. Но всё же он начал рассказывать.

И чем дальше он рассказывал, тем больше я хмурился.

Всё было не просто плохо. А очень плохо.

— Это Александров, — тихо пояснил Козляткин.

— Александров? — у меня от удивления аж глаза на лоб полезли. — Да ладно! Я же с ним пару раз пересекался — нормальный он человек. С виду так вообще очень порядочный и даже приличный. Так, по крайней мере, мне показалось. А его жена, Любовь Орлова, так вообще подруга и Фаины Георгиевны, и Рины Васильевны.

— Не тот Александров, — мрачно покачал головой Козляткин. — Не режиссёр, а Агитпроп.

— Что за Агитпроп? — не понял я.

Козляткин посмотрел на меня, как на умалишённого, пожевал губами, затем очень тихо, на грани слышимости, выдавил:

— Георгий Александров. Георгий Фёдорович Александров.

Для меня это имя ничего не значило. Хотя что-то эдакое смутное, тревожное, всплывало. Но столь неясное, что уловить мысль я всё никак не мог.

Ну, да бог с нею.

У меня сейчас на повестке стоят самое важное — проект.

— И что, Иван Григорьевич ничего сделать не мог? — недоверчиво поморщился я, — Не верю.

— Вот сам у него и спроси, — прошипел Козляткин и с недовольным видом отвернулся.

Судя по его лицу, он уже распрощался и с должностью зама, и со всеми остальными чаяниями и надеждами.

— И расспрошу, — сердито буркнул я и отправился прямиком к Большакову.

В приёмной, как обычно, восседала суровая и неизменная Изольда Мстиславовна. И, как обычно, зябко куталась в многочисленные шали и палантины. На лбу её залегала складка, стёкла очков неприступно поблёскивали.

Однако, при виде меня она расцвела:

— Муленька! — её глазки свозь толстые стёкла роговых очков умильно заблестели, — ты представляешь, наш кориантес дал уже одну псевдобульбу! Осталось дождаться ещё две и можно будет отсаживать!

Она говорила «наш кориантес». Намекая на то, что хоть я его ей и подарил, но подарок этот с её точки зрения был слишком ценным, чтобы она могла его полностью принять.

— А цветёт уже? — придав своему голосу тревожные нотки, участливо спросил я (хотя на самом деле мне было абсолютно плевать).

— Ещё нет, — печально вздохнула старушка и закручинилась, — боюсь, что нескоро это будет.

Она обрушила на меня поток информации, начиная от того, сколько раз она подкармливает, поливает и лелеет эту ерунду, и заканчивая надеждами, что вот стоит только пересадить кориантес в какой-то особый горшок, и сразу всё наладится.

Я посокрушался, что нужный горшок всё никак не привезут из Жмеринки (странно, почему именно оттуда?). Выразил надежду, что скоро вся Москва заколосится кориантесами, сильнее даже, чем в Колумбии, а имя Изольды Мстиславовны навеки впишут в Летопись славных граждан столицы (очевидно, сразу после Минина и Пожарского).

— А ты собственно говоря, зачем к Ивану Григорьевичу? — через полчаса спохватилась старушка-секретарь.

Я не стал скрывать причину своего визита и чистосердечно рассказал всё, о чём мне поведал Козляткин.

— Ох, не лез бы ты туда, Муленька, — пошамкала морщинистыми губами Изольда Мстиславовна. — Александров — страшный человек. Держись от него подальше, я тебя прошу.

Предупреждению моей ботанической соратницы я, конечно же, внял, но нужно было выяснить всё из первых уст. Поэтому к Большакову я таки был намерен прорваться.

— Ладно, иди, — вздохнула Изольда Мстиславовна и, кажется, перекрестила меня в спину.

Большаков сидел за столом и что-то сердито подсчитывал на самых обычных деревянных счётах. Костяшки метались туда-сюда и только громко щёлкали.

— Здравствуйте! — скромно сказал я.

Хозяин кабинета не ответил. Пощёлкал ещё пару раз и только потом изволил поднять на меня суровый взор.

— Вроде я тебя не вызывал, Бубнов, — неприязненно сказал он.

— Вопрос крайней важности, — решительно ответил я. — Я займу у вас буквально минуточку.

Большаков нахмурился и не ответил ничего. Сесть он мне не предложил, и я стоял посреди кабинета почти навытяжку.

— Мне сказали, что советско-югославский проект у нас отобрали, — пошел ва-банк я.

— Языки бы им поотрывать, — прорычал Большаков и стукнул кулаком по столу, аж счёты подпрыгнули и задребезжали, — Меньше надо было всем растрепать!

Я немного подождал, пока он выпустит пар, затем спокойно сказал:

— А вы можете рассказать подробности?

— Что-о-о⁈ — чуть не подскочил Большаков, — ты кем себя возомнил, Бубнов⁈

— Членом вашей команды, которая работает на результат, — чётко и ёмко ответил я, — узнав о проблеме, хочу выяснить подробности, чтобы попытаться с помощью мозгового штурма найти решение и вернуть проект обратно!

Но Большаков мою браваду не оценил. Он зло прищурился и процедил:

— Вон отсюда!

Но я уже закусил удила, раз всё рухнуло. Если я остаюсь без квартиры и остального, то делать мне в Комитете больше нечего. Фаине Георгиевне я всё равно больше помочь не смогу. Остается единственный вариант — мириться с Адияковым, брать его фамилию и ехать в Якутию. А дальше, года через два-три, когда страсти поутихнут, будет видно. Поэтому, имея «запасной вариант», гнева начальства я не боялся совершенно. И спокойно сказал:

— Кричать на меня не надо, Иван Григорьевич. Я вам, вроде как, ничего плохого не сделал. Наоборот, пришел помочь найти выход. А вы со мной, как с собакой общаетесь. Хотя нет, на своего пса вы так не кричите.

Лицо у Большакова от моих слов ещё больше вытянулось, и он изумлённо сказал:

— Ты меня не понял, Бубнов?

— Я хочу услышать ответ, — продолжил настаивать я, — этот проект разработал я, вложил в него много труда. И я имею право узнать, что произошло!

— Я тебя уволю! — заскрежетал зубами Большаков.

— Я и сам сейчас выйду отсюда и напишу заявление об увольнении! — резко ответил я. — Работать с человеком, который даже не может отстоять простой проект на первых этапах — глупо!

Большаков побагровел и тихо сказал:

— Ты знаешь, что я за такие слова могу тебе сделать, Бубнов?

— Да мне всё равно, — усмехнулся я и мстительно добавил, — тем более, если это единственное, что вы можете сделать.

Большаков на миг прикрыл глаза, словно собираясь с силами, затем посмотрел на меня нечитаемым взглядом и процедил:

— Александров подсуетился. Написал разгромную статью. Её показали Сталину. Он вызвал Александрова и тот убедил его, что проект я запорю. Сталин отдал его ему.

Он устало вздохнул. Видно было, что это его очень подкосило.

— И вы молча это проглотили? — дивился я, — не стали доказывать Сталину, что этот проект ваш и только вы сможете его реализовать достойно?

— А зачем это мне? — устало потёр виски Большаков.

— Да хотя бы, чтобы показать свой профессионализм, — ответил я, — показать, как надо снимать кино. Причём на самом высшем уровне.

Большаков не ответил.

— Да и Фаине Георгиевне помочь с главной ролью, — продолжил я, — как она теперь…

— Вот меньше всего я беспокоюсь о Раневской! — зло фыркнул Большаков.

— А зря! Она — великая актриса всех времён и народов. Лучшая среди остальных!

— А ты знаешь, что твоя великая и лучшая хотела меня убить? — хмыкнул Большаков. Глаза при этом его были серьёзными.

Теперь лицо вытянулось у меня.

— В смысле? — захлопал глазами я.

— В прямом, — усмехнулся Большаков. — Пару лет назад. В Ташкенте. Пришла ко мне в кабинет и сказала, что хочет меня убить.

Я обомлел и не мог от изумления выдавить ни слова.

— А теперь, если у тебя всё — закрой дверь с той стороны, — велел Большаков категорическим голосом, и перечить ему сейчас я не стал.

Вышел из кабинета, словно пыльным мешком пришибленный.

Во дела!

Не верить Большакову оснований у меня не было. Но, честно говоря, от Раневской я мог всего ожидать, но только не такого. Это же кем надо быть, чтобы заявиться в кабинет Министра кинематографии и сообщить, что планируешь его убить?

Я плюнул на всё. Зашел в отдел кадров и написал заявление об увольнении. Лица у сотрудниц стали ошалело-удивлёнными. Но задавать вопросов они не посмели.

А я тем временем, вышел с работы. По правилам, мне полагалось какое-то время на отработку. Я точно не знал, сколько именно, и какие трудовые нормы были в послевоенные годы. Но не думаю, что больше двух недель. За это время закончу дела и уеду отсюда.

В любом случае, уволить меня могут только быстрее. Что мне на руку.

Поэтому я с чистой совестью отправился к Раневской домой. Надо было получить ответы.

Высотка на Котельничевском встретила меня обычной оживлённой суетой во дворе. Привычно я обошел возбуждённую очередь. Какой-то угрюмый мужик преградил мне дорогу, заподозрив, что я пытаюсь прорваться без очереди. Я объяснил, что мне, дескать, вон туда, он посторонился, и я, наконец, вошел в подъезд. Но если я думал, что квест закончен, то это было явно не так. В прошлый раз консьержа почему-то на месте не было, и я тогда спокойно прошел в квартиру. Сейчас же там восседал старик, бодрый и бдительный. Он окинул меня строгим взглядом и вдруг потребовал документы.

— Я к себе, — сказал я, и показал ему связку ключей.

— В какую квартиру? — удивился он.

Я назвал номер квартиры.

Старик вытащил из ящика стола какой-то донельзя замусоленный гроссбух и принялся листать его, периодически слюнявя пальцы. Наконец, он оторвался от него и поднял на меня подслеповатые слезящиеся глаза:

— Здесь нет ничего, — и для аргументации покачал головой.

— Ордер я получу в конце месяца, — повторил я слова Козляткина, — а пока мне дали ключи, чтобы я мог оценить масштаб ремонта.

— Приходите, значит, в конце месяца, — сказал вредный дед.

— Вы что, меня не пропустите? — удивился я.

— Не положено! — свирепо развёл руками консьерж.

Вот это да! День, который начался с таких новостей, стремительно ухудшался и сейчас стал ещё хуже.

— А в гости пропустите? — спросил я.

— К кому в гости? — нахмурился старик и с подозрением посмотрел на меня, явно ожидая от меня явно какой-то хулиганской выходки.

— К Раневской Фаине Георгиевне, — сказал я.

Он опять полез в гроссбух, опять долго и медленно его листал, что-то внимательно изучая. Всё это время я стоял и терпеливо ждал. Ну как, терпеливо. С виду терпеливо, зато в душе я уже закипел. Ещё немного — и взорвусь.

— Она не оставляла распоряжений, что у неё сегодня будут гости, — наконец, изволил сообщить старик, — да и самой её нет. Ушла.

Моё лицо, очевидно, вытянулось, потому что старик дипломатично уточнил:

— Нарядилась и ушла. Наверное, в театр. Она всегда, как идёт в свой театр, коричневое пальто и зелёную шляпку надевает.

— Спасибо, — выдавил я и, ошалелый от всего этого, побрёл домой.

Дома, отмахнувшись, от каких-то Дусиных вопросов, я схватил пачку сигарет и пошел на кухню. Хотелось покурить и спокойно во всём разобраться.

Но даже этого мне не дали.

— Муля! — на кухню вошла Белла и сразу же прицепилась ко мне, — ты когда с Тарелкиным поговоришь? Он, конечно, сейчас не так сильно нападает, но всё равно хорошее время для игры не даёт.

Она подкурила от плиты и монолитным айсбергом стала возле форточки.

— Сегодня. Или завтра, — затянулся сигаретой я.

— Ты опять куришь, — обличительно констатировала очевидное Белла и сразу же проницательно добавила, — случилось что-то неприятное, да?

— Белла, ты замечала за нашей Злой Фуфой склонность к убийству ближнего своего? — внезапно даже для самого себя, спросил я.

— Это когда она Большакова убить хотела? — спросила Бела, и от неожиданности я аж закашлялся от сигаретного дыма.

Аж слёзы на глазах выступили.

— А ты откуда знаешь? — удивился я, откашлявшись.

— Да кто у нас этого не знает? — хмыкнула она, — Фаина Георгиевна сама рассказывала. Да и свидетели тогда были.

— Расскажи, — попросил я, пытаясь совладать с изумлением.

— Ой, да что там рассказывать, — вздохнула Белла, — гнусная история. Да и давно это было, пару лет назад где-то. Во время войны ещё.

— Расскажи! — прицепился я (уж чего-чего, а жажды убийства от миленькой и в принципе довольно мирной старушки я не ожидал никак).

— Ну ладно, — пожала плечами Белла и принялась рассказывать, — Конфликт с Большаковым у Фаины Георгиевны был давно. Всё началось с того, что он не дал ей сняться в фильме «Иван Грозный». Как Эйзенштейн его не упрашивал — он велел взять Бирман на роль Евфросиньи. Фуфа тогда сильно расстроилась. Много плакала. Но никак.

Белла опять затянулась, выпустила дым в форточку и мрачно продолжила:

— А потом Ромм снял её в своём фильме «Мечта». Она там Розу Скороход играла. Ты же смотрел?

Честно говоря, я не помнил, смотрел я его или нет, но, на всякий случай, согласно кивнул.

— Его ещё до войны сняли. Потом, как и полагается, посмотрели все члены ЦК. Говорят, даже сам Рузвельт смотрел. И ему Роза очень понравилась, — доверительно сообщила Белла и оглянулась на дверь.

— А убивать Большакова за что? — всё никак не мог взять в толк я.

— Ну, слушай же! — Белла подкурила новую сигарету и продолжила, — а потом началась война, изменилась идеология. И Большаков вызвал Ромма из Ташкента к себе на собеседование.

— Из Ташкента? — удивился я.

— Да, они были там в эвакуации во время войны. А Большаков — в Москве, — пояснила Белла и продолжила, — Там нужно было вроде как внести какие-то правки в фильм. И Ромм поначалу даже согласился — потери для фильма были несущественны. Но потом Большаков раскритиковал динамику сюжета, затянутости отдельных мест. И вот для увеличения этой самой чёртовой динамики он велел Ромму убрать из фильма встречу Розы Скороход со своим сыном в тюрьме!

Белла выпалила это и посмотрела на меня.

Ну, а я что? Блин, надо будет срочно пересмотреть этот фильм.

— Ужас! — осторожно сказал я, потому что что-то же отвечать надо было. — Кошмар!

— Да! — возмущённо вскинулась Белла, — настоящий кошмар! Фаина Георгиевна чуть с ума не сошла! Ромм тоже доказывал, доказывал, но там и не смог доказать Большакову, что это главная сцена!

Она опять затянулась и горько покачала головой:

— Большаков сказал, что Роза Скороход — враг. И её зрители жалеть уж никак не должны. А в этом эпизоде из-за игры Фаины Георгиевны она вызывает искреннее сочувствие. И что, мол, это недопустимо. Так-то он вполне даже допускает, что и у врагов могут тоже случаться человеческие чувства: к примеру, материнская любовь. Но простой советский человек в своей массе должного образования еще не имеет, поэтому, мол, может и растеряться, и не понять, как же так, враг — и вдруг страдающая любящая мать? Поэтому Большаков велел всё к чертям вырезать.

— И что? — я пытался переварить весь этот информационный ворох.

— Да что! — зло затянулась Белла, — Ромм вернулся, рассказал всё Фаине Георгиевне. Она долго плакала и страдала. Ведь это же основная сцена в фильме! Хотела даже в Москву ехать. Но по законам военного времени это было бы дезертирством. Да и к Большакову бы её просто так не пропустили бы, сразу бы на лубянку отправили.

— А как же она решила его убить?

— Да он через три дня сам в Ташкент приехал, — пояснила Белла. — Там у него командировка какая-то была. Потому что все же наши киношники и театралы в Ташкенте в то время были. Ты забыл разве?

Я кивнул, что, мол, не забыл.

— Ну вот Фаина Георгиевна наша записалась к нему на приём. Пришла в кабинет и с порога выдала, что сцена эта должна быть. Потому что человек в любой ситуации должен оставаться человеком, а какой он потом — белый или красный — это уже второе. Большаков что-то там начал ей возражать, и тогда она ему сказала, что если вы вырежете эту сцену, я вас лично убью! — Белла нервно хохотнула и покачала головой. — Мол, меня ничего не остановит!

— А он? — я смотрел на Беллу широко открытыми глазами, Раневская только что предстала передо мной в другой ипостаси.

— Сцену оставили, — криво усмехнулась Белла.

Глава 7

Мда. Информация оказалась из категории «очевидное-невероятное».

После разговора с Беллой я, не заходя к себе в комнату (чтобы не разговаривать с Дусей и не отвечать на её вопросы), вышел во двор. Надо было хорошенько всё обдумать.

А подумать было над чем.

Это что же получается. Во-первых, мой проект, который я хоть и сварганил по сути «на коленке», но это был полностью мой проект и на него я делал ставки (Козляткина — в замы к Большакову, себе — квартиру, Фаину Георгиевну — на главную роль). Так вот, теперь этот проект увели. Нагло так взяли и увели. Его больше нет. А значит все мои расчёты рухнули.

И теперь придётся либо заново выстраивать новый проект, либо возвращать этот.

На этот проект я уже вбухал кучу времени и ресурсов. Начинать новый? Не факт, что опять на предпоследнем этапе кто-нибудь ушлый не подсуетится и не отберёт его у меня. Нет, прощать такое не надо. Стоит один раз проявить доброту, как окружающие сочтут это за слабость и начнут потом постоянно отбирать результаты и ездить на тебе. А оно мне надо? Не надо. Поэтому остается единственный вариант — объявить священную войну и выжечь врагов напалмом. А свой проект вернуть.

Итак, что мы имеем и кто же мои враги?

Со слов Козляткина, проект отобрал некий Александров, Георгий Фёдорович. Насколько я понял по разговорам, он был Агитпропом, затем его перевели директором Института философии, но весь функционал у него остался, и даже больше. Он также продолжает писать разгромные статьи и к его мнению прислушиваются наверху. Кроме того, он — главный враг Большакова.

Теперь второе. Большаков рассказал о сложных взаимоотношениях с Раневской. Что подтвердила Белла. Мне до этого ни Большаков, ни Злая Фуфа ничего такого не рассказывали. А это плохо. Потому что иначе такие вот неизвестные мне, но острые моменты, могут разрушить всё. Конечно же, я не думаю, что Большаков бросился бы воевать с Александровым ради любой другой актрисы, которая была бы на месте Фаины Георгиевны. Но тут он вообще всё спустил на тормоза.

И главное, теперь нужда в Козляткине как бы и отпадает. И вполне возможно, что тот же Большаков особо торопиться утверждать его на своего зама не будет. А я должен Козляткину эту должность взамен финансирования Глориозову.

Кстати, какова роль Глориозова в этом всём? И ещё там вроде как Завадский суетился. Не они ли слили этот проект Александрову?

А ведь это всё меняет.

Итак, у меня сейчас несколько «ниточек», за которые я буду дёргать.

И начну я, пожалуй… с Капралова-Башинского.

Да-да, он давно вокруг меня вьётся и мечтает крепко задружиться. Ему мешал всё время Глориозов (его я прикормил финансированием ремонта театра и менять шило на мыло и начинать всё заново, особо не спешил. Но я держал Капралова-Башинского, как запасной вариант).

Поэтому, особо не раздумывая, я отправился прямиком в театр к Капралову-Башинскому. Заодно и посмотрю, что там, да как.

Ранее в его театре побывать мне не доводилось. Зато теперь представился удобный случай. Время было уже довольно позднее, но в театре по вечерам жизнь только начиналась. Так что я был практически на сто процентов уверен, что застану его там, не важно, репетиция идёт или премьера.

Театр Капралова-Башинского, который носил малоскромное название «Новое пространство», меня удивил. Начнём с того, что он представлял собой какое-то вытянутое полуподвальное помещение. Хоть оно было довольно большим. Но абсолютно никакой лепнины с позолотой и всего того, что присуще классическим театрам, не было.

Зато были строгие стены, выкрашенные синей масляной краской. На них висели белоснежные афиши в белоснежных же рамочках.

При входе стоял швейцар в белом кителе и эполетах, и с белым попугаем на плече.

Я ещё подумал, что хорошо, хоть не с пингвином.

При виде меня сей достойный служитель молча кивнул, и, ни слова не говоря, посторонился, пропуская меня внутрь. Какова его роль здесь, я так и не понял. Возможно, просто для аутентичности. Попугай же и вовсе меня проигнорировал, только покосился взглядом падшей женщины, и на этом всё.

— Иммануил Модестович! — навстречу мне уже бежал Капралов-Башинский, от усердия слишком крепко прижимая руки к необъятной груди. — Ну, наконец-то! Наконец-то вы к нам заглянули, Иммануил Модестович!

Он старательно демонстрировал счастье от созерцания такого дорогого гостя, как я.

Но мне в его игры играть было некогда. Поэтому я напустил на себя самый суровый вид и сказал:

— Доброго вечера, Орест Францевич. Премного извиняюсь, что без предупреждения, но я на пару минут. Поговорить надо.

— Да как же на пару минут? — закручинился Капралов-Башинский, старательно пряча облегчение в глазах, — прошу ко мне в кабинет, Иммануил Модестович. Прошу!

Я вспомнил, чем заканчивались походы «в кабинет» к Глориозову и отказался:

— Я не займу много времени. Задам просто пару вопросов. Можно и здесь, — я сухо кивнул на просторный вестибюль (если его так можно было назвать), в котором в это время, кроме нас, никого больше не было.

— А разве вы не хотите посмотреть нашу репетицию? — взгрустнул Капралов-Башинский.

Смотреть репетицию я не хотел. Но признаваться в отсутствии тяги к прекрасному было некамильфо, поэтому я вздохнул:

— Увы, в другой раз, Орест Францевич. Тороплюсь, понимаете ли. Завтра важное совещание в Комитете, нужно успеть доклад подготовить.

При слове «комитет» и «доклад» Капралов-Башинский чуть ли не вытянулся в струнку. Это он понимал прекрасно.

Вот и чудненько.

Мы вступили под сень вестибюля, и я начал допрос:

— Скажите, Орест Францевич, что вам известно о советско-югославском проекте?

Он неожиданности Капралов-Башинский, который семенил рядом со мной, стараясь попадать в ногу, сбился с шага и приуныл.

— Эммм… — заблеял он и с тревогой посмотрел на меня.

— Да вся театральная Москва об этом знает уже, — с подчёркнуто легкомысленным видом взмахнул рукой я, — мне интересно, что именно говорят в высших кругах, среди режиссёров…

— Ах, среди режиссёров, — испустил облегчённый вздох Капралов-Башинский, — да много чего говорят…

— А всё-таки? И кто метит в этот проект? — прищурился я и, чтобы смягчить формулировку, добавил, — на ваш профессиональный взгляд, конечно же. Я потому к вам и пришел, что у вас есть чутьё на всё это…

От похвалы Капралов-Башинский чуть зарделся и я, чтобы дополнительно мотивировать его на откровенность, добавил:

— Разумеется всё останется между нами.

— А финансирование нашего ремонта… — нагло пискнул ушлый режиссёришка.

— … будет после того, как я разберусь с этим проектом, — почти искренне заверил его я.

Капралов-Башинский проникся, наклонился ко мне и выдал:

— Глориозов, Завадский и Кривошеин. — Он чуть замялся и добавил, — но больше всех, конечно же, Кривошеин.

— А кто это такой? — удивлённо поморщился я. — Что-то я и не слышал о таком режиссёре.

У нас была картотека на всех режиссёров, драматургов и актёров. И я часто её изучал (да что говорить, в любую свободную минутку). Интернета в этом времени ещё не было, поэтому любая информация была на вес золота. Не знаешь, когда и что пригодится, а гуглить не получится.

— Кривошеин — сценарист и драматург, — молвил Капралов-Башинский, но взгляд его при этом слегка вильнул.

Я почувствовал — вот она, ниточка.

Но сколько я не просил его рассказать о Кривошеине, ничего не вышло. Единственное, что удалось выяснить, что это великий драматург и его пьесы пользуются спросом среди провинциальных театров. И всё. Остальное — как отрезало.

Поняв, что больше здесь ловить нечего, я торопливо распрощался с навязчивым режиссёришкой и вышел из театра на улицу, провожаемый ехидным взглядом попугая.

Было уже темно и холодно. Косо лупил дождь, и я брёл по направлению к асфальту также наискосок.

Путь мой пролегал к Мулиному отчиму. Да, было уже поздно, но, зная Модеста Фёдоровича, уверен, что он сейчас сидит в кабинете, курит и пишет очередную научную статью.

И я оказался прав.

— Муля! — обрадовался он мне, как родному, — заходи! Заходи! Ужинать будешь?

Я отказался от ужина и Модест Фёдорович потащил меня в кабинет:

— Я тут холостякую, — хмыкнул он, — поэтому извини за беспорядок.

Я окинул взглядом кабинет — Мулин отчим был педантом, поэтому то, что он называл «беспорядком» для других могло показаться образцом чистоты и уюта.

— А где Машенька? — спросил я.

— Бросила меня и уехала, — сказал он, но, увидев, как вытянулось моё лицо, не удержался и хихикнул, — в Брянск уехала. К двоюродной сестре погостить. Там у неё юбилей, а я с работы не смог. Вот она сама и уехала. Через два дня вернётся.

— Семейные торжества — это святое, — дипломатично сказал я и спросил, — как у тебя дела на работе?

Затем я около часа слушал восторженные речи Модеста Фёдоровича о перспективах, которые открываются перед ним в новом институте. И как руководство старого НИИ только теперь оценило вклад Модеста Фёдоровича в фундаментальную науку и осознало коварство Попова. И что его даже просили вернуться, но Модест Фёдорович не такой, и никогда не вернётся туда, где его так не ценят. Ну, в общем, всё в таком вот духе.

— И перспективы использования гидрослюд, в частности вермикулита, открываются такие, что дух захватывает! — подытожил Модест Фёдорович и сделал вдох.

Воспользовавшись ситуацией, я торопливо задал вопрос, пока он опять не перекинулся на рассуждения о физколлоидной химии и тому подобном.

— Отец! — закинул удочку я, — а в мире науки постоянно такие вот интриги царят?

— К сожалению, сын, — это слово Мулин отчим подчеркнул голосом с особым удовольствием, — в любой отрасли человеческой деятельности, где есть хоть какая-то перспектива, начинаются интриги. И чем больше перспектива, тем…

— Интриг больше, — перебил я начало новой лекции.

Модест Фёдорович, обнаружив, что его лекцию слушать не собираются, тяжко вздохнул, подкурил сигарету и спросил уже более внятным тоном:

— А что именно ты хотел узнать?

— Ты знаешь директора Института философии?

При этих словах добродушное лицо Мулиного отчима напряглось:

— Александрова? — спросил он и вильнул взглядом, — Да ничего особенного, Муля. Учёный, как учёный. Доктор философских наук. Профессор. Академик.

Он раздражённо затянулся и уставился на стену немигающим взглядом, очевидно что-то припоминая.

А я молчал и терпеливо ждал.

Мулин отчим, увидев, что я жду, начал раздражаться:

— Зачем он тебе, Муля?

Я молчал и смотрел на него.

— Не лез бы ты в это дело! — фыркнул Модест Фёдорович и крепко затянулся. Пальцы его при этом чуть подрагивали, ну, или мне так показалось.

— Отец, — тихо сказал я и Мулин отчим вынужден был повернуть лицо ко мне, — когда скотина Попов попытался отобрать дело твоей жизни, ты разве сдался? Предпочёл не лезть?

— Чем он тебе уже навредил? — словно пружина, сжался Модест Фёдорович, и с тревогой взглянул на меня, — пойми, Попов и Александров — личности разного масштаба, сын.

Я опять промолчал и не стал комментировать, что Модест Фёдорович и я — личности тоже разного масштаба.

Мулин отчим вздохнул и добавил:

— Если бы мне пришлось бороться против Александрова, я бы лучше взял Машку и уехал в Киргизскую ССР.

Но я был не Мулин отчим и поэтому сказал:

— Ты мне расскажи, всё, что знаешь. А я уже сам сделаю выводы. Может быть ты и прав, и мне лучше туда не лезть, а уехать тихо в Якутию, как и хочет Адияков.

При упоминании имени биологического отца Мули, лицо Модеста Фёдоровича приняло расстроенное выражение. Он ещё немного поколебался, а потом, всё же, начал рассказывать:

— Александров — страшный человек, Муля. Очень опасный. Его перевели из Агитпропа на должность директора Института философии. Говорят, пересадка на более высокую должность. Но что он там сейчас вытворяет — это просто кошмар… ты даже не представляешь…

Он сделал паузу и крепко затянулся.

— А ты расскажи, — попросил я, — и я пойму. Мне же разобраться надо.

— У нас кандидатские минимумы по философии для аспирантов там сдают. А перед этим аспиранты и соискатели ходят туда слушать лекции. Недолго, примерно полтора месяца начитка идёт. А за это время им надо реферат по философии на заданную тему написать. Ну и сам понимаешь, туда ходят аспиранты из большинства крупных НИИ. И все между собой общаются. И с местными тоже. Так вот, в Институте философии почти нет девушек. Во всех институтах девушки есть, даже в нашем, по физколлоидной химии. А в Институте философии — нету. Как думаешь, почему?

Я задумался, наморщив лоб, что-то такое всплывало в памяти. Но всё же окончательно чётко сформулировать мысль я не мог.

Поэтому просто пожал плечами и вопросительно уставился на Мулиного отчима.

Тот тяжко вздохнул, затушил окурок в пепельнице и подкурил новую сигарету.

— Потому что Александров там настоящий феодализм развёл…

И, видя, что я всё ещё не понимаю, со вздохом пояснил:

— Пользуясь служебным положением, он заставляет девушек эммм… спать с ним. Им-то деваться некуда. Вот и не идут девчата туда учиться. Порядочные девчата.

И я понял. Точнее вспомнил. Имя Александрова я слышал ещё в том, моём мире. Точно не помню, кем именно он был, но знаю, что при Хрущёве было очень громкое дело. Что-то связанное с подпольными борделями, куда убедительно приглашали актрис и аспиранток.

— А ещё он заставляет аспирантов вписывать себя во все статьи, — осуждающе покачал головой Модест Фёдорович.

Я усмехнулся, с точки зрения Мулиного отчима, не было на свете более тяжелого преступления.

— Если посмотреть, то из всех его публикаций и монографий, он самостоятельно почти ничего не написал. Даже куцые тезисы на конференцию! Зато везде его имя нужно первым вставлять. Как-то наши хотели выпустить совместно с Институтом философии хрестоматию по истории химии. Так Александров там такие требования воздвиг, что наши все моментально отказались. Очень подлый человек он, Муля. Держись от него подальше, ладно? Прошу тебя.

Я не стал успокаивать Мулиного отчима, что мол ладно, просто промолчал.

Модест Фёдорович не выдержал и спросил:

— А что он у тебя отобрал? Или что сделал?

И я выложил, как мой советско-югославский проект благодаря этому человеку, отобрали. Как рухнули мои мечты и, главное — квартира.

— Мда, — нахмурился Мулин отчим, немного подумал и тут же просиял:

— Ну так возвращайся к нам. Квартира у нас огромная, места всем хватит! Зачем тебе в коммуналке этой сидеть?

Я усмехнулся. Как представлю себе, то точно такая же коммуналка тут получается. А ещё скоро у Маши и Модеста Фёдоровича ребёнок будет. А тут ещё я с Дусей. А если я захочу жениться? А если дети пойдут? Как мы все здесь будем? Нет, не хочу я такого.

— Я сам решу этот вопрос, — отмахнулся я и улыбнулся.

Очевидно, усмешка вышла кривоватой, потому что Модест Фёдорович тяжко вздохнул:

— Ты такой же упёртый, как и покойный Пётр Яковлевич.

— Так это дед мой, — хмыкнул я. — Яблочко от яблоньки, как говорится…

От Мулиного отчима я выходил в решительном настроении.

Что-то начало проясняться.

Во всяком случае, кое-какой компромат на Александрова и его подтанцовку у меня теперь был. Теперь осталось составить план действий.

И вот, пока я шел, план сложился у меня в голове. Точнее у меня было теперь три параллельных плана. Я хотел одержать победу наверняка, поэтому решил действовать сразу по трём направлениям.

И потому немедленно отправился к Осиповым. Хоть и было поздно, но ждать следующего дня я физически не мог. Надеюсь, они все в своей загородной резиденции.

И вправду, в городской квартире мне открыла Валентина, и я обрадовался — именно то, что мне нужно.

— Валентина, — без обиняков сказал я, — помнишь, ты говорила, что готова пойти на всё, чтобы изменить свою жизнь. Ты не передумала?

Валентина посмотрела на меня сияющими глазами и замотала головой.

— А опасностей не испугаешься?

Монументальная Валентина сжала свой полупудовый кулак и задумчиво посмотрела на него, затем перевела взгляд на меня и отрицательно покачала головой.

— Отлично, — улыбнулся я, — сейчас апрель. У нас ещё всё лето впереди, чтобы ты изменилась полностью. Особенно внешне.

— З-зачем? — удивилась и одновременно обрадовалась Валентина и спешно добавила, — но я согласна, Муля!

— Потому что на весенний набор мы уже опоздали, да и институт ты ещё не окончила. А вот на осенний ты вполне успеваешь.

— Какой набор? — не поняла она.

— Набор в аспирантуру, — пояснил я и добавил, — ты поступаешь в аспирантуру в Институт философии.

Глава 8

— Но я же не знаю философию, — пробормотала Валентина и удивлённо воззрилась на меня, — Никогда эту гуманитарку не любила… зачёт сдала и забыла.

Я хмыкнул.

— Нет, марксизм-ленинизм, конечно, это очень важно, для советского человека, — на всякий случай сообщила она, но потом всё же добавила, — но это для меня слишком… эммм… сложно.

Очевидно, хотела сказать «скучно», но не решилась. Так-то мы были не слишком близкими друзьями. Да что там говорить, не просто не друзьями, но даже и не товарищами. Так, соратники, не больше. Поэтому правильно. Времена такие.

— Но попробовать можно же? — усмехнулся я, — ты хотела измениться? Проверить себя? Вот у тебя сейчас прекрасная возможность.

— Но я никогда не хотела быть агитпропом, — смутилась Валентина, — я даже выступать боюсь. Нет, Муля! Давай что-нибудь другое придумай!

— Жаль, — подчёркнуто тяжко вздохнул я, — а я-то думал, ты готова на всё. Тем более тебя учиться там никто не заставляет. Я говорю о поступлении. Считай проверка такая — сможешь ли ты поступить на совершенно противоположную специальность или нет.

Валентина задумалась. От усердия она аж губу закусила и смотрела сквозь меня рассеянным взглядом.

— Ладно, Валентина, — демонстративно вздохнул я, — не хочешь, как хочешь. Пойду я, пожалуй. Поздно уже.

И, не дав ей опомниться, я развернулся и ушел, оставив девушку в смятении и глубокой задумчивости.

Здесь главное, чтобы она подольше поразмышляла. Я более, чем на сто процентов уверен, что сегодня ей предстоит бессонная ночь. А завтра она сама найдёт меня и скажет, что согласна. Такие упорные натуры я хорошо знал. А Валентина, когда делала смету на мой проект, доказала, что упорства ей не занимать. Просто она не знает, куда двигаться. А я могу ей указать правильный путь. Поэтому она с меня не слезет. И аспирантура — это самое малое, что она может для меня сделать. Если надо, она и Эверест покорит.

На улице я чуть подзадержался, закурил. Ветер утих. Дождя не было. И хоть сырость оставалась, но было в принципе не настолько неприятно, чтобы я отказал себе в возможности спокойно поразмышлять на свежем воздухе.

А думал я о том, что мой принцип «не складывать все яйца в одну корзину» должен всегда реализоваться в нескольких направлениях. Вот сделал я ставку советско-югославский проект, а о дополнительном варианте и не подумал. И вот результат — сейчас я, как старуха перед разбитым корытом. А имел бы запасной вариант, плюнул бы на этот проект, переступил и пошел себе дальше.

Сам, дурак, виноват. Поленился. Теперь придётся воевать.

Я вздохнул, крепко затянулся и посмотрел на небо. Оно было серым, свинцовым. Хотя сквозь густые ночные облака вдруг пробилась звёздочка.

Я улыбнулся и бросил окурок в урну. Буду считать, что это хороший знак. Путеводная звезда.

И пошел домой.

Пока шёл, из головы всё не выходила мысль, про яйца и корзину. И, хотя вдали уже показалась моя улица, а до дома оставалось каких-то пару сотен шагов, когда я развернулся и направился в обратную сторону.

Больше таких ошибок не допущу.

Я немного попетлял по улочкам и дворам (решил срезать дорогу напрямик, время было позднее), и остановился у дома, где в прошлый раз встретил Веру Алмазную.

Она меня приглашала к себе. И хотя было это с другой целью, но приглашением я решил воспользоваться сейчас.

Валентина Валентиной, но стопроцентно полагаться на чужого человека было непредусмотрительно.

Да, Вера тоже была тёмной лошадкой, но лучше пусть будут две. Тогда больше вероятности, что хоть одна из них доскачет до финишной прямой.

Я усмехнулся и посмотрел на дом. Все окна уже не светились. Была ночь и порядочные советские люди давно спали, набираясь сил перед трудовым днём.

Лишь в одном окне был свет. Оттуда доносилась патефонная музыка и смех.

Думаю, я знаю, где живёт Вера Алмазная.

Я хмыкнул и стал подниматься по лестнице.

И оказался прав, когда дверь распахнулась.

— Муля! — Вера была пьяна, но меня каким-то образом узнала.

Она была сейчас похожа на нечто среднее между пандой и Джокером: тушь вокруг глаз поплыла, помада, тоже. Да и лицо слегка поплыло.

Чуть покачиваясь, она обличающе ткнула в меня зажатым в руке полупустым бокалом с шампанским:

— Т-ты-ы ф-фу!

Мда. Не учёл степень её опьянения.

— Вера, — сказал я строгим голосом, — нам надо поговорить.

— Хорошо! — с преувеличенно-пьяной готовностью кивнула Вера, — Давай говорить. Я всё скажу! Всё! Слушай же! Афонин — козёл!

— Почему? — решил поддержать разговор я (лучше в начале разговора всегда проявлять интерес, особенно, если женщина так шикарно пьяна. Так можно быстрее добиться поставленной цели, какой бы она ни была).

— Я отправила фотокарточку на кинопробы, — зло фыркнула Вера и чуть не упала, но успела вовремя ухватиться за дверной косяк, — Афонин сегодня позвонил и сказал, приезжать. Я приехала. Оказалось, он перепутал мою фотокарточку с открыткой…

Она икнула и злобно добавила:

— Как можно было перепутать меня с памятником Ломоносову?

Она посмотрела на меня с обидой и добавила:

— Муля, ты знаешь, кто такой Ломоносов?

Я знал. Поэтому кивнул.

— Разве я на него похожа? — удивлённо захлопала глазами Вера и вопросительно уставилась на меня.

Я закивал отрицательно, мол, нет, нисколечко не похожа.

Вера просветлела лицом:

— Муля! — расцвела улыбкой она и сказала, тщательно выговаривая слова заплетающимся языком, — ты ко-о-отик!

— Не возражаю, — ответил я и добавил, — Вера, загляни завтра вечером ко мне, в коммуналку. Поговорить надо. Я могу тебе помочь. А ты — мне.

Не знаю, поняла ли она меня, но, когда я уже спускался по лестнице, дверь у нее закрылась и орущая музыка стихла.

Так, с Верой тоже вроде всё понятно. Если не зайдёт завтра ко мне, значит, придётся её вылавливать тут. Не хотелось бы время тратить. Но других таких вот вариантов пока не вижу.

Итак, у меня есть Валентина и есть Вера. Остался третий вариант. Запасной.

Надо будет его хорошенько продумать.

Я вернулся домой. Коммуналка уже спала, и я, стараясь не шуметь, осторожно прошел на кухню. Опять потянуло курить.

Там, за столом, сидел мрачный Жасминов. Перед ним печально стояла полупустая бутылка кефира, на которую он взирал совершенно нелюбезно.

Он был очень трезв и очень мрачен.

— Муля, — сказал он, — займи два червонца. Я потом отдам.

— Ты на работу устроился? — спросил я, вытаскивая из бумажника деньги.

— Да пока не получается, — ещё больше помрачнел он, но деньги сцапал и торопливо сунул их в карман (видимо, пока я не передумал), — не берут никуда. Говорят, из-за амораловки. А я что, один такой? Да там все! Вон в Большом что творится! Про остальные, помельче, вообще молчу!

Он подался вперёд и с горящими глазами начал передавать мне последние сплетни из театральной жизни:

— Дирижер балета Файер разводится! А сам сто лет уже как старый пердун!

— Ну, как бы это его дело, — с недоумением пожал плечами я, — возможно в молодости была любовь, влечение, страсть, к преклонному возрасту всё прошло, а общих интересов с супругой не было и нету. Так иногда бывает…

— Муля! Он в пятый раз разводится! И все балерины через него там прошли! И это только начало. Я точно знаю!

У меня лицо вытянулось.

— Но это ерунда, по сравнению с остальными! — загорячился Жасминов, — вон тот же Лавровский бросил жену с ребенком ради другой балерины. А он, между прочим, главный балетмейстер в Большом. А художник Рындин бросил семью с двумя взрослыми дочерями и сошелся с Улановой. Но с женой не развёлся и живёт на две семьи. Бегает туда-сюда. При этом из Партии его не погнали, он так и продолжает оставаться членом парткома. А дирижер Кондрашин, говорят, женился в третий раз. И это только за полтора года. Да и у Покровского рыльце в пушку.

— А кто это? — поморщился я.

— Главный режиссер Большого театра, — презрительно хмыкнул Жасминов.

— Ты их осуждаешь? — удивился я.

— Да не осуждаю я их, Муля! — фыркнул Жасминов, — мне обидно, что меня теперь никуда не берут. Из-за того, что я с замужней бабой чуток покуролесил. Я теперь для них словно прокажённый. А эти товарищи спокойно занимаются развратом прямо на рабочем месте, не скрываясь и всё им нипочём.

Он вздохнул.

— А зачем тебе два червонца? — спросил я, чтобы отвлечь его от мрачных мыслей.

— Напиться хочу, — сдержанно ответил Жасминов и с тревогой спросил, — Муля, ты знаешь, у кого можно самогон купить в это время?

Я пожал плечами, мол, не знаю.

— Вот и я не знаю, — вздохнул Жасминов, — Раньше всегда Гришка бегал. Он-то знал. А сейчас…

Помолчали.

Наконец, я сказал:

— Орфей, я могу попробовать тебе помочь.

— Помоги, Муля, век должен буду! — глаза у Жасминова вспыхнули, словно лампочки Ильича. — Мне две бутылки хватит.

— Я не о самогоне. В другом помочь. Я поговорю с Глориозовым и с Капраловым-Башинским, — пообещал я, — результат не гарантирую, но спросить — спрошу.

— Глориозов? — скривился Жасминов, — этот бездарь⁈ А про Капралова-Башинского я даже говорить не хочу…

— Тогда у тебя остаётся единственный вариант — петь куплеты на летней сцене в парке.

Жасминов от неожиданности аж возмущённо подпрыгнул, чуть не опрокинув бутылку с остатками кефира.

— Осторожнее, — сказал я и пояснил, — я шучу конечно же. Но если ты будешь носом и дальше вот так крутить, то вообще без работы останешься. Да, у тебя сейчас сложные времена. Но начинать нужно с той высоты, куда можешь дотянуться. И если не получается сразу на самый верх запрыгнуть — то нужно брать, что дают, потихоньку готовиться, и ждать удобного момента.

Жасминов вздохнул, а я продолжил нотацию:

— Так что с этими товарищами я поговорю. Хотя результата не гарантирую. Сейчас в театральной жизни всё сложнее стало. Сплошные страсти и интриги.

Жасминов опять вздохнул и согласно кивнул.

— Но взамен, Орфей, я тебя буду тоже просить об услуге…

Говорят, беда не приходит одна. Вот и с Дусей у нас тоже началась война.

В отместку за то, что вчера я не стал ужинать, Дуся на завтрак приготовила пшённую кашу, но не просто пшённую кашу, а на молоке и с пенками (она знает, что я ненавижу пшённую кашу, поэтому её и приготовила). Я демонстративно отказался это есть и с ледяным выражением лица ушел на работу. Завтрак остался на столе нетронутым.

Пусть знает.

Я ушел и даже не обернулся на прощание, чтобы не видеть Дусино ехидно улыбающееся лицо.

Соответственно настроение у меня было не очень.

А на работе меня уже поджидал Козляткин. Злой и мрачный. Он сидел прямо в моём кабинете, на моём рабочем месте. Лариса и Мария Степановна сидели, как мышки, и старались не отсвечивать. И, кажется, даже не дышали.

При виде меня Козляткин надулся, побагровел и заорал:

— Бубнов! Ты что творишь⁈

Он долго орал. В течение последних двадцати минут я узнал о себе много нового. Козляткин кричал, брызгал слюной, какой я несознательный, и тому подобное.

Я не спорил. Я тоже был злой и мрачный.

Дуся мне с утра то же самое сообщила.

А если двое взрослых людей сообщают одну и ту же информацию с разрывом в десять минут, значит, они либо сговорились, либо это действительно так.

— Я запрещаю тебе увольняться, — в конце своего экспрессивного монолога заявил Козляткин, — забери заявление из кадров. Ему ещё ходу не давали. Я запретил.

— Я Большакову обещал, — сказал я.

— Пока за финансирование на театр Глориозова не отчитаешься — никакого увольнения, — мстительно выбросил последний козырь из рукава Козляткин и при этом ещё более мстительно и многозначительно добавил, — кроме того, ты мне кое-что обещал.

Мда. Крыть было нечем.

Уши у Ларисы и Марии Степановны предательски дрогнули и зашевелились от любопытства. Думаю, сегодня весь Комитет по искусствам СССР будет гадать, что именно я обещал Козляткину, что мне даже увольняться нельзя.

Это ещё больше не прибавило мне настроения.

— Пошли в мой кабинет, — заметив алчное любопытство коллег, буркнул Козляткин.

Пришлось идти.

— Ты понимаешь, Муля, я же тебя не виню! — возмутился он, когда мы остались в его кабинете без посторонних ушей. — да, проект ты провалил, но ты лично мне обещал ты помнишь какую услугу!

— Но я же всё выполнил, — осторожно сказал я, — вас повысили.

— У меня испытательный срок! — взревел Козляткин, но бросив тревожный взгляд на дверь, за которой стопроцентно подслушивал бравый и вездесущий Альберт Кузьмич, резко понизил голос почти до шёпота.

Тут в дверь дважды стукнули и Козляткин совсем притих:

— Да! — раздражённо крикнул он.

В кабинет просунулась голова секретаря:

— Сидор Петрович, — игнорируя меня, сказал он льстивым голосом, — тут от товарища Александрова звонили…

— Что? — покраснел Козляткин.

— Из Института философии. Просили передать, чтобы пакет со сценарием на советско-югославский фильм передали сегодня же с курьером, — он выпалил это на одном дыхании и примерно улыбнулся, — но я нигде не могу найти этот сценарий.

Козляткин посмотрел на меня мрачным взглядом.

Я внутренне хмыкнул. Из-за отсутствия лишнего времени, сценарий был у меня в единственном экземпляре. Я давал почитать Козляткину и Большакову, но потом сразу забрал, чтобы отдать машинистке и напечатать в четырёх экземплярах. Но закрутился и не отдал. Так что на данный момент сценарий есть только у меня. А Большакову и Козляткину я отдал лишь краткий синопсис. Чтобы был под рукой. Больше им и не надо.

— Муля, где сценарий? — спросил Козляткин.

— Машинистке отдал, — ответил я и широко улыбнулся.

— А сколько она его печатать будет? — нахмурился начальник.

— Пока не напечатает, — пожал плечами я и мстительно улыбнулся. — Может, и две недели. У меня почерк неразборчивый. И, к тому же, я писал, торопился. Так вообще всё непонятно. Так что долго будет.

— Но Александров велел… — заблеял Альберт Кузьмич.

Секретаря я проигнорировал. Стоял и смотрел на Козляткина.

Тот процедил:

— Альберт Кузьмич, спасибо. А сейчас оставьте нас, нам поработать надо.

— Но Александров… — опять заблеял тот.

— Вон я сказал! — заорал Козляткин, и бравого секретаря словно сдуло.

Он устало потёр виски и, глядя на меня, тихо и грустно сказал:

— Муля, что за детский сад? Уже ничего изменить нельзя. «Сверху» позвонили и велели проект передать Агитпопу. Большаков даже бодаться не стал. Понимает, что сейчас он ничего не сделает. Так что давай найди сценарий. Его до конца рабочего дня надо передать Александрову с курьером. Пусть собака подавится!

— Никак не могу, Сидор Петрович, — с печальной улыбкой развёл руками я, — лично мне никаких запросов не поступало.

— Как это не поступало? — возмутился Козляткин, — тебе уже я сказал, Большаков сказал, вон даже Альберт Кузьмич подтвердил. Что ещё надо?

— Письменный запрос надо, — с милой улыбкой сказал я. — Все эти советы и рассуждения к делу не пришьешь. Пусть делают запрос из Института философии, или «сверху» — мне всё равно. А потом Большаков отписывает его вам. А вы — мне. А уж я рассмотрю и приму к исполнению…

— Муля, — устало покачал головой Козляткин, — это всё быстро надо делать. А по запросу, пока они его состряпают, пока нам направят, пока у Ивана Григорьевича полежит, потом у меня… это же почти месяц пройти может.

Он вдруг понял и посмотрел на меня широко открытыми глазами:

— Муля, это что, ты саботаж затеять решил?

Я многозначительно промолчал.

— Муля, Александрова не зря называют Несвятой Георгий. И боятся. Его все боятся.

Он наклонился ко мне и еле слышно, одними губами прошептал:

— И Иван Григорьевич тоже…

А потом чуть громче добавил:

— Он страшный человек, Муля. Не надо с ним связываться. Всех под монастырь подведёшь.

— А вот и нет, — улыбнулся я, — верьте мне, и через пару недель этот проект вернут нам. Так что пусть делают официальный запрос.

Козляткин икнул и схватился за сердце. Хотя и возражать не стал.

В общем, заявление я забрал ещё до обеда.

Глава 9

А вот после обеда меня вызвал к себе Большаков.

Как только я вошел в приёмную, Изольда Мстиславовна сделала большие глаза и прошипела:

— Доигрался, Муля! — и кивнула на дверь Большакова, — иди, он ждать не любит. И осторожнее там…

Она оборвала себя на полуслове и лицо её красноречиво вытянулось.

Я с благодарностью кивнул и вошел в кабинет высокого начальства.

Большаков сидел за столом, был хмур и мрачен. При виде меня глубокая складка на его лбу стала ещё глубже.

— Бубнов, — рыкнул он, — ты что творишь⁈ Ты что, мать твою так, творишь⁈

Так как вопрос был явно риторическим, то и отвечать я не стал. Стоял, ждал продолжения. Молча.

И оно не заставило себя ждать.

— Какого хрена, я тебя спрашиваю, ты не выполняешь распоряжения руководства⁈ Тебе что было сказано, а⁈

Я продолжал стоять и взирать на шефа. Молча.

— Тебе велено отдать сценарий, смету и техническое задание. Где они? Ты почему до сих пор не отдал⁈

Я пожал плечами.

От моего, такого невинного жеста, Большаков взбеленился окончательно и заорал:

— Быстро документы на стол! Это приказ!

И тогда я тихо спросил:

— Иван Григорьевич, вы на чьей стороне играете?

Вопрос был совсем простой, без подвохов, но от этого моего вопроса лицо у Большакова побагровело, и он аж задохнулся от негодования.

Я уже хотел звать Изольду Мстиславовну на помощь, но Большаков, хоть и с трудом, но смог взять себя в руки. Хотя прошипел он мне совсем нелюбезным голосом:

— За отказ выполнять распоряжение руководства, ты хоть знаешь, что тебе будет?

Я пожал плечами:

— Заявление об увольнении мне сказали обратно забрать. Но я его не порвал. Могу отнести назад в кадры.

— Сядешь, — прорычал Большаков, нервоно стуча костяшками пальцев по крытому зелёным сукном столу.

— На каком основании? — удивился я, — я работаю методистом отдела кинематографии и профильного управления театров Комитета по делам искусств СССР…

— Ты начальник отдела! — перебил Большаков, но я усмехнулся и покачал головой:

— Ничего подобного. Я просто выполнял функционал начальника отдела и мне доплату делали. По просьбе Сидора Петровича. А официальная должность у меня — методист. Так что в моих должностных обязанностях ни слова не сказано, что методисты должны писать советско-югославские проекты, включающие сценарий, смету и техническое задание.

— Но ты написал! — указательный перст Большакова обличительно уставился на меня.

— Ну и что? — пожал плечами я, — мало ли чем я на досуге увлекаюсь. Я ещё люблю крестиком вышивать. Александрову случаем салфеточки с помпончиками не нужны? А то я заодно могу презентовать, если уж ему моё творчество так в душу запало…

— Он даже не знает, что это твоё творчество, — хмуро вздохнул Большаков.

— Всё он прекрасно знает, — вежливо улыбнулся я. — Те, кто ему о проекте напели, рассказали и остальное.

— Ладно, Муля, хватит паясничать, — устало потёр виски Большаков, — давай не ругаться. Отдай курьеру документы и будем считать, что инцидент исчерпан. С Александровым лучше не связываться…

— Я не против, — покладисто ответил я.

Большаков облегчённо вздохнул, а я продолжил:

— Только хочу письменное распоряжение получить. От вас или от Козляткина.

Большаков опять начал наливаться краснотой, поэтому я торопливо сказал:

— Вам это не составит никакого труда, а для меня важно, для дальнейших профессиональных перспектив.

Большаков посмотрел на меня как-то так… брезгливо, что ли. Но ругаться дальше не стал. Кивнул и с мрачным видом нацарапал на бланке пару строк.

Хмуро пододвинул бумажку ко мне и буркнул:

— Исполняй!

Я взял бумажку и посмотрел на неё. На ней было написано:

Методисту отд. кинем. и проф. упр. театров Бубнову!

Срочно!

Распоряжение.

Подготовить пакет документов, включающий смету, сценарий и ТЗ по сов-юг. проекту. Передать курьеру для отправки в Институт философии Александрову Г. Ф. Срок — до конца рабочего дня.

Подпись: Большаков.

— Доволен? — на скулах Большакова заходили желваки.

— Вполне, — вежливо ответил я и добавил, — но все эти документы находятся у меня дома. Сами понимаете, писал я это всё в свободное от работы время. Разрешите сходить забрать?

— Разрешаю, — проворчал Большаков и на всякий случай добавил, — и давай без этих своих штучек, Муля.

Я кивнул и вышел из кабинета. Изольда Мстиславовна сидела, как на иголках.

При виде меня, она чуть не подпрыгнула, вглядываясь в моё непроницаемое лицо:

— Ну что там, Муля? Сильно он кричал? — с тревогой спросила она.

— Не сильно, — успокоил её я и попросил, — Изольда Мстиславовна, зарегистрируйте, пожалуйста это распоряжение.

— Так тебе в канцелярию надо, — покачала головой она, рассматривая сквозь очки распоряжение Большакова.

— Там долго будут, — пояснил я, — я потому сперва и хочу у вас в журнале отметить. Видите же, здесь пометка стоит «срочно»?

Изольда Мстиславовна спорить не стала, лишь чуть нахмурилась, но запись в журнал таки внесла.

Распрощавшись с милой старушкой, которая не стала задерживать меня, потому что работа должна быть всегда на первом плане, я отправился прямиком в канцелярию. Там, сославшись на личное распоряжение Большакова, которое ещё и Изольдой Мстиславовной завизировано, я безо всякой очереди и проволочек зарегистрировал в общем журнале исходящей документации и, довольный собой, как стадо слонов, отправился домой.

Казалось бы, почему я довольный?

А всё было просто. Я таким вот образом подстраховался на будущее. Не хотелось подводить руководство.

Но домой я не пошел. Вместо этого отправился прямиком… к Надежде Петровне.

К моему счастью, Адиякова дома не было (мы так с ним и не помирились).

Зато Мулину мамашку я застал. Она возилась в большой комнате с какими-то выкройками и весело напевала что-то себе под нос.

Надежда Петровна мне обрадовалась:

— Муля! — воскликнула она, — ты пришел с Пашей мириться⁈ А его нету. И завтра тоже не будет. Он уехал опять в Калинин. Ты так похудел! Давай я тебя покормлю! У меня есть совершенно замечательные биточки и чудесная запеканка. А ещё я достала совершенно потрясающий бисквит. Вот увидишь, тебе понравится…

— Погоди, мама, — перебил я этот бурный поток сознания. — Мне помощь нужна.

— Помощь? — растерялась она и пробормотала, — но Паша же…

— Мне твоя помощь нужна, мама! — сказал я и посмотрел на неё, как обычно смотрит маленький сыночек на маму, когда хочет новую машинку или пистолетик.

— Что? Что случилось? — забеспокоилась Надежда Петровна.

— Пока ещё ничего, — поспешил успокоить её я, — но может случиться. В общем, у меня на работе небольшая проблема и выполнить отчёт я вовремя не успеваю.

Я тяжело вздохнул, посмотрел на неё полными печали, обречёнными глазами и продолжил:

— Мама, у тебя есть знакомый врач, чтобы сделал мне справку, что я заболел? Больничный.

Глаза у Надежды Петровны стали по пять копеек. А я добавил:

— Не безвозмездно, конечно же.

— Мулечка! О чём ты говоришь! — замахала руками Надежда Петровна и решительно нахмурилась, — мама сейчас всё порешает! Иди, сыночек, на кухню и достань из холодильника биточки. А запеканка на сковороде. Ещё тёплая. Покушай! А мама сейчас позвонит кому надо и всё сделает! Ты только не волнуйся!

Я просиял, подошел и чмокнул Надежду Петровну в щёчку:

— Мама! Ты у меня самая лучшая в мире! Только проси, пусть подольше больничный делают. А то я отчёт не успею доделать. Уж очень он тяжёлый, не справляюсь.

Надежда Петровна от такого признания вся аж зарделась и со счастливым видом бросилась обзванивать знакомых врачей.

А я пошел на кухню. Почему бы не продегустировать биточки, раз мама сказала? Да и запеканка тоже вызывает интерес.

Я не успел ещё дойти до бисквитов, как на кухню заявилась довольная Надежда Петровна и сообщила:

— Всё, Муля! Через час сходи в больницу. Я вот адрес записала, — она положила на стол мне листочек из ученической тетрадки и добавила, — там будет Ксения Владимировна. Она тебе больничный сделает.

— Надеюсь, она не гинеколог? — пошутил я.

— Муля! — вспыхнула Надежда Петровна, — Ну и шуточки у тебя!

А потом и сама не выдержала, рассмеялась:

— Нет, Ксения Владимировна — кардиолог. У неё ещё твой дедушка лечился.

Затем она задумалась и уточнила:

— А лучше отправь Дусю, она уже ходила, знает.

Я обрадовался и ещё раз чмокнул Мулину маму в щёчку. Заслужила.

Итак, у меня на руках больничный на неделю. Конечно, где-то глубоко в душе я надеялся на две недели, но, видимо, Ксения Владимировна решила не рисковать и подстраховалась.

— Вот, — отдала мне Дуся листочек и сказала заговорщицким голосом, — дохтурша сказала по улицам не шастать, чтобы не заметили.

На бланке больничного листа стояла и дата. Предусмотрительная какая Ксения Владимировна. Я улыбнулся. Именно то, что мне нужно.

Теперь передо мною встала новая проблема. Как мне наладить коммуникацию с Валентиной и Верой? Ну, если к Вере я могу наведаться поздно, когда стемнеет (это если она не придёт сегодня), то как быть с Валентиной — ума не приложу. Отправить к ней Дусю с запиской?

Я посмотрел на Дусю, которая завела тесто и по её решительному виду стало ясно, что пока пирожки готовы не будут, она даже с места не сдвинется.

Тогда как?

От всех этих дум и мыслей, я вышел на кухню покурить. Там как раз оказался Жасминов. Он пытался варить то ли суп, то ли какой-то кондёр. Честно говоря, судя по запаху, выходило так себе.

— Привет, Муля, — буркнул он и торопливо сорвал крышку с кастрюли.

Крышка была горячей, схватил он её без прихватки и, соответственно, руку обжёг, да так, что отшвырнул её прямо на пол. Вдобавок в этот момент из кастрюли забулькало, запенилось и часть варева убежала на плиту. Насколько я видел — явно большая часть.

— Твою ж дивизию! — крепко выругался Жасминов, и торопливо сунул руку под струю с холодной водой, — поел, называется.

— Бывает, — посочувствовал я.

— И как я теперь? — чуть не плача, приговаривал Жасминов, охлаждая обожженную руку.

Вдобавок варево не только убежало, но то, что осталось, подгорело. И сейчас Жасминову предстояло вычистить кастрюлю.

Он посмотрел на неё, на загаженную плиту и на его лице появилось такое удручённое выражение, что мне его стало аж жалко.

— Ладно, Орфей, давай так, — предложил я, — ты сейчас сходишь по одному адресу. Здесь недалеко. Отдашь письмо и дождёшься ответа. Ответ принесёшь мне. А я попрошу Дусю вымыть плиту и кастрюлю. И накормить тебя ужином.

— И завтраком! — торопливо добавил ушлый Жасминов, — я этот суп готовил и на ужин, и на завтрак.

— Хорошо, — кивнул я, — жди, я сейчас письмо напишу.

— А сам-то чего не сходишь? — полюбопытствовал Жасминов.

— На больничном я, — вздохнул я, — не хотел в больнице оставаться, еле-еле отпросился, чтобы дома лечиться. Но сам понимаешь, попасться кому-то из начальтва на глаза — не самая удачная идея.

Жасминов понимал. Если заловят, то и тунеядство впаять могут. Времена нынче такие. Суровые.

Я торопливо набросал на листочке просьбу, чтобы Валентина пришла ко мне, лучше завтра. А, чтобы не задавала лишних вопросов, указал, что болею и сам не могу прийти. И что поэтому попросил соседа.

— Вот адрес и письмо, — протянул листочек Жасминову я, — сходи прямо сейчас и отнеси. Как раз Дуся убраться успеет. Да и пироги будут готовы.

При слове «пироги» Жасминов невольно сглотнул. Мне его опять жалко стало. Но нужно было сначала сделать дело. Так что уж пусть потерпит.

Да и всё равно пироги ещё не готовы.

Только он ушел, я вернулся в комнату и приступил к уговорам Дуси. И тут в дверь позвонили. В данный момент никого из соседей дома не было, кроме нас двоих.

— Я не могу, — сказал я, — я на больничном. Придётся тебе идти открывать.

Дуся что-то ворчливо буркнула, вытерла испачканные мукой руки о фартук и поплелась открывать.

Все эти мои интриги были ей совершенно непонятны и не нравились.

Ну, а что делать?

Буквально через минуту она вернулась и сунула мне листочек:

— Вот. Тебе просили передать.

Недоумевая, я развернул листок. Там, крупными каллиграфическими буквами, было написано:

«Тут такое было. К тебе в конце работы придут домой. И подпись — кориантес».

— Кто это принёс? — спросил я Дусю.

— Какой-то мужчина, — пожала она плечами, продолжая накладывать начинку в кусочек теста, — толстый и лысый. В костюме и галстуке. Отдал и ушел.

— Понятно, — задумчиво сказал я, — а он просил что-то передать?

— Он сказал только: «продолжение утреннего», — вспомнила Дуся, укладывая пирожок на противень, — а больше и ничего. Потом он ушел.

В общем, дело пахнет керосином. Я взглянул на часы. Полчетвёртого. Рабочий день заканчивается в шесть. То есть полтора часа у меня есть.

Я заметался по комнате. Вытащил сценарий, смету и всё остальное. Торопливо запихнул в старую дусину сумку. Она с ней на базар ходила.

Немного подумал и туда же бросил свёрток с деньгами и одной парой югославской обуви, что осталась мне после того «обмена». Держал я её на всякий случай, не стал продавать.

Сумку отнёс в чулан Герасима (ключ он оставил мне) и с огромным трудом впихнул её под топчан, что служил ему кроватью.

Фух!

Я перевёл дух и вернулся обратно.

Так, если они придут, то я должен выглядеть, как больной. А у меня Дуся тут пироги развела.

Я торопливо расстелил кровать.

— Никак спать собираешься? — удивилась Дуся, ловко мастеря очередной пирожок. — Так ведь рано ещё.

— Дуся, ко мне сейчас с обыском придут, — сказал я.

Дуся охнула и вдруг стала оседать на пол.

Чёрт! Не подумал я, что в эти времена люди настолько запуганы всеми этими обысками. Привык, что в наше время такого не было.

— Дуся! Дуся! — легонько похлопал я её ладонями по щекам.

— Ч-что такое? — захлопала глазами Дуся, потом всё вспомнила и ударилась в плач, — Ыыыыыыы! Да что ж это такое делаицццаа-а-а-а-а⁈ Да как же так-то-о-о-о-о… ыыыыыы…

— Тихо, — сказал я, но она завелась пуще прежнего.

— А ну цыц, дура! — рявкнул я, и Дуся моментально умолкла, лишь зыркала на меня испуганно.

Губы её тряслись.

— Ты чего это развела тут? — нахмурился я, — решила меня под монастырь подвести? Умолкни! Ничего страшного. Это из моей работы придут. Просто проверят.

— Для того ты и больничный брал? — догадалась Дуся и посветлела лицом.

— Ну конечно! — попытался успокоить её я, — они хотят убедиться, действительно ли я заболел. Я сейчас лягу, притворюсь, что болею. А ты пироги эти пока спрячь куда-то.

— Да ты ложись, Муля, ложись! — тотчас же захлопотала она, — да не в этом ложись! Давай-ка переодевайся вон в тот синенький костюм.

Она протянула мне старую пижаму.

— Отвернись, — попросил я.

— Да что я там не видела! С рождения тебя тетешкала, — возмутилась она, но отвернулась.

— Всё, — сказал я и направился к кровати.

— Стой! — велела Дуся.

Она вытащила откуда-то из закромов шкафа простую ситцевую хустку и замотала мне голову.

— Зачем? — удивился я. — У меня же сердце, как в больничном листе написано.

— Так жалостливее, — ответила Дуся, и я спорить с нею не стал.

Пока я лежал и репетировал, что буду говорить, когда они придут, как Дуся выскочила из комнаты. Слава богу, противень с пирогами с собой прихватила.

Буквально через пару минут она вернулась. В руках у неё была пачка разных таблеток, каких-то пузырёчков и баночка. Она разбросала всё на столе в художественном беспорядке. Поставила стакан с водой. Даже градусник положила. Теперь сомнений в том, что тут находится больной человек, ни у кого остаться не должно.

— Чьё это? — восхитился я Дусиной смекалкой.

— Немного у Беллы взяла, а остальное — у Пантелеймоновых, — пояснила она.

— Не знал, что Гришка и Лиля так болели, — удивился я.

— Да это Полина Харитоновна лечилась, — охотно пояснила Дуся, — не забрала с собой. У неё и так сколько всего везти надо было. Ещё и дитё малое. А вернуться и забрать всё никак не сподобится. Хотя, наверное, с Колькой и болеть ей некогда.

— Вот ты, Дуся, молодец какая! — искренне похвалил я.

Дуся радостно зарделась. Затем открыла один из пузырьков и покапала из него на всё вокруг: на скатерть, на пол, и даже немного на меня.

Остро завоняло валерианой и ещё какой-то вонючей дрянью.

— Что это? — еле сдерживая слёзы, спросил я.

— Тут всё вместе, — сказала она, — боярышник, пустырник и валерьянка.

И тут в дверь позвонили.

Глава 10

— Ох! — побледнела Дуся.

— Держи себя в руках, — напомнил я ей, подтягивая одеяло повыше, до самого подбородка, — ничего страшного. Придёт кадровик или ещё кто-то с работы. Посмотрят, что я болею, и уйдут. Так что делай вид, что я реально болен.

— Угу, — кивнула, кусая губы, Дуся и понуро поплелась открывать.

А я метнулся к окну и прикрыл занавески, чтобы сделать полумрак. Затем придал себе измождённый вид смертельно больного человека и даже легонечко постанывать стал.

Я не был актёром, но в школьной самодеятельности в том, моём мире как-то играл, и даже с удовольствием. Вот и пришло время проверить, что я ещё помню из этого.

И тут дверь в комнату открылась. Первой появилась Дуся. И вид у неё был какой-то… как бы это сказать… озадаченный что ли. И даже довольно сердитый. Не успел я отметить это обстоятельство, как в комнату вошел второй персонаж — гость. И это оказалась… Вера Алмазная.

Чёрт! Только этого сейчас и не хватало!

Вера принарядилась старательно, со всей ответственностью: новое алое шелковое платье до колен, на ногах чёрные чулки, волосы взбиты и уложены в высокую причёску волосок-к-волоску, лицо накрашено по всем правилам боевой раскраски.

— Муля! — прощебетала она, взмахнув густо накрашенными ресницами, — я тут подумала, что сделаю, всё, что ты скажешь! Только помоги мне на работу нормальную…

И тут только она обратила внимание на обстановку в комнате и на меня, в частности.

— Муля! — всплеснула руками она и многочисленные браслеты задребезжали, — ты болен⁈

— Меня, может, и не станет скоро, — прохрипел я слабым голосом, — простудился я, Вера…

Пару мгновений она смотрела на меня с недоумением, а потом не выдержала, расхохоталась:

— Приложи подорожник и помажь лоб зелёнкой, Муля — и всё пройдёт!

— Ты гля, умная какая, — проворчала Дуся, — всё-то она знает… Вертихвостка!

— А ты сама… — начался огрызаться Вера, когда в дверь квартиры опять позвонили.

Дуся охнула и побледнела.

— Иди открывай! — строго велел я. — Делаем как договаривались. Не перепутай!

Когда Дуся ушла, я только и успел сказать недоумевающей Вере:

— Ты же актриса! Подыграй, что я болен! — и со стоном откинулся на подушки.

Не знаю, что подумала в этот момент Вера, но, когда в комнату вошли люди, она уже, молодец, стояла у стола, спиной к двери. В одной руке Вера высоко держала стакан с водой, во второй — какой-то пузырёк. Как только дверь открылась, она запричитала:

— Мулечка, я накапала тебе двадцать капель. Но мне кажется, лучше двадцать пять… доктор сказал, что тебе сразу станет легче… — и для аргументации принялась капать в стакан ещё.

В ответ я невразумительно простонал (просто не знал, что отвечать, да и опасался заржать).

— Товарищ Бубнов⁈ Что здесь происходит? — вместо приветствия, взвизгнул вошедший, приземистый толстяк, лысоватый, с мясистыми ушами и тройным подбородком. Он был в сером мешковатом костюме, мятой рубашке и при галстуке. К своему необъятному животу он бережно прижимал видавший виды кожаный портфель.

— Ыыыы… — со стоном ответил я и вздохнул.

— Отвечайте! — требовательно добавила высокая тощая женщина сильно постбальзаковского возраста (догадаться о том, что это женщина, можно было лишь по наличию у неё крупных жёлтых бусиков, коричневой юбки и жидкого пучка волос на голове).

— А в-вы к-кто т-такие? — простонал я и обессиленным видом откинулся на подушку.

Ко мне тут же метнулась озабоченная Дуся и принялась промокать каким-то полотенцем (или тряпкой) лоб.

Я еле-еле сдержался, чтобы опять не заржать, ведь что там промокать, если лоб Дуся перед этим обвязала мне платком. Чуть не выдал себя с потрохами.

— Тише! Тише! — моментально сориентировавшись, замахала на посетителей руками Вера, — ему же опять станет хуже! Не шумите, пожалуйста!

Для дополнительной аргументации она выразительно округлила глаза и укоризненно покачала головой.

Дуся, увидев такое и себе сердито заохала.

Я жалобно застонал с кровати:

— Водыыыы…

— Сейчас, Муленька! Сейчас! — засуетилась Вера, следом засуетилась Дуся, а потом они принялись, как две идиотки, суетиться и метаться по комнате.

Так как в стакан Вера уже накапала какую-то гадость, а больше стаканов с водой в комнате не было, то эта дура не додумалась ни до чего лучшего, чем поднести мне стакан с вот этим вот.

— На, Муленька, выпей! — она бережно приподняла меня, поддерживая, чтобы я мог выпить эту гадость.

Я укоризненно посмотрел на неё.

Но она уже вошла в роль, и поэтому опять сделала большие глаза, мол, ради искусства мог бы и выпить, гад такой.

Я же не спорю, если бы это был чай, я бы точно смог. Но дело в том, что из стакана нехорошо воняло лекарствами. Да так, что у меня чуть слёзы на глаза не выступили. Пить эту бодягу мне отнюдь не хотелось. А, может, там вообще что-то для наружного применения.

Я опять бросил умоляющий взгляд на Веру, но та была в образе и непреклонно ткнула мне злополучный стакан:

— Пей, Муля! — произнесла она тоном врача-реаниматолога у постели умирающего, — тебе сразу станет лучше!

Но даже сама мысль, что я буду это пить, приводила меня в уныние.

В комнате стало так тихо, как перед грозой. Слышно было, как тикают ходики, как на кухне капает вода из-под крана и как тяжело дышит толстяк. Все стояли и выжидающе смотрели на меня.

Надо было как-то спасать ситуацию. В смысле, свою жизнь.

— Я сам, — капризным голосом простонал я и взял стакан из Вериных рук.

Поднеся стакан ко рту, я пару раз звонко поклацал зубами о стекло, затем изобразил потерю сил, даже почти полуобморок, а долбанный стакан выпал из моих обессилевших рук аккурат прямо на пол, но так, чтобы не разбиться.

А лужицу Дуся потом вытрет.

— Муля! — Бросились ко мне Вера и Дуся.

Я скривился, заманали бабы. Дуся поняла и отстала, а вот Вера продолжала терзать меня.

— Бедный Муля! — вскричала она, ломая руки, — не умирай! Только не умирай! Ведь наш ребёнок никогда не узнает своего родного отца!

У меня аж реально, чуть сердечный приступ не случился. А за Вериной спиной охнули гости. Дуся тоже издала какой-то невнятный звук.

Я уже перепугался, то Вера, войдя в образ, прочитает сейчас весь монолог из бедного Йорика, причём дословно. Но тут, к моему счастью (счастью ли?) толстяк проскрипел:

— Извините, но чем именно болеет товарищ Бубнов?

— Сердце схватило, — тотчас же сообщила Дуся донельзя печальным голосом, — доктор сказал, нужен постельный режим. И не волноваться. Муля в больницу отказывается ехать. Вот ждём Надежду Петровну, это его мама. Может, у неё получится уговорить…

Сообщив эту информацию, Дуся печально вздохнула. А затем, в подтверждение, промокнула уголки сухих глаз фартуком.

Женщина с бусиками и пучком волосиков и себе тоже вздохнула, она явно была не в своей тарелке. Зато толстяк, который всё это время крутился возле стола, взял один из пузырьков и начал внимательно его рассматривать.

Что-то мне не очень понравилось, с каким видом он это делает. Но помешать ему из своего положения я не мог, а мои бабы не додумались.

Наконец, дочитав этикетку до конца, толстяк возмущённо выпалил:

— Простите, но я не понимаю! Если у товарища Бубнова сердце, то почему ему приписали капли от геморроя?

Мы с Дусей от этих слов чуть по-настоящему в обморок не упали.

Вот Дуся, вот зараза! Не могла посмотреть, что схватила!

Но это мы с Дусей, далёкие от искусства люди. А вот Вера сориентировалась моментально и злобно прошипела, глядя на Дусю:

— Дуся! Я сколько раз тебе говорила, чтобы ты свои капли на столе не оставляла! Так же и перепутать можно!

После этих слов тишина стала ещё более вязкой. Все осуждающе посмотрели на красную от стыда Дусю. Обалдевшая от такой несправедливости Дуся хотела что-то возразить, но слава богу, сообразила, что не надо, и промолчала.

Вера нахмурилась и выразительно посмотрела на Дусю, мол, твоя реплика сейчас. Слава богу, та уже пришла в себя:

— Ой! — демонстративно расстроенно сказала она, отобрала у толстяка пузырёчек и спрятала его в карман передника.

Ну, хоть так.

А скотина толстяк потянулся изучать следующий пузырёчек.

Я почувствовал, как горячая капля пота скатилась у меня по виску. Спина мгновенно вся взмокла.

Что делать⁈

Не удивлюсь, если там все лекарства исключительно от геморроя или от молочницы (или чем там обычно женщины болеют?)!

Вот смеху-то будет.

Но мне было не до смеха. Такая прекрасная теория буквально рушилась на глазах из-за нездоровой любознательности чёртового толстяка.

Но тут Вера, милая, замечательная Вера, подошла к столу и принялась деловито собирать лекарства в свою сумочку.

— Вы что делаете? — возмутился толстяк, когда Вера буквально вырвала у него коробочку с какими-то пилюлями из рук.

— Лекарства собираю, — нагло заявила Вера.

— Но я же смотрю! — не унимался скотина толстяк.

— Здесь вам не цирк, чтобы смотреть, гражданин! — сурово отрезала Вера, — здесь человек практически при смерти, а вы тут ознакомительную экскурсию устроили! Стыдно, товарищи! Нельзя быть настолько безжалостными к здоровью ближнего своего!

Выдав эту тираду, Вера захлопнула свой радикюльчик, крепко прижала его к груди и вернулась ко мне.

Толстяк просто побагровел и сердито засопел.

— А вы, собственно говоря, кто такая⁈ — возмущённо взвизгнула ей в спину женщина.

— Я — Мулина невеста! — с неимоверно гордым видом заявила Вера и расплылась в гордой улыбке. — Меня зовут Вера, и мы скоро поженимся.

Я чуть в осадок не выпал. Но, в принципе, Вера молодец, быстро сориентировалась.

— А вот кто такие вы? — Верин палец чуть не воткнулся в глаз женщине с пучочком (если бы не роговые очки с толстыми стёклами, то непонятно, чем бы дело закончилось). — И на каком основании вы врываетесь в жилище Иммануила и устраиваете ему допрос⁈

— Я — Клавдия Пантелеймоновна Лях, — с гордым видом сказала женщина в бусиках. А это — Роберт Давидович Свинцов.

Толстяк приосанился и высокомерно взглянул на нас.

— Мы из Института философии! — многозначительно подытожила женщина.

— И что? — слабым голосом сказал я с кровати. — Я не имею к Институту философии никакого отношения.

— Мы пришли за сценарием по советско-югославскому проекту! — с важным видом заявил толстяк, — на рабочем месте вас не было, поэтому нам пришлось идти к вам домой. Давайте сюда сценарий, товарищ Бубнов! Нам некогда тут рассусоливать!

— С какой стати? — искренне удивился я.

— Как это с какой стати⁈ Разве вам не передали личное распоряжение товарища Александрова? — окончательно вспылил толстяк, — вы и так проваландались чёрт знает сколько времени! Вы должны были ещё утром передать!

— Вы не Александров, — ответил я, судорожно соображая, как его отбрить так, чтобы и волки сыты и овцы целы остались.

— Меня Георгий Фёдорович уполномочил лично! — с важным видом заявил толстяк и ещё больше выпятил живот.

— Мне он об этом ничего не сказал, — медленно ответил я, — мало ли кто может прийти с улицы и прикрываться его именем…

От таких моих несправедливых подозрений толстый Роберт Давидович Свинцов побагровел, надулся и я уже всерьёз начал опасаться, что он лопнет.

— Я — заместитель Георгия Фёдоровича по научной части! — возмущённо сообщила Клавдия Пантелеймоновна Лях и свысока посмотрела на присутствующих, — доктор философских наук и профессор.

Мы все промолчали. Мне было как-то вообще фиолетово, а Дуся с Верой явно не оценили.

Клавдия Пантелеймоновна чуть обиженно поджала губы, но продолжила:

— А Роберт Давидович — кандидат философских наук, доцент. Его научные интересы включают анализ тенденций развития международных социально-экономических систем. Поэтому Роберт Давидович согласился лично курировать этот проект.

Толстый Роберт Давидович Свинцов опять приосанился и важно кивнул.

Повисло гнетущее молчание. Дуся и Вера стояли в прострации и просто не знали, что в таких случаях надо говорить, а я специально тянул паузу, ждал, что последует дальше.

Хотя, что говорить, меня внутри душила злоба. Вот сколько таких «свинцовых» паразитирует на чужих достижениях! Я ещё в том, моём мире, постоянно сталкивался с такими. Сколько раз бывало среди моих знакомых, что станет человек на новое место работы, наведёт там полный порядок, внедрит какие-то креативные и полезные идеи, работа работается как часовой механизм, эффективность резко возрастает, попёрли доходы. Тут бы руководству специалиста этого хвалить, поощрять и лелеять. Так нет же — обязательно уволят его, да ещё и с позором, да ещё и желательно без содержания (якобы чтобы сэкономить средства). А на его место возьмут какого-нибудь амбициозного, но тупого придурка. У которого из достоинств только наличие папаши или дяди в высоких эшелонах власти. И начинает этот придурок с энтузиазмом ломать и крушить всё, что наработал до него тот специалист. И если получилось доломать и завалить всю работу — так виноват во всём предшественник. А если не получилось — то молодец этот новичок, как он всё после того неудачника исправил и поднял на новый уровень.

И таких примеров девяносто девять из ста. Увы.

Как в моём мире, так и здесь.

Поэтому многие мои знакомые, уходя на новую работу, предпочитают не давать яркие результаты, и вообще стараются не высовываться. И не потому, что не могут. А иначе заметят, и вместо поощрения, моментально подвинут вот ради таких вот «свинцовых».

Вот что ему стоило самому сесть и сочинить какой-то хороший проект? Мозгов не хватает? Так вроде как целый доцент и кандидат наук. Кандидатскую диссертацию писал же как-то? Или, может, таким же образом отжал у кого-то? Раз ничего не можешь, сиди тихо и получай вовремя зарплату. Так нет же, нужно обязательно влезть в чужое. Да ещё мало того, если бы попросили ради общего дела, со всей вежливостью, может я бы и сам отдал, мне не принципиально. Я их ещё с десяток сочиню. Так нет же, ворвались сперва на работу, теперь сюда, домой, подсуетились и нагло отжимают мою интеллектуальную собственность. Что это, если не тот же рейдерский захват?

Пауза тянулась, тянула и дальше молчать стало просто не прилично, поэтому Свинцов рявкнул:

— Где проект, Бубнов⁈

— Да не беспокойтесь, Роберт Давидович, — слабым голосом сказал я, — вот чуть отлежусь, выйду с больничного через неделю, и сразу отдам.

— Да вы что себе позволяете⁈ — завизжала Лях, — какое через неделю⁈ У нас времени совсем нету! Вы и так целый день потеряли! Всё из-за вас, Бубнов! Теперь у вас будут большие неприятности! Я лично вам это обещаю!

Я усмехнулся. Вот люди. А вслух сказал:

— За что неприятности? За то, что сердце прихватило?

И тут толстяк завизжал так, что у меня чуть барабанные перепонки не полопались:

— Послезавтра у товарища Александрова доклад у товарища Сталина! А мне когда прикажете доклад писать⁈

— Вера, — простонал я, — накапай мне лекарство. Ой, что-то опять сердце прихватило…

Вера с Дусей снова заметались, бестолково бегая по комнате туда-сюда и создавая движняк и суету.

А я лежал, периодически постанывая, а сам соображал, как выкрутиться. Я бы мог просто послать их на три буквы. По закону я на больничном и они мне ничего сделать не могут. Но тогда весь мой последующий план рухнет. А мне теперь чисто из спортивного азарта хотелось довести его до конца. Кто-то сильно пожалеет, что протянул свои загребущие ручонки к тому, что принадлежит мне.

Но додумать мысль я не успел.

Потому что в этот момент в дверь моей комнаты постучали (странно, я не слышал, чтобы звонили во входную дверь). Не дожидаясь моего разрешения, дверь распахнулась и на пороге возникли… тадам! Жасминов и Валентина!

При виде комнаты, набитой народом, улыбка на губах Валентины погасла.

— А это ещё кто такие? — рявкнула Клавдия Пантелеймоновна.

— Я — Мулина невеста! — выпалила в ответ Валентина.

Уважаемые читатели! Дальнейшая судьба цикла о Муле и Злой Фуфе зависит только от вас. Я ориентируюсь исключительно на ваш отклик, который измеряю количеством лайков, покупок, часов чтения, комментариев и так далее. Благодарю вас за интерес к этой истории. В данный момент мне нужно принять решение — финалить на 4-м томе или писать дальше. Посмотрим, как пойдёт…

Глава 11

— Бубнов! — с ошеломлённым видом воззрилась на меня Клавдия Пантелеймоновна и всплеснула руками. — У вас что, две невесты⁈ Это же аморально!

— Какое ваше дело⁈ — взвизгнула Вера, сообразив, что только что мы все прекрасно спалились.

— Это разврат! Моральное разложение! — принялся брызгать слюной Роберт Давидович. — Да за такие оргии партбилет на стол придётся положить!

— Я не в Партии, — подал слабый голос с кровати я.

— Потому и не в Партии! — возбуждённо заорал толстяк, — но за аморалку теперь ответишь по полной!

— Тише! Тише! У Мули же сердце, — попыталась вякнуть Вера, но её уже никто не слушал, поднялся страшный шум: высказаться по этому поводу хотели всё.

Валентина стояла бледная, как стена, и не знала, что и делать. Жасминов тоже, кажется, мечтал провалиться сквозь землю.

— Сердце у него сразу перестанет болеть, когда ним займутся соответствующие компетентные органы! — злорадно заявил Свинцов, подбоченясь, от чего его безразмерный живот заколебался волнами.

А я лежал на кровати и отстранённо наблюдал за всем этим, словно в кино. И лишь одна мысль крутилась сейчас у меня в голове: вот интересно, — думал я, — на этот его живот поместиться три бокала с пивом или только два? Я в том, моём мире, посещал когда-то Октоберфест и там были смешливые разбитные девчонки, некоторые из них могли на свой бюст поставить сразу по три бокала пива. А бокалы там были литровые.

— Бубнов! — визг Клавдии Пантелеймоновны ударил по ушам, вырывая из задумчивости. — Как можно было докатиться до такого! Да ни один порядочный советский…

И тут вдруг Дуся, обычно затурканная, необразованная Дуся, апогеем университетов которой была правильно нафаршированная рыба, внезапно как заорёт:

— Молчать!

От неожиданности все враз умолкли.

— Да как вы смеете! — сердито закричала она, наступая на Клавдию Пантелеймоновну, — на моего Мулю! На такого хорошего мальчика! Да такое подумать! Как вам вообще в голову могло такое взбрести⁈

— Но я сама, собственными ушами слышала, как обе девицы признались… — залепетала та, сражённая напором до этого тихой Дуси.

— И правильно! Не жёны же! А невесты! Мулечке жену лично его мама, Надежда Петровна выбирает! У нас, между прочим, в семье все академики! И Пётр Яковлевич для Надежды Петровны мужа выбирал, а теперь она для Муленьки выбирает! Так заведено в приличных семьях! А пока она выбирает — они невесты! Мы не позволим кому попало в семью войти!

Установилось ошеломлённое молчание. На меня удивлённо посмотрели все, даже Жасминов.

Я не знал, радоваться, что гроза по поводу аморалки миновала, или же проваливаться со стыда под землю. Хорошо, она про Верину оговорку насчёт будущего ребёнка не вспомнили. А то опять начнётся. Пока я размышлял, Роберт Давидович спросил ехидно, демонстративно обведя взглядом убогую комнату в коммуналке.

— И что это за академики такие, доморощенные?

— Мулин дед — академик Шушин, — гордо отчеканила Дуся и язвительно добавила, — а не доцентик какой-то. И отец тоже академик. Отец — академик Бубнов Модест Фёдорович. А тётя, Елизавета Шушина — профессор в Цюрихском университете, старый коммунист, друг Советского союза!

Толстяк смутился, подавился воздухом и моментально сдулся.

А Дуся продолжила:

— И негоже подозревать Муленьку в чём попало, он у нас мальчик воспитанный.

Сейчас она была прекрасна: глаза метали молнии, грудь вздымалась. Я даже залюбовался: нет ничего величественнее и разрушительнее, чем цунами, торнадо и женщина в ярости на обидчиков её любимого птенчика.

— И кричать здесь тоже не надо, — влезла Вера поучительным тоном, — у Муленьки больное сердце. Имейте совесть.

— Давайте вернёмся к сценарию проекта и смете, — примирительно сказал толстяк, весь красный от всего этого, — время уходит, а мы тут чёрт знает, чем занимаемся.

— Слушайте, — простонал я, — все документы у меня не здесь.

— А где? — моментально напрягся Свинцов. — На работе их нет, мы в кабинете всё посмотрели.

Я еле сдержался: эти твари рылись в моих вещах в кабинете. Ну ладно, я им это ещё припомню.

— В мастерской одного художника, — сказал я. — Он мой товарищ. Мне там, у него, среди холстов и красок, хорошо творчески работается.

— Давайте адрес! Мы сами сходим! –­ Буквально прорычал толстяк.

— Это невозможно, — тихо ответил я, — он вас даже не впустит. Кроме того, там нужно знать, как пройти и где спрятан ключ. Сами вы никогда не найдёте, даже если я подробно расскажу и нарисую схему…

— Так сами тогда сходите и принесите! — рявкнул Свинцов.

— Не могу, — простонал я, — я сейчас даже встать не могу. Так прихватило.

— И что же нам делать⁈ — растерянно принялась заламывать руки Лях. — Что же мы Георгию Фёдоровичу скажем?

— Бубнов, надо встать, — решительно велел толстяк, — ради советского искусства надо заставить себя встать. Стране нужен этот проект!

Я чуть на три буквы его не послал, еле сдержался. Не стране, а лично тебе, червяк жирный, нужен мой проект, чтобы карьеру себе делать, вылизывая босса. Но вслух сказал:

— Оставьте свой адрес. Я немного приду в себя и схожу. А потом Дуся принесёт к вам домой.

— Сегодня? — с недоверчивым беспокойством прищурился Свинцов.

— Сегодня, — сказал я, — в крайнем случае, завтра утром.

— Какое завтра утром⁈ А доклад я когда буду писать⁈ — возмутился Свинцов, — там же ознакомиться сперва надо, а читать я уверен, много страниц.

— Доклад я уже написал, — сказал я, — там только, если что, подкорректировать и потом переписать набело надо. Или на машинке напечатать.

— Вот, Бубнов! Можете же, если хотите! — с довольным видом молвил Свинцов и положил на столе листочек с адресом, — Это правильно. Интеллигентные люди всегда друг другу помогать должны. Жду документы сегодня, в крайнем случае, завтра утром.

И они с Клавдией Пантелеймоновной ушли, очень даже довольные собой и проделанной работой.

Когда незваные гости, наконец, ретировались, Валентина сказала со вздохом:

— Прости, Муля, я всё испортила, — она готова была разрыдаться. Но нашла в себе силы посмотреть на Веру и сказать, — и вы меня извините, девушка, я думала, что так сказать будет правильно. Я никакая не невеста Мули. Просто Орфей сказал… и я подумала… ч-что ему п-помощь нужна…

Она окончательно сбилась. Губы у неё задрожали.

— Это ты меня извини, — растерялась Вера, — я тоже никакая Муле не невеста. Он попросил меня помочь ему разыграть этих дураков. Я актриса. А когда эти уроды начали орать, я ничего не придумала лучше, чем сказать, что я невеста. Я недолго Мулиной соседкой была, в этой квартире. Жила через стенку, в соседней комнате…

— Ну вот, — печальным голосом сказал я, — и обе невесты меня бросили. А я ведь только-только привык к мысли, что я султан.

Моя примитивная шутка разрядила мрачную и гнетущую обстановку в комнате.

Девушки несмело заулыбались. Даже Дуся перестала хмуриться.

— Вот что! — я спрыгнул с кровати; моя душа просто жаждала действовать.

— Муля! Так ты что, не болен? — широко распахнула глаза Валентина.

— Ну, конечно же нет, — хмыкнул я и скомандовал, — так, хорошо, что все в сборе. Но прежде, чем я введу вас в курс дела и расскажу свой волшебный план, давайте-ка девочки, помогите Дусе сообразить что-нибудь к чаю. Пироги-то она сделать не успела, а Орфею сегодня и поесть не удалось. Так что вы тут пока похозяйничайте. А мы пока с ним перекурим на кухне. Сбор через десять минут здесь, за этим столом! На старт, внимание, марш!

Валентина, Вера и Дуся захихикали, а мы с Жасминовым двинулись на кухню.

Там я подкурил от конфорки, Жасминов просто уселся за стол и посмотрел на меня:

— Вот это ты влип, Муля, — изумлённо покачал головой он.

— Ничего, Орфей, вырулим, — выдохнул струйку дыма в форточку я.

— Так о чём ты поговорить хотел? — спросил он.

Увидев мой недоумевающий взгляд, пояснил:

— Ну ты же меня не просто так сюда вытащил. А чтобы подальше от бабских ушей. Значит, хочешь сказать что-то.

— Ну, наверное, действительно лучше, если я сначала здесь с тобой переговорю, — согласно кивнул я и затянулся, раздумывая, как бы получше начать разговор.

Жасминов терпеливо ждал.

И я начал так:

— В общем, Орфей, есть у меня план. Мне нужно одного человека, мягко говоря, низвергнуть с пьедестала. Причину ты сейчас частично видел. А для этого нужен компромат. Этот человек, насколько я помню, сделал много плохого разным людям. Но главное, он по уши завяз в аморалке. Ходят в определённых кругах такие слухи. Но насколько это соответствует действительности — нужно проверить. Вдруг он не причём и это всё — злобные наветы. Сам понимаешь, подставлять невинного человека я не буду.

Жасминов кивнул, выжидательно глядя на меня.

— Поэтому я решил привлечь девчат — Валентину и Веру.

— Вера, в принципе может соблазнить того человека, — задумчиво протянул Жасминов и пробарабанил пальцами по столешнице какой-то быстрый марш, — хотя она выглядит уже довольно-таки потасканной. Возраст всё-таки. А вот Валентина…

Он многозначительно умолк и деликатно не стал продолжать. Но и так было понятно, что он не в восторге от внешних данных Валентины.

— Соблазнять никого не надо, — покачал головой я, — девушкам всего лишь нужно внедриться в две среды, где обитает этот человек, и всего лишь собрать слухи. А дальше я уже сам.

— По поводу Веры я понимаю, — опять повторил Жасминов, — она должна покрутиться среди молоденьких танцовщиц. Они не брезгуют ходить по ресторанам с такими людьми. Но что ты планируешь по поводу Валентины, я никак не возьму в толк?

— Валентина — бухгалтер, — пояснил я, — заканчивает университет. Понимаешь?

— И что с этого?

— А то, что я планирую, чтобы она поступила в аспирантуру, — хмыкнул я, — в Институт философии. Аспиранток этот человек тоже… эмммм…. так сказать, привлекает. Таким образом Вера будет собирать информацию в артистической среде. А Валя — среди аспиранток.

— А я? — озадаченно спросил Жасминов. — На меня ты что запланировал? Неужели он ещё из этих? Так я такое не буду! Даже и не проси!

— Да нет же! Ты просто подстрахуешь девчат, — ответил я. — И всё. От тебя больше ничего и не надо.

Видя недоумённый взгляд Жасминова, я пояснил:

— Ты же вхож в артистические круги. Вдруг Вера не сможет там нормально ассимилироваться, я просто уверен, что не сможет, так ты ей подможешь.

— Как? — поморщился Жасминов и с недоумением посмотрел на меня.

— Да тебе всего-то пару раз надо будет заскочить, с улыбочками, почирикать с Верой. На виду у всех. Чтобы все поверили, словно вы — лучшие друзья. И все эти молоденькие девушки-хористки и танцовщицы сразу смекнут, что с нею надо дружить. Раз у неё такие знакомства.

Жасминов приосанился.

Затем немного подумал и опять нахмурился:

— А с Валентиной как?

— Да, в принципе, то же самое. Она будет крутиться с аспирантками, пару раз ты проведешь её до дверей Института. Или демонстративно встретишь после работы. Девушки заметят, что её провожает сам Жасминов, и начнут с нею дружить. С целью, чтобы она их познакомила с тобой. Так ей будет легче всё у них выведать.

Жасминов хмыкнул, а я продолжил:

— Иначе у неё самой ничего не получится. Если за Веру я абсолютно спокоен, видел бы ты как она сыграла мою невесту перед этими уродами, то на Валентину я вообще рассчитывать опасаюсь.

— Муля! — сказал довольный Жасминов, — помогу — чем смогу. Просто так. Потому что мы с тобой товарищи и соседи. Ты мне уже и так сколько помог. Но если ты мне в ответ поможешь найти работу — буду тебе ещё больше благодарен. Но только имей в виду: я не хочу работать в театре у Глориозова. И тем более не хочу у Капралова-Башинского. А у Завадского я категорически не хочу. Но вот в Большом я бы мог, конечно, попробовать… н только если будет главная роль, и только в классических постановках…

Я усмехнулся, затушил окурок и сказал Жасминову с самым что ни на есть простодушным видом:

— Вот и хорошо, раз ты такой бескорыстный, Орфей! Пошли пить чай, а то девочки уже заждались там, наверное.

Жасминов задумался, очевидно, пытаясь понять, где он прокололся, а я вернулся в комнату. Сосед пошел за мной следом.

А Дуся расстаралась. Стол ломился от разносолов так, что я аж удивился. На покрытом новой синей скатертью (которую Дуся держала исключительно «для гостей» и никогда не доставала из ящика) столе в большом праздничном блюде была порезанная колбаса. Были котлеты. Были куски жаренной рыбы. Отдельно был сыр и творог. Кроме того, Дуся даже успела отварить яиц, разрезать их, вытащить желток, раздавить его и перемешать с чем-то, даже с виду, вкусным и сунуть обратно в яйца. Выставила остатки рагу (получилась почти полная миска). Сделала бутерброды аж четырёх видов.

Да это не стол на скорую руку, а просто праздник какой-то!

Обычно Дуся нахлебников и гостей особо не жаловала. Была она скуповата. Единственное исключение составляла наша семья. Поэтому, когда я вошел в комнату и обнаружил, что Дуся выложила на стол почти весь запас продуктов — я удивился. Но потом сообразил, что в нашем доме Дуся всегда была на вторых ролях. А здесь, сейчас, она перед этими девушками чувствует себя хозяйкой. А вот они перед нею даже немножко заискивают, что ей необычайно льстит. Кроме того, она к ним отнеслась хорошо, потому что они пытались «спасти» её любименького Муленьку.

— Ого! — одобрительно сказал я, — как хорошо иметь в доме сразу трёх женщин!

Дуся, вера и Валентина рассмеялись. Немудрёный комплемент им понравился.

— Садитесь, — велела Дуся и скомандовала, — Валентина, ты разлей всем чаю, а я тем временем схожу пироги поставлю. Пока мы чай пить начнём, там уже и пироги подойдут.

Мы расселись за столом и принялись угощаться. Сначала девушки смущались друг друга, меня и Жасминова. Сидели с прямыми спинами, старательно не касаясь спинок стула, пили чай маленькими глоточками, оттопырив мизинчики и ничего не ели. Это безобразие продолжалось целых пять минут, ровно до тех пор, пока не вернулась Дуся. Увидев такое свинство, она рявкнула на всех возмущённо. После этого все манеры и куртуазность были срочно позабыты, и голодная молодежь набросилась на еду с нормальным аппетитом, присущим только молодости.

Когда первый голод был утолён, а пироги ещё не приготовились, я выложил свой план. Жасминов уже слышал его, поэтому сидел надувшись, с многозначительным видом.

Вера и Валентина же пришли в неописуемое волнение. Честно говоря, я ожидал, что они откажутся.

Как же я недооценил наших девушек. Авантюризм и приключения явно были у них в крови.

— Муля! — сказала Валентина, аж ёрзая от нетерпения, — а почему мне нужно ждать осени?

— Я же тебе уже объяснял, — подавив раздражение от её нерасторопности, ответил я, — набор в аспирантуру проходит только весной и осенью. Весной ты не успеваешь, без диплома о полном высшем образовании тебя не допустят до экзаменов…

— Муля! — возмущённо перебила меня она, — но ты же сам сказал, что мне нужно только поступить для того, чтобы немного покрутиться там и всё, правильно?

Я кивнул.

— Ну, так, а почему надо ждать аж осени? Есть же курсы для желающих поступить в аспирантуру, — пояснила она, — и на них можно вполне попасть и сейчас. Многие студенты, которые хотят в аспирантуру, так делают.

— Никогда не слышал о таком, — покачал головой я.

— А вот мой отец, когда был в аспирантуре, сначала был на курсах, — пояснила она.

— А что у него за специальность была? — удивился я.

— Марскизм-ленинизм, — пожала она плечами и добавила, — думаю, в Институте философии обязательно тоже должно такое быть. А если не курсы, то всё равно какие-то факультативные лекции. Если они есть, то я хоть завтра туда пойду. Там не надо сдавать экзамены и берут всех желающих.

— А что там делать надо? — спросил Жасминов.

— Просто ходить на эти лекции, — хмыкнула Валентина. — И не спать на них.

Все посмеялись.

— Думаю, если там есть такое, — подытожил я, — это было бы просто отлично. Сэкономит нам полгода.

— Тогда мы можем действовать параллельно, — захлопала в ладоши Вера, — посмотрим, у кого быстрее получится.

— Нам нужно не быстрее. А качественнее, — нахмурился я, — сами же видели, как вели себя эти Свинцов и Лях. Им лишь бы отобрать чужой труд. Моя бы воля, я бы их…

И тут внезапно Валентина предложила:

— Муля! Так, а в чём дело? Напиши этот говенный доклад и сам расскажи о проекте Сталину!

Глава 12

— И как ты себе это представляешь? — покачал головой я, — кто меня к нему допустит?

Валентина смутилась и раздражённо пожала плечами:

— А что, вот так просто взять и сдаться?

— Да и зачем это Муле? — поддержал меня Жасминов.

— Но он столько готовил этот проект! — возразила Валентина и добавила, — да мы все готовили. Я вот смету считала. И я считала её для Мули, а не для этого противного Свинцова!

Я молчал и думал.

Тогда Вера сказала:

— А знаешь, Муля, была у нас в подтанцовке одна девочка. Так вот, она в ресторане всю волну всегда задавала. Только не сама, не своими руками. Ей очень шеф-повар благоволил. Так вот, если ей надо было что-то, она его так накрутит, так накрутит, а уж он старается. Никогда она без премии не оставалась, и всегда лучшие номера только у неё были…

— Придётся тебе, Муля, с кремлёвской поварихой спать, — заржал Жасминов. — Чтобы проекты свои продвигать.

Все засмеялись, даже Дуся. А Вера покраснела и надулась.

Я же молчал и думал.

Все отсмеялись и притихли. Смотрели на меня, молча пили чай. Пауза затягивалась.

Наконец, я решился и сказал:

— А ведь Вера права. И Валентина права.

Вера с Валентиной переглянулись. Валентина с довольным видом, а Вера чуть смутилась, но тоже была довольна.

— Проект Свинцову я и не собираюсь отдавать, — пояснил я, — и всем этим его начальникам. Но и прорываться к Сталину без приглашения — неоправданный риск.

— Так что же… — вскинулась Валентина, но Вера дёрнула её за рукав и что-то шепнула на ухо.

Та смутилась и умолкла.

А я продолжил развивать мысль:

— Поэтому нужно сделать как говорит Валентина, но при этом так, как советует Вера.

Все недоумённо уставились на меня, а я пояснил:

— Нужно донести этот проект Сталину, но только не чтобы я сам это сделал, а через кого-то. Найти кандидатуру «шеф-повара», как та девушка из подтанцовки.

Все заулыбались, особенно Вера и Валентина. А Жасминов скривился:

— И где ты такую кандидатуру найдёшь?

— Я вижу единственного человека, которого может принять Сталин, — задумчиво сказал я, — и это — Большаков.

— Но он же тебе сказал отдать всё философам этим! — возмутилась Вера и расстроенно воскликнула, — Муля! Если ты отдашь ему сценарий и остальное — он сразу же передаст Свинцову и этой карге в бусиках!

— Вот! — поднял я палец вверх. — Вера правильно говорит. Теперь давайте думать, как убедить Большакова, чтобы он изменил своё мнение и пошел к Сталину отстаивать этот проект, а не отдал его Александрову.

Все умолкли и изредка несмело переглядывались.

Идей ни у кого не было.

Кроме меня. Я сказал:

— Валентина, здесь нужна будет твоя помощь.

— Какая? — с готовностью ответила она, — ещё смета нужна? Или что?

— Нет, — покачал головой я, — Нужно прямо сейчас смотаться в загородный дом твоих родителей и взять одну вещь. Но я боюсь, что уже слишком поздно и они могут ругаться. Да и на чём туда добираться так поздно?

— Ерунда какая! — с усмешкой хмыкнула Валентина, — это же мой дом тоже. Отвезёт меня дядя Толя, наш водитель. А маме скажу, что завтра зачёт по вышке, а ведёт преподша, которая любит, чтобы все студенты были в строгих костюмах. Скажу, что нужно костюм взять.

— Ага, раньше не могла. А тут вдруг вспомнила, — фыркнула Вера и покачала головой.

— Скажу, зачёт пораньше на два дня перенесли, делов-то! — отмахнулась Валентина, — мама всегда насчёт внешнего вида категорична и считает, что нужно ходить в строгом виде. Так что нормально всё будет…

— Не будет! — вдруг подала голос Дуся, которая всё это время прислушивалась к нашему разговору, но в сам разговор не лезла. — Твоя мама, такая же, как и Надежда Петровна. Она и проверить может. Или встретит потом ту твою учительницу и спросит, как дочка зачёт сдала. Или спросит, зачем она студентов перед зачётом костюмы искать гоняет. И что учительница ей ответит? И что тебе потом будет? Нет, не годится это!

У Валентины аж уши покраснели. Так-то Дуся была права.

— А что тогда нам делать? — спросил я.

— А зачем ей туда ехать? — вопросом на вопрос ответила Дуся.

Все посмотрели на меня.

— А вот здесь главная задача, от которой зависит всё, — пояснил я, — провалится она — провалится и проект.

— Не умничай, Муля, — рассердилась Дуся, — я — женщина простая и мне надо говорить простыми словами. Ничего я не поняла. Причём здесь проект для Сталина и Валин загородный дом?

Над столом повисла тишина. Пришлось объяснять всю цепочку:

— Смотрите. Единственный человек, который может представить этот проект Сталину — это Большаков, наш Министр. Но он ни в какую не хочет. Мы с ним уже разговаривали на эту тему. Он категорически упёрся и не хочет. Поэтому нужно его заставить. А заставить, точнее убедить его может только один человек — Изольда Мстиславовна.

— Это кто? — спросила Валентина.

— Секретарь Большакова. Очень пожилой человек. И очень опытный. Но она на него имеет мощнейшее влияние. Скажу так — без её совета он ничего такого не делает и не подписывает.

— Всё равно не понимаю, — поморщилась Валентина.

— Объясняю. У этой старушки есть только единственная слабость — она обожает всякие экзотические растения… Прямо до ужаса…

— Ты хочешь, чтобы я поехала домой и выпросила у мамы какой-то цветочек для этой старушки? — догадалась Валентина и захихикала.

— Именно так, — кивнул я. — Иначе убедить её не получится. Если же ты сможешь выпросить растение, то может и всё выйти. Причём нужно очень редкое растение, чтобы Изольда Мстиславовна ради него согласилась на ночь глядя переться домой к Большакову с моими документами и убеждать его, что надо прямо завтра с утра ехать к Сталину и делать доклад по проекту. Если не сможешь — то всё, мы проиграли. Большаков проект отдаст Александрову.

— Ого! — уважительно протянул Жасминов, — прямо шахматная партия получается.

— Как у Макиавелли! — восхищённо прошептала Валентина. Глаза её пылали. Она прямо сейчас готова была нестись за город и лично выкосить у матери хоть весь огород.

— Тогда так и надо сказать, — подала голос Дуся.

— Что? — не понял я.

И, кажется, никто не понял. Все посмотрели на Дусю с недоумением.

— Нужно, чтобы Валентина ехала с Мулей к её родителям и рассказала всё как есть. Всю правду. Что от этого зависит карьера Мули. Тебе же квартиру должны были дать, правильно?

Я кивнул.

— Вооот! — подняла палец вверх Дуся, — Валентина должна честно сказать Анне Васильевне, что это нужно, чтобы Мулин проект доложили самому Сталину. Что цветок — это подарок для важного человека. И что за проект дадут двухкомнатную квартиру в высотке.

— И что? — удивилась Вера, — какая ей разница, дадут ему квартиру или не дадут?

— Эгэээ, девонька, — хмыкнула Дуся, — Осиповы очень хотят породниться с Адияковыми и Бубновыми. И Муля для них — самый лучший зять. И они прекрасно знают, что они не одни такие. Те же Красильниковы спят и видят, и Белозёровы. Да и другие. А тут такая оказия. Да Анна Васильевна лично весь огород до единого стебелька выщиплет, вместе с чернозёмом, лишь бы дочку удачно замуж отдать. А тут ещё квартира в центре Москвы и в таком доме.

Все молчали, потрясённые. Даже я.

Так-то ситуацию всю эту я прекрасно знал. Но устами простой женщины Дуси это прозвучало как-то… по-макиавеллиански.

— Дуся права, — вздохнул я.

Мне не хотелось говорить правду Осиповым. Потому что завтра об этом будут знать все остальные.

— Не переживай, Муля, мама никому не скажет, — успокоила меня Валентина, прочитав мои сомнения на лице, — даже папе. И я сама лучше поеду. Ты там не нужен.

— Точно?

— Точно, — кивнула она, — но туда и обратно, это всё у меня займёт часа три, если не больше.

— Нормально, — взглянул на часы я, — тогда езжай прямо сейчас, поторопись только. Орфей, ты можешь провести Валентину до её дома?

Жасминов кинул.

— А обратно, как будешь ехать, так пусть водитель тебя прямо сюда привезёт, ладно? — продолжил раздавать указания я. — А мы с Верой тем временем сядем переписывать доклад. Я-то набросал его, но там всё как курица лапой и сильно почёркано. Надо переписать набело.

— У меня в школе был самый лучший почерк! — с гордостью похвасталась Вера, — мне даже грамоты доверяли всем писать. И стенгазету только я делала!

— Вот и прекрасно. Тогда вперёд, — дал отмашку я, — встречаемся тут через три-три с половиной часа.

— А я пока твой костюм почищу и пирогов ещё сделаю, тесто вон осталось, — ворчливо сказала Дуся, — не гоже в гости идти с пустыми руками. Даже если это сам секретарь Министра.

Валентина и Жасминов ушли.

Я сбегал к Герасиму в чулан, вытащил из сумки пухлую папку с документами. Сумку оставил пока там, чтобы не увидели деньги и остальное.

— Вот, — сказал я, вернувшись в комнату, где Вера помогала Дусе убирать грязные чашки со стола.

— Помогай Муленьке, я тут дальше сама управлюсь, — велела Дуся и споро принялась освобождать нам стол от тарелок.

— Вот смотри, Вера, — я разложил черновые листы на столе, — нужно переписать вот это и это. Давай я буду диктовать, а ты пиши…

— Слушай, Муля, — вдруг жарко зашептала Вера и прижалась грудью ко мне, — а я даже и не знала, что ты такой выгодный жених, оказывается. Всё артиста себе, дура, искала. А оно вон как вышло…. Слушай, Муля, а пошли потом, после всего, в ресторан сходим, а? А потом сразу ко мне…

— Ты помогать Муле села или жопой крутить, а, вертихвостка⁈ — Дуся, которая тихо стояла за спиной и всё прекрасно слышала, вдруг огрела Веру по спине полотенцем, — ты гля, какая аферистка тут нашлась! А ну, не разевай роток!

Мы с Верой, не сговариваясь, прыснули со смеху.

— Работайте! — свирепо рыкнула Дуся и пригрозила, — я всё вижу!

Пришлось работать. Под Дусиным чутким надзором.

Валентина успела, и даже на полчаса раньше.

— Успела! — с сияющим видом, заявила она прямо от порога. — Дядя Толя гнался на всей скорости, как сумасшедший. Хорошо, хоть никакая милиция нам не встретилась.

— А что Анна Васильевна? — осторожно спросил я, — не ругалась?

— Представь себе — нет! — хихикнула Валентина и продемонстрировала в горшочке какое-то жуткое растение лилово-чёрного цвета, волосатое, от вида которого аж мороз по коже прошёл.

— Ч-что это? — невольно перекрестилась Дуся, и, осознав, что сделала, смутилась и покраснела.

— Это такка, — с гордостью пояснила Валентина, — мамина любовь. Очень редкое растение. В Москве точно ни у кого больше нет. Маме по заказу аж из Индии привезли.

— Какое оно кошмарное, — покачала головой Дуся, — а что, ничего красивого разве не нашлось? Розочки там какие-нибудь, или лютики….

— Ох, Дуся, ничего-то ты в этих делах не понимаешь, — засмеялся я, — для садоводов чем страшнее цветок — тем он красивее.

— А этот — особенный, — похвасталась Валентина. — Мама сказала, что как только она его увидит, то сама побежит и всё сама доложит!

Она хихикнула, но осторожно. Люди в это время ещё боялись «поминать самого всуе», до развенчания культа оставалось почти два года.

— А воняет оно как, — поморщилась Дуся и с тревогой спросила, — Муля, ты точно уверен, что она тебя из-за него не выгонит? Давай я лучше ещё пирогов напеку? Или, может, кексиков?

— Нет, Дуся, — с усмешкой покачал головой я, — это именно то, что ей сильно понравится.

— Другое название у него — Цветок чёрной летучей мыши, — хохотнула Валентина, ей явно нравилась растерянность Дуси.

— Оно и заметно, — скривилась Дуся и укоризненно покачала головой, причуды эти она не понимала.

— Всё! Тогда всем спасибо, — сказал я и поблагодарил всех. — Уже поздно. Расходитесь по домам. Дуся, ты ложись спать. А я пойду к Изольде Мстиславовне. С летучей мышью этой. Валентина, а инструкцию, как за ним ухаживать Анна Васильевна дала?

— Я всё записала, — с гордостью похвалилась Валентина и протянула мне исписанный листочек.

— Молодчина, — похвалил я и бережно сунул бумажку в карман. — Орфей, опять буду просить тебя провести Валентину домой. Но и Веру, само собой, тоже. А я побегу. Дуся, а ты спать давай ложись. Поздно уже. Комнату только не запирай.

— Ничего подобного! — возмущённо всплеснула руками Валентина, — я идти спать не собираюсь. Хочу дождаться тебя и узнать, чем всё закончилось!

— Так Дуся устала и хочет спать, — попытался вразумить девчонку я.

— Пусть себе спит, — пожала плечами Валентина, — я на кухне посижу. Возьму у тебя какую-то книгу и там её почитаю.

— Но я могу и под утро вернуться, — продолжал уговаривать её я. — Что ты будешь на табуретке сидеть до утра?

— Подожди, Муля! — в свою очередь возмутилась и Дуся, — а почему это ты решаешь, хочу я спать или не хочу⁈ Я тоже буду сидеть и ждать тебя.

— Дуся, я же вижу, что ты устала… — начал я, но был сердито перебит Дусей.

— Не выдумывай! Иди, а мы тут сами разберёмся. Если Вера хочет домой, пусть Орфей её провожает. Валька может лечь пока на твою кровать, а я на свою прилягу. Ты раньше, чем через три-четыре часа не вернёшься. А там разбудишь нас и всё расскажешь.

— Я тоже не хочу домой! — возмутилась Вера, — почему вы остаётесь, а меня сразу домой⁈ Я тоже помогала и имею право узнать!

— Вера, но для тебя нет кровати, — попытался урезонить её я.

— Так я в комнату Беллы пойду, — ответила Вера, — всё равно ещё лекарства надо на место вернуть. А у Беллы осталась моя раскладушка. Кровать Нонны отдали обратно Михаловым, а раскладушка так и осталась. Так что не беспокойся, иди себе.

Видя такое единение, я понуро развёл руками — но женщин, если они упёрлись — не переспоришь. А если упёрлись хором, так сказать, коллективно — то уж тем более.

— А ты знаешь, где эта секретарь живёт? — спросила рациональная Валентина.

— Не знаю, — ответил я.

— А как же ты… — она осеклась и растерянно посмотрела сперва на меня, потом — на Дусю.

— Так я на работу пойду, — хмыкнул я, — Изольда Мстиславовна и Иван Григорьевич каждый день до полуночи на работе сидят. Это все у нас знают.

— Сейчас только половина одиннадцатого, — посмотрела на часы Валентина, — авось успеешь.

Я уже был собран, прихватил документы и цветок. Уходя, заметил, как Дуся незаметно перекрестила меня.

Ночная Москва была прекрасна и безлюдна. Запахи распускающейся зелени и цветов чувствовались сейчас особенно ярко. Я шёл и наслаждался. Отвык уже от таких вот ночных прогулок. Раньше, по молодости, часто гулял по ночам — то с друзьями, то с девушками. Потом, со временем, осталась одна работа. Сейчас я попал в молодое тело. А вот привычки остались мои, взрослые. Поэтому я редко гулял и веселился, постоянно решал какие-то проблемы и работал.

А сейчас шёл и улыбался. Надо будет чаще вот так гулять. А что, заведу друзей или девушку. Для того и молодость.

Здание Комитета по делам искусств СССР было тёмным, лишь два окна рядышком светились на втором этаже.

Я широко улыбнулся, хоть сердце и ёкнуло.

Значит, на работе застану. И попробую-таки продвинуть проект. А если не получится и его отберут — уеду в Якутию.

Решено!

Я вошел в здание, прошел по тёмному, освещённому тусклой ночной лампочкой коридору наверх и повернул в сторону кабинета Большакова.

Тихонько постучал в приёмную, выждал пару секунд и открыл дверь.

— Муля? — на меня с удивлением смотрела Изольда Мстиславовна, оторвавшись от какой-то бумаги. Она была не в своём обычном коричневом костюме, а в тёплой самовязанной кофте. — Что ты здесь так поздно делаешь?

— Это такка, — шепотом сказал я и показал горшок ей. — Другое название у него — Цветок чёрной летучей мыши…

— Муля! — прошипела Изольда Мстиславовна, подскочила и вышла из кабинета ко мне в коридор, — Что ты здесь делаешь?

— Принёс вам такку, — широко улыбнулся я, — очень редкий цветок. Вы оцените, Изольда Мстиславовна. А если вам не нравится, я выброшу её где-то в овраге.

Губы у старушки задрожали, и она жадно уцепилась за горшок, и проворчала:

— Признавайся, что тебе уже надо?

Глава 13

Изольда Мстиславовна схватилась за сердце, как только я выложил ей весь свой план:

— Нет, это уму непостижимо! — пробормотала она, — Как так можно?

— Вы можете всё, Изольда Мстиславовна, — доверительно сказал я и улыбнулся одной из своих самых располагающих улыбок.

— Ты наглец, Муля! — возмущённо фыркнула она и сердито добавила, — я не буду этим заниматься. Уходи! Уходи сейчас же!

— Я не уйду, пока вы не поможете уговорить Ивана Григорьевича, — настойчиво ответил я, и в этот момент дверь распахнулась, и в коридоре появился сам Большаков.

Он был в несвежей рубашке с по-домашнему закатанными рукавами и без галстука. Волосы всклокочены, а на подбородке начала пробиваться щетина. Весь вид его был недобрым:

— О чём нужно уговорить Ивана Григорьевича? — спросил он и тон его не предвещал ничего хорошего.

Обнаружив за дверью меня, он моментально побагровел:

— Бубнов! Где ты был весь день⁈ Почему не выполнил моё указание⁈ Я тебе что, твою мать, велел сделать⁈ — и он принялся орать на меня, совсем не подбирая выражений.

Я стоял и молча слушал.

Изольда Мстиславовна, вся аж побелела и продолжала держаться за сердце. Казалось, она вот-вот упадёт в обморок.

— А это что ещё такое⁈ — вдруг осёкся Большаков и вытаращился на горшок с экзотическим цветком чёрной летучей мыши в руках у секретаря.

— А это взятка, — ответил я простодушным голосом, — я хотел через Изольду Мстиславовну уговорить вас.

— Что-о-о-о-о?!! — на Большакова было страшно смотреть.

И он опять принялся орать.

Лицо Изольды Мстиславовны приняло зеленоватый оттенок и пошло пятнами.

Когда Большаков чуть иссяк и начал повторяться по третьему кругу, я сказал миролюбивым голосом:

— Иван Григорьевич, не надо так кричать. Вы пугаете Изольду Мстиславовну. А ведь она здесь вообще ни при чём.

От такой моей наглости, или же от того, что я молвил это совершенно спокойным тоном, глаза у Большакова чуть не вылезли из орбит. Он сейчас напоминал выброшенную на берег рыбу.

Вот только мне было совсем не смешно.

Потому что именно в эту минуту решалось всё.

Поэтому я сказал:

— Я хотел уговорить Изольду Мстиславовну уговорить вас пойти прямо сегодня с утра к Сталину. И доложить советско-югославский проект, как идею Комитета по делам искусств СССР.

Большаков побагровел ещё сильнее, уши его запылали:

— Я же кому сказал, отдать всё Александрову⁈ Ты покинул рабочее место! Самовольно! К тебе домой приходили люди из Института философии, так ты им что, не отдал⁈

На него сейчас было страшно смотреть.

Изольда Мстиславовна взглянула на него, что-то слабо пискнула и унеслась обратно в кабинет.

А я остался лицом к лицу с бушующим торнадо. Большаков орал, брызгая слюной, а я стоял, смотрел и понимал, что на этом всё. Точка. Судя по его позиции, ничего у меня не вышло, и я только что потерпел самое сокрушительное в обеих жизнях поражение.

Возможно, оно будет стоить мне свободы или даже жизни.

Так что терять мне уже было нечего. Поэтому я опять сказал:

— Конечно, не отдал. С чего это я должен свой труд, свою идею, отдавать непонятно кому?

— Да кто ты такой⁈ — вызверился Большаков, — да ты хоть понимаешь, утконос недоделанный, что ты натворил⁈ Да ты же нас всех под монастырь только что подвёл… да ты…

И он опять завёлся.

А я понял, что всё, что я до этого делал — ушло насмарку. Поэтому в сердцах выпалил:

— Да, цветок летучей мыши — мотивация не самая лучшая. Надо было Раневскую лучше взять.

От таких моих слов Большаков сбился, как-то сдавленно охнул и вдруг ка-а-ак заржёт.

Вот да. Реально. Как конь заржал.

Он стоял и смеялся так, что аж слёзы на глазах выступили.

Изольда Мстиславовна, которая выбежала в коридор со стаканом чего-то крайне вонючего, вроде как валерьянки, изумлённо уставилась на меня:

— Что происходит?

Я пожал плечами и кивнул на Большакова:

— Иван Григорьевич выражает скепсис по поводу успеха советско-югославского проекта.

— О-о-ох… — Большаков, отсмеявшись, принялся вытирать выступившие на глазах слёзы.

А мы с Изольдой Мстиславовной стояли и ждали, пока Большой Босс придёт в себя. Она держала стакан с валерьянкой, а я — горшок с цветком летучей мыши, больше напоминающим не цветок, а гигантского гипертрофированного таракана.

— Где документы? — отсмеявшись, буркнул Большаков. — Давай сюда.

Гроза явно миновала, он уже не злился и разговор принял деловой тон. Однако направление данного разговора меня не устраивало. Поэтому я сказал:

— Не дам, — и отрицательно покачал головой; и от этого моего покачивания тараканьи усики цветка летучей мыши начали покачиваться вместе со мной.

Вот так мы и стояли в коридоре, и покачивались.

— Не дури, Бубнов, — усталым голосом сказал Большаков. — Я, конечно, оценил твои бойцовские качества. Но сейчас не место и не время. Давай сюда!

— Иван Григорьевич, — ответил я, — я не понимаю, зачем отдавать проект Александрову, чтобы он доложил его Сталину, если вы можете сделать это всё намного лучше⁈

— Потому что я не хочу связываться с Александровым из-за ерунды! — опять взревел Большаков, — мало мне его интриг и обвинений, так ещё из-за такой херни опять начнётся…

— Мой проект — не ерунда! И не херня! — возмутился я, а Изольда Мстиславовна сердито дёрнула меня за рукав и отобрала цветок.

— Муля, — устало потёр виски Большаков и тихо сказал, понизив голос почти до шёпота, — по сравнению с тем, что Александров творит, твой несчастный проект — это самая что ни на есть ерунда и херня…

— Иван Григорьевич, — твёрдо сказал я, — этот проект в будущем принесёт такие доходы и преференции, что мало кому и снилось!

— Я же не спорю, — вздохнул Большаков, — но это будет когда-то, в будущем. До которого мы можем и не дотянуть. Понимаешь?

Я понимал, но отдавать проект всё равно не собирался. Поэтому предпринял последнюю попытку:

— Давайте так. Вы сегодня с утра докладываете мой проект Сталину. Чтобы он остался нам. А я буквально за месяц уничтожу Александрова.

— Нет, Муля, — поморщился Большаков, — даже не думай. Убийство — не наш метод.

— Никого убивать я не буду. Я полностью уничтожу его репутацию, Иван Григорьевич, — твёрдо пообещал я. — Причём так, что там камня на камне не останется. Ни у него, ни у его шайки. Разотру их всех. Его даже дворником после этого не возьмут.

— Как? — глаза Большакова заинтересованно блеснули, он аж подался вперёд.

Рассказывать ему мой план я не собирался. Но и не сказать ничего тоже было нельзя. Поэтому, чтобы не быть голословным, я сказал:

— Вы же, наверное, знаете, что я из семьи нескольких поколений учёных?

Большаков кинул и с недоумением посмотрел на меня:

— Да, я читал твоё дело.

— А среди учёных секретов друг от друга мало… — и я с загадочным видом умолк.

— Ах, вот как… — пробормотал Большаков, зачем-то посмотрел на потолок, а потом уже на меня, — А если не получится?

— Сто процентов получится, — пообещал я. — Информация стопроцентная. Мне только нужно время, чтобы компромат собрать. Ну, чтобы он не отвертелся. Я несколько актёров подключил. Будем ловить «на живца».

Лицо Большакова приобрело заинтересованное выражение, даже Изольда Мстиславовна насторожила уши. Поэтому я сказал категорическим тоном:

— Но сейчас я ничего рассказывать не буду, Иван Григорьевич. Вдруг что-то сорвётся, а так вы вообще не в курсе были. Расскажу потом. Обещаю.

— Ты думаешь, может сорваться? — поморщился Большаков.

— Нет, я так не думаю, — покачал головой я, — но и исключать вероятность не надо.

Большаков умолк. По его лицу было видно, что внутри него шла нешуточная борьба. Я стоял и молча ждал. А внутри меня всё аж бурлило. От результата его раздумий зависело всё.

Наконец, я не выдержал и перевёл красноречивый взгляд на Изольду Мстиславовну.

Она нахмурилась и сделала вид, что она здесь вообще случайно оказалась.

Тогда я многозначительно посмотрел на цветок летучей мыши и криво усмехнулся. Изольда Мстиславовна заволновалась. Я опять криво усмехнулся, ещё даже более криво, чем в первый раз, и ещё более многозначительно.

Старушка мой намёк поняла и вмешалась:

— Ванечка, — сказала она обволакивающим материнским голосом, совершенно не стесняясь меня и давая понять, что я здесь «свой», — соглашайся. Если всё сорвётся, то ты ничего не теряешь. Ну, поругает тебя Иосиф Виссарионович немножко. Так в первый раз, что ли? Ты у меня мальчик умненький и найдёшь, что ему сказать. Но сам подумай, если всё получится — ты же какой проект будешь возглавлять! И от этого негодника избавишься. Давно пора. Сколько можно ему тебе нервы делать!

Большаков долгим-долгим нечитаемым взглядом посмотрел на Изольду Мстиславовну, но она убеждённо добавила:

— А Мулечка поможет. Я верю, что у Мулечки всё получится…

И при этом она взглянула на меня так, что я понял, что лучше бы у меня действительно всё получилось.

Большаков помолчал ещё какое-то время. Затем тяжко вздохнул и хрипло сказал:

— Проект у тебя с собой?

— Да, — с готовностью ответил я.

— Две недели! — вдруг прищурился он.

— Что две недели? — не понял я.

— Ты должен уничтожить его за две недели, — медленно сказал Большаков, и я почувствовал, как сердце аж ёкнуло. — Две недели и ни дня больше. Понял?

— Понял, — вздохнул я, кляня себя, что влез во всё это.

— Ну, пошли тогда, будем доклад писать… — он посмотрел на часы и скривился, — до утра надо кровь из носа успеть…

— Доклад я написал, — опять ответил я, — вам нужно только глянуть, может, где подкорректировать надо будет.

— Ну, вот видишь, Ваня, как всё хорошо получается, — радостно засуетилась Изольда Мстиславовна, крепко прижимая к груди цветок летучей мыши, — идите в кабинет. А я сейчас вам чаю принесу… с сахаром и сушками. За часик вполне управитесь.

Мы просидели в кабинете долго. Тщательно выверяли каждую фразу. Спорили. Я всё же доказал, что большую часть нужно оставить. Соглашался только с тем, если в каких-то местах идеологическая часть была слабовата и её можно было трактовать и так, и так.

Изольда Мстиславовна почти не ошиблась. Почти — мы просидели три часа.

— Всё! — хлопнул по папке Большаков и устало велел, — всем спать!

Изольда Мстиславовна, которая давно уже придремала на диванчике в кабинете Большакова, встрепенулась.

— Во сколько мне прийти? — спросил я.

— Как обычно, — поморщился Большаков, с трудом распрямляя задеревеневшую спину, — к началу рабочего дня.

— А вы же говорили…

— Ты считаешь, что я тебя к самому Сталину возьму? — ехидно хмыкнул он.

— Нет. Но я думал подождать…

— На работе подождёшь, — Большаков поднялся с кресла и выключил настольную лампу.

— А у меня больничный, — ляпнул я.

— Что-о-о-о? — вскинулся Большаков.

— Ну, а что! — развёл руками я, — я не хотел вас подставлять, Иван Григорьевич. Пришлось брать больничный.

Изольда Мстиславовна одобрительно хихикнула.

— Тем более, что если мне заниматься Александровым в такой сжатый срок, то на работу ходить я не смогу. Иначе не успею.

Большаков задумчиво нахмурился, что-то подумал, подумал, затем сказал:

— Ладно. Будь дома. Изольда Мстиславовна тебе информацию передаст.

А дома у меня был пионерский лагерь. Ну, не знаю, как ещё по-другому можно назвать, когда вся комната плотно забита спящими людьми. Валентина спала на моей кровати. Вера, очевидно, чтобы о ней не забыли, притащила раскладушку от Беллы ко мне и устроилась в проходе. Но мало того, Жасминов бросил одеяло на пол и спал сейчас на полу. Одна Дуся развалилась на своём диванчике и оглашала всё вокруг мощными раскатами храпа.

Я убедился, что места мне здесь однозначно не найдётся, и тихо-тихо, чтобы не разбудить гостей, взял покрывало и отправился в чуланчик Герасима, где прекрасно продрых до утра.

Не знаю, может, дрых бы и дальше, всё-таки чертовски устал. Но разбудил меня переполох. Кто-то охал и вроде как с кем-то переругивался в коридоре и на кухне.

Я прислушался — голоса все знакомые. Чужих вроде нету. Глянул на часы — время довольно позднее.

— Что случилось? — я выглянул из чулана Герасима.

— Муля! — увидела меня Вера и вдруг громко закричала, — Вот он! Смотрите! Вот Муля! Он вернулся, гад такой, и прятался в чулане!

На меня налетели всем скопом, принялись тормошить и дёргать:

— Ну, что там⁈

— Муля! Говори!

— Расскажи!

— Что с проектом⁈

— Когда ты пришел⁈

— Почему ты нас не разбудил⁈

И дальше в таком вот примерно духе. Галдёж поднялся такой, что из бывшей комнаты Варвары Ложкиной выглянула новая соседка, и сразу спряталась обратно.

— Так! — повысил голос я и, видя, что меня всё равно никто не слушает, громко рявкнул, — а ну-ка тихо!

Все так и продолжали причитать и галдеть: Дуся, Вера, Валентина, Жасминов и даже присоединившаяся к ним Белла.

— Молча-а-ать! — повторил рык я, и, наконец, все заткнулись.

Я обвёл глазами притихшую банду и сказал:

— Всё хорошо. Подробности у меня в комнате через пять минут. Без лишних ушей — я выразительно кивнул на дверь Ложкиной, за которой явно шуршали, прислушиваясь к нашему разговору. — Дайте хоть умоюсь схожу.

Как бы там ни было, но банда у меня была дисциплинированная. Поэтому все потихонечку, небольшими группками, устремились ко мне в комнату.

Когда я вернулся к себе, все уже чинно сидели у стола, пили чай и смотрели на меня с ожиданием. Одно место было свободным. Явно для меня оставили.

— Ну что? — первой не выдержала Дуся.

— Большакова уговорить получилось, — с улыбкой сказал я.

Ох, какой сразу визг поднялся. Все смеялись, пищали, кричали, перебивали друг друга и хвастались, что дескать, они вот точно знали, что всё получится, и никак не иначе.

Угу. Угу. Я бы тоже хотел так думать.

Пока восторги продолжались, я сел за стол, налил себе в чашку крепкого чаю, добавил сахару, неторопливо размешал ложечкой и принялся основательно уплетать свежий Дусин пирог с чем-то непонятным, но зато очень вкусным — то ли картошка с сыром, то ли ещё что-то. Кто же их, женщин, поймёт: если продукты закончились, а начинку для пирогов сочинить срочно надо. Да ещё и так, чтобы поразить всех кулинарным мастерством.

Я начал уже второй кусок, когда, наконец, все вспомнили обо мне.

— Расскажи! — потребовала Валентина, и я с сожалением отложил недоеденный пирог.

И начал рассказывать.

После слов о том, как Изольда Мстиславовна поддержала меня, и как Большаков сразу же согласился, стоило ей меня поддержать, опять поднялся крики и визги. Так, что я успел доесть не только второй кусок, но съел даже третий.

— А потом что? — опять вспомнила обо мне Вера и забросала вопросами, — что он сказал? Когда к Сталину он пойдёт? Тебя он тоже к Сталину возьмёт?

— Так, — махнул я рукой, словно дирижёр, и все моментально затихли, а я пояснил. — Прямо сейчас, в этот момент, Иван Григорьевич делает доклад Сталину. По проекту.

— А когда ты узнаешь результаты? — спросил Жасминов.

— А он точно не отдаст Александрову? — вскинулась Белла.

— А он не отдаст этот проект кому-то другому? — влезла Валентина.

Я опять махнул рукой. Дождавшись тишины, сказал:

— Мне сообщат сюда, на дом. Александрову не отдаст. И другим не отдаст.

— А на главную роль… — начала опять выяснять подробности Белла, но тут в дверь позвонили.

На правах старшей и моей помощницы, Дуся подскочила и вышла из комнаты.

Воцарилось молчание. Все сидели и лишь переглядывались. Глаза у Валентины налились слезами, губы дрожали. Видимо, от волнения. Уши у Жасминова стали пунцовыми. Валентина сидела вся красная, Белла хмурилась и нервно теребила карман халата, где обычно была у неё пачка с сигаретами.

Мне вдруг тоже остро захотелось курить.

Наконец, там, снаружи, дверь хлопнула, и вернулась Дуся. В руках она держала запечатанный конверт.

— Тебе просили передать, — севшим от волнения голосом сказала она и протянула его мне.

Я машинально повертел конверт — он был без подписи.

— Ну давай же! Раскрывай! — не выдержала Валентина.

Все остальные сидели, затаив дыхание.

Я разорвал конверт и вытащил записку. Там, аккуратным каллиграфическим почерком было написано:

«Всё прошло удачно. Приходи сегодня в то же самое время. И подпись — кориантес».

Глава 14

Я снова иду по знакомым ночным коридорам. Но в этот раз на моём лице появляется улыбка. Которую я усилием воли сгоняю — не время ещё, не время.

Картонный воротничок рубашки безжалостно впивается в мою шею: Дуся, зараза, не стала даже слушать меня, накрахмалила самую лучшую рубашку и выгладила праздничный костюм. Чувствую я себя при этом капустой, которую впихнули в узкую картонную коробку. Нет, можно было, конечно поругаться с нею и потребовать мой привычный костюм, в котором я всегда хожу на работу. И она бы не посмела отказать мне. Но потом опять же тихая война начнётся: все эти морковные пудинги и манные каши комочками вместо котлет и прочей нормальной еды. Нет уж, лучше потерплю в этой отвратительной накрахмаленной броне. Всего-то один вечер только.

Прижимая к груди коробку с пирожками, ватрушками и ещё чем-то одуряюще ароматным (опять Дуся: впихнула мне это и на мои аргументы и отнекивания, сказала, что я в конце концов могу оставить всё Изольде Мстиславовне), поднимаюсь на один пролёт по лестнице, поворот налево, ещё раз — и вот я уже перед заветной дверью.

Стучу в дверь.

— Заходи, Муля! — доносится радостный голос Изольды Мстиславовны.

Захожу.

Изольда Мстиславовна вся довольная, улыбается. От её синей блузки с белым воротником хорошо пахнет какими-то цветочными духами.

Дверь в кабинет Большакова распахнута, оттуда слышится звон бокалов и чувствуется запах колбасы.

— Это Муля пришел? — кричит он из кабинета, — иди уже сюда, герой!

— Это вам, — я пихаю коробку с Дусиными пирожками Изольде Мстиславовне и иду к Большакову.

Хозяин кабинета был не один. За столом, на котором выстроились две бутылки коньяка, графинчик с какой-то наливкой и бутылка минералки, кроме Большакова, сидели Володя, Козляткин и, неожиданно… Завадский.

При виде меня он кисло скривился и зыркнул раздражённым взглядом.

— Ну, что ты встал! — оживлённо замахал руками изрядно захмелевший Большаков, — заходи давай! Не стой в дверях!

— А вот что нам Муля принёс! — с улыбкой радушной хозяйки торжественно внесла большое блюдо с Дусиными пирожками и ватрушками Изольда Мстиславовна. — Так что все проблемы решены и никуда теперь идти не надо.

И тут только я обратил внимание, что на столе, кроме шеренги бутылок, была лишь сиротливая тарелочка с тоненькими лепесточками колбасы и сыра.

Так что Дуся оказалась права. Вернусь — надо ей подарить что-нибудь. За предусмотрительность.

— Всё прошло более, чем удачно! — похвастался мне довольный Большаков и, расплывшись в широкой улыбке, лихо разлил коньяк по рюмкам. — Садись, Муля! Этот тост выпьем за тебя! За твою настойчивость и за то, что только благодаря тебе мы сегодня получили одобренный самим Вождём советско-югославский проект! Он даже хвалил!

— И Верочка будет очаровательна в главной роли моего фильма! — с самодовольным видом добавил Завадский и бросил на меня такой злобно-торжествующий взгляд, что я аж поперхнулся коньяком и закашлялся.

— Осторожнее! — похлопал меня по спине Володя, — что-то ты разволновался, брат.

— Какого ещё вашего фильма? — без обиняков спросил я Завадского, уже точно зная ответ.

— «Зауряд-врач», — снисходительно бросил мне Завадский и поджал губы. — Название так себе, примитивное. Но мы переделаем. На наш, на советский лад.

А я поднял красноречивый взгляд на Большакова.

— Что не так, Муля? — спросил тот добродушным голосом и принялся суетливо разливать ещё коньяк, стараясь не встречаться со мной взглядом.

— Какой Завадский и какая нахрен Верочка в главной роли? — медленно багровея, прошипел я. — Иван Григорьевич, мы же изначально планировали, что этот фильм будет снимать югославский режиссёр. И договаривались, что в главных ролях будут выбранные мною артисты…

— Но-но! Не кочевряжься! — фыркнул Завадский, — молоко на губах не обсохло в большие дела лезть!

Я не обратил на него ровно никакого внимания, всё продолжал смотреть на Большакова.

— Муля… — предупреждающе прокашлял рядом Козляткин и дёрнул меня за рукав.

На него я тоже даже не взглянул.

Над столом повисла напряжённая тишина. Слышно было, как в приёмной Изольда Мстиславовна тихо напевает себе под нос что-то бравурное, изрядно фальшивя и перевирая ноты.

— Лучше бы вы оставили этот проект у Александрова, — медленно и тихо произнёс я, отодвигая рюмку с коньяком, — этот хоть понятно, что враг. Он и не скрывает этого. Но с какой стати в мой проект вдруг влез этот… эммм… ушлый человек — вот этого я никак не понимаю!

— Муля, — благодушно ответил мне Большаков, словно, не замечая багрового Завадского и смущённого Козляткина, — ты пойми! Нам нужен такой проект, чтобы он прогремел не только на весь Советский Союз. Но и на все буржуйские страны. Мы должны показать им! Надрать буржуям их империалистические задницы!

— И мы им покажем, я даже не сомневаюсь, — перебил Большакова я, — но при чём тут Завадский и какая-то Верочка?

— Муля, Юрий Александрович очень опытный режиссёр. Да, он хоть и режиссёр в театре, но и в киногруппу от тоже будет включён. Мы обязательно пригласим югославского режиссёра. Как там его?

— Йоже Гале, — торопливо подсказал Козляткин. — Молодой югославский режиссёр, в прошлый раз приезжал к нам. Там ещё можно было Франце Штиглица пригласить, но он не молодой.

— Да Йоже Гале, — повторил Большаков, — но Йоже Гале будет выполнять техническую киношную часть. А вот основная режиссура как раз и ляжет на плечи Юрия Александровича. Он согласился…

— Нет! — жёстко сказал я.

— Что нет? — не понял Большаков.

— Завадского и всяких его Верочек в этом проекте не будет! — твёрдо сказал я.

— Ах ты ж молокосос! — вскричал Завадский и полез на меня, схватил за полы пиджака и потянул, разрывая ткань.

Володя встрял между нами и принялся разнимать с одной стороны, Козляткин — с другой.

Вбежала бледная Изольда Мстиславовна, запричитала, заламывая руки.

— А ну тихо! — рявкнул Большаков, и Завадский послушно выпустил остатки моего пиджака и встал по стойке смирно.

Володя торопливо оттащил меня подальше. А Большаков продолжил бушевать:

— Устроили чёрт знает, что такое! Да мы должны плечом к плечу сейчас встать! Сплотиться! Одно же общее дело делаем! А вы что устроили⁈

— Это всё он! — пискнул из угла Завадский, — Ещё и Веру Петровну оскорбляет! И меня!

— Помолчи, Юра! — цвыркнул на него Большаков и повернул ко мне налитое кровью лицо, — ты что себе позволяешь, Бубнов⁈ Совсем страх потерял⁈ Думаешь, что если я твой проект смог самому Вождю доложить, то ты сразу уже герой⁈

— Он вредит нашему проекту! — опять поддакнул Завадский.

— Действительно! — прорычал Большаков, — из-за таких отсталых элементов и тормозится развитие советского кинематографа!

Меня аж перекосило от таких слов.

Я смотрел на одухотворённые лица этих номенклатурщиков и ясно понимал, что я им ничего не докажу. Завадский ловко влез в проект, переступив через мою голову, и Большаков ему верит. Ему, а не мне. Если отбросить эмоции, то тут я даже в чём-то Большакова и понимаю: Завадский — известный режиссёр, имеет большой опыт, поддержку, уже не раз доказал, что может делать большие проекты. А вот я для него — тёмная лошадка, молодой щегол, который непонятно как пролез наверх и у которого от успехов сорвало крышу…

— Ты меня слышишь⁈ — рявкнул Большаков и вывел меня из задумчивости.

Я посмотрел на него более осмысленным взглядом.

— Передай все документы Юрию Александровичу! Сейчас же! При мне передавай! — прорычал он.

Я вытащил папку со сценарием и сметой из портфеля и аккуратно положил на стол, стараясь не зацепить тарелки с колбасой и пирогами. На Завадского и Большакова я старательно не смотрел:

— Ещё что-то? Или я могу идти? — спросил я ровным безэмоциональным голосом.

— Иди, — проворчал Большаков, искоса наблюдая, как Завадский моментально вцепился в папку, жадно схватил её и прижал к груди.

Я развернулся и молча вышел из кабинета, молча прошел мимо перепуганной Изольды Мстиславовны, вышел в коридор и спустился по лестнице.

Москва спала, ночные окна в домах темнели. Лишь кое-где советские граждане не спали, может, работа срочная какая, а, может, бессонница.

Я шел по улицам, тёплый весенний ветерок обдувал моё разгорячённое лицо. На чернильном небе сияли крупные, словно каштаны, звёзды. В другой раз я бы обязательно остановился и полюбовался на них. Но не сейчас.

Я вошел в свой двор, вошел в подъезд, поднялся по лестнице и открыл дверь в коммуналку.

Здесь было сонно и тихо.

Соседи, наконец, угомонились и давно уже сладко спали в своих кроватях.

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить Дусю, я открыл дверь и на цыпочках начал входить.

Начал входить и замер. Потому что, во-первых, в комнате горел свет, а, во-вторых, Дуся сидела за столом, на котором была высыпана гора гречки и перебирала её.

— Не спишь? — спросил я.

— Тебя жду. Что, Муля, опять они тебя облапошить пытались, да? — вглядываясь мне в лицо, с тревогой спросила Дуся.

— Как обычно, — кивнул я.

— Но ты им задал? — кивнула она на мой разодранный пиджак и продолжила мерно и неторопливо перебирать крупу.

— Конечно, задал, — сказал я и снял, наконец, этот ненавистный пиджак и картонную рубашку.

— Что на этот раз? — опять задала вопрос Дуся.

— Большаков доложил всё Сталину удачно и хорошо. Тот даже хвалил, — сказал я механическим голосом, — но потом влез Завадский. И теперь главным режиссёром будет он, а Йоже Гале останется на подхвате. Фаины Георгиевны, Рины Васильевны и Миши там не будет. Главная роль будет у Веры Марецкой…

— Он забрал у тебя сценарий? — всё-таки оторвала взгляд от крупы Дуся и, увидев, что я согласно кивнул, не выдержала и расхохоталась, — я представляю, какое у него будет лицо, когда он этот сценарий увидит!

Я тоже рассмеялся.

— Думаешь, всё получится? — лукаво спросила она и сыпанула горсть очищенной гречки в таз.

Я пожал плечами, потянулся и зевнул:

— Сложно прогнозировать, Дуся. Сейчас всё прошло так, как мы и думали. Завадский уже подсуетился. Думаю, скоро подтянется рыбка помельче, но позубастей, типа Глориозова и Капралова-Башинского. И это ещё остальная стая не знает, что этот проект Большаков увёл у Александрова.

— И что ты будешь делать дальше? — спросила она.

— Нужно срочно сообщить Свинцову, что сценарий у меня забрал Завадский. И что он подбил Большакова идти с докладом к Сталину, потому что хотел забрать себе этот проект, — объяснил я, — вот завтра прямо с утра схожу к нему в Институт философии, извинюсь. Я ведь человек маленький. Молодой. Неопытный. Мне сказали отдать — я отдал. А пока они будут между собой воевать и грызться, я начну потихоньку сужать круги вокруг Александрова. Как раз он будет отвлекаться на них, а тут и я! И Вера с Валей мне помогут. Кстати, после Свинцова, нужно будет ещё зайти в театр и наябедничать и Глориозову на Завадского. Пусть тоже присоединяется к грызне. Ты тоже не забудь завтра пожаловаться Белле. Если появится Фаина Георгиевна — то и ей обязательно. И что роли у неё теперь не будет. Ни у неё, ни у Рины.

— Я завтра на рынок иду, там Глашу её встречу, — задумчиво сказала Дуся, — ей и пожалуюсь. А она передаст всё Фаине Георгиевне.

— Ещё лучше! — оценил коварство Дуси я и добавил, — А вот потом, когда Завадский откажется от проекта, мы его возьмём и прекрасно реализуем.

— Ты точно уверен, что Завадский откажется? — недоверчиво спросила Дуся.

— Конечно откажется, — улыбнулся я. — Он не потянет его. А менять сценарий он не сможет. Потому что его утвердил Сталин. А когда проект повиснет на волоске, я его заберу, и мы с Йоже Гале снимем прекрасный фильм!

— Ну, тогда помоги мне перебрать ещё вот эту кучку, и надо идти спать, — подытожила Дуся.

Наутро меня уже ждала Валентина. Мы с нею сговорились идти в Институт философии. Я пойду к Свинцову, а она заглянет в отдел аспирантуры и выяснит всё о лекциях.

То, что Валентину знают, как мою «невесту», я не беспокоился. Народу в Институте много, молодёжи — особенно. Кроме того, я подсказал Валентине, как одеться и сейчас она была на себя мало похожа: модная стрижка-каре, брючный синий костюм (длина жилета была строго по колено, так что вид он имел довольно пуританский, чтобы не смущать граждан, но при этом выглядела очень стильно и модно) и кремовая блузка — и вот передо мной совершенно новый человек.

Хотя косметикой пользоваться она всё-таки не умеет.

— Ну как? — спросила Валентина меня, лукаво блестя глазами.

— Всё хорошо, но только зачем ты так накрасила глаза?

— Чтобы выразительные были, — растерялась Валентина и тихо спросила, — тебе не нравится?

— Ты одела синий костюм. Вот зачем ты накрасила глаза зелёным и оранжевым?

— Это тени…

— Я понимаю, что тени, — вздохнул я, — но ты же идёшь в институт, а не в ресторан. Сейчас день, а не вечер. Не годится. Пойди умойся и накрасишься заново.

— Ты зануда, Муля! — вспыхнула Валентина и послушно пошла умываться в ванную.

— Дуся, дай ей чистое полотенце, — попросил я, допивая кофе.

— Зачем девушку обижаешь? — укоризненно покачала головой Дуся.

— У неё красивые глаза, — ответил я, — и не надо переключать внимание на тени. Нужно, чтобы природная красота глаз была подчёркнута, а не светофор нарисован на лице.

Валентина как раз вошла в комнату, умытая и надутая. Однако при моих словах, она просияла:

— Муля, ты правда считаешь, что у меня красивые глаза?

— Давай быстрее! — вздохнул я, — опоздаем же!

Когда, наконец, мы покинули коммуналку и вышли на улицу, Валентина спросила:

— Муля, а ты не боишься?

— Кого? — не понял я.

— Что у нас не получится…

— У нас всё получится, — успокоил я девушку, — мы с тобой — прекрасная команда. И у нас есть чёткий план. Поэтому, чтобы у нас не получилось, нужно очень сильно постараться.

Валентина хихикнула и спросила:

— Муля, ты обещал, что поможешь мне измениться полностью. Чтобы я смогла достигнуть высоких результатов в жизни.

— Обещал, — не стал отнекиваться я.

— Ну так расскажи, пока мы идём, — предложила девушка.

— Хорошо, — вздохнул я и спросил, — вот скажи, Валентина, что для тебя успех?

— Успех? — удивилась она и чуть не сбилась с шага, — это когда моя работа нужна людям. Когда я приношу пользу советскому обществу и нашей стране.

— А для тебя лично?

Она задумалась и некоторое время мы шли молча. Наконец, она тихо сказала:

— Признание. Слава. Уважение. Хорошая зарплата. Ну, такая, чтобы я могла купить себе красивые вещи.

— Всё правильно, — кивнул я, — на первый взгляд, всё, что ты перечислила и для себя лично, и для людей — логично и правильно. Но вся загвоздка в том, что ты сейчас говоришь об успехе как о способе выжить, а не как о способе жить.

— А как надо? — удивилась она.

— Понимаешь. Валентина, успех — это не конечная точка, не финиш. Это маршрут. Путь. Он не в одной точке. Он в балансе, в полноте, в целостности… И мы с тобой должны определить твой маршрут и определить, как ты туда пойдёшь. Понимаешь?

— Это всё так сложно, — вздохнула Валентина, — но главное, я не хочу быть бухгалтером. А ещё я не хочу жить так, как живёт моя мама.

— Что именно тебе не нравится? Загородный дом и цветы в саду?

— Нет, на сад мне плевать. Мне не нравится, что она занята только нами с Лариской, чтобы у папы рубашки были выглажены, и чтобы на ужин была полезная еда. А я хочу…

Она задумалась и покрутила рукой, не в силах сформулировать.

— Вот мы с тобой и должны определить, чего ты хочешь, — ответил я. — Потому что сейчас ты даже сформулировать это не можешь.

Она хотела что-то ответить, но тут я, наконец, увидел знакомое бело-жёлтое здание с массивными колоннами.

— Вот мы и пришли, — сказал я и Валентина умолкла.

Мы дошли до Института философии.

Глава 15

На пороге Института философии мы с Валентиной расстались: я повернул направо, к Свинцову, а она поднялась наверх, в отдел аспирантуры.

Я проводил её задумчивым взглядом — хоть бы всё получилось. Обычно я свои планы выстраиваю так, что они почти со стопроцентной гарантией реализовываются. Но когда приходится подключать посторонних людей, причём людей, к которым у меня нет абсолютного доверия в плане их успешности, то может произойти всё, что угодно. Однако выбирать не приходится. Так что пока буду довольствоваться тем, что есть. И так хорошо, что она захотела мне помогать.

Я остановился перед дверью, на которой висела скромная табличка:

СЕКТОР АНАЛИЗА РАЗВИТИЯ МЕЖДУНАРОДНЫХ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИХ СИСТЕМ

И ниже, буквы помельче:

Свинцов Р. Д.,

доцент, кандидат философских наук, заведующий.

Вот и чудесно. Мне сюда.

Я обозначил своё присутствие стуком и сразу же толкнул дверь:

— Можно?

Свинцов сидел за столом и что-то писал. Весь его кабинет был заставлен застеклёнными шкафами с книгами. Шкафов было так много, что место оставалось только для стола и пары стульев. С огромного портрета над столом задумчиво и величественно взирал на вот это вот всё сам Иосиф Виссарионович Сталин.

— Иммануил Модестович! — узнал меня и моментально взвился Свинцов, — что вы наделали!

— А что я наделал? — спросил я, заходя в кабинет.

— Вы мне что обещали? Что⁈ — срываясь на визг, закричал Свинцов. — Как мы договаривались с вами⁈

— Что я принесу сценарий вам сюда, — покладисто ответил я, печально вздохнул и уселся на свободный стул.

— Так почему вы не принесли⁈ Почему Большаков попёрся с моим докладом к Сталину⁈ Вы не представляете, как рассердился Георгий Фёдорович! Здесь же ужас что было!

— Да почему же не представляю, я всё представляю, — сказал я преисполненным сочувствия голосом.

— И у вас после всего этого хватает наглости сюда приходить⁈ — визг Свинцова перешёл в фальцет, и он схватился за сердце.

— Роберт Давидович, — сказал я и напустил ещё печали в голос, — как только вы ушли, я сходил и забрал сценарий. Собирался нести вам с утра, как и договаривались. Но только я вернулся домой, как пришли от Завадского и забрали его.

— Что-о-о⁈

— Ну, а что я мог сделать? — хмуро развёл руками я. — Я — человек маленький. А Завадский имеет большое влияние на Большакова. Он его и накрутил. Большаков велел отдать ему сценарий. А мне что оставалось делать? Руководство приказало, и кто я такой, чтобы ослушаться руководство⁈

— Но вы могли сказать, что уже отдали сценарий мне, — пробормотал Свинцов.

— Не мог, Роберт Давидович, — печально покачал головой я, — ложь недостойна советского человека!

— Но вы понимаете, что всё испортили? — проскрежетал зубами Свинцов.

— Не я, Роберт Давидович, не я, — приложил руки к груди я, — это всё Завадский. Как только он узнал, что проектом заинтересовался Институт философии и лично вы — так сразу начал действовать…

— Я его сгною… — прошипел Свинцов.

— Только будьте осторожны, Роберт Давидович, — от всего сердца посоветовал я, — он — страшный человек.

— Я тоже страшный! — заносчиво воскликнул Свинцов.

— К тому же он планирует снимать в главной роли свою музу Марецкую, — наябедничал я, — поэтому будет идти до конца. Ради этого он всё и провернул. И даже югославского режиссёра решил отодвинуть.

— Как интересно, — задумчиво протянул Свинцов, — как интересно…

Он так задумался, что даже не обратил внимания, что я уже покинул кабинет.

Ну вот теперь пусть соревнуются, кто важнее! — я усмехнулся и выскочил из Института.

Пока шёл по коридорам и переходам — всё смотрел, что да как. Но в целом ничего такого. Обычный научный институт, всё чинно-благородно. Не подкопаешься. Придётся рыть глубоко. Вся надежда на Веру и Валентину.

Я вышел во двор. Там меня уже ждала Валентина. Мы ещё с утра договорились подождать друг друга у входа, и я думал, что буду первым. Но она меня опередила.

— Как всё прошло? — одновременно спросили мы друг друга и рассмеялись.

— Давай ты первая рассказывай, — сказал я.

— У меня всё отлично! — похвасталась девушка, видно было, что её просто переполняют эмоции. — Лекции начнутся уже послезавтра. Прямо словно нарочно даты совпали! И как раз места ещё есть. В общем, я записалась в группу слушателей. Заодно мне и справку дадут, чтобы в универе прогулов не ставили.

— А то, что учёбу пропустишь? — нахмурился я.

— Да какая у нас уже учёба, — легкомысленно отмахнулась Валентина, — идёт подготовка к практике, потом будет сессия. А сейчас зачёты сдаем, да ерунда всякая. А у тебя как прошло?

— У меня просто отлично, — обрадовал девушку я и, чтобы не вдаваться в подробности, предложил, — может в столовую зайдём, а? Как раз обеденное время почти…

— А давай, — с довольным видом кивнула она. Вся эта таинственная суета ей очень нравилась.

И так мы, весело болтая, вышли из ворот Института философии, как вдруг сбоку раздался возглас:

— Валентина!

К нам торопливо шагал какой-то мужик, в строгом костюме, белой рубашке и при галстуке. Он показался мне смутно знакомым, вот только вспомнить его я не мог.

— Папа! — радостно воскликнула Валентина, и я сразу вспомнил, что да, точно, это же Осипов.

Просто я видел его всего один раз, тогда Мулина мама праздничный ужин со смотринами устраивала. Но особо не запомнил — народу тогда было много, да и не общались мы за столом почти.

Видимо, Осипов-старший меня тоже не особо узнал. Потому что смерил несколько удивлённым взглядом, поздоровался со мной, а потом осторожно спросил дочь:

— А что ты тут делаешь? Разве ты не на парах сейчас должна быть?

— Да мы с Мулей в институт ходили, — выпалила Валентина и кивнула на жёлто-белое здание.

— Зачем? — чуть напрягся Осипов, продолжая пристально меня разглядывать.

— Я в аспирантуру поступать решила, — сказала она и радостно посмотрела на меня, — Муля считает, что лучше, если я на марксизм-ленинизм пойду. Вот мы и зашли узнать, будет ли начитка лекций. До осени как раз успею подготовиться…

— Вот как, — на лице Осипова появилось изумлённое выражение. — Муля так считает? И ты решила поступать в аспирантуру?

— Написать и защитить кандидатскую по бухгалтерии сложно, — пояснил я, словно само собой разумеющееся, — а вот по философии намного легче, да и перспективнее. Тем более, что на стыке этих двух наук, философии и экономики, можно хорошую работу написать. И отец мой тоже так считает.

Он продолжал молча и испытующе смотреть на меня. Тогда Валентина прыснула и пояснила:

— Папа, это же Муля Бубнов! Ты не узнал, что ли⁈ Сын Надежды Васильевны.

— Ах, Бубнов… — чуть сконфуженно разулыбался мне Осипов, но тут же спросил Валентину, — А мама знает про аспирантуру?

— Нет ещё, — покачала головой Валентина, — я вообще не думала рассказывать, вдруг не поступлю.

— Поступишь, — сказал я, в душе кляня Осипова, что он нам так не вовремя встретился и сейчас приходится выкручиваться.

— Эммм… Муля, я, конечно, рад, что вы столь высокого мнения о Валентине, но она у нас девушка с характером… и к гуманитарным наукам склонности не имеет… — начал было Осипов.

Валентина вспыхнула.

Предваряя зарождающийся семейный скандал, я сказал:

— Валентина — очень талантливая девушка. Благодаря тому, как она замечательно сделала нам расчёты сметы по съёмкам советско-югославского фильма, товарищ Большаков успешно доложил проект Иосифу Виссарионовичу и тот его поддержал!

— Ах… — пробормотал полностью деморализованный глава семейства, но я опять не дал ему сформулировать мысль:

— А талантливые люди, такие, как Валентина — они талантливы во всём. Ваша дочь — очень разносторонняя. И я уверен, что она блестяще справится с аспирантурой и быстро напишет и защитит диссертацию.

— Но она же будущий бухгалтер и зачем ей…

— А что, разве научная степень ей в карьере помешает? — чуть улыбнулся я, и у Осипова в этот раз никаких возражений не нашлось.

После столовой я распрощался с Валентиной и, так как времени было ещё достаточно, то отправился в театр к Глориозову. Рановато, конечно же, но, надеюсь, там репетиция уже началась, и я его застану.

И я не ошибся.

На сцене стоял Серёжа и нудным заунывным голосом читал текст с листочка, едко комментируя какие-то места. Рядом, на табуретке, сидела Леонтина Садовская с кислым лицом. Время от времени она тоже вставляла реплики:

— Какой ужас!

В зале находились ещё артисты. Так как репетиция была черновая, рабочая, то одеты все были в повседневную одежду и разобраться кто из них есть кто, не представлялось возможности.

— Ну где же она? — возмущённо воскликнул тщедушный мужчина. Явно какой-то то ли худрук, то ли помощник режиссёра.

— Давайте ещё пару минут подождём, товарищи, — умоляющим голосом произнёс Глориозов, — буквально минут пятнадцать. Если она не придёт — тогда начинаем без неё.

— Ну и куда это годится⁈ А если мы все опаздывать начнём⁈ — Леонтина поджала губы, всем своим видом выражая возмущение.

— Да она на особом счету потому что! За неё постоянно из Комитета искусств просят, — подала язвительный голос из зала какая-то толстуха.

Я присмотрелся: явно тоже из актрис. Но что-то я её вообще не помнил.

— А я предлагаю, если она таки изволит явиться, давайте её будем игнорировать, товарищи! — воскликнул долговязый субъект с длинным мясистым носом. — Таких воспитывать нужно!

— Правильно! — поддержали другие.

Среди возмущённых голосов был и Глориозов. Но больше всех старалась Леонтина Садовская и толстуха в зале.

Я, кстати, уже понял, о ком идёт речь.

И в своих предположениях не ошибся.

Буквально на исходе пятнадцати минут дверь в зал открылась и вошла Фаина Георгиевна. Была она в приподнятом настроении и вся аж лучилась:

— Здравствуйте, товарищи! — воскликнула она радостным и бодрым голосом.

Все промолчали, не ответил никто. Даже Серёжа уткнулся в свои листочки и сделал вид, что страшно занят и вообще его тут нет.

— Товарищи, что-то случилось? — немного нервничая, спросила Злая Фуфа.

Все промолчали опять. Раневская вспыхнула:

— Ну, раз никого здесь нет, я, пожалуй, пойду поссать! — громко и выразительно заявила она и, развернувшись, стала выходить из зала. И тут её взгляд наткнулся на меня:

— Муля! — воскликнула она, — какая встреча! Что-то ты совсем пропал! Я тебя сто лет уже не видела!

— Да дела, всё дела, — вздохнул я, мучительно размышляя, как рассказать ей о подлости Завадского.

— А квартиру твою другим отдали, — вздохнула Злая Фуфа. — Хорошо, что Глаша отговорила меня начинать ремонт там делать. А то мы бы сделали, а туда других людей поселили.

Кровь бросилась мне в лицо. Других поселили, значит.

— Фаина Георгиевна, — сказал я ровным безэмоциональным голосом, — мы же с вами разговаривали, и я вам ясно сказал, что эта квартира будет моей примерно через месяц-два. Время ещё не подошло. Может, этих людей временно поселили.

— Но они грузили вещи, — недоверчиво покачала головой Раневская, — я сама видела, как грузчики тащили пианино. Зачем бы пианино тащить на третий этаж, если они там жить месяц будут?

— Может быть, они настолько любят музыку, что жизни без неё не мыслят, — предположил я, что вызвало скептическую ухмылку у Раневской.

— Вот вы где! — внезапно к нам подошёл Глориозов и с деланным радушием воскликнул. — А что же вы опять опаздываете, Фаина Георгиевна? Мы вас всем коллективом ждём, ждём, а вас всё нет и нет. Уже даже репетицию переносить хотели.

— Я с Мулей разговариваю, — величественно парировала она, — пришла вот на репетицию, а в зале нет никого. Непорядок, Фёдор Сигизмундович!

Она демонстративно взглянула на часы и проворчала:

— Уже полчаса, как надо репетицию начинать. Что-то вы все совсем разболтались!

Глориозов побагровел, не в силах ничего сказать умного.

Злая Фуфа незаметно подмигнула мне и величественно продефилировала к сцене.

Мы с Глориозовым остались вдвоём.

— Как движутся дела с проектом, Иммануил Модестович, — обволакивающе мягким голосом сказал Глориозов, — получается что-то? Как там наши договорённости?

— А вы разве не знаете? — спросил я подчёркнуто удивлённым голосом.

— Что не знаю?

— Этот проект Большаков уже доложил Иосифу Виссарионовичу, и он получил всестороннее одобрение… — начал я.

— А я всегда говорил, что у вас талант, Иммануил Модестович, — заламывая от волнения руки, буквально вскричал счастливый Глориозов, — так вы возьмёте Серёженьку и Леонтину на главные роли?

— Увы, Фёдор Сигизмундович, увы, — с печалью в голосе сказал я, — взял бы с радостью, но не выйдет.

— Как это не выйдет? — побледнел Глориозов и многозначительно посмотрел на сцену, где в это время Фаина Георгиевна выразительным голосом зачитывала монолог по листочку, который она отобрала у Серёжи.

— Так Завадский уже подговорил Большакова и тот велел отдать проект ему, — наябедничал я, — он и будет главным режиссёром. И на главную роль он видит Веру Марецкую.

Оставив взволнованного такой несправедливостью Глориозова, я с довольной улыбкой отправился дальше.

Ну а что: сделал гадость — на сердце радость.

И это ведь только начало!

Я вышел на улицу. Можно было начинать собирать компромат на Александрова. Но что-то мы все устали, и я разрешил Вере и Валентине начинать завтра. Сам тоже решил отдохнуть.

По дороге решил купить Дусе подарок. Всё-таки она в эти дни сильно меня поддержала. Благодаря её находчивости, столько всего удалось преодолеть. Да и поддержка в виде пирожков тоже оказалась не лишней.

И вот кто бы подумал, что неграмотная домохозяйка, может так прекрасно ориентироваться во всех этих интригах мадридского дворца. Нет, не зря говорил Владимир Ильич о кухарке, которая может управлять государством (ну, или ему приписывали эту фразу, я уже и не помню точно). В принципе он в чём-то и прав: если кухарка может управлять своим домашним хозяйством, то почему она не справится с хозяйством побольше, пусть и в масштабах страны?

Пока я размышлял, по дороге мне попался большой «Универмаг».

Я вошел и сразу же, на первом этаже, в отделе женской одежды, обнаружил взволнованную очередь.

— Что дают? — спросил я какую-то толстую тётку, которая тревожно пыхтела передо мной.

— Кофточки выбросили, — недовольно ответила она и припечатала категорическим голосом, — за мной ещё три женщины занимали!

— Хорошо, — покладисто сказал я и пристроился сзади.

Очередь двигалась медленно. Казалось, ей не будет конца краю. Кроме того, в помещении было душно, а окна открыть и проветрить никто не додумался. От многих женщин несло приторными духами и жаренным луком. Смесь просто убойная.

Я терпеливо стоял и понимал, что долго так не выстою. Мне, человеку двадцать первого века, который привык к качественному и комфортному сервису, возвращаться к советским очередям оказалось сложно.

Я уже раздумывал, чтобы плюнуть на всё это и идти искать что-то другое, как вдруг часть женщин с возмущениями и ворчанием начала расходиться.

— Что там случилось? — спросил я тётку, что стояла впереди меня.

— Да остались только большие размеры, — сердито сказала она, но в очереди осталась.

Как бы то ни было, но буквально через каких-то сорок минут я приобрёл вожделенную кофточку, нежно-голубого цвета. Надеюсь, Дусе понравится. Как раз её размер.

Домой летел, словно на крыльях.

— Дуся, это тебе, — улыбнулся я, и протянул подарок.

— Мне? Что это? — тем не менее она схватила коробку и принялась её аккуратно раскрывать.

— Подарок, — сказал я.

— Ох! Какая красота! — воскликнула Дуся и приложила кофточку к себе. Немного пометалась в поисках зеркала и застыла перед ним, поворачиваясь и так, и сяк.

Я с улыбкой наблюдал за её искренней, почти детской, радостью.

— Муля! — воскликнула она, — это же дорого. Не надо было деньги тратить!

— Дуся, — покачал головой я, — ты…

Но договорить я не успел — в дверь сперва пару раз постучали, а потом она раскрылась. И на пороге стояли и синхронно улыбались… Надежда Петровна, Мулина мама, и Анна Васильевна, мама Валентины.

— Муля! — воскликнула Надежда Петровна, — а мы тут как раз мимо шли и дай думаем заглянем…

Глава 16

— Эммм… З-здравствуйте, — немного растерянно сказал я, но сразу же взял себя в руки.

При таких дамочках, как Надежда Петровна и Анна Васильевна, расслабляться никак нельзя. А то потом будет «ой».

— Ах, Дуся, какая ты нарядная! — изумлённо всплеснула руками Мулина мамашка, обнаружив Дусю у зеркала в новой голубой кофточке.

И, конечно же, глупая наивная Дуся не нашла ничего лучшего, чем брякнуть:

— А это мне Мулечка подарил!

— Муля? — вежливо растянула губы в резиновой улыбке Надежда Петровна и добавила деревянным голосом, — да, мой сын очень воспитанный мальчик.

Но при этом она посмотрела на Анну Васильевну многозначительным взглядом, мол, оценила ли та.

Анна Васильевна мой щедрый поступок оценила и восхищённо заулыбалась.

— Ой, что же вы не проходите! — между тем захлопотала Дуся, до которой, наконец-то, дошло, — проходите. Садитесь. Сейчас чай пить будем. Я как раз рулет с маком сделала.

— Ну да, конечно, можно и рулет для моего мальчика, лишь бы подарки такие тянуть, — едко проворчала себе под нос Надежда Петровна, но так, чтобы Дуся услышала.

Дуся услышала и покраснела. Ей давно уже хотелось снять злополучную кофточку, но комната была одна, к тому же маленькая, и раздеваться при посторонних было некультурно. Пришлось ей хлопотать нарядной под красноречивыми взглядами Надежды Петровны.

Между тем обе дамы уселись за стол, усадили меня и, пока Дуся делала чай, устроили мне допрос:

— Муля! — чуть присюсюскивая, с умилением произнесла Анна Васильевна, — а ведь наша Валентина попала под твоё влияние…

— Какое ещё влияние? — голос Надежды Петровны предательски дрогнул, и она удивлённо посмотрела на меня.

— Ну как же! Как же! — защебетала та радостным голосом, — раз ты лично отводил её поступать в аспирантуру в Институт философии! Раньше она бы и слушать о таком не стала!

— Муля, а почему мы с отцом об этом ничего не знаем? — голос Надежды Петровны зазвенел.

— Аркадий Наумович видел их сегодня рано утром возле института, — наябедничала Анна Васильевна, с довольным видом наблюдая, как вытянулось лицо Надежды Петровны.

— Не рано утром, а перед обедом, — буркнул я.

— Муля! — захлопала глазами Надежда Петровна и чайная ложечка, которой она помешивала в чашке чай, громко звякнула.

— А почему ты решил в аспирантуру её уговорить? — спросила Анна Васильевна и тут же, без перехода, изменила тему и сдала меня с потрохами, — цветок летучей мыши, как я понимаю, помог?

— Да, спасибо большое, Анна Васильевна, вы меня прямо спасли, — еле сдерживая вздох, сказал я, — теперь проект наш.

— К-какой проект? — поджала губы Надежда Петровна и недоумённо взглянула на меня, — тот, из-за которого ты «заболел»?

Я усмехнулся и развёл руками, мол, а что делать оставалось.

И тут моя глупая наивная Дуся совершила самую страшную ошибку в моей жизни (да, да, именно в моей). Потому что она, желая реабилитироваться, поставила тарелку с нарезанным рулетом на стол и вдруг заискивающе спросила:

— А Валентина сегодня больше уже не придёт?

Анна Васильевна удивлённо посмотрела сперва на Дусю, потом на меня. Надежда Петровна, которая последние двадцать минут демонстративно игнорировала Дусино существование, тоже удивлённо на неё посмотрела. А потом — на меня.

Ну, а Дуся, глупая, наивная Дуся, вместо того, чтобы бежать из Москвы куда-нибудь подальше, в пампасы там, в Саратов, или на худой конец, в Антарктиду, брякнула:

— Валентина, когда спала, заколку в кровати потеряла. А я Мулечкино постельное бельё сегодня утром перестилала и нашла. Передайте ей, пожалуйста, — и протянула заколку Анне Васильевне.

Возникла напряжённая пауза. В воздухе отчётливо запахло серой.

Стараясь не встречаться ни с кем взглядом, я сказал бодрым голосом:

— Пойду покурю, — и, пока Надежда Петровна изображала выброшенную на берег камбалу, а Анна Васильевна судорожно размышляла, как бы обернуть всё на пользу, я торопливо выскочил на кухню.

Руки подрагивали.

Единственная мысль, которая билась в голове — как же я сглупил с кофточкой для Дуси. Лучше бы купил ей цианистого калия. И побольше. Килограмм пять. Или даже шесть.

Голова аж гудела от всего этого.

Мда, даже в двадцать первый век с его безумным ритмом и информационным торнадо и то было явно проще, чем в это время с его домостроевскими традициями и обычаями.

Я подкурил от конфорки и задумчиво задымил в форточку.

Почему-то остро захотелось домой, обратно, в мой мир. Эх, сейчас бы плюхнуться дома на мягкий ортопедический диван, включить панель и смотреть какое-то незамысловатое ток-шоу, попивая холодненькое пиво с креветками.

— Муля! — на кухне появилась Белла с чайником в руках. И была она страшно сердитая. — Ты, когда подруг своих водишь, то пусть они хоть на место подушку кладут! Это опять Верка у тебя ночевала?

В дверном проёме ахнула Анна Васильевна. А лицо Надежды Петровны пошло пятнами.

— Конечно Верка, — мне вдруг стало так смешно, что я чуть дымом не подавился.

— Надо тебя уже женить, Муля, а то эти похождения никогда не кончатся, — сама того не ведая, подкинула дровишек Белла и тоже подкурила от конфорки.

На Анне Васильевне лица не было.

— Можно пройти? — мимо двух застывших соляными столбами дамочек протиснулась Муза и, обнаружив меня возле окна, сообщила, — Муля, а к тебе опять эта девушка приходила.

Не успел я уточнить, что за «эта девушка», как оба соляных столба моментально отмерли обратно.

— Ты бабник, Муля! — возмущённо, со слезой в голосе, вскричала Анна Васильевна, которая от этих разговоров сильно разозлилась и уже не бросала на Надежду Петровну торжествующих взглядов, — за нашу дочь ты ещё ответишь! Ты Аркадию Наумовичу ответишь!

— Не смей обзывать ребёнка! — моментально взвилась Надежда Петровна и мстительно добавила. — А что бедному мальчику делать остаётся, когда девки сами в койку прыгают⁈

— Потому что воспитывать детей надо! — парировала оскорблённая Анна Васильевна, — хотя о чём тут говорить! Сколько у Мули отцов, видимо, не знает, даже сам Муля.

С этой уничижительной фразой, оставив последнее слово за собой, она, чеканя шаг, гордо удалилась.

Надежда Петровна постояла пару секунд, но не смогла сформулировать ничего вразумительного, только покачала головой, горестно всхлипнула и тоже удалилась.

Мы с соседями остались на кухне одни.

— Мда, — сказала Муза.

— Мда, — задумчиво подтвердила Белла и крепко затянулась.

— Мда, — покачала головой Дуся, которая давно уже просочилась на кухню, но благоразумно старалась не отсвечивать.

— А я бы сейчас шоколадный торт сожрал. Целиком, — вздохнул я, затушил окурок и вышел из кухни.

Я отправился сразу к Верке. Перед этим мы договорились, что встретимся возле небольшого кафе «Волна», как раз на полдороги от меня и от неё.

Погода была чудесная, солнечная, и Вера сегодня вырядилась совсем по-летнему. Короткое платье даже коленки не прикрывало, и я одобрительно окинул её взглядом. Вера довольно зарделась.

— В общем, я всё выяснила, — радостно сказала она, — есть две девочки, Ленка и Наташка. Я с ними хорошо знакома. Они актрисы. Ну как актрисы. Ленка в подтанцовке. А Наташка пробуется на съемки в кино. Уже два раза даже была в массовке.

— И что? — поторопил её я.

— Они бывали на даче у этого хрыча.

— У Александрова? — обрадованно прищурился я.

— Нет, он к себе на дачу никого не водит, — пояснила Вера, настороженно оглянувшись. — Всё происходит на даче у Кривошеина. Слышал о таком?

— Слышал, — кивнул я, — а адрес дачи есть?

— Есть не только адрес, — растянула в улыбке губы Вера, — есть возможность мне тоже туда попасть!

— Нет! — покачал головой я.

— Почему нет? — нахмурилась девушка. Настроение у неё сразу испортилось.

— Потому что нет! — раздражённо сказал я, — одно дело помочь мне в поисках. И совсем другое — рисковать собой. Я на это никогда не пойду.

— Да ладно тебе! — хихикнула Вера, — мне и самой интересно. Не убудет меня. Зато с такими важными шишками в бане хоть погуляю. Икры наемся. Шампанского самого дорогого напьюсь.

— Нет! — отчеканил я, — я тебе запрещаю!

— Ты мне не мамочка! — фыркнула Вера и обиженно добавила, — запрещалка не выросла!

— Я сказал — «нет»! — зло повторил я.

— Ну, Муля! — возмущённо заканючила Вера и горячо зашептала, — Мулечка, ты пойми, у меня такой шанс появился себе мужчину найти. Состоятельного. Я ведь не молодею. А тут такая возможность…

— Сколько лет этим Наташкам и Ленкам? — спросил я.

— Ленке двадцать три или двадцать четыре, — озадаченно пробормотала Вера, — а Наташка совсем молодая. После школы только.

— И что, Ленка и Наташка нашли там себе мужчин? — ехидно спросил я.

— Нет, но…

— А с чего ты взяла, что если две юные девицы не смогли себе мужиков отхватить, то у тебя, в твои сорок лет, это сразу получится?

— Мне тридцать три! — возмутилась Верка и обиженно надула слишком ярко накрашенные губки.

— Но не двадцать же, — растянул губы в улыбке я и Верка не нашлась, что ответить.

Мимо нас прогромыхал грузовик. Мы молчали.

— Адрес давай, — прервал молчание я.

— Но ты меня возьмёшь на дело? — попросила Верка.

— Потом. Может быть, — не стал говорить ничего конкретного я и отобрал у неё смятую бумажку с неровными строчками.

После того, как мы расстались с Веркой, я сразу же направился к Валентине. Справедливо рассудив, что домой к Осиповым идти чревато, да и время ещё дневное, я пошел прямо в её институт. Выяснить, в какой аудитории она сейчас находится не составило особого труда.

В это время ещё всякой охраны не было, так что в помещение ВУЗа я прошел беспрепятственно. Какая-то смешливая девчонка, которую я попросил позвать мне Валентину, быстро выполнила мою просьбу и умчалась, заинтересованно стрельнув по мне глазками.

В отличие от Верки, Валентина была одета в строгую тёмно-синюю рубашку, застёгнутую на всё пуговицы, и в не менее строгую коричневую юбку, хорошо так за колено.

При виде меня она смутилась и покраснела.

— Муля! — сказала она, пытаясь незаметно для меня расстегнуть две верхние пуговички на воротнике. Но петли были тугими и у неё ничего не вышло.

— Валентина, — перебил её я, — я буквально на минутку заскочил. Тебе нужно сегодня или завтра покрутиться в Институте философии, среди аспирантов…

— Так начитка будет послезавтра только, — удивилась она.

— Я знаю, — кивнул я и объяснил, — просто покрутиться. Ну, придумай сама причину. На пример, что хочешь знать, кто из ученых строгий научный руководитель, а кто нет. Или у кого всегда аспиранты легко защищаются. Или как начать писать диссертацию…

— Да поняла я, поняла! — фыркнула Валентина и спросила, — а зачем?

— Мне нужно, чтобы ты уже завязала знакомства, — пояснил я, — покрутись среди девочек. Парни меня не интересуют, сама понимаешь.

Валентина согласно кивнула и вдруг добавила:

— Тогда будет правильно, если меня у входа Жасминов встретит.

— Согласен, — сказал я.

Мы договорились о конкретном времени, обсудили ещё кое-какие нюансы, и я отправился прямиком с Жасминову.

Вышеупомянутый Жасминов крутился у Большого театра.

Тут мы с ним и уговорились встретиться.

Был он хмур. Его красивое породистое лицо потеряло былой лоск. Но всё равно, он старался держать марку.

— Как дела? — спросил я.

— Да вот, не берут меня никуда, — нахмурился он и зло добавил, — зато взяли этого идиота Подстаканникова. А ведь он и петь нормально не умеет!

Жасминов зло хохотнул:

— Он берёт всего две октавы, Муля! Ты представляешь⁈ Две! И его тем не менее взяли!

— Несправедливо, — подтвердил я, хотя для меня, что две, что восемь — всё едино.

— Всё из-за этой Лили, — помрачнел Жасминов и проворчал, — а ведь я её не заставлял вешаться мне на шею и бросать семью. Ещё и Гришка этот дебильный с поджогом этим…

Я комментировать не стал, да и Жасминову этого не надо было.

Он посмотрел на меня и сказал:

— Когда ты мне с ролью поможешь, Муля?

— Я как раз об этом и хочу поговорить с тобой, Орфей, — ответил я, — нужно, чтоб ты сначала помог мне в этом деле. Ну, о котором мы договаривались.

— Что нужно?

— Сегодня ты должен встретить Валентину возле Института философии, — и я кратко обрисовал Жасминову его роль.

— Не получится, Муля, — покачал головой Жасминов.

— Почему? — опешил я, — это же очень просто. Ты встретишь её в определённое время у входа в институт. Вы пару минут посмеётесь, поболтаете там, чтобы все на тебя обратили внимание. А потом ты проведешь Валентину. Ну хотя бы до соседней улицы и всё. Что здесь сложного?

— А то, Муля! — заламывая руки, вскричал негодующим голосом Жасминов, — ты посмотри на меня!

Я посмотрел и всё равно ничего не понял. О чём так прямо и сказал.

— Мой костюм давно вышел из моды! — горестно запричитал Жасминов, — лак на туфлях облез! И как я в таком виде буду встречать юную девушку, да ещё на глазах у всех⁈ Нет! Нет! И нет! Жасминов должен блистать! Всегда и везде!

В общем, еле я его уговорил.

Домой я пришёл уставший, словно стахановец. Вроде и ничего особо не сделал, но впечатление такое, что пропахал несколько гектаров целины. Причём вручную и перочинным ножиком.

На Дусю я даже уже и не злился. Ну, что с неё возьмёшь? Не интриганка она ни грамма. Хотела, как лучше…

Я снял пиджак, галстук и уже взялся за подтяжки, когда в комнату вошла упомянутая Дуся и с загадочным видом посмотрела на меня:

— Муля! — сказала она, — ты вернулся!

Я не стал комментировать очевидные вещи. Молча принялся отцеплять подтяжки.

Дуся приняла молчание на свой счёт и сказала:

— Мулечка, а я тебе шоколадный торт испекла. Как ты и хотел.

И передо мной, словно по мановению волшебной палочки, возник огромный шоколадный торт.

— Мммм, — только и смог, что пробормотать я. Все обиды и претензии моментально были забыты. Подтяжки тоже.

Я плюхнулся на стул, подсунул к себе торт и схватил ложку, которую заботливо сунула мне Дуся.

Что сказать? Торт был потрясающим! Пропитанное чем-то ароматно-сиропным бисквитное тесто, щедро политое сверху толстым слоем шоколадом, оно просто растворялось во рту. Стояло бросить в рот одну ложечку, как оно моментально таяло восхитительным нежным вкусом.

— А ты? — спросил я, когда от торта осталась только третья часть.

— Ешь, Мулечка, это всё только тебе, — с умилением глядя на меня, прочирикала Дуся, — я не люблю такой торт.

Это меня вполне устраивало.

И я продолжил есть торт. Дело уже пошло медленнее. Но я не отступал. Поедание шоколадного торта было моей слабостью, моим самым любимым хобби, и в том, и в этом мире, и я ничего не мог с собой поделать.

Когда на блюде оставалось два кусочка, я уже доедал через силу.

Но доел.

— Уффф… спасибо, Дуся, — благожелательно улыбнулся я и откинулся на спинку стула. Мир был прекрасен, невзирая ни на что.

— На здоровье, Мулечка, — широко улыбнулась Дуся и добавила, — если хочешь, я тебе раз в неделю буду такой торт делать.

Я хотел.

И тут в дверь постучали.

— Открыто! — крикнули мы одновременно с Дусей и рассмеялись.

Мир между нами был налажен.

Дверь распахнулась и на пороге появилась Белла. Она широко и слегка загадочно улыбалась. В руках она держала большое деревянное блюдо. На котором был… шоколадный торт (!).

— А я вот торт шоколадный испекла, — многозначительно сказала она, — Муля так хотел шоколадный торт. И я взяла и испекла.

Мы с Дусей переглянулись.

— Эмммм… спасибо, — пробормотал я вежливым голосом.

— Кушай, Мулечка, кушай, — сказала Белла, широко опять улыбнулась, протянула мне ложку и уставилась на меня.

Я осторожно съел кусочек. И посмотрел на Беллу.

Она улыбалась и продолжала по-матерински смотреть на меня.

Пришлось есть дальше.

Я проталкивал в себя очередную ложку сладко-сиропного, пропитанного мерзким шоколадом бисквитного кошмара и надеялся, что не лопну.

Когда ложка черканула по тарелке, а в меня больше не вошло бы ни грамма, в дверь опять постучали.

Тревожно вздохнула Дуся, но крикнула:

— Открыто!

Дверь распахнулась. И на пороге появилась Муза. В руках она держала большой жестяной поднос. Но котором был… шоколадный торт.

Глава 17

А всё получилось так.

Глупая Дуся прекрасно понимала, что накосячила она капитально и теперь её любимому Муленьке будет «ой». И главное, был недоволен Муленька. Она это точно увидела по его лицу.

И решила Дуся, что надо с Муленькой срочно мириться.

А как мириться, если так накосячила?

Это трудно.

Даже если ты этого Муленьку лично с пеленок вынянчила.

Но Дуся не один год прожила на этой планете и, между прочим, ещё у академика Шушина Пётра Яковлевича работала. Это Мулин дед который. А характер у него, между прочим, ещё хуже был, чем даже у Муленьки.

Нет, так-то Муленька мальчик хороший, вежливый, правильно воспитанный. Вон даже кофточку какую ей подарил. Красотища! Даже сама Надежда Петровна вон как позавидовала.

Здесь Дуся удовлетворённо хмыкнула. Вдвойне приятно!

Вот так вот! Дуся же точно чувствует, что Муленька свою кормилицу любит больше, чем даже родную мать. Сердце дусино не обманешь.

Ну так вот.

И решила, значит, Дуся мириться с Мулей. Вот только как это сделать — пока не знала.

Но пора было идти за продуктами. Масло подсолнечное в доме заканчивается, ещё раза на два от силы хватит, да и творожку свеженького прикупить надо бы. Только нежирного. Муленька жирный не очень любит.

И поэтому пошла Дуся на рынок. В новой голубой кофточке, между прочим.

Потому что только на рынке можно купить свежие продукты. Ну, это если знаешь, у кого покупать надо.

Дуся знала.

Но шла она как раз мимо кондитерской и вдруг вспомнила, что Муленька хотел шоколадный торт. Но Дуся сурово прошла мимо: торты, пироги и рулеты она всегда пекла исключительно сама, не унижаясь до всяких там кондитерских.

Ещё чего не хватало!

На рынке Дуся невнимательно взяла пахучего подсолнечное масло и даже не торговалась. А полкило нежирного творога купила у крашеной хной пожилой армянки Сони, чего отродясь никогда раньше не бывало. От неожиданности упомянутая Соня уступила творог практически по себестоимости. От чего знатно офигели обе. Разошлись дипломатично, краями, это ещё надо было хорошенько обдумать.

А потом Дуся возвращалась домой, вооружённая творогом и подсолнечным маслом.

И путь её был мимо кондитерской…

Ещё не доходя до кондитерской, Дуся твёрдо решила, что она туда не зайдёт.

Когда до кондитерской оставалось сто метров, Дуся уверенно знала, что она туда ни за что не зайдёт. Вот не зайдёт и точка!

Когда оставалось восемьдесят метров, Дуся сказала себе, что ни за какие деньги, даже за сто тысяч миллионов миллиардов, она туда не зайдёт. Вот принципиально не зайдёт!

Когда до кондитерской оставалось пятьдесят метров Дуся даже голову решительно отвернула — она туда ни ногой! Дуся — она не такая!

Когда до кондитерской оставалось двадцать метров, Дуся подумала, что можно, конечно зайти, ну, просто только глянуть и на этом всё. Она лишь одним глазком посмотрит. Чтобы только убедиться и на этом всё.

— Почём вон тот торт? Да, тот, бисквитный, залитый шоколадом, — звенящим от напряжения голосом сказала Дуся и торопливо раскрыла бумажник.

Домой Дуся вернулась королевишной. С тортом. Бисквитный, пропитанный чем-то ароматно-пахучим, он был густо полит тягучим тёмно-коричневым шоколадом. Чудо, а не торт!

Дуся пока поставила его в холодильник, сама переодела голубую нарядную кофточку на старое домашнее платье, сняла бусики, повязала фартук и пошла на кухню. Надо было чистить картошку.

А на кухне были все. Ну, разве что кроме новеньких соседей. Те, хоть и жили уже не первый день здесь, но из комнаты нос высовывали редко. Ну, и ладно, раз так. Лишь бы опять не шумели.

Так вот, на кухне были все. Муза шинковала свеклу на винегрет, Белла торопливо фаршировала перцы, а Жасминов пытался варить суп под чутким Беллиным руководством.

— Я люблю в фарш для перцев не рис, а пшено брать, — сказала Белла деловым голосом. — Оно более нежное в фарше.

— От пшена толстеют, — флегматично заметила Муза, высыпала в миску порезанную свеклу и взялась за морковку.

— Тебе это точно не грозит, — фыркнула Белла, а Жасминов вздохнул и посмотрел на крупную нафаршированную перчину в руках Беллы мечтательным взглядом.

— А вот в Африке девочек специально кормят только пшеном, чтобы они были толстыми. Ихним мужикам толстые нравятся, — печально заметил Жасминов и с усилием отвёл взгляд от фаршированных перцев.

— Врешь же! — не поверила Белла.

— Я в передаче смотрел! — возмутился недоверием Жасминов, — по телевизору сказали.

Крыть Белле было нечем, раз по телевизору. Разговор как-то сам по себе и затих.

И тут Дуся (глупая наивная Дуся) сдуру сказала:

— Я как с рынка шла, а в кулинарии такие торты привезли. Мммм. Шоколадные.

И все встрепенулись.

А Муза задумчиво добавила:

— Как Муля хотел…

Тогда все промолчали, тем более у Жасминова начал убегать суп. Пока то, да сё, пока спасли суп, пока отмыли плиту и отругали Жасминова, Дуся уже и забыла об этом разговоре.

А оно вон что вышло.

И вот когда в комнату торжественно вошла Муза с шоколадным тортом на подносе, у Мули взгляд сделался таким же, как в детстве, когда он тихо игрался в песочнице, и на него вдруг напала большая оса.

И Дуся поняла, что раз она опять виновата, то Мулю нужно спасать именно ей.

И тогда Дуся сказала:

— Надо позвать Жасминова. А то нехорошо как. Не по-соседски.

И Белла согласилась и даже сама сбегала к нему и позвала.

И вот теперь все соседи сидели за столом. Пили чай и ели торт. Шоколадный. Вкусный. И больше всех старался Жасминов. А Муля просто сидел и пил чай. Даже без сахара.

И улыбался.

Хорошо было…

Наутро я проснулся с тяжестью в голове, и в желудке, и везде. Вчера сладкого пережрал. Соседи, под руководством Дуси, решили коллективно меня угробить с помощью тортов. Но хорошо хоть, что потом Жасминов помог. А то я даже и не знаю…

Сегодня был третий день моего «больничного». Вчера я дал указания всем действующим лицам моего плана по низвержению Александрова. Надеюсь, не накосячат. Точнее не сильно накосячат.

Сам же я подумал-подумал и решил наведаться на работу. Нет, я отнюдь не воспылал жаждой к труду. Надо было разведать обстановку, что там происходит с моим проектом.

По моим расчётам, Свинцов уже должен был натравить на Завадского Александрова и сейчас как раз у них должно было бы быть обострение конфликта.

Но убедиться нужно было наверняка.

И я знал единственный источник информации.

Изольда Мстиславовна сидела на своём обычном месте и сосредоточенно читала какую-то инструкцию. На её девственно-белой открохмаленной блузке кроваво алел шелковый шарфик, в цветочек.

— Здравствуйте, Изольда Мстиславовна, — улыбнулся я и кивнул на обитую дерматином массивную дверь, — у себя?

— Ах, Муля, Муля! — укоризненно покачала головой она и обличительно сказала, — ну вот когда ты угомонишься уже?

Я пожал плечами и философски промолчал.

— Иван Григорьевич уехал, — стрельнув взглядом на входную дверь, громким заговорщицким шёпотом сообщила она.

Я прищурился и выжидающе посмотрел на неё.

Она нахмурилась и вздохнула:

— Ты невыносим, Муля! Он уехал на комиссию.

Я чуть приподнял вопросительно бровь.

— Комиссия разбирает конфликт между Завадским и Александровым, — скривилась она и сварливо добавила, — и почему-то я даже не удивлюсь, если окажется, что я права в своих подозрениях о том, кто это всё устроил!

Я послал ей свою самую милую и добродушную улыбку:

— А давно он уехал? — спросил я.

— Да давненько уже, — нахмурилась она и посмотрела на огромную пачку неподписанных документов. — Чует моё сердце, что опять вернётся поздно и будем до утра со всем этим сидеть.

Намёк я понял, поэтому раскланялся и ушел.

Дома Дуся мыла полы, поэтому, чтобы не мешать, я вышел на кухню покурить.

У форточки дымила Белла.

— Как ты думаешь, Белла, — задумчиво спросил я, — Фаина Георгиевна хорошо режиссёра Завадского знает?

— А зачем тебе? — удивилась она.

— Да нужно о нём кое-какие справки навести, — ушёл от прямого ответа я.

— Не советую тебе о Завадском даже упоминать при ней, — выдохнула дым Белла, — она его люто ненавидит. Крику будет, что ой.

— За что ненавидит?

И тут Белла вывалила на меня целый ворох подробностей о похождениях Завадского и о его жизни с дочерью подруги Раневской.

— А потом он её бросил, — подытожила свой доклад Белла и возмущённо скривилась, — Ну и вот как так можно!

— То есть Завадский бабник? — уточнил я.

— Ещё какой! — хмыкнула Белла и тут же спросила, — Муля, а что ты опять задумал?

Но я не ответил. В моей голове уже созрел новый план.

С Верой мы встретились в парке около её дома.

Погода в эти дни была прекрасная, тёплая, и мы с удовольствием сели на ближайшую лавочку.

— Я разговаривала с этими девочками, — закрыв глаза и подставляя лицо лучам солнца, сказала Вера, — они меня завтра познакомят с одной актрисой. Она постоянно посещает ту дачу.

— Замечательно, — обрадовался я, — как бы мне с ней поговорить?

— Насколько я понимаю, она и со мной согласилась познакомиться только ради того, что думает, что я с Жасминовым, — вздохнула Вера. — А ты ей вообще не интересен.

— Актриса, говоришь, — хмыкнул я, — намекни ей, что это я устроил Раневскую к Глориозову и ещё я дружу с Капраловым-Башинским.

— Ой, кому нужен этот Капралов-Башинский! — фыркнула Вера, — вот если бы ты, к примеру, с Завадским дружил…

— Так я и с Завадским в прекрасных отношениях, — не моргнув глазом соврал я, — помог ему недавно с проектом…

— Ты и правда дружишь с Завадским? — ахнула Вера. — Ты же вроде как был плохо к нему настроен…

— Времена меняются, Вера, — тихо сказал я, — тогда был плохо настроен, сейчас — хорошо. Это бизнес, детка.

— Бизнес? — пробуя незнакомое слово удивилась Вера, но тотчас же переключилась на другое, — тогда я ей обязательно скажу…

— Скажи, — кивнул я, — и познакомь нас обязательно.

— А что мне за это будет? — хихикнула Вера и лукаво посмотрела на меня, с намёком. И как бы невзначай задела грудью моё плечо.

Но я предпочёл намёк не понять, хоть и трудно мне было. Ой, как трудно! Я уже сколько времени в этом мире и всё без женщины.

— А будет тебе вот что, — сказал я, и Вера подобралась аж вся.

Она спинным мозгом ощутила, что дело пахнет явной выгодой.

— Помнишь, ты говорила, что тебе нужен состоятельный мужчина? — спросил я и уточнил, — это твоё желание ещё в силе?

— Конечно, в силе! — чуть не подпрыгнула на месте Вера, — говори, Муля, что ты задумал⁈

— Я нашёл тебе такого мужчину, — усмехнулся я.

— Кто это⁈ Кто⁈

— Завадский, — ответил я, и Вера обиженно вспыхнула:

— Дурак! Я же серьёзно!

— И я серьёзно.

— Да чтобы ты понимал, Муля, он на меня даже и не посмотрит! — психанула Вера и раздражённо пояснила, — у него знаешь какие женщин были и есть! Ого-го! Лучшие актрисы и балерины! Ирина Вульф, Вера Марецкая, Галина Уланова… Он когда-то даже Марину Цветаеву бросил! Она в него влюблена была, как кошка. А ты говоришь!

— Не убедила, — покачал головой я.

— Да что тут убеждать, Муля! — возмутилась Вера, — говорю же, он на меня и не посмотрит!

— А если я помогу сделать тебе так, что он посмотрит? — прищурился я. — И не просто посмотрит?

— Да ты что…? — ошеломлённо пробормотала Вера и провела по лицу руками, словно сгоняя наваждение, — нет, ты шутишь! Нет…

— Я не шучу, — сказал я, — я могу научить тебя изменить себя так, что Завадский сам падёт к твоим ногам. Хочешь?

— Хочу! — глаза Веры пылали. Грудь вздымалась, — Мулечка, родненький! Всё, что угодно! Ты только скажи!

— Даже невзирая на то, что он ветреный и потом также бросит тебя? — сразу расставил все точки над «i» я.

— Да пусть потом бросает! — легкомысленно отмахнулась она и, видя мой скепсис, добавила, — во-первых, он никогда своих бывших баб не бросает окончательно, всем помогает, чем может. Во-вторых, он же кошмарно богатый, если ты понимаешь о чём я. Мне бы с ним хоть ненадолго побыть…

Она не договорила, умолкла, мечтательно задумавшись.

Я не мешал.

Дав девушке возможность немножко помечтать, сказал:

— Тогда делаем так: я научу тебя, как «взять» Завадского. А ты будешь влиять на него и выполнять кое-какие мои просьбы? Идёт?

— Конечно идёт! — словно китайский болванчик закивала Вера.

— Вот и прекрасно, — подытожил наш разговор я, — в таком случае, жду тебя сегодня вечером у себя. Начнём занятия. И Валентину захвати. Не буду же я вам по отдельности всё повторять.

— А ты её… — невысказанный вопрос застыл на губах Веры.

— Нет, — усмехнулся я, — Валентину я для себя, можно сказать, готовлю.

— Ты хочешь с этой? — Вера пренебрежительно фыркнула.

— Скажем так, я ещё не решил. И на данный момент — это единственный пока вариант, — уклончиво ответил я, — особенно после того, как Дуся её спалила перед моей и её мамашками.

И я рассказал, как всё было.

Вера рассмеялась.

А вот мне было совсем не смешно.

Я шел по улице и думал. Думал о том, что это время, со всеми его плюсами имеет самый большой минус — невозможно найти себе женщину, чтобы без обязательств. Вера была очень даже «за», но я с нею ничего не хотел. И дело даже не в её бурном прошлом, хотя это тоже сыграло свою роль. Скорее всего дело было в том, что Вера мне не совершенно нравилась. Никогда не любил такой тип женщин.

Валентина. Девушка с веслом. Любительница вкусно покушать. Крепкий бухгалтер. Идейная. Мечтательница. И хоть я весь этот юношеский максимализм с возрастом проходит, но начинать что-то с нею тоже не хотелось. Кроме того, она из такой семьи, что один раз что-то будет и потом сразу жениться придётся (хотя я не удивлюсь, если меня после Дусиных слов заставят жениться на ней). Времена нынче такие.

Кареглазка с моей работы слишком болтлива. Да и остальные девушки такие же. Я уже их всех перебрал и не по одному разу даже. Кроме того, я всю жизнь руководствовался железным принципом не заводить интрижки на работе с коллегами.

Варианты с актисками я и не отметал, но и не принимал во внимание. Я им не очень-то и интересен. Им больше вон Жасминов нравится. Даже без работы, без гроша в кармане, но зато с поволокой в очах и печалью в голосе.

А вот новая соседка оказалась тёмной лошадкой. К тому же, как я понял, она замужем. Поэтому тоже мимо.

И что у меня в остатке? А в остатке негусто.

Поэтому нужно познакомиться с женщиной. Только где и с какой? Вариантов в это время особо и не было. Или в ресторане, или на танцах, или на каком-то субботнике. Но даже это было не настолько большой проблемой. Вся же загвоздка была в том, что мне нравились женщины яркие, состоявшиеся как личности, в глубоким внутренним миром и большими… эммм… амбициями.

Тут я хихикнул.

Я тут уже сколько времени и таких женщин я пока не видел. Разве что только Фаина Георгиевна теоретически могла бы заинтересовать меня, да и то, лет двадцать назад. Мы пересекались с Верой Марецкой и Любовью Орловой, но они не показались мне такими вот. Да, красивые, да, ухоженные, да, умеют себя выгодно подать. Но не было в них чего-то эдакого. Порой самая обычная домохозяйка, растрёпанная толстушка, может так поразить, что куда там всем этим актрисам. И мне сложно сформулировать что это за качество, какая-то искорка, что ли.

Но раз таких женщин я здесь не встречал, то следует найти хотя бы подобие, наверное. И тут я вспомнил о прекрасной Матильде Фёдоровне, монументальной женщине южного типа с очами, словно расплавленное ночное небо, и по совместительству матери Танечки Красильниковой, с которой меня знакомили совсем недавно.

Но додумать мысль о том, как мне всё организовать так, чтобы с нею встретиться, я не успел.

Потому что дома меня ждала записка. От Козляткина:

«Муля! Срочно дуй на работу. Тут такое было! Я жду. С. П. Козляткин».

Глава 18

При виде меня лицо Козляткина вытянулось, взгляд моментально потяжелел, и он с подозрением сказал:

— Ну что, теперь ты доволен, Иммануил Модестович?

Говорил он подчёркнуто официально. Поэтому я также официально ему и ответил:

— Вы о чём, Сидор Петрович?

— А то ты не знаешь⁈ — фыркнул он.

Я с деланно удручённым видом покачал головой, мол, не знаю и не пойму, зачем меня вызывали.

— Какой скандал нынче был, — осуждающе вдохнул Козляткин, нервно снял очки, протёр их и надел обратно, — Александров с Завадским сцепились. Да так, что даже Ивану Григорьевичу срочно выехать на место пришлось.

— И что же не поделили эти уважаемые товарищи? — пытаясь не заржать, скромно спросил я, — семантику этюдности Пришвина обсуждали и разошлись во мнениях?

Тут я не выдержал и, каюсь, таки заржал.

— Посмейся мне тут! — рыкнул Козляткин, но видно было, что не злится он, а так, для профилактики. — Такой скандал устроили!

— Ну, расскажите, Сидор Петрович, — я без разрешения плюхнулся на стул и впился в Козляткина заинтересованным взглядом.

Козляткин приосанился и рассказал:

— Да Александров узнал, что советско-югославский фильм передали Завадскому. Ну, и помчался выяснять. Хотел отобрать. А тот ни в какую, не отдаёт. Сперва нормально разговаривали и крайних искали. А потом Александров потребовал отдать ему проект. А Завадский упёрся, мол, ему пообещали. И понеслось. Они так орали друг на друга, что весь театр Моссовета, говорят, дрожал. Кто-то позвонил сюда и известил Ивана Григорьевича. Ну, а тот махнул сразу туда. Так, говорят, они там втроём часа два орали.

— И кто кого победил? — заинтересованно спросил я.

— То мне не ведомо, но Иван Григорьевич вернулся сердитым. Думаю, что Александров так этого не оставит.

— Сильно сердитым? — спросил я, прикидывая, стоит ли мне пойти и у него всё выяснить или лучше завтра, пусть пар спустит.

— Изольда Мстиславовна вышли из его кабинета недовольная. И от чая он отказался.

— Ну раз так, то да… — кивнул я и решил перенести визит на завтра.

— Ты, когда из больничного выйдешь, отчёт квартальный подготовь, — напомнил Козляткин и подтвердил правильность моего решения, — и лучше-таки никому из руководства пока на глаза не показывайся. Ну, ты понял, о чём я.

Отделавшись от Козляткина, я вышел из кабинета и пошел по коридору, раздумывая, что сейчас делать. Вера с Валентиной должны прийти аж вечером. Я им проведу небольшой инструктаж по личному бренду. Сейчас у всех них есть задание, и они его выполняют. К Большакову соваться сейчас чревато, на работе работать я не должен — у меня ещё законные два дня больничного.

И что делать? Был вариант просто погулять по Москве, но среди рабочего дня могли с проверкой прицепиться. И мне будет сложно объяснить милиционеру, почему я не в больнице, а гуляю по улицам. Поэтому данный вариант отмёл.

К Адияковым идти тоже не хотелось. К Модесту Фёдоровичу смысла нет, он на работе. Оставался единственный вариант — сходить в гости к Фаине Георгиевне, разузнать, как у неё дела. Что-то давно она у нас в коммуналке не появлялась. Из чего я делал вывод, что у неё всё отлично. Но проконтролировать надо бы. А то уж я её знаю. Да и Мишку Пуговкина я потерял из виду. В последний раз его как видел, он был совсем плох. Надеюсь, он завязал с выпивкой.

Я шёл и размышлял, что более важно — увидеться со Злой Фуфой или с Мишкой. Так-то совесть меня начала мучить. И я решил пойти к нему. Адрес его в общаге я знал, если не застану его дома, то хоть записку напишу, чтобы он сам ко мне зашёл.

Приняв такое решение я уже более осмысленно зашагал по коридору. Поворачивая за угол я чуть было не столкнулся с Лёлей, она же Иванова Ольга, бывшая Мулина любовь.

— Ой! — воскликнула она от неожиданности. А затем разглядела меня. От этого её крысиное личико аж вытянулось и на нём мелькнула злоба. Но усилием воли, она взяла себя в руки и вдруг мило заулыбалась:

— Муля! — воскликнула она, сияя улыбкой, — сто лет тебя не видела! А я вот только из отпуска вернулась.

Я вспомнил, что Муля (не я, а тот, бывший Муля) отдал ей свою профсоюзную путёвку в Крым. Потом, когда я сюда попал и мои коллеги просветили меня, что у Бельцевой сын болен туберкулёзом и лучше бы съездить им, я ходил в профком и пытался отобрать обратно, но Уточкина была на меня зла и переоформлять отказалась. Кстати, Лёля вернуть путёвку Бельцевой тоже отказалась.

И вот сейчас она стояла передо мной загорелая, отдохнувшая, весёлая.

— Как у тебя дела, Муля? — заулыбалась она.

— Да нормально, — я пожал плечами и думал уже идти дальше, но она уцепилась за меня, как клещ:

— Муля! А ты изменился, — заворковала Лёля и её лицо перестало напоминать крысиное (всё-таки как улыбка красит человека). — А я всё знаю. Так что не скромничай. На работе тебя повысили, теперь ты начальник отдела…

— Неправда, — покачал головой я.

— Мне Наташка из кадров сказала, — привела она убойный аргумент.

— Врёт твоя Наташка, — не согласился я, — просто Сидора Петровича перевели на заместителя, и на меня накинули кое-какие его полномочия, пока не найдут нужную кандидатуру.

— Ой! — хихикнула Лёля и по её виду было понятно, что она мне ни капельки не верит. — Нет ничего более постоянного, чем временное.

На эту народную мудрость я не нашёлся, что сказать и промолчал.

— А ещё комсорг теперь ты, — продолжила она.

Я молча развёл руками, мол, что поделаешь.

— А комсоргом быть — это почётно и престижно, — сказала Лёля.

— Мне скоро двадцать восемь и на этом мои комсорговские полномочия закончатся, — напомнил я.

— Зато тебя сразу возьмут в Партию, — парировала она.

Я вспомнил, как сегодня натравил Александрова на Завадского и что-то засомневался. Правда, озвучивать свои домыслы Ольге я, понятное дело, не стал. Поэтому промолчал опять.

— А ещё ходят слухи, что тебе квартиру дали… — промурлыкала она и добавила, — в высотке на Котельничьей. Двухкомнатную, с улучшенной планировкой.

Я чуть не выругался. Узнаю, кто стучит — убью.

— Ты ошибаешься опять, Ольга, — еле сдерживаясь, сказал я, — возможно и думали дать, но не дали. Можешь уточнить у своей подруги из кадров.

— А ты изменился… — опять проворковала она и добавила, — стал таким перспективным. Говорят, твой проект Иван Григорьевич лично Иосифу Виссарионовичу докладывал…

Не знаю, как я взял себя в руки и не применил матерные выражения. Но сдержался. Только процедил:

— Если у тебя всё, то я пойду. Времени нет.

— Муля, а давай сходим куда-нибудь? — предложила она и с надеждой посмотрела на меня.

— Втроём? — спросил я.

— Почему втроём? — не поняла она.

— Ну ты, я и Серёжа, — напомнил я.

— Ой, не начинай! — рассердилась она, — я тебе хорошо провести вечер предлагаю…

Она взглянула мне в глаза, как ей казалось, призывно, и жарко выдохнула:

— А, может, и ночь… посмотрим по твоему поведению, Муля…

— Не получится, Оля, — печально сказал я, — меня невеста не отпустит.

— Невеста? — вытаращилась Лёля, — у тебя есть невеста?

— А что тебе так удивляешь? — спросил я.

— Да ты… ты… — Лёля от неожиданности не находила слов. — Но как…

— Ну ты же сама перечислила мои достижения и посчитала меня перспективным. Почему ты не допускаешь, что на свете существуют девушки, которые мечтают выйти за меня замуж?

Теперь уже Лёля не знала, что мне сказать и напоминала выброшенную на берег рыбу.

— Так что не судьба, Лёля, не судьба, — вздохнул я. — У меня теперь есть Валентина. А ты довольствуйся Серёжей. Жизнь-то идёт…

— А я всё знаю, про твои махинации с госконтрактами! — вдруг зло выпалила Лёля.

У меня сердце пропустило удар. Но я выдержал лицо и равнодушно сказал.

— Какие махинации, Ольга?

— Ты пустил «налево» кучу денег! И я знаю это!

— И что, бухгалтерия ничего не увидела? — спросил я, а у самого аж руки похолодели, — ты сама в это веришь?

Лёля хлопала глазами и не знала, что сказать.

— Так что давай не будем ссориться и выдумывать всякую ерунду друг про друга.

— Друг про друга? — как попугай повторила Лёля.

— Ну ты же не думаешь, что я тоже могу что-то о тебе насочинять? — усмехнулся я наглой усмешкой.

— Ты не посмеешь! — процедила она.

— Пока ты будешь вести себя прилично, я с тобой воевать не буду, — тихо сказал я и от моего голоса она поёжилась, — но стоит тебе хоть что-то против меня выдумать, как я начну тоже. Вспомни, что случилось с Уточкиной или с нашим бывшим комсоргом.

— Вот ты урод, Бубнов! — прошипела Лёля.

— Возможно поэтому ты и выбрала Серёжу, а не меня, — подытожил наше милое общение я.

На это Лёля не ответила ничего, фыркнула и прошла мимо, гордо задрав подбородок.

А я вздохнул. Проблем мне бывшая Мулина зазноба обещала доставить ой как много. И в связи с этим мне необходимо найти ниточки с этими проклятыми госконтрактами.

И я таки найду.

Вот только как мне начать искать эти концы? Я перерыл уже все бумаги, что были у нас в отделе, но там только обычная официальная информация. О деньгах там нету ничего. А значит, мне нужно как-то проникнуть в бухгалтерию. Сам я этого не сделаю — никто меня к финансовым документам не допустит. Выходит, у меня есть два варианта. Или замутить с какой-нибудь девушкой из бухгалтерии и через неё что-то попробовать выяснить, или запустить туда Валентину. И этот вариант нравился мне гораздо больше.

Вот только каким образом это провернуть?

Упомянутая Валентина сидела у меня дома за столом и ела борщ. С пирожками. Пирожки были с капустой и картошкой и пахли одуряюще. Дуся суетилась и хлопотала возле неё с виноватым выражением лица и подкладывала ей самые вкусные кусочки.

При виде меня Дуся втянула голову в плечи, а Валентина со смехом сказала:

— Представляешь, мои предки сказали, что я теперь должна за тебя замуж выйти!

И она откусила от пирога и принялась с наслаждением жевать.

Я побледнел.

Одно дело все эти хихоньки да хахоньки, и совсем другое, когда родители вот так настроены. Нет, жениться я не планировал, во всяком случае в ближайшие годы. Но в воздухе всё ощутимее пахло серой и опасностью.

— А ты что? — спросил я безжизненным голосом.

— А я из дома ушла, — заявила Валентина.

— И где ты жить будешь? — спросил я.

— У тебя, — Валентина опять откусила от пирога и кивнула на увесистый чемодан, который стоял возле шкафа.

Я укоризненно посмотрел на Дусю.

Она засуетилась ещё больше и поставила перед Валентиной тарелку с котлетами.

— О! Котлетки! — обрадовалась Валентина и перестала обращать на меня внимание.

— Валентина, — сказал я, — я думаю, мы все должны собраться и поговорить. Объяснить твоим родителям, что возникло недоразумение…

— Когда я ем — я глух и нем! — хихикнула Валентина с набитым ртом.

Я вздохнул.

Валентина прожевала и добавила уже нормально:

— Да что ты крысишься, Муля! Я вот наоборот — довольна. Поживу немного у тебя, тебе что, жалко? Ты знаешь, как меня эти предки задолбали уже! А так я хоть свободы глотну.

Мы с Дусей переглянулись.

— А где ты спать будешь? — спросила Дуся.

— Вон, на кровати, — кивнула на мою кровать Валентина и, видя моё лицо, милостиво добавила, — а Муля в чуланчике пока поночует. Какая разница.

Но я не хотел в чуланчике.

А, с другой стороны, выгонять сейчас Валентину нерационально. Мне нужно от неё несколько дел, чтобы она помогла мне.

Но и позволять сесть мне на шею я тоже не собирался.

И я сказал:

— Нет, Валентина. У меня ты точно ночевать не будешь. Это аморально. Даже если я буду ночевать в чуланчике или на кухне, то люди всё равно выводы сделают. И мы не сможем всю жизнь потом бегать и каждому объяснять, что и как. Поэтому давай ерундой не заниматься.

— А что мне тогда делать? — надулась Валентина и даже борщ с котлетами есть перестала.

— У нас есть два варианта, — сказал я, — первый — это ты сейчас доедаешь и мы идём к твоей маме и всё объясняем. И Дусю с собой возьмём, раз она язык только распускать умеет.

Дуся поникла и вздохнула.

— А второй вариант, — продолжил я, — мы пойдём к Фаине Георгиевне и попросимся к ней. Надеюсь, она тебя на пару дней пустит. А там всё уляжется и как-то решится.

— Мне не нравится ни один из вариантов! — упёрлась Валентина, — я буду жить здесь.

Мы с Дусей вздохнули.

Ну вот что ты с ней будешь делать!

И тут Дуся строго сказала:

— Не спорь с Мулей!

Валентина скривилась и хотела достойно ответить, но не успела — дверь без стука распахнулась и в комнату вошла целая делегация: Надежда Петровна, Павел Григорьевич, Анна Васильевна и Аркадий Наумович.

При виде мирно беседующих за столом нас, вся упомянутая делегация по-библейски застыла соляными столбами.

— Ну вот, а я что говорила! — первой отмерла Анна Васильевна и вскричала истерическим голосом. — Какой афронт!

— Это позор! — взволнованно добавила Надежда Петровна.

— Аннушка, успокойся! Тебе нельзя волноваться! — запричитал Аркадий Наумович.

— Что же вы делаете⁈ — всплеснула руками Надежда Петровна.

— Я борщ ем, — ответила Валентина и внесла конструктивное предложение, — хотите?

Но Надежда Петровна, Павел Григорьевич, Анна Васильевна и Аркадий Наумович борща не хотели. И котлет не хотели. Они хотели скандалить. Причём остановить их не смогло бы даже торнадо.

Ничего не смогло бы.

Кроме одного.

Это я понял, когда дверь открылась и вошла Вера. Была она вся радостная и нарядная. Шлейф удушливо-красномосковских духов тянулся за нею, словно токсичная змея. Короткое жёлтое платье не скрывало фильдеперсовых чулок и держалось на честном слове, презирая гравитацию и здравый смысл. А уж о том, как Вера была накрашена, я даже говорить не берусь.

— Мулечка, не помешаю⁈ — воскликнула она игривым голоском и впорхнула в комнату. Обнаружив там целую солидную делегацию, Вера чуть растерялась и выдавила из себя, — здрасьти!

Надежда Петровна фыркнула и всем своим видом демонстрируя презрение, отвернулась. Адияков, как обычно, остался пофигистически безучастным, а вот Анна Васильевна возмутилась:

— А это ещё что за «бэ»?

Вера вспыхнула и уже готов был разразиться скандал. Поэтому я торопливо сказал:

— Это Вера. Она актриса.

Анна Васильевна чуть успокоилась, но тут внезапно подал голос Аркадий Наумович:

— Да какая она актриса! В ресторане в подтанцовке ноги показывает…

Грянула пауза. Все с интересом посмотрели на Аркадия Наумовича, а Анна Васильевна покраснела и стала наливаться нездоровой и гневной краснотой всё больше и больше.

Я понял, что надо как-то спасать ситуацию, вот только не знал, как.

А Аркадий Наумович пробормотал заискивающим голосом:

— Мы в ресторане этом с коллегами были, когда мой орден обмывали…

— Дома поговорим! — процедила Анна Васильевна, изо всех сил удерживая лицо.

— Теперь понятно, в кого дочь пошла, — выдала перл Надежда Петровна и теперь все посмотрели на неё.

Назревал новый скандал.

Я уже думал, как бы незаметно спрятать все колюще-режущие предметы, когда Дуся, которая тихонько выскользнула, как оказалось, из комнаты, привела Жасминова.

— Здрасьти! — обалдел от такого количества заинтересованного народа тот.

— Это Жасминов, — сказал я, — сосед. Он тоже артист.

— Тоже ноги задирает в подтанцовке? — не удержалась от ехидной подколки Надежда Петровна.

— Нет, он — оперный певец. — ответил я и добавил. — Знаменитый.

Теперь на Жасминова заинтересованно посмотрели и Анна Васильевна, и Надежда Петровна.

— А он здесь зачем? — уязвлённо сказал Павел Григорьевич, который прекрасно заметил взгляды Надежды Петровны и они ему явно не понравились.

— Это свидетель, — сказала Дуся.

— Свидетель чего? — не понял Павел Григорьевич.

— Я в ту ночь тоже здесь спал, — сказал Жасминов.

— И я, — добавила Вера.

— Оргия! Разврат! — ахнула Анна Васильевна и начала заваливаться в обморок.

Глава 19

— Гавнёргия! — цвыркнула Дуся и сердито выдала целую тираду, — Валька ваша спала на Мулиной кровати, Верка — на раскладушке Беллы, я — на своём диванчике, как обычно, а Жасминов — на полу, на одеяле! Какая могла быть оргия!

— Но это же… — начала было заводиться Анна Васильевна, но Дуся опять не дала ей и слова сказать:

— Все до ночи помогали Муле писать доклад. А потом он пошел в Комитет уговаривать начальство ехать к Сталину. И все его ждали. А время было позднее, вот и поснули, кто где только место нашёл…

— Бедняжки… — жалостливо вдохнула Надежда Петровна и посмотрела на меня уже не так строго.

— Конечно, бедняжки! — опять сказала сердитая Дуся, — и никакого разврата при всём желании быть не могло. Мы устали все, как собаки, вот и уснули… А спали в одной комнате, потому что ждали Мулю с новостями. А он, поросёнок такой, ночью вернулся и ушёл в чуланчик Герасима спать. Еле мы его утром нашли и еле добудились.

— Не хотел вас ночью будить, — покаянно развёл руками я.

— Он не хотел будить! — свирепо нахмурилась Дуся, — вы это слышали? Он будить нас не хотел! А то, что все волновались и переживали — это никого не волнует, да, Муля? А то, что утром все проснулись и обнаружили, что Мули нет — это как⁈ Муля ушёл подговаривать руководство идти к Сталину и Муля утром больше уже не вернулся. И вот что мы могли думать?

Я промолчал — крыть было нечем.

— А заколка… — начал Аркадий Наумович, а Дуся опять влезла:

— Дык она одетой спала же, Валька ваша! Вот косу-то и не расплела. А, видать, повернула голову во сне, вот заколка и соскочила. А я потом постелю Мулину перестилала и нашла. Кто ж знал, что вы начнёте вот это вот всё!

— Ну потому что… — ответила Анна Васильевна, но Дуся набросилась и на неё:

— Да как бы я допустила оргию-то, а⁈ Ну сами подумайте! Неужто я Муленьке зла желаю? Валька ваша деваха славная, грамотная, вот только маленько с придурью. А Муленьке нашему самая лучшая жена нужна. Так что я всё зорко контролирую! Мимо меня ни одна мышь не проскочит!

— Ну, знаете! — возмутилась Анна Васильевна и тут же добавила, — я, между прочим, два редких экзота отдала Муле для общего блага!

— А я смету посчитала, — подала голос Валентина, которая спокойно доела борщ, доела котлеты и перешла уже на пирожки.

— Вот и хорошо! — подытожила Дуся, — все бы так Муленьке помогали. А то только он всем.

На этом консилиум закончился, гости немного попили чай и, прихватив, упирающуюся и немного осоловелую от еды Валентину, и её чемодан, отбыли восвояси.

— Я так понимаю, сегодня ты обучать меня не будешь? — спросила Вера, когда за гостями закрылась, наконец, дверь, а Дуся засуетилась, убирая со стола остатки пиршества.

Я вздохнул и откинулся на спинку стула.

— Ну почему же? Всё в силе. Действуем так, как договорились.

Жасминов, который уже намылился было уходить и задержался лишь только потому, что оставить недоеденный пирожок было выше его сил, с любопытством посмотрел на нас с Веркой и решительно долил себе ещё чаю. Уходить он явно не собирался.

Дуся нахмурилась, но не сказала ничего.

— Я готова, — усмехнулась Вера и поставила свой стул так, чтобы быть напротив меня.

— Тогда погнали! — кивнул я и начал обучение, — итак, Вера, если ты хочешь, чтобы на тебя оборачивались не только подвыпившие посетители ресторана, но и мужчины с деньгами, властью и высокими запросами — забудь всё, что ты знала до этого…

— Ты сейчас Завадского имеешь в виду? — ничуть не стесняясь изнывающего от любопытства Жасминова, спросила Верка.

— И его, — кивнул я и продолжил. — Главный вопрос для тебя заключается в том, готова ли ты внутренне перестать быть «той, что в ресторане в подтанцовке ноги показывает», как совсем недавно метко выразился достопочтенный Аркадий Наумович.

— Видел б ты как он меня склеить пытался, — хихикнула Верка. — За ноги лапал, и чуть слюной не захлебнулся, моралист хренов.

Дуся фыркнула, перетирая вымытые тарелки, но комментировать не стала, воздержалась.

— Итак, первое, что ты должна понять: мужчины реагируют не на длину твоей юбки или размер декольте, — я бросил красноречивый взгляд на её неубедительное одеяние и добавил. — Они реагируют на твою энергию. Всегда.

— Ну да, конечно, конечно, — Верка насмешливо закатила глаза. — Это мне ещё на репетициях подтанцовки говорили: «Держи спину, девочка!». Но только если я в короткой юбке — то отбоя от них нет.

— От кого отбоя нет, Вера? Ты же Завадского хочешь склеить. А у него совсем другие критерии. — Я покачал головой. — Ты можешь быть одета в мешок из-под картошки, но, если у тебя есть внутренняя уверенность, некий стержень — это сразу ощущается, и к тебе потянутся. А если ты будешь в самом дорогом и красивом платье, но внутри ни о чём — тебя сожрут и выплюнут. Поняла?

— И как это сделать? Стержень этот?

— Тренируйся, — сказал я, — подходи к зеркалу и тренируйся. Походка, взгляд, тембр голоса — всё это можно (и нужно) натренировать.

Вера задумчиво кивнула. Дуся и Жасминов сидели тихо, как мыши, и старались не пропустить ни единого моего слова.

А я продолжал сеять разумное, доброе, вечное, дальше:

— Теперь поговорим о магии.

Лица присутствующих вытянулись, и я торопливо уточнил:

— О женской магии. Есть приёмы, которые чётко работают на подсознание.

— Что за приёмы?

— Их всегда использовали и используют для разведки, вербовки и шпионажа. Начиная со времён правления династии Мин. На самом деле они очень простые и вы все их знаете. Только не применяете в жизни.

— Расскажи, Муля! — не сдержалась Верка.

— На пример, зеркаленье. Если мужчина слегка наклоняется к тебе — ты делаешь то же самое. Если он скрещивает ноги — повторяешь через пару секунд. Это создаёт ощущение близости, единения. Синхронизирует вас и настраивает на одну волну. На первый взгляд кажется ерунда, а на самом деле это довольно мощный приём…

— Хитро! — восхитился Жасминов, потирая руки.

Дуся фыркнула и дёрнула его за рукав. Он сконфуженно умолк.

— Дальше. Якорение. Когда мужчина смеётся или испытывает сильные положительные эмоции — незаметно прикасаешься к его руке или плечу. Потом, когда ты через время повторишь это прикосновение, он снова почувствует те же эмоции.

— А если он тупой и не понимает намёков? — хмыкнула Верка.

— Тогда переходим к пикапу, — вздохнул я.

— А что это? — удивилась она незнакомому слову.

— А это искусство соблазнения. Главный девиз — «не догоняй, а приманивай», — ответил я и пояснил. — Понимаешь, Вера, главная ошибка женщин в том, что они думают, что должны нравиться всем. Нет. Ты должна нравиться одному, но тому, кто тебе нужен.

— А если мне нужен только Завадский?

— Тогда веди себя так, будто у тебя уже есть всё, что он может предложить. Завадский не любит охотниц за его статусом главного режиссёра театра Моссовета, и охотниц за его деньгами — он любит тех, кто не зависит от его статуса. Поэтому он всегда и увлекался уже состоявшимися яркими женщинами — Цветаевой, Вульф, Марецкой, Улановой…

— Но я не Уланова и не Марецкая, — вздохнула Верка, — вряд ли его заинтересует актриса из подтанцовки ресторана.

— Используй, значит, психологию. Мужчина хочет завоевать то, что уже ценно само по себе. И пусть ты не Уланова, но ты можешь быть Верой Алмазной и вести себя так, словно уже представляешь из себя настоящий алмаз.

— А что мне делать прямо сейчас?

— Начни с малого. К примеру, когда выходишь на улицу, держи спину прямо, смотри вперёд, а не под ноги, и улыбайся — не всем подряд, а так, будто знаешь какой-то секрет.

— И что, это сработает?

— Проверь. А потом расскажешь.

Дуся, складывая тарелки в стопочку, ехидно бросила:

— Ой, смотри, Муленька, не переучи её совсем. А то потом и замуж не возьмёт никто — слишком умная станет. Хотя её и так не берёт никто…

Я усмехнулся:

— Следующий приём — контроль взгляда. Большинство женщин смотрят на мужчин либо слишком агрессивно, с выражением, словно спрашивают, мол, чего уставился?, либо слишком робко. А надо — играючи.

— То есть?

— Поймала взгляд — не отводи сразу. Задержись на секунду, чуть приподними бровь, как будто ты что-то поняла про него… и только потом плавно отводи взгляд.

Дуся, протирая пыль, фыркнула:

— Муля, да ты просто учишь её глазами стрелять!

— Именно, — пожал плечами я и пошёл объяснять дальше. — Теперь голос. Твой голос сейчас — это либо визг, когда ты злишься, либо занудное бормотание.

Вера надулась, сравнение ей явно не понравилось.

— А должен быть… — я сделал паузу для эффекта, — шёпот на фоне грохота.

— Как это?

— Представь: шумный ресторан, все орут, а ты говоришь чуть тише, чем нужно. И человек вынужден к тебе наклоняться. А значит — входить в твоё личное пространство.

Вера задумалась, потом попробовала, сказала тихо, чуть с придыханием:

— Так… что-то вроде этого?..

— Ближе, но пока звучишь, как злодейка из плохого спектакля. Надо естественнее.

— Вот как я, — влез Жасминов своим бархатным голосом.

— Ой, ну куда мне на тебя равняться, тебе голос лучшие учителя ставили! — нахмурилась Верка. — И не один год. А я должна сегодня-завтра всю науку освоить.

— Ладно. Давай тогда поработаем с речью вот так, — сказал я, расставляя на столе три чашки, которые перед этим вымыла Дуся. — Смотри. Представь, что в каждой из них вода, вино и… пустая чашка. Это твои инструменты.

— И что? — Верка уселась поудобнее.

— А то! Всегда говори меньше — звучи значительнее. Понимаешь, большинство женщин совершают две огромные ошибки: либо тараторят без остановки, либо мямлят. Твоя речь должна быть как эта пустая чашка — люди сами будут наполнять её смыслом.

— То есть молчать?

— Нет. Говорить, но ёмко и метко.

Я налил воды в чашку и резко остановился, когда она достигла краёв.

— Видишь? Вот так и с речью. Сказала главное — остановилась. Пусть собеседник «доливает» сам.

Верка вздохнула, вытащила из сумочки зеркальце и посмотрела в него, разглядывая свое отражение, будто впервые видела собственное лицо.

— Что-то не так? — спросил я, наблюдая за ее задумчивостью.

— Ты знаешь, всё не так, — она резко повернулась ко мне. — Ты учишь меня играть роль. А что будет, когда спектакль закончится? Когда придётся «снять грим»? Он же меня сразу раскусит.

Дуся, штопавшая в углу мой носок, подняла голову:

— Вот и я о том же!

Я вздохнул и сел напротив Веры.

— Ты хочешь правду? Все мы играем роли. Твой официант в ресторане улыбается тебе не потому, что ты ему нравишься, а потому что это его работа. Твой бывший кавалер говорил «люблю», чтобы получить то, что хочет. Разница лишь в том, насколько искусно ты ведешь свою игру.

В ее глазах мелькнуло понимание.

— Муля, научи меня не проигрывать. Завадский сам режиссёр и живёт в театре, среди актёров и актрис, он любую игру увидит сразу.

— Тогда выбор за тобой. Ты можешь либо признаться, что все это — игра…

— Либо?

— Либо понять, что та, кем ты стала — это и есть настоящая ты.

Вера задумалась, а я сказал:

— Давай продолжим.

Мы проговорили ещё почти три часа. Точнее говорил я, а остальные внимали. Особенно (что меня удивило) — Дуся.

Когда все устали, я сказал:

— На этом пока всё, Вера. Тренируйся. Попробуй зацепить кого-то. Так, как я тебя учил. И вечером тебе надо будет сходить на премьеру к Завадскому.

— И как он меня увидит среди сотен зрителей? — пожала плечами Вера.

— Подаришь ему букет. Причём постарайся за кулисами это сделать. И попроси автограф. Только говори так, как я тебя учил. И платье это не одевай.

— Хорошо, — кивнула Верка и ушла. Ушел и Жасминов.

Я уже собрался спать, когда Дуся смущённо сказала:

— А ты знаешь, Муля, я вот слушала тебя, слушала и подумала… — она не договорила, смутилась и покраснела.

— О чём? — спросил я, волевым усилием сдерживая зевок.

— Я же всю жизнь у чужих людей в услужении. Как-то даже и не задумывалась, что жизнь прошла, я Лизоньку и Наденьку растить помогала, потом тебя вырастила. Тебя так вообще из пелёнок, почитай, сама вырастила. Скоро уже и у тебя дети пойдут…

Она вздохнула и продолжила, с усилием подбирая слова. Видно было, что эта тема для неё наболевшая:

— А сама-то я для себя и не пожила ни капельки. Вон ты даже Верку научил, как мужика этого, Завадского, зацепить и оженить. Так на ней клейма негде ставить, профурсетка такая. А я чем хуже?

— Ничем, — согласился я и добавил, чтобы Дуся не обиделась, — ты в сто, нет в тыщу раз лучше.

— А почему я тогда замуж не вышла? Почему у меня, почитай, и кавалеров никогда не было? Так, по молодости были какие-то ухажёры, но толку от них не было — все одного только хотели. А замуж никто и звать не звал. Так зачем мне такие? Почему мне так не везёт, Муля? Разве ж я уродка какая-то?

Я отрицательно покачал головой.

— Тогда почему? Что мне делать? Вот ты можешь научить меня так, чтобы и я себе кавалера нашла? Вон ты даже для Ложкиной мужика нашёл. И хорошего, я скажу, мужика. А я чем хуже?

Я долго молчал, ошеломлённый Дусиным напором и искренностью, а потом сказал:

— С тобой, Дуся, всё просто. Ты попала в семью моего деда из великой бедности. Так?

— Ох и бедность была, Муля, у мамки сколько детей от голода померло. — Дуся кивнула и украдкой смахнула слезу.

— Вот. А когда ты попала в дом к моему деду, ты старалась работать, чтобы ещё какую копейку и домой выслать. Ведь так?

— Так, Муленька, всё так…

— И тебе было некогда на свидания бегать. Правильно?

Дуся кивнула.

— Ну вот видишь. А потом ты привыкла к такой жизни. Втянулась. Тебе уже и нравиться это начало. Какие-то парни у тебя были. Но тебе свидания с ними не понравились, и ты вообще плюнула на всё это и стала воспринимать семью моего деда, как свою собственную. Да к тебе и относились всегда, как к родственнице.

— Всё правильно, — вздохнула Дуся.

— А потом очнулась, а полжизни прошло, и ты уже не молоденькая румяная девчушка-хохотушка.

— Так что, так и помру бобылькой бесприютной?

— Ты так хочешь замуж? — прямо спросил я.

— Ну, не то, чтобы прямо замуж, — покраснела Дуся и сердито сказала, — ладно, давай спать!

— Погоди, Дуся, — не согласился я, — давай таки решим, что ты хочешь. Если ты хочешь замуж, то как ты себе это представляешь?

— В каком смысле? — перепугалась Дуся и опять покраснела.

— Ну вот будет у тебя муж. Вот какой он должен быть?

— Кто?

— Муж твой будущий.

— Мне бы хоть какой, — печально вздохнула она, — у меня никакого никогда не было…

— То есть, если к тебе завтра посватается Михалыч, который бачок нам чинил в туалете, то ты за него сразу и пойдёшь?

— За Михалыча? — возмущённо всплеснула руками Дуся, — да ни в жизнь! Он же алкаш противный и чесноком от него всегда воняет. Нет, за Михалыча я никогда не пойду! Ты даже не думай, Муля!

— Ладно, я тебя понял, — покладисто кивнул я, — к чёрту Михалыча. А вот за Герасима пошла бы?

— Так Герасим же к этой… к Валюхе поехал. Ну, Нонна которая, — растерялась наивная Дуся.

— А вот предположим, если бы он к ней не уехал. Пошла бы ты замуж за Герасима?

Дуся посмотрела на меня, как на придурка, и сказала:

— Ну и зачем он мне такой? За всю жизнь ничего, кроме чулана не нажил. Мы там вдвоём даже и не поместимся. Нет, Герасим мне не нужен.

— А Жасминов? — усмехнулся я.

— Издеваешься? — нахмурилась Дуся.

— Нет, не издеваюсь. Хочу понять, какие мужчины тебе нравятся.

— Да какие мужчины, — покраснела Дуся. — чтоб был мужиком.

— Так, а Жасминов он не мужик разве?

— Бабник он, а не мужик! — нелогично рассердилась Дуся, — и толку от него нету. Мне нужен хозяйственный и домовитый.

— Ну, вон Гришка домовитый и хозяйственный, — привёл пример я, — прекрасный фрезеровщик. Комнату ему вон от завода какую большую дали. Такой бы тебе понравился?

— Хулиган и пьяница твой этот Гришка, — покачала головой Дуся, — мне спокойный мужик нужен.

— Такой, как Печкин пойдёт? — наконец, сообразил я.

— Такой, как Печкин — в самый раз, — согласилась Дуся и торопливо добавила. — Но, чтобы только не артист был. Несерьёзно, все эти тиятры.

Я задумался. И вдруг понял, с кем можно познакомить Дусю.

Глава 20

Покончив со всеми этими «душевными» разговорами, я уж совсем было намылился спать, как вдруг в дверь постучали.

Громко. Требовательно.

Я аж вздрогнул от неожиданности.

Нет, так-то у нас всегда перед сном в квартире броуновское движение жильцов усиливается: соседи носятся туда-сюда, звонки в дверь раздаются довольно часто, так, что я уже давно привык и не обращаю внимание. Тем более у нас с Дусей договорено, что всегда открывает она (потому что ходят, в основном, к ней — то молоко привезут из деревни, то соседка за солью заглянет, то ещё какая-нибудь ерунда). Вот и сейчас я прошляпил, звонили или нет, мне или не мне.

Но как бы то ни было, в дверь постучали, и мы с Дусей одновременно выпалили:

— Открыто!

Я почему-то подспудно ожидал, что это Завадский пожаловал с разборками.

Но нет, на пороге возник совершенно незнакомый мне персонаж: мужчина лет тридцати пяти — сорока на вид, с внушительными залысинами и с такими же внушительными бакенбардами. Он был толстым и печальным. В потёртом бархатном пиджаке. Но это ещё полбеды. Категорически лучезарным голосом он сказал:

— Здравствуйте, Иммануил Модестович. Я — Эмилий Глыба, — и тут гость сделал паузу и посмотрел на меня невинным взором.

А я посмотрел на него.

— Ну… я — Глыба! — проникновенно повторил он и застенчиво улыбнулся.

Мы с Дусей переглянулись.

— И чё? — тупо сказала Дуся.

— Понимаете, я — Эмилий Глыба, драматург! — Эмилий Глыба в этом месте выдержал многозначительную паузу и посмотрел на меня ещё раз с таким выражением, словно после этих слов я должен был радостно подпрыгнуть, воскликнуть «тру-ля-ля!» и сплясать джигу.

— И чё? — повторил я за Дусей.

Эмилий Глыба смутился и чуть нервно сказал:

— Понимаете, я написал чудесную пьесу. Замечательную пьесу! Пятиактную, с прологом и эпилогом…

Я продолжал молча смотреть на него, не в силах уразуметь, что он от меня хочет.

— Пьеса называется «Чернозём и зернобобовые культуры». О жизни мелиораторов…

— Я вас поздравляю, — осторожно сказал я, — но я-то тут при чём?

— Понимаете, эмммм… — замялся Эмилий Глыба.

— Давайте ближе к делу! — не выдержав, рявкнул я (устал за день, стал раздражаться).

— Да, да, конечно, — пробормотал он и начал излагать.

И вот в изложении товарища Глыбы, выяснилось, что написал он свою пьесу и стал ходить по театрам и предлагать её поставить. Соответственно недалёкие и глупые режиссёры в силу своей ограниченности и глупости совершенно не прониклись потенциалом будущего шедевра и не разглядели у себя под носом Эльдорадо и Клондайк в одном флаконе. В общем, никто эту пьесу ставить не хотел. И вот отчаявшийся уже драматург случайно подслушал разговор Глориозова по телефону. И узнал, что некто Иммануил Бубнов из Комитета искусств продвинул какой-то необычайно успешный советско-югославский проект, который поддержали все «наверху» и даже «сам». Осталось только найти сценарий к фильму, а так уже всё готово и ждёт не дождётся старта — и смета, и декорации в Югославской Ривьере, и ракия для вдохновения талантов.

Эмилий Глыба сразу понял, что это его звёздный час. Узнать адрес упомянутого Бубнова было дело техники. Тем более, что на работе его, в смысле меня, не оказалось, поэтому, невзирая на поздний час, он пошел ко мне домой, справедливо рассудив, что нужно опередить конкурирующих драматургов.

— Так что я готов! — выдохнул Эмилий Глыба и улыбнулся. Он достал из пухлого портфеля толстую пачку отпечатанной на машинке бумаги и с нежностью положил её на стол.

Дуся аж икнула.

Нужно было спасать ситуацию.

И я сказал:

— Всё так, товарищ Глыба. Пьеса о мелиораторах — это именно то, что и должно лечь в основу советско-югославского фильма.

— Она идеологически выверена! — торопливо добавил Эмилий Глыба и просиял.

— Даже не сомневаюсь в этом, — заверил я драматурга. — Но тут есть один маленький момент, который нужно учитывать…

Эмилий Глыба напрягся.

Но я был бы не я, если бы не попытался завернуть данную ситуацию в свою пользу. Поэтому я сказал:

— Я же простой чиновник, далёкий от искусства, понимаете?

Эмилий Глыба понимал.

— Поэтому мне доверили посчитать смету, выбить финансирование, написать техническое задание и тому подобную скучную ерунду. А дальше проект передали Завадскому. Знаете же его?

Эмилий Глыба знал.

— И теперь, насколько мне известно, он ищет талантливых драматургов-сценаристов. Во всяком случае по информации до моего больничного так было. Мне кажется, вам нужно обратиться напрямую к нему. Можете, кстати, даже сослаться на меня.

Эмилий Глыба просиял:

— Спасибо! Спасибо, товарищ Бубнов! — он невнимательно пожал мне руку, прихватил свою стопочку бумаги и торопливо ретировался.

Спасть я ложился с доброй улыбкой на устах. То-то Завадскому будет сюрприз.

Уверен, Эмилий Глыба пойдёт к нему прямо сейчас.

Утро встретило птичьим щебетанием: в раскрытую форточку вместе с трелями лился напоенный цветочными запахами и выхлопами бензина воздух. Солнце шпарило уже с самого утра, день обещал был солнечным и жарким.

Благодать.

Сегодня был последний день моего липового больничного и его следовало употребить с пользой.

Позавтракав вчерашними пирожками, и чтобы не слушать Дусино ворчание, я вышел из дома (просто у Дуси сломался примус, и она не смогла приготовить мне полноценный, по её понятию, завтрак и поэтому была сердитая и ворчала).

Я прикинул, что времени у меня до обеда ещё полно, Валентина знает, что ей предстоит делать, поэтому я со спокойной душой отправился на встречу с актрисой, которую обещала познакомить со мной Вера Алмазная.

Ранним утром все актрисы и прочие труженики сцены сладко спят, поэтому, когда Вера назначила встречу в кафе в десять часов утра, я сильно удивился.

Кафе «Нивушка» в этот ранний час было почти пустым — советские граждане трудились на работе, дети были в школе, и только такие тунеядцы, как я, да пенсионеры могли позволить себе заглянуть сюда в это время. Из всех посетителей была только пожилая женщина за дальним столиком, которая с умилением наблюдала, как её внук, карапуз лет четырёх-пяти, уминает пирожное «картошка». У стойки скучала продавщица, поэтому нам никто помешать не мог.

Я пришёл самый первый, взял чашку чаю и чебурек и приготовился долго ждать.

К моему изумлению, Вера и эта актриса пришли практически вовремя. Десять минут опоздания не считается.

— Муля, привет! — проворчала Вера, с усилием сдерживая зевок, — знакомься. Это — Люда. Она актриса. Люда, а это — Муля Бубнов. Муля из Комитета искусств, я тебе говорила.

Посчитав свою миссию выполненной, Вера таки зевнула и побрела к стойке выбирать пирожное.

Мы остались с Людой вдвоём.

— Очень приятно, Люда, — галантно сказал я и словно между прочим, пробормотал с восторгом, но так, чтобы она услышала, — какой типаж! Именно то, что надо!

И уже гораздо громче сказал:

— Люда, вы будете пирожное? Или лучше чебурек? Здесь замечательные чебуреки. Ещё горячие. Только-только привезли.

Люда представляла собой тот тип актрис, судьба которых быть даже не на вторых, а на третьих ролях, в массовке и на подтанцовке. Нельзя было сказать, что она некрасивая. Наоборот, даже очень привлекательная: белокурая девушка с голубыми глазами и носиком пуговкой — она была миловидной, но совершенно не обладала той неуловимой харизмой, той «изюминкой», которая заставляет сердца зрителей биться в унисон игре на сцене и в кино.

— Я не ем сладкое и мучное, — скривила носик Люда, голос у неё, кстати, был высоким и чуть писклявым, — он него толстеют.

— Тогда минеральной воды? — всё так же галантно спросил я.

— Он газа изжога, — манерно насупилась девушка.

Она была довольно молодая, вчерашняя школьница, ну, может, чуть постарше. На её фоне Вера выглядела, конечно, сильно подзатасканной.

— Ну, тогда даже и не знаю, что вам предложить, — развёл руками я и с огорчённым видом улыбнулся.

— Давайте просто поговорим, — передёрнула она плечиками, затянутыми в алую ткань блузки.

— Давайте, — согласился я.

— А это правда, что вы с Завадским дружите? — без обиняков спросила она.

«Напористая девушка, далеко пойдёт, даже без харизмы» — подумал я, а вслух ответил:

— Конечно. Я же работаю в Комитете искусств, всё финансирование через нас проходит. Через мой отдел, если говорить конкретно. Вчера только порекомендовал ему хорошего драматурга с очень перспективной пьесой. Вы же в курсе, что я позавчера передал Завадскому советско-югославский проект на съемки фильма, который уже одобрен «сверху»?

Люда была не в курсе. Судя по широко распахнутым глазам, в узких театральных кругах она явно не вращалась.

— Ну так вот, — продолжил заливаться соловьём я, — сценарий уже есть, но у нас с Завадским затруднение. Большое затруднение. Главным режиссёром согласно международному договору будет Йожи Галле, это югослав, ученик самого Франце Штиглица.

Дав Люде пару мгновений проникнуться звучанием иностранных имён, я продолжил:

— А вот актриса на главную роль согласно договору нужна наша…

— Так он, наверное, Марецкую возьмёт, как обычно, — вздохнула Люда и печально посмотрела на меня.

— Но там по сути две главные роли, — улыбнулся я и добавил, — женские. И одна из ролей словно прямо под вас написана… Под ваш типаж…

— А когда пробы? А вы можете меня порекомендовать? — моментально засыпала вопросами меня Люда.

— Конечно, — кивнул я, — ваш типаж прекрасно подходит. Просто идеально! Только есть небольшая загвоздка…

Люда вскинулась, а я пояснил:

— Вы блондинка, а там по сценарию, насколько я помню, нужна брюнетка. Но я думаю, гримёры вполне должны справиться с изменением образа.

Люда заверила меня, что это вообще не имеет значения. А если надо будет, то она готова не только перекраситься в чёрный цвет, но и остричься налысо. Лишь бы утвердили.

— Когда вы меня порекомендуете? — опять спросила она и с придыханием, призывно проворковала. — Муля, мы можем поехать сейчас ко мне, и я вам продемонстрирую свою актёрскую игру и всё, что я умею…

Она наклонилась ко мне так, что края блузки, расстёгнутые аж на три верхние пуговички, разошлись, и мне продемонстрировали всё внушительное содержимое.

Я немножко полюбовался открывшейся картиной, но потом огорчённо вздохнул:

— Сейчас не получится. Здесь есть небольшой нюанс, который может весь проект пустить под нож, — сказал я.

— К-как? Ч-что?

— Георгий Фёдорович крайне не одобряет целых две женских роли в фильме, — закручинился я. — И мне нужно поговорить с ним наедине…

— Но… — закусила губу Люда и тревожно посмотрела на меня.

— Вот только на работе с ним все эти разговоры вести нет смысла, — пояснил я, — мне нужно пересечься с ним в неформальной обстановке…. Вот только как?

— А зачем вам с ним за эти две роли говорить? Какая вам разница? — прищурилась Люда.

Всё же она была не окончательно глупа.

— На самом деле я хочу переговорить за три роли. И за мужскую тоже. Чтобы взяли моего друга, Мишу Пуговкина. Знаете такого?

Люда наморщила гладенький лобик и отрицательно покачала головой. Мишу она не знала.

— Там по сценарию роль под него писалась. А этот дурак упёрся, что он будет играть, если по сюжету будут две женщины-спутницы у него. Чтобы оттенять его игру.

— А кого он будет играть? — захлопала глазами Люда.

— Зауряд-врача. Это исторический фильм будет. И нужны две медсестры. Помощницы. Разного возраста и типажа. Чтобы диалоги были яркими, — пояснил я, — вот я и хочу уговорить Георгия Фёдоровича. Понимаете?

Люда кивнула.

— Вот только совершенно не представляю, как мне его поймать в неформальной обстановке и прекрасном расположении духа? — печально сказал я. — И очень боюсь, что этот проект получится не таким, как мы с Завадским его видим…

Я замолчал. А Люда задумалась, хмуря лобик.

Я посмотрел на неё и понял, что нужно помочь принять правильное решение, поэтому, как бы между прочим, заметил:

— Там, по сценарию, все съемки планируются на территории Югославии, а ещё где-то треть — в Париже. Скажите, Люда, в случае положительного решения по вашей кандидатуре, вы, если что, готовы будете переехать на полгода в Париж?

Глаза у Люси сверкнули предвкушением. В Париж она была готова ехать хоть на три года, хоть на пять лет, причём в любое время.

— А меня точно возьмут? — хрипло спросила она, ноздри её при этом хищно раздувались.

— Типаж второй роли точно ваш! — уверенно сказал я, — Завадский не смог найти именно такую актрису. И тут вы так удачно подвернулись! Это я вас нашел! За это получу премию и грамоту! Осталось уговорить Александрова. Вот только где его поймать?

— Я знаю, где! — вдруг твёрдо сказала, словно в омут головой, Люда, — только поклянитесь, что вы никому не расскажете и меня не выдадите?

Я поклялся.

— Ладно, — кусая от волнения губы, сказала Люда, — Григорий Фёдорович с друзьями каждую пятницу вечером собираются на одной даче. Там баня, свежий воздух и всё такое…

При этом она сильно покраснела и на миг умолкла.

Очевидно, там не только свежий воздух.

— Как мне туда попасть и где это? — с взволнованным видом спросил я.

— Запоминайте адрес, — тихим шепотом произнесла Люда и продиктовала мне расположение «обители зла», — вам лучше попасть туда после десяти, ближе к одиннадцати. Тогда Григорий Фёдорович будет уже добреньким…

Она невесело усмехнулась. А потом спохватилась и добавила:

— Вы как придёте, обойдите ограду. Там забор высоченный и запирается, так что вы внутрь не пройдёте. А возле озера тропиночка, от бани к усадьбе. И там такая калиточка. Она не запирается. В прошлый раз щеколду опять сломали. Зайдёте во двор и пойдёте по левой дорожке. Там ещё тюльпаны цветут, увидите, в общем. По правой не идите, там собака привязана, но она может дотянуться и цапнуть. Понятно? Не перепутаете?

Я кивнул, мол понятно и заверил, что не перепутаю.

— Хорошо, — вздохнула Люда, голос её дрожал. Но уж очень ей хотелось в Париж.

Поэтому она продолжила:

— В баню не ходите, не надо вам туда. А вот в дом зайти можете. Только сразу идите на второй этаж. Там в бильярд играют. Но только пообещайте мне, что на первый этаж вы не пойдёте и в комнаты заглядывать не будете. И всё, что увидите, никому не расскажете!

Я пообещал.

— Хорошо. Тогда удачи вам, — прошептала она.

— Вы там тоже сегодня будете? — спросил я.

— Нет, сегодня я не смогу, — ответила она и чуть вильнула взглядом, — Григорий Фёдорович попросил меня сопроводить его друга на встречу. Я буду играть роль секретаря. Встреча на высшем уровне.

Ясно. Эскорт был уже и в это время.

Тут подошла умница Вера. Она специально отсела подальше, чтобы дать возможность нам поговорить.

Девушки распрощались и ушли, а я задумался.

Да, было жаль Люду. Ведь по сути я её использовал и не видать ей Парижа и остального, как своих ушей. Но вариантов у неё и так нет. А я, если всё получится, в благодарность потом что-нибудь ей придумаю. У того же Глориозова роль найду. Куда он денется.

Успокоив таким образом свою совесть, я пошел встречать Валентину. Она как раз должна была вернуться с лекции в Институте философии и рассказать, что она узнала.

Хотя и того, что поведала мне Люда, уже достаточно, чтобы полностью дискредитировать Александрова и похоронить его карьеру.

Ещё издали я увидел, как Валентина не шла по улице, а буквально летела. При виде меня её радостная улыбка стала ещё более радостной.

— Муля! — чуть ли не пританцовывая, воскликнула она, — Смотри! Смотри, что у меня есть!

Она протянула мне обычную ученическую тетрадку с лекцией по марксизму-ленинизму, а на задней странице был небольшой список:

— Аня Ковалёва,

— Светлана Залкалиани,

— Майя Чобану,

— Ирина Петрова,

— Тамила Ситникова.

— Это то, о чём я думаю? — спросил я, пробежавшись взглядом по фамилиям девушек.

— Ага, — кивнула Валентина, — ты представляешь, она все ездят на дачу к Кривошеину. Хотят защитить диссертации.

— Ну ничего себе! — восхитился я, — как тебе удалось всё выяснить?

— Это всё Майя. Колхозница колхозницей, а амбиции такие, что ой. Ради возможности попасть в одну компанию с Жасминовым они мне и не такое бы рассказала, — хихикнула Валентина. — Заложила всех подруг.

Вот и замечательно. Теперь мне есть, чем брать Александрова.

И я с предвкушением усмехнулся…

Глава 21

А дома я развил бурную деятельность. Прежде всего мне нужен был фотоаппарат. Какие фотоаппараты были в это время, я не представлял совершенно. На память приходило нечто монстроподобное из кинофильмов, где фигурирует огромная тренога, фотограф в цилиндре и сюртуке накрывается покрывалом и после яркой-яркой вспышки оттуда вылетает облачко дыма.

Были ли сейчас более современные фотоаппараты — я не знал. Но без вещественных доказательств предъявить Александрову хоть что-то, я бы не смог.

Поэтому поступил просто — отправился к Мулиному отчиму. Уж он-то должен был знать, а, возможно даже, иметь, современный фотоаппарат. Насколько я помнил, научные статьи часто иллюстрировали фотографиями.

Новый институт, где работал Модест Фёдорович, находился совсем недалеко от его бывшего места работы.

Туда я и направился.

Воинственная старушка на проходной долго не хотела меня пропускать. Пришлось показывать паспорт (хорошо, что он был со мной).

— Кабинет Модеста Фёдоровича находится на втором этаже. Третья дверь слева, — проскрипела она и проводила меня полным сомнения взглядом.

Это здание, конечно, было намного хуже, чем тот Институт, где Мулин отчим работал раньше. Хотя ремонт и был явно сделан недавно, но здание не имело того торжественного вида, характерного для храма науки, как его предыдущее место работы.

Я легко взбежал по лестнице на второй этаж и без труда отыскал нужную дверь среди остальных. Мысленно поблагодарил бдительную старушку за подсказку, иначе сам бы я ни за что не нашёл нужный мне кабинет — на дверях не было табличек.

Постучав пару раз в дверь, чтобы обозначить своё присутствие, я открыл дверь и заглянул:

— Отец?

Модест Фёдорович сидел за столом и что-то писал.

Этот кабинет был намного попроще, чем его предыдущий. И скорее напоминал школьный класс, только парт не было. По центру кабинета стоял самый простой письменный стол, а у стен — обычные стеллажи, забитые книгами. На стене висело несколько карт Советского союза и периодическая таблица Д. И. Менделеева.

При виде меня, Модест Фёдорович просиял:

— Муля! — он отодвинул бумаги и радостно вскочил из-за стола.

Я улыбнулся. Так приятно, что есть люди, которые тебя столь искренне любят.

— Сколько лет, сколько зим! Явился, пропажа! — он заключил меня в крепкие отеческие объятия.

— Я тоже рад тебя видеть, — сказал я и, отстранившись, посмотрел на Мулиного отчима.

Выглядел он сейчас хорошо. После нашей последней встречи я запомнил его с осунувшимся лицом и мешками под глазами. А вот сейчас он прямо лучился. И значительно помолодел.

— Какими судьбами? — спросил он и тут же забросал меня вопросами, — как дела у тебя? Как работа? Девушку себе завёл? С матерью часто видишься? Как там она? Как Дуся? Она в последнее время вообще не заходит.

— Ох, — я аж растерялся от такого напора. — Дела у меня нормально. Мой проект по советско-югославскому фильму утвердили «наверху». Хотя его сразу же перехватили конкуренты. Сейчас я воюю — пытаюсь вернуть всё обратно. Девушки пока нету. С мамой виделся вчера. Она нормально. Ну, как мама. Ищет мне невесту и пытается воспитывать. Дуся как Дуся. Печёт пироги и нянчится со мной, как с ребёнком.

Я остановился, перевести дух.

— Мда… — мечтательно проговорил Модест Фёдорович, — как я соскучился по дусиным пирогам…

— Я передам ей, — пообещал я.

— Ой, лучше не надо, — грустно усмехнулся Мулин отчим, — они с Машенькой не нашли общий язык. Честно говоря, мне кажется, Дуся просто не приняла Машеньку, потому что в душе надеялась, что мы обратно сойдёмся с твоей мамой. Адиякова она же тоже на дух не переносит.

— Жаль, конечно, — искренне посочувствовал я. Так-то Мулин отчим был прав — характер у Дуси настолько же тяжелый и неуступчивый, насколько золотые её руки.

— Но ничего. Вот родится у нас твоя сестрёнка, Дуся сразу же прибежит обратно, — хмыкнул Модест Фёдорович.

— А вы уже точно знаете, что будет сестрёнка? — удивился и я тут же спросил, — как там Маша?

— Маша потихоньку округляется. Всё у неё хорошо, — с довольным видом кивнул Модест Фёдорович и посетовал, — ты бы зашёл, что ли.

— Да всё времени нет, — покаялся я, — чуток разгребусь и обязательно зайду.

— А лучше, если мы тебя пригласим к нам на дачу! — потирая руки, воскликнул Модест Фёдорович, — ты знаешь, я приобрёл небольшой участок с домиком в деревне. Свежий воздух, рядом речка. Красота. Давай, может, на выходных съездим?

— Да я уже эти выходные распланировал, — уклонился от выезда на природу я (сейчас было время посадки всех этих огородно-садовых сельскохозяйственных культур, и я совершенно не желал горбатиться на плантации в свой законный выходной).

— Ну, тогда на следующий, — немного разочарованно предложил Модест Фёдорович.

— Давай ближе туда и посмотрим, — уклончиво ответил я и, пока ему в голову не пришла очередная родственная идея, торопливо спросил. — Слушай, отец, а у тебя фотоаппарат есть? Только мне небольшой нужен, не такой, что на треноге и с дымом…

— Конечно есть, — удивился Модест Фёдорович, — а то ты не знаешь?

Я неопределённо пожал плечами.

— Сейчас, — он подошёл к шкафу, немного порылся в ящиках и выудил на свет небольшой прямоугольный фотоаппарат, практически аналог будущим мыльницам, только в металлическом исполнении и явно потяжелее.

— Ух ты! — восхитился и обрадовался я, — а что это?

— Да обычный ФЭД, — пожал плечами Модест Фёдорович и добавил, — ты же сам мне его отдал, а себе взял «Зоркий».

Я совершенно не знал, куда девал свой фотоаппарат Муля. Мне он на глаза не попадался. Поэтому сказал:

— А ты можешь одолжить мне его?

— Ну, конечно бери, — протянул ФЭД мне Мулин отчим, — там как раз новая плёнка вставлена.

— А как ним пользоваться? — спросил я.

— Забыл, что ли? — удивился Мулин отчим.

— Да отвык просто, — неуклюже выкрутился я.

Модест Фёдорович показал, что делать, куда нажимать и остальное. Я поблагодарил, ещё немного поболтал о всякой ерунде, чтобы мой уход не выглядел, как бегство, и раскланялся.

Из здания института я выходил вооружённый карманным фотоаппаратом.

Я улыбался.

Осталось дождаться вечера и можно идти за доказательствами.

Дома, чтобы не терять времени, я вытащил из шкафа старый Мулин спортивный костюм. Старой удобной обуви среди Мулиных вещей не было, пришлось обуваться в новые румынские кроссовки. Жаль было убивать их по лесам и болотам (я не знал, какой там ландшафт, но явно же не асфальт). Но других вариантов не было.

Для конспирации взял старый Мулин рюкзак и складную удочку.

Всё, теперь можно ехать.

Хотя было ещё рано, я решил поужинать и попросил Дусю организовать ужин чуть раньше.

— А куда это ты намылился на ночь глядя? — с подозрением посмотрела на меня Дуся.

— Дела, — улыбнулся я с загадочным видом.

— Какие могут быть дела в таком виде? — нахмурилась она, — ещё и удочку взял. Вроде же никуда не собирался.

— Да вот, захотелось что-то немного развеяться, — сказал я. — схожу на пруды, часик позакидываю. Не ради рыбы, а ради отдыха.

— А что же ты мотыль не взял, или что там обычно берут? — всё-таки не поверила мне Дуся. — Да и выпивки и закуски ты не берёшь…

— Со мной друзья будут, — отвёл взгляд я, — они всё возьмут.

Дуся поворчала что-то себе под нос, но ужинать накрыла на стол.

Только-только я устроился дегустировать пюрешечку с котлетками, как в дверь постучали.

— Открыто! — сказала Дуся, так как я был занят едой.

В комнату вошла Вера. И соответственно увидела меня в старом спортивном костюме. И, конечно же, она всё поняла.

— Муля! — воскликнула она, — ты решил прямо сейчас туда идти⁈ Тогда я иду с тобой!

Я чуть котлетой не подавился.

— Вера, я вообще-то на рыбалку с друзьями иду, — сказал я, откашлявшись.

— Знаю я, на какую ты рыбалку! — не уступила мне она, — ты идёшь на дачу Кривошеина! Я всё слышала, как тебе Люся рассказывала. Пойми, это опасно, Муля! Поэтому я тоже пойду с тобой!

Не успел я ничего ответить, как в перепалку включилась Дуся:

— А я-то думаю, ну что не так! Никогда Муля эту рыбалку не любил, а тут вдруг воспылал страстью! Правильно Вера говорит, не пойдёшь!

И они набросились на меня вдвоём, требуя, чтобы я сам не шёл туда.

Наконец, я не выдержал и рявкнул:

— Цыц, бабы! Развели тут!

От неожиданности они умолкли, а я продолжил:

— На дачу к Кривошеину я пойду завтра. И не один. Со мной двое ребят будет. А сейчас я хочу сходить на рыбалку. Устал что-то.

— Я с тобой пойду на рыбалку! — заявила Вера при полном одобрении Дуси.

— У нас мужская компания, — отрезал я, — без баб.

Вера обиделась, а Дуся попыталась качать права, но я её быстренько приструнил:

— А ты, Дуся, вместо того, чтобы ерундой заниматься и меня утомлять, сходила бы лучше к отцу. Он за тобой, между прочим, соскучился. И за твоими пирогами…

От этих слов Дуся вспыхнула и принялась суетиться.

— Куртку тёплую возьми, — проворчала она, — возле воды зябко.

Я отмахнулся, не хотелось лишнюю тяжесть с собой таскать, вдруг убегать придётся.

Вера порывалась тоже что-то сказать, но я зло на неё зыркнул, быстренько подхватил свой тощенький рюкзачок, удочку и заторопился из дома.

Мне, можно сказать, изрядно повезло: сразу же возле дома я поймал бомбилу и, переплатив раза в три, доехал до развилки на нужную деревню. Совсем рядом с которой расположилось садовое товарищество, и где трудящимся давали участки под дачи.

Но мне было совсем не сюда. Точнее не совсем сюда. Я перепрыгнул большой овраг, заросший пыльной травой. Потом, по лесной дороге, щедро отсыпанной щебнем (почему-то этому обстоятельству я даже и не удивился), я пешком прошелся вглубь леса, и, примерно через километра три, вышел по направлению к нужному мне дому.

Дача Кривошеина, как и обещала Люся, находилась на значительном отдалении от цивилизации, очевидно, чтобы любопытные не совали нос в святая святых. И вот здесь, среди вековых елей, которые стояли плотной дремучей стеной, отгороженная шлагбаумом с маячившим там суровым охранником, и находилась легендарная дача Кривошеина. Впрочем, охранник этот был, скорее всего, для антуража. Даже не представляю, кому могло понадобиться проникать сюда? Ну, разве что, уязвлённым женихам красоток, которых возили для важных шишек?

Я легко обошёл пост охраны по еле заметной в зарослях полыни и глухой крапивы тропинке (хорошо, что собак у них не было), прошел через густые заросли молодых осин, и вышел к обнесённому высоким забором дому.

Хотя я бы скорее назвал это усадьбой. Или даже поместьем.

Большой бревенчатый сруб в два этажа с покатой крышей и золотистым петушком на макушке, резные ставни в русском народном стиле, расписанные под хохлому массивные ворота — всё говорило о том, что человек здесь живёт явно непростой и далеко не бедный.

Внизу, в сторону лесного озера, которое загадочно серебрилось и переливалось между тёмными елями, торчала бревенчатая баня, из трубы которой неспешно валил дым.

Со стороны бани доносились весёлые выкрики и многоголосый женский визг. Им вторил мужской смех. Кто-то пел песню, безбожно фальшивя.

Внезапно дверь бани открылась и оттуда выскочили два абсолютно голых мужика. С шутками-прибаутками, перекрикиваясь, они с топотом пронеслись по деревянному помосту и шумно прыгнули в воду, подняв фонтаны брызг. Один, отфыркиваясь и отплёвываясь, поплыл дальше, а второй, проорав что-то матерное, стремительно выскочил по лесенке обратно. Видимо, вода оказалась сильно холодной. К нему из бани подскочила абсолютно голая девица и, тряся волосами и сиськами, с хохотом протянула полотенце.

Мужик схватил и, стуча зубами, принялся кутаться. Она помогла ему вытираться, прижимаясь к нему всем телом. За что игриво получила шлепок по заднице, игриво взвизгнула и унеслась обратно в баню. Голенький мужичок потрусил следом.

Кляня себя, что не подготовился, вот бы кадры получились (!), я торопливо принялся доставать фотоаппарат. Но ничего, думаю, что это не последний их вояж в воду. Я вздохнул и принялся настраивать фотоаппарат, кляня его примитивность и неудобность в использовании. Эх, как бы мне пригодилась сейчас самая обычная мобилка с самой простой камерой.

Ругаясь под нос, я таки осилил фотоаппарат и приготовился терпеливо ждать.

Пока я возился, пловец давно уже вылез из воды и ушёл обратно в баню. Во дворе не осталось никого. Стало тихо.

Но ничего, если они пошли в парилку, то скоро, значит, выскочат освежиться опять. Хуже, если они сели за стол. Тогда это надолго.

В лесу было сыровато и я уже сильно продрог. Отругав себя за то, что не надел куртку, как Дуся говорила, я зябко поёжился, пару раз поприседал, помахал руками, чтобы разогнать чуток кровь, и устроился в кустах дикой малины поудобнее.

И моё терпение вскоре было вознаграждено.

Ситуация повторилась. Причём всё было даже лучше, чем в прошлый раз.

Из бани выскочили трое разгорячённых мужиков, среди которых я, наконец-то, узнал Александрова (видел его фото ещё в том, моём мире). Мужики, поблёскивая потными телесами с кое-где налепленными дубовыми листочками, попрыгали в воду. Буквально через мгновение к ним присоединились и девушки.

Поднялся шум, визг.

Девушек, кстати, было пятеро. Интересная ситуация. По две на рыло получается? Но кому-то одной не хватило. И все они были тоже абсолютно голыми.

Замечательно!

Я принялся фотографировать. Особенно я порадовался, что получился удачный кадр, где голый Александров, обнимая сразу двух голых девушек, шел обратно к бане.

И это я успел сфотографировать! И лицо его хорошо было видно!

Сфотографировал жирного мужика, который лапал девушку прямо у озера, не стесняясь товарищей, тоже.

И ещё одну голую парочку, которая целовалась чуть в стороне — тоже.

А потом плёнка закончилась. Менять её я не умел, если честно. Меня напугали, что можно засветить. Поэтому сам я менять не решился. Хотя, в принципе, и отснятого м материала было более, чем достаточно.

Тем временем вся компания, кое-как одетая, вышла из бани, и со смехом и визгами переместилась в дом.

Я покрутил головой и решил ещё заглянуть в окна. Люда категорически просила в комнаты на первом этаже не заглядывать, поэтому мне стало интересно. Жаль, что плёнка закончилась.

Чтобы зря не тащить фотоаппарат, я поискал укромное местечко и обнаружил искомое под большим трухлявым пнём. Я аккуратно разгрёб труху у истлевшего корневища и сунул туда фотоаппарат, предварительно обмотав его рюкзаком. Затем нагрёб кучу трухи вокруг, замаскировав свой «секрет».

Теперь никто не обнаружит.

Сам же осторожно прошелся вдоль забора в поисках нужной калиточки. С этой стороны никакой калиточки даже близко не было, поэтому я подошёл поближе к забору, чтобы прикинуть, есть ли там какая-то колючая проволока или я и так перелезу.

Я потрогал доски — не шатаются. Но лезть через забор было неудобно — высоко, да и доски гладкооструганные. Но мне опять повезло. Рядом росла старая разлогая липа и, в принципе, если забраться по её веткам, то оттуда вполне можно будет спрыгнуть на землю. Но я продолжил всматриваться во двор в поисках такого же дерева, или чего-то подобного — хотел убедиться, что найду возможность также вернуться обратно. А то туда-то я перелезу, а обратно что я потом делать буду?

Вдалеке вроде как виднелось одно деревце, но оно не очень близко прилегало к забору. Кроме того, оно было молодое и вряд ли могло бы выдержать мой вес. Очевидно, нужно было обойти вдоль всего забора и поискать более старое дерево, чтобы выбраться потом обратно. Или найдётся эта чёртова калиточка.

Я вытянул голову, стараясь рассмотреть подробности, и вдруг сзади прилетел удар.

А дальше — темнота…

Глава 22

Мне снилось, что я еду на байке по дороге через чайные плантации Шри Ланки. Сзади меня сидит Анжелика, моя давняя приятельница, с которой мы иногда вместе выезжали на всякие Мальдивы, Доминиканы и тому подобные места отдыха. Я спешу, нам ещё нужно к морю. Сегодня у нас пробный урок по сёрфингу, и мы хотим успеть.

— Какая красота! — кричит Анжелика, делает селфи на фоне природы, ветер развевает её волосы, она смеётся и добавляет, — а после сёрфинга давай сходим в ресторан, хочу жаренных креветок!

Я очнулся и застонал — голова разрывалась от боли так, что даже глаза открывать не хотелось. Но тут я вспомнил всё и резко раскрыл веки — голова взорвалась болью и передо мной замелькали круги. Подавив стон, я осмотрелся. Я находился в больничной палате: белая комната, стены выкрашены до половины зелёной масляной краской, сильный запах хлорки и ещё чего-то больничного — не давали в этом усомниться. В окно ярко бил солнечный свет — явно уже утро, а то и день. Рядом с моей кроватью стояла капельница, от неё шла трубка прямо к огромной игле, безжалостно воткнутой мне прямо в руку.

Я скосил глаза на эту иглу, которая торчала у меня из вены, и поморщился — терпеть ненавижу всё это! Прямо бррр! Но самостоятельно вытаскивать воздержался. А то, кто его знает.

Интересно, как я сюда попал? Последнее, что я помню — это как я шпионил за гостями Кривошеина около его дачи в лесу и мне прилетел удар по голове. На этом картинка обрывалась.

Странно.

Что-то я сильно сомневаюсь, что меня сюда сердобольные нападающие поместили. Или что Кривошеин с компанией озаботился моим здоровьем.

Тогда как я тут оказался и зачем? Вряд ли меня на органы хотят пустить — технологии нынче ещё не те.

Додумать мысль мне не дали — дверь скрипнула и в палату вошла дородная медсестра. Белый халат аж трещал по швам на её аппетитных формах. Мы встретились взглядами, и она просияла:

— Очнулся!

— Угу-м, — глубокомысленно подтвердил я и, не выдержав, спросил, — а как я тут очутился?

— Как, как, — вздохнула медсестичка и её внушительная грудь качнулась в такт вздоху, — привезли вас в бессознательном состоянии. Сейчас я доктора позову!

Она выскочила из палаты.

Мда, понятнее ничего не стало.

Тем не менее я приготовился ждать. Пить хотелось просто невероятно, но одновременно сильно тошнило, поэтому просить медсестру дать попить я не решился.

Примерно минут через десять дверь опять скрипнула и в палату торопливо вошел сухонький старичок, тоже в белом халате и белой шапочке. На груди у него висел стетоскоп.

Доктор строго взглянул на меня свозь очки и сказал:

— Как вы себя чувствуете, Иммануил Модестович?

От звука своего имени я аж вздрогнул. Откуда он знает, как меня зовут?

Но отвечать что-то надо было, поэтому я сказал честно:

— Чувствую себя нормально. Только сильно тошнит.

— Не сомневаюсь, — бородка доктора в стиле а-ля Дзержинский воинственно качнулась вверх, — после такого удара я удивлён, что вы вообще пришли в себя и нормально разговариваете.

Он покачал головой и наклонился ко мне:

— А ну-ка, посмотрите сюда, — он оттянул мне веко и посветил туда. — Мда-с…

Он глубокомысленно покачал головой, пощупал меня, потыкал мне в грудь пальцем, ещё что-то пошаманил, а потом сказал:

— Тамара Сергеевна, пациенту нужен укольчик.

— Сейчас, Марлен Иванович, — давешняя медсестра ловко подняла шприц вверх и оттуда брызнули капли.

— Ээээ… может, не надо, — попытался поторговаться я.

— Поворачивайтесь, — не терпящим возражения тоном велела Тамара Сергеевна.

Пришлось подчиниться.

После укола я посмотрел на доктора и спросил:

— А как я тут очутился? И как давно я тут? И сколько…

— Иммануил Модестович, — строгим голосом перебил меня доктор, — вы сейчас ещё отдыхайте. Мы после всё обязательно обсудим, и я с удовольствием отвечу на все ваши вопросы.

Я попытался возразить, что мне некогда, что у меня срочные и важные дела, но даже не успел сказать ни слова, как провалился в сон.

В следующий раз я проснулся рано утром. Определил по тому, что за окном только-только рассветало. Никаких капельниц из меня уже не торчало. И вообще, как ни странно, чувствовал я себя вполне сносно, поэтому осторожно приподнялся.

Ну, что же, в отличие от первого раза, сейчас меня больше не штормило. Однако сильно хотелось кое-куда.

Поэтому я осторожно спустил ноги с кровать, нащупал тапки, обулся и потихонечку двинул в коридор. Коридор освещался одной тусклой лампочкой. Через открытую дверь дежурного кабинета, было видно, как на кушетке кто-то спит. Явно дежурная медсестра.

Тихо-тихо, стараясь, не шуметь, почти на цыпочках (если можно ходить на цыпочках в сваливающихся тапках на два размера больше), в общем, прокрался я в санузел. Там тоже я постарался очень тихо. Но, чёрт возьми, я совершенно не учёл, что стоит мне дёрнуть за цепочку и бачок на унитазе не просто зашумит, а загремит на всю больницу.

И конечно же, при выходе из туалета я был пойман дежурной медсестрой:

— Вы почему встали? — сердито шикнула она, — там же есть утка!

Сегодня дежурила уже другая — средних лет белокурая женщина. Из-за того, что она спала (на пухлой щеке отпечатался след от подушки), была она без положенной шапочки, а волосы были всклокочены.

— Так я же быстренько, — попытался оправдаться я, прекрасно зная ещё из моей прошлой жизни, что с дежурными медсёстрами и вахтёршами спорить чревато, и лучше сразу соглашаться.

— Быстренько он… — проворчала медсестра, ловко закрутив растрепавшиеся волосы в пучок, — сперва ходят, а потом обратно лечи их…

Я не стал качать права и торопливо ретировался в палату.

Спать больше не хотелось. Я лежал и пялился в потолок, особых мыслей вообще не было. Некая медитация получилось.

Примерно через час в палату принесли завтрак — в глубокой тарелке была манная каша. К ней полагался стакан некрепкого чая и кусочек хлеба с маслом.

Мда, не густо, но заморить червячка вполне можно.

Покончив с завтраком, я дисциплинированно принял одну белую таблетку, один порошок, завёрнутый в бумажечке, и два желтеньких шарика витаминок.

Доктор во время обхода осмотрел меня и сказал:

— Рану на голове мы вам зашили, товарищ Бубнов. Здесь уже из милиции приходили, интересовались. Так как вы не могли отвечать на вопросы, то думаю, он сегодня перед обедом снова придёт.

Я вздохнул:

— А зачем?

— Попытка нападения, удар такой силы вполне мог оставить вас овощем…

— Да не было никакого удара! — не согласился я, — упал я неудачно, вот и всё. Был на рыбалке, искал камешек, крючок поправить надо было, поскользнулся, камни мокрыми были, и упал. Видимо головой и ударился.

Доктор скептически на меня посмотрел, но спорить не стал. Видимо и ему не хотелось портить показатели и статистику.

Поэтому он рассудительно сказал:

— Вот сами милиционеру и всё расскажете.

— А как я сюда попал? — опять спросил я.

— Друзья ваши вас привезли, — наконец-то сказал доктор и вышел из кабинета, пресекая все остальные вопросы.

Ну вот, час от часу не легче. Ничего-то я для себя и не выяснил.

Я сердито лежал и смотрел теперь в окно. Где-то на улице протарахтел грузовик. Больница давно проснулась и её наполнил гул и рутинная больничная суета.

В мою палату опять заглянула медсестра. При виде меня, она строго сказала:

— К вам посетители. Даю десять минут. — по ней было видно, что она явно сердится на меня за то, что разбудил её так рано.

Я сел на кровати и приготовился встречать гостей.

И тут дверь открылась и в палату вошла процессия: Дуся (с испуганным, но сердитым видом), Вера и Жасминов.

— Ого! — обрадовался я. — Какие люди!

— Как ты? — кинулась ко мне Дуся, с тревогой осматривая мой вид, — что-то ты бледненький, Муля. И синяки под глазами. Как ты себя чувствуешь? Что сказал доктор?

— Да нормально! — легкомысленно отмахнулся я, провожая внимательным взглядом корзинку у неё в руках, откуда хорошо и вкусно пахло котлетами и ещё чем-то, вроде как выпечкой.

— Голодный небось, — беспокойно засуетилась она, поймав мой изголодавшийся взгляд, — а я тут тебе бульончику из курочки принесла, как ты любишь, и ещё котлеток паровых. Знаю, что ты больше жаренные любишь. Но вдруг доктор не разрешил бы… А паровые всяко можно в больницу…

Она принялась деловито и сноровисто выгружать еду на тумбочку. Запахло котлетами, так что я сглотнул и в животе громко заурчало.

— Как я тут оказался. Не знаете? — спросил я, чтобы отвлечься от Дусиных приготовлений.

Вера и Жасминов переглянулись.

— Так это… — покраснела Вера.

Она опять посмотрела на Жасминова, но он молчал. Она вспыхнула сердито и умолкла.

— Ну, рассказывай, Вера, — поторопил я её (дали-то всего десять минут и нужно было успеть).

— Ой, да что рассказывать, — вздохнула Вера.

Но под моим требовательным взглядом начала таки рассказывать.

Оказалось, что Вера с Дусей ни капельки не поверили в мою версию с рыбалкой. Поэтому Вера переоделась в старый Дусин костюм и поехала за мной.

— А на чём же ты поехала? — удивился я.

Оказалось, попросили знакомого, который как раз приехал на машине в соседнюю квартиру, к Михайловым. Причём Вера поехала не одна, а с Жасминовым, которого встретила по пути и потянула с собой.

— Я новые туфли в болоте угробил, — расстроенно заявил он (так как переодеться он, в отличие от меня и Веры, не успел)

— Я уже всё вычистила, — проворчала Дуся и приготовилась кормить меня с ложечки.

С ложечки я не хотел, поэтому отобрал у Дуси баночку с бульоном и принялся пить прямо так, из банки.

— Мммм… — жмурясь от удовольствия, я допил бульон и спросил, — а как я сюда попал? Вы меня нашли?

Оказалось, не совсем так. Пока Вера с Жасминовым искали меня, пока обходили по дуге охранников (да ещё и заблудились немного, следопыты, ага), я уже отснял все кадры и фотоаппарат спрятал. Этого ни Вера, ни Жасминов не видели. Зато они видели, как охранник огрел меня битой по голове. Затем, вместе со своим коллегой, они затащили меня в сарай, сбоку от дежурной сторожки. И оставили. Очевидно, решили не убивать, а дождаться, когда гости протрезвеют, и пусть тогда хозяин дальше мою судьбу решает сам. В принципе всё правильно. И вот когда охранники ушли, Жасминов открыл дверь и вытащил меня оттуда.

Дальше всё было банально: Жаминов нёс меня на плечах через лес (на дорогу они выходить боялись), Вера бежала сзади, плакала и тихо причитала. В общем, толку от неё особо не было.

Повезло ещё в том, что Веркин знакомый дисциплинированно ждал нас возле машины. Поэтому, как только Жасминов притащил меня, как все сели и срочно рванули в больницу. Довезти меня успели.

— Вот такие дела, — подытожила Верка, а Дуся посмотрела на меня укоризненно, а на Верку с благодарностью и уважением.

— Спасибо вам! — от всего сердца поблагодарил я.

Верка вспыхнула. А Жасминов приосанился. Моя благодарность ему была приятна.

— Время вышло, — в дверь заглянула медсестра.

— А сколько я уже здесь лежу? — напоследок успел спросить я.

— Сегодня воскресенье, — буркнула Дуся.

Два дня! Я тут два дня!

— Мне нужно туда вернуться! — сказал я, подхватившись. — Где моя одежда?

— Лежи! — рыкнула Дуся, — ты чуть не умер, тебе нельзя…

— Но мне нужно! — я был непреклонен, вот только меня никто даже слушать не хотел.

— Я сейчас доктора позову! — гаркнула Дуся.

Кажется, Верка и Жасминов были с нею полностью солидарны.

Предатели!

Они ушли, а я остался в палате в одиночестве…

Но просто лежать я не мог. Я метался словно тигр в клетке. Так, что даже медсестра услышала мой топот, заглянула и сделала мне замечание:

— Больной, ложитесь на кровать. Вам рано ещё вставать и бегать! А не то я сейчас успокоительный укол поставлю!

Угроза подействовала.

Пришлось улечься. Неожиданно даже для самого себя я уснул.

Проснулся, когда ко мне пришёл милиционер. Он отрекомендовался и допросил меня. Я скормил ему версию про «поскользнулся, упал, очнулся и вот я тут». Видимо он тоже не хотел портить статистику, поэтому вполне удовлетворился моей версией. Попросил подписать протокол и отбыл восвояси.

А я задумался, что же мне делать?

Нужно срочно попасть опять в лес, забрать фотоаппарат, проявить плёнку, сделать фотографии и передать их Большакову. И осталось всего полвоскресенья. И вот как мне всё это осуществить?

Я так расстроился, что даже не понял, что именно мне принесли на обед. Проглотил, не глядя (а, может, это после Дусиных разносолов так оно мне показалось).

К сожалению, денег у меня с собой не было. Да и автомобилей возле больницы не наблюдалось. В это время люди передвигались пешком, или на рейсовых автобусах.

И вот что делать?

Я хотел, по привычке почесать затылок, рука наткнулась на плотную повязку с засохшей корочкой, и я торопливо отдёрнул руку. Кажется, в ближайшее время придётся отвыкать от этой привычки.

Я тихо сатанел, не понимая, как быстро и правильно разрулить ситуацию. Время неумолимо утекало, а я так ничего внятного и не придумал. Хуже всего, что если я сейчас вылезу отсюда в окно, то далеко в пижаме и тапочках я не уйду. А даже если я и уйду, то автомобиль мне нанять будет не на что. И так далее. О том, что придётся несколько километров идти по лесной дороге, посыпанной щебёнкой, в сваливающихся с ног, расхлябанных тапочках, я старался не думать.

И тут, когда я уже перебрал все варианты и уже надумал идти как есть и будь что будет, дверь в палату открылась и заглянул… тадам! — Козляткин.

Сказать, что я удивился — это не сказать ни о чём.

— Сидор Петрович? — я аж рот приоткрыл в изумлении. — Откуда вы узнали, что я тут?

— Зашел к тебе. А твоя тётушка рассказала, — пояснил Козляткин и потребовал, — рассказывай!

Я рассказал о всех своих злоключениях.

— … поэтому, Сидор Петрович, нужно срочно забрать оттуда фотоаппарат, найти, где можно в это время проявить плёнку и отпечатать фотографии. Даже не представляю, что и делать.

— Так! — Козляткин решительно взял всё в свои руки, — поехали!

— Меня не выпустят, — сказал я, кивнул на свою пижаму с отпечатанным на рукаве штампом и больничные тапки.

— Ничего, я на машине, — резко рубанул Козляткин, — заедем к тебе, переоденешься.

— Так Дуся…

— Дусю я беру на себя! — пообещал Козляткин.

— А из больницы меня не выпустят…

— Выпустят, — нехорошо усмехнулся Козляткин, и я сразу ему поверил.

Всё получилось, как и обещал Козляткин, быстро и технично. Я только успел заметить краем глаза, как медсестра торопливо спрятала в кармане халата радужную бумажку. Когда я крался по коридору, она ушла в дежурку и сделала вид, что не заметила.

С Дусей тоже всё прошло хорошо, Козляткин, раздуваясь от важности, сообщил ей, что мы сейчас должны подъехать на работу, где мне нужно расписаться в важных документах. А потом он лично отвезёт меня обратно в больницу.

Дуся поверила, хотя и зыркнула на меня строгим взглядом. Так, на всякий случай.

Мы подъехали к развилке у лесной дороги. Козляткин сначала хотел ехать почти к самому шлагбауму, но я отговорил. Дальше пошли пешком. Шли молча.

Как ни странно, голова у меня в лесу болеть совсем перестала. То ли из-за того, что проблема была решена, то ли потому, что лесной свежий воздух имел целебную силу.

Я быстро нашел нужное место, вытащил замотанный в рюкзак фотоаппарат и отдал его Козляткину.

— Прекрасно, — усмехнулся он.

Мы вернулись в больницу, успев как раз перед вечерним обходом. Так что никто из врачей мой «побег» не заметил.

Я был доволен и аж лучился, даже доктор это отметил.

Когда принесли ужин, состоящий из тарелки молочных макарон, тушенной капусты и опять того же стакана с некрепким чаем и куска хлеба с маслом, я стал абсолютно счастлив. Козляткин пообещал, что к утру фотографии будут готовы, и Большаков получит их ещё до планёрки.

Вот и чудесно!

Я довольно усмехнулся.

Пришла санитарка и забрала грязную посуду.

А у меня был кусок дусиного пирога с яблоками, и банка с компотом.

Живём!

Скрипнула дверь и в палату зашла первая медсестра, Тамара Сергеевна. Видимо, у блондинки дежурство закончилось.

— Как вы себя чувствуете, Иммануил Модестович? — проворковала она, ловко доставая шприц, — поворачивайтесь. Сейчас сделаем вечерний укольчик!

Я вздохнул и покорно повернулся на живот.

После укола я посмотрел на неё — она мялась и не уходила. То медленно и утрированно аккуратно сложила все свои медицинские прибамбасы в специальный эмалированный лоточек. Потом зачем-то расправила покрывало на соседней пустой койке. Потом переставила чашку и баночку у меня на тумбочке…

— Да говорите уже! — не выдержал я первым.

— А вот скажите. Это же Жасминов к вам приходил? — смущённо спросила она.

— Ну конечно, — кивнул я и спросил, чтобы поддержать разговор, — вам нравится его творчество?

— Да! Он такой… такой… — от восхищения она аж захлебнулась эмоциями.

— Хотите, познакомлю? — подмигнул я ей.

Тамара Сергеевна хотела.

А я пообещал, мне не трудно. Да и хорошие отношения с медсестрой нужно поддерживать. Хотя и как человек Тамара Сергеевна была приятная. А уж как женщина, с такими размерами — тем более.

Скажу честно, хоть и принято в моём мире, что худые девушки и женщины — это эталонно и красиво (я не спорю, пойти в ресторан или на мероприятие лучше с девушкой, на которой платье сидит хорошо), но мне всё-таки всегда нравились женщины с формами. Чтобы был животик, чтобы были складочки. А Тамара Сергеевна была именно такой, как надо.

Поэтому, когда она вечером, перед сном, пришла ко мне с обязательным градусником, я аж залюбовался нею, и она вспыхнула.

— Иди сюда, — хрипло сказал я…

Глава 23

Понедельник начался отрадно: в больничное окно светило солнце, деревья ласково шумели молодой листвой, легкий ветерок доносил пряные ароматы цветов, которые хоть ненадолго, но перебивали въедливый больничный запах. Я крепко, с подвыванием потянулся — настроение было радостным-радостным, а на лице блуждала дебильная улыбка.

Впервые со времени попадания сюда я чувствовал себя отдохнувшим и умиротворённым. Что человеку для полного счастья надо? Если брать пирамиду Маслоу — то не так уж и много.

Я ещё раз сладко потянулся и подумал, чем сегодня буду заниматься.

И тут дверь в мою палату открылась и вошел доктор. Строго поблёскивая стёклами очков, он спросил, осторожно пальпируя мою грудную клетку и голову:

— Ну как вы тут, Имммануил Модестович?

— Хорошо, — сказал я.

— Вижу, вижу, что на поправку идёте, — сухо улыбнулся он, — значительно лучше! Просто отлично даже! В принципе мы уже можем вас отпустить. Потом ещё раз придёте, я швы сниму.

— Замечательно! — расцвёл я, — я готов, прямо хоть и сейчас.

— Нет, сейчас не получится, — покачал головой доктор, — нужно завершить курс укольчиков. Так что сегодня ещё понаблюдаетесь. А потом же тоже нужно закрыть больничный, подготовить документы. А вот завтра с утра милости просим на волю. Денька два-три побудете дома, а потом и на работу можно будет, сворачивать горы…

Он рассмеялся своей немудрёной шутке, а я посмеялся за компанию.

Так-то я был очень рад, что моё вынужденное пребывание в больничных стенах, наконец-то, вот-вот закончится.

Доктор ушёл, а я начал собирать барахло. В принципе, у меня его много и не было, но Дуся понатаскала всяких баночек, блюдечек, чашечек, и это всё следовало вернуть обратно в полном составе. Иначе будет ой.

Дверь опять открылась и в палату заглянула Тамара Сергеевна, медсестра с аппетитными формами. Сейчас она накрасилась и даже локоны успела накрутить. Я удивился — вроде и ушла от меня перед утром, потом суета вся эта больничная, и вот когда она успела причёску такую сделать? Но вслух комментировать не стал. Просто посмотрел одобрительно.

При виде меня, лицо её сначала вспыхнуло радостью, затем приобрело строгое выражение Мальвины, которая решила погонять Буратино перед тем, как запереть его в чулане:

— Тебя выписывают, Муля, — не столько спросила, сколько констатировала она и возмущённо посмотрела на меня.

— Угу, — кивнул я, аккуратно складывая в Дусину сумку очередную баночку, так, чтобы она не звякала при ходьбе.

— И ты уходишь… — печально вздохнула она.

— Угу, завтра утром, — сообщил я и положил в сумку два толстых литературных альманаха, которые приносил мне Жасминов (надо вернуть).

— А как же я? — на глазах её появились слёзы. — Как же мы⁈

Вот чёрт! Я как-то и не подумал, что всего одно мимолётное приключение вызовет вот такую вот реакцию.

— Я думаю, что мы ещё встретимся, — сказал я и, на всякий случай, добавил. — Более того, я абсолютно уверен в этом.

— А давай ты ко мне жить пойдёшь? — с робкой затаённой надеждой спросила она. — Я сейчас два часа ещё дежурю, потом смену сдаю и буду на сутки свободна. А утром завтра за тобой сюда зайду. Пойдём ко мне, Муля?

— Не могу, Тома, — покачал головой я, чувствуя себя при этом крайне неуютно, прям злодеем даже себя почувствовал.

— Почему? — губы её задрожали.

Ну вот как так? Вроде же взрослая женщина. И наивно верит, что после одной случайной ночи я, как минимум, должен на ней жениться. Вот потому многие женщины и остаются годами в одиночестве. Ну нельзя же так серьёзно относиться к жизни!

Я вздохнул. Но отвечать хоть что-то нужно было.

— Потому что Дуся всю Москву вверх ногами перевернёт, — развёл руками я. — Мне нужно домой идти и показаться ей, что я жив-здоров.

— А потом? Потом ты придёшь ко мне? — её глаза блеснули надеждой.

— Пиши адрес, — нейтрально кивнул я.

В принципе почему бы и нет? Она — женщина свободная, я — тоже не женат. Эта ночь мне понравилась. Чем искать себе девушку, на которой могут и заставить жениться, то вариант периодических встреч с Тамарой Сергеевной — просто идеальный.

Она вспыхнула, бросилась ко мне, быстро поцеловала меня в губы и вылетела из палаты.

А я пожал плечами и продолжил собираться.

Буквально через пару минут она вбежала обратно. Так торопилась, что даже причёска растрепалась и заботливо уложенные локоны уже не были сталь идеальными.

— Вот! — протянула она мне вырванный из тетрадки листочек с адресом, написанным большими круглыми буквами с завитками. — Я через сутки дежурю. Ты завтра придёшь?

— Завтра точно нет, — покачал головой я, — Отдохнуть надо. А вот в следующий твой выходной приду.

— Муляяя! — пискнула от восторга Тамара Сергеевна, хотела опять броситься мне на шею, но в коридоре, через приоткрытую дверь, послышались голоса — кто-то из больных, или медперсонала, звал её.

— Я должна бежать, — извиняющимся голосом сказала она и умоляюще добавила, — я буду ждать тебя, Мулечка.

Домой на следующее утро я вернулся в прекрасном расположении духа. Даже разговор с Тамарой Сергеевной не повлиял моё настроение.

Дуся, при виде меня, заохала, запричитала, что я бледненький, что круги под глазами, и принялась кормить меня разносолами.

Стол ломился от угощений, Дуся расстаралась к моему возвращению: и рассольник, и тушёные в горшочке грибы с картошкой и мясом, и щуку нафаршировала, и блинов целую гору нажарила, с разными начинками.

— Ты бы отдохнул, Муля, — запричитала она, когда я, наевшись до отвала, отдуваясь, привалился к спинке стула.

— Нет, Дуся, — ответил я, — надо на работу сходить.

— Так тебе же доктор разрешил ещё три дня дома побыть! Сегодня только вторник, — всплеснула руками она, — а что если плохо тебе станет? Останься дома. Муля. А я сейчас сырничков тебе пожарю. Как ты любишь. Со сметанкой. Или, может, лучше вареничков? С вишней, а, Муля?

— Не станет, Дуся, — заверил я с самым честным видом, — я только туда и обратно схожу, и вернусь. Ты как раз успеешь с сырниками. Мне надо в отчёте расписаться. Это важно.

Еле-еле отделавшись от приставучей Дуси, я пошёл на работу.

Шёл и улыбался. Погода прекрасная, солнце светит, птички поют. На душе прямо умиротворение и покой.

Комитет по искусствам СССР встретил меня необычайной суетой. Я уже и отвык за пару дней от всего этого. Улыбнувшись, я устремился к проходной. Но не успел войти: у самого входа меня перехватил Леонид, коллега из другого отдела. Он курил чуть в стороне и замахал мне что-то сигнализируя. Мне стало любопытно, и я пристроился покурить рядышком.

— Что скажешь, Муля? — с намёком спросил Леонид, затягиваясь так, что чуть дым из ушей не пошел. — Теперь всё перевернётся с ног на голову.

— О чём ты? — не понял я, и себе подкуривая сигарету.

— Я про это.

— Про что?

— Ты что, последние новости разве не знаешь? — удивился он.

— Так я же болел неделю, — пояснил я, — сегодня только из больницы выписали, но ещё три дня я на больничном буду. Вот, зашёл на работу про отчёт узнать. Хоть и не планировал заходить. Так что я совсем не в курсе.

— Ого! А у нас новость такая, что всем новостям новость! Александрова взяли! Агитпоп который, — радостно выдал информацию Леонид. — Там, говорят, целый притон у них накрыли. Он на даче у своего дружка целый бордель организовал. Ему молодых аспиранток из Института философии туда возили и красивых актрис. Там целый кастинг был: хочешь роль — давай на дачу. Хочешь диссертацию защитить — ублажай старика на даче… Оргии!

При слове «оргии» Леонид мечтательно выдохнул дым и посмотрел куда-то вдаль.

— Да ты что⁈ — сделал удивлённые глаза я, — Не может быть!

— Может, Муля, может! — вытаращил глаза Леонид, — там целую группу накрыли. Уже к скандалу ЦК Партии подключился. Сейчас такие разборки наверху идут, что ох.

— Так, может, наговорили на него? — продолжал «прощупывать» почву я.

— Да какое там! — фыркнул Леонид, — там же вещественные доказательства есть. Целая пачка фотографий. И на всех Александров и его дружки с голыми бабами. Я-то сам не видел, но Иванов говорил, что лично видел.

— Ого, — покачал головой я и закинул удочку, — а кто же накрыл их? Известно?

— Конечно! — хмыкнул Леонид, — Козляткин и накрыл. Фотографии принёс. Большаков так обрадовался, что сразу его обласкал. Теперь, говорят, Козляткин будет у него не замом, а первым замом. И ещё квартиру, говорят, даёт ему. Улучшенного комфорта, двухкомнатную. И премию в размере двух окладов, представляешь⁈ Оооо! Они же с Александровым старые враги. А тут такое! Оооо!

У меня, мягко говоря, челюсть отпала.

Нет, лично я и не хотел палиться, и чтобы о моём участии кто-то узнал. Но от Козляткина я такой западлянки точно не ожидал. Не верить Леониду у меня причин не было. Его жена трудилась у первого зама в помощниках, точнее, теперь уже у бывшего первого зама, так что все эти нюансы он прекрасно знал, так сказать, из первых рук.

Мы ещё немного поболтали о всяких других вещах: о квартальном отчёте, о субботнике в следующее воскресенье, и о Ирочке из кадров, которая скоро выходит замуж.

Распрощавшись с коллегой, я заторопился на работу. Настроение было уже не столь радужным и оптимистичным.

— Муля! Тут такое было! — стоило мне заглянуть к себе в кабинет, как Лариса и Мария Степановна вывалили на меня целый ворох свежих сплетен о героическом Козляткине, который «накрыл» советский бордель и спас бедных юных аспиранток от злобных похотливых стариков.

Я выслушал всё это с непроницаемым лицом, в нужных местах поохал и поахал. А затем отправился прямиком к Изольде Мстиславовне.

Застал её в кабинете, она сортировала и аккуратно раскладывала какие-то бумаги.

— Здравствуйте! — улыбнулся я.

— Муля! — расцвела старушка, — ты что-то совсем пропал! Я уже жду, жду, а тебя и не видно.

— В больнице я был, — вздохнул я и перевёл разговор на интересующую меня тему, — как тут дела? Как обстановка? Иван Григорьевич у себя?

Я кивнул на дверь Большакова.

— Ой, Муля, нету Ивана Григорьевича, — покачала головой Изольда Мстиславовна и понизила голос до шёпота, — как сегодня с утра уехал, так и нету. А всё этот Сидор Петрович виноват.

— А что Сидор Петрович? — упавшим голосом спросил я, стараясь выдержать лицо.

— Да припёрся тут вчера, — начала смаковать сплетню Изольда Мстиславовна, — принёс целую пачку фотографий. Они заперлись в кабинете и долго-долго разговаривали. Пару раз даже кричали. Иван Григорьевич даже чай свой не попил.

Она раздосадовано покачала головой:

— Я, как обычно, в три часа пятнадцать минут сделала ему чай, как он любит, с лимоном. Заношу, а он как рявкнет на меня. Ты представляешь, Муля⁈ На меня! А потом схватил фотографии и уехал. Я его и не дождалась — ушла домой в одиннадцать часов вечера, а он так и не вернулся. А сегодня с утра только зашёл, схватил папку и сразу уехал. Даже не спросил меня, как там мои цветочки!

Она печально вздохнула и покачала головой с аккуратным седым пучком.

— А Козляткин?

— Сразу к себе ушёл, — фыркнула Изольда Мстиславовна и плотнее закуталась в кружевную шаль. — И носа из кабинета не высовывает. А теперь слухи ходят. Говорят, что там Александрова арестовали. Целая комиссия создана.

Она сердито нахмурилась и язвительно добавила:

— Я, конечно, давно говорила, что этот Александров плохо закончит, но не бордель же!

— Ну это да, — поддакнул я и спросил. — А про меня Иван Григорьевич ничего не говорил?

Изольда Мстиславовна невнимательно покачала головой и опять переключилась на причитания. Мы ещё немного поболтали, и я ушёл.

И пошёл я сразу в кабинет к Козляткину. Его секретарь скривился, но не пускать меня больше не посмел.

Козляткин сидел у себя в кабинете и что-то радостно насвистывал. Часть папок были уже связаны в стопки и громоздились на столике для посетителей, и на полу.

— Муля? — при виде меня лицо его вытянулось.

— Здравствуйте, Сидор Петрович, — сказал я нейтральным голосом, — переезжаете?

— Да я… — смутился тот, но потом сразу наехал на меня, — так, а ты почему квартальный отчет так поздно не сдал?

— Отчёт Мария Степановна делала, — ответил я и добавил, — вы разве забыли, что я на больничном?

— А здесь ты что делаешь? — нахмурился Козляткин. — Иди домой и лечись.

— Да вот зашел фотоаппарат отца забрать, — сказал я, — вернуть ему надо. Он же работает с ним. Да и заодно хотел новости узнать.

— Аааа… — протянул Козляткин с едва заметным облегчением. Он вытащил фотоаппарат и отдал мне, — забирай, конечно же.

— А что с фотографиями? — продолжал изображать блаженное неведенье я

— Я отдал Ивану Григорьевичу, — с важным видом кивнул Козляткин.

— Замечательно, — сказал я, — А он что?

— Иди домой Муля, — отеческим голосом сказал Козляткин, — ты что-то бледно выглядишь. Ещё упадёшь тут. Зачем нам ЧП на производстве? Ты когда выходишь на работу?

— В четверг, — сказал я.

— Ну вот выйдешь на работу, тогда и поговорим. А сейчас я очень тороплюсь, Муля. Так что иди домой.

И Козляткин, который только что сидел и насвистывал, и никуда не торопился, внезапно стал крайне занятым человеком. Он торопливо вскочил из-за стола, распахнул передо мной дверь и сам тоже практически выбежал из кабинета и быстро пошёл по направлению к кабинету Большакова.

Можно было остаться в коридоре, он бы сейчас сразу вернулся, и продолжить разговор. Только я в очередной убедился, что пословица «не делай добра — не получишь зла» на все сто процентов права. Народ не проведёшь, народ знает. И так было во все времени: и в том, моём мире, и здесь.

Конечно, было неприятно, что человек ловко воспользовался результатами моего труда и выдал Большакову за своё. Но я не стал сейчас раздувать скандал. Пока не стал. Козляткин оказался конформистом и приспособленцем. В принципе всем известно, что карьеру добрые и порядочные люди практически никогда не делают. Поэтому и не удивительно, что он взлетел. Меня взбесило, что взлететь он попытался на моей шее.

И что лично я из этого не получил ничего.

Но это ведь только начало. Козляткин тут сильно просчитался. Он решил, что можно присвоить чужие результаты и получить за них плюшки. Это у него получилось. На данный момент. А вот о том, что будет дальше, он даже и не подумал. Победа — это хорошо, это почётно. Но победу ещё надо уметь удержать. И вот как Козляткин собирается действовать дальше — я не представляю. Ведь лично я ему больше помогать не буду.

Так-то, при зрелом размышлении, всё получилось, как для меня, даже и хорошо. Если какой-то Леонид, или Лариса, или Мария Степановна, — все они знают, что это Козляткин принёс Большакову компрометирующие фотографии, значит, рано или поздно об этом узнают и все остальные. И я на сто процентов уверен, что у Александрова остались сторонники и покровители. И что они сейчас немножко переждут бурю, а потом начнут искать того, кто копал под Агитпропа. И очень даже удачно, что этом «кто-то» окажусь не я, а Козляткин.

А там и посмотрим.

Я усмехнулся.

Да, был минус в том, что Козляткин получил квартиру (хотя это ещё всё проверить надо). Но я свою квартиру выгрызу в любом случае.

Теперь у меня остался главный вопрос — как отобрать мой советско-югославский проект у Завадского?

Если бы это происходило в моём бывшем мире, я бы просто позвонил или написал Йоже Гале и он бы отказался работать с Завадским. А здесь переписку контролировали и за это можно было хорошо влипнуть. Поэтому данный вариант отпадал.

Ну да ладно, поживём — увидим.

И я вернулся в коммуналку.

Из кухни тянуло жаренной рыбй и слышался какой-то шум. Там явно ругались или спорили.

Я заглянул и увидел там наших «новых» соседей — Августу Степановну и синеглазую Нину.

Глава 24

А потом я с огромным изумлением наблюдал, как на моё «здравствуйте, соседки» Августа Степановна и синеглазая Нина молча выскочили из кухни.

Чудеса прямо, а не добрососедские отношения.

Я посмотрел на сиротливо брошенную на столе кастрюлю, где томно пыхтело тесто, на сковородку на плите, откуда едко пахла жаренная рыба, и задумчиво подошёл покурить к открытой форточке. Странные соседи вызывали всё больше и больше любопытства и вопросов. И их непонятное поведение, и их необщительность и вот такое вот непонятное бегство, которое, по сути, граничило с хамством.

Я затянулся и покачал головой.

Мда…

— Муля, тут к тебе пришли, — на кухню заглянула Дуся. Вид у неё при этом был очень даже удивлённый и даже растерянный, что ли. Ну, или мне так показалось.

Ну, ладно, мне уже и самому стало интересно, кто это смог вывести нашу непробиваемую Дусю из равновесия.

Я затушил недокуренную сигарету, отодвинул от огня плюющуюся маслом и сердито скворчащую сковородку, чтобы окончательно не подгорело, и отправился выяснять (за моей спиной скрипнула дверь и из бывшей комнаты Ложкиной новая соседка юркнула обратно на кухню. Очевидно спасать рыбу).

Каково же было моё удивление, когда я обнаружил в комнате женщину.

Немолодая, на вид лет под тридцать. Лицо простецкое, руки грубые, как грабли, судя по всему она была из династии явно крестьянского происхождения. Да и одежда на ней была под стать: кичливое платье ярко-зелёной расцветки в крупный алый цветочек, на шее синие стеклянные бусы в три ряда и пёстрая кофточка цвета бедра испуганной нимфы (или как там оно раньше называлось?).

— Вы ко мне? — вежливо спросил я: эту женщину я видел впервые.

— Иммануил Модестович, — всплеснула руками она, моментально подхватилась со стула и потребовала, — сделайте же хоть что-нибудь!

— В каком смысле? — не понял я.

— Она же гордая! Гордая! Интеллигентка! — сердито вскричала женщина, потрясая кулаком чуть ли не перед Дусиным носом. — Понимаете⁈ А я ей говорю! Негоже, что вы за две недели не платите! А она говорит, что денег нетути! А я ей говорю…

— Подождите! — схватился за голову я, — не тараторьте. Кто говорит? Вы о ком сейчас? И вообще — а вы сами кто?

— Как это кто? — удивилась женщина и посмотрела на меня, как на дурачка.

— Да, кто? Я не знаю вас, — повторил я строгим голосом.

Женщина настолько впечатлялась моими словами, что изумлённо покачала головой и растерянно посмотрела в сторону Дуси, видимо в поисках поддержки. Поддержки она там не нашла, поэтому ответила:

— Я же Нюра!

Мне это имя совершенно ни о чём не говорило — Нюру я видел впервые в жизни.

— А я — Муля, — ехидно сказал я и добавил, — и что дальше? Кто вы?

— Ну, я это… — женщина окончательно потеряла нить разговора и умолкла, с осуждением посмотрев на меня.

— Так, Нюра, — вздохнул я, уже понимая, что придётся информацию выдавливать из неё по капле. — От меня вы что хотите?

— Ну, дык я же и говорю! — возмущённо опять затараторила она, — не платит! Две недели! Денег, говорит, нетути! И мясник приходил уже! Два раза! И за творог тоже надо! Я творог же на рынке завсегда беру, чтобы жирный! С укропом шибко хорошо получается. А нынче и денег-то нетути! А я ей и говорю…

— Это я уже слышал, — резко оборвал многословный бабий трёп я, — кто говорит?

— Дык хозяйка моя! — выпалила Нюра и продолжила возмущаться. — А творог давеча…

— А хозяйка у вас кто? — мне уже эта бестолковость начала надоедать.

— Как это кто⁈ — изумлённо посмотрела на меня Нюра, словно я обязан был знать её хозяйку и всю её трудовую биографию.

— Да. Кто? — раздражённо прищурился я.

— Дык Фаина Георгиевна же! — даже растерялась она, — я же и говорю…

Мы с Дусей переглянулись. Дусино лицо вытянулось. Моё, видимо, тоже.

— Что с Фаиной Георгиевной? — спросил я, и, видимо, голос мой прозвучал слишком резко, потому что от нагловатой бравады Нюры ничего не осталось, она даже голову в плечи втянула.

— Ну… это…

— Денег, говорит, нету у них, — сообразила домовитая Дуся, — и долги. А я-то думаю, чего это не приходит она. Давно уже её не видела. А оно вон чего…

Дуся тяжко вздохнула, а мне стало стыдно. Я так заигрался во все эти шпионские игры, так старался вывести врагов советско-югославского проекта на чистую воду, что совсем забыл о Фаине Георгиевне. Да и про Мишу Пуговкина забыл. И Жасминову вон обещал когда ещё с работой помочь, а не помог. А он тактично молчит, не напоминает…

Уши мои запылали.

— А почему это ты вдруг её домработница? — с подозрением посмотрела на неё Дуся, — у неё же Маруся была. Где Маруся?

— Не Маруся, а Глаша! — поправила её Нюра.

— Правильно, Глаша! — хохотнула Дуся, — проверить тебя надо было. Вдруг ты ахверистка какая. Так а где Глаша?

— В деревню уехала, — немного обидевшись, пояснила Нюра, — у сестры ейной именины, так Фаина Георгиевна её отпустила. А меня взамен взяла. По рекомендации.

— На целых две недели отпустила? — удивлённо покачала головой Дуся и с намёком посмотрела на меня. — Везёт же некоторым людям.

— Так что с деньгами? — нетерпеливо напомнила Нюра, гордо проигнорировав дусины предвзятые подначки и недоверие.

— А сколько там долгу? — спросила Дуся деловито.

Нюра замялась, а я уже вытаскивал из шкафа потрёпанный кошелёк, доставшийся мне в наследство ещё от того, настоящего Мули. А вот ему от кого — не знаю.

— Хватит? — я протянул Нюре четыре хрустящие бумажки.

— Вот так нормально будет, — Дуся ловко вытащила прямо у меня из рук одну купюру и строго посмотрела на Нюру, — я цены на рынке прекрасно знаю. Ты, небось, у кривого Архипа творог берёшь?

Нюра от неожиданности аж икнула и только растерянно кивнула головой.

— А мясо Фаина Георгиевна не ест вообще-то, — кривовато ухмыльнулась Дуся.

— Так это для пса ейного, — обиженно пролепетала Нюра.

— Знаю я того пса, — отмахнулась Дуся и пояснила мне, — собачку Фаина Георгиевна где-то подобрала. Так оно мелкое, как котёнок. Что там оно ест⁈ Напёрсток!

— Да он… — начала было Нюра, с нетерпением поглядывая на радужную бумажку в Дусиных руках, как Дуся вывалила убойный аргумент:

— И кости, небось, одни ему берёшь! Знаю я таких как ты! Жлобих!

Нюра не посмела перечить, только спросила просительно, очень уважительным голосом, и глядя только на Дусю:

— Ну, так я пойду тогда, ладно, мадамочка? Долги надо раздать и ещё ужин готовить…

— А что Фаина Георгиевна делает? — спросил я.

Нюра, которая уже дошла до двери, вздрогнула:

— Так это… лежит она. Второй день как легла, так и лежит. А я ей говорю, сходили бы погуляли, что ли, или в этот, теятр свой, а она лежит и не отвечает ничего… То сидела, сидела, курила много и плакала. А теперь только лежит… И пса не выгуливает, а он, между прочим, на дорожку нассал! Мне застирывать потом пришлось!

И я понял, что дело швах и надо идти на Котельническую.

Когда словоохотливая Нюра покинула нашу квартиру, Дуся, увидев, что я начал собираться, рассудительно сказала:

— Ты погоди, Муля.

— Так надо сходить, посмотреть, что там случилось, — ответил я, торопливо натягивая пиджак.

— Всё равно погоди, — нахмурилась Дуся и пояснила, — она два дня лежит и ничего с ней не стало. Дамские нервы у неё, знаю я это. От излишней волнительности такое у некоторых дамочек происходит. Так вот ещё час она полежит. А я тем временем приготовлю что с собой. А то эта Нюра та ещё растяпа, это же сразу видно!

Я снял пиджак, признавая правоту Дуси. Да и было при мне такое уже, здесь, в коммуналке, там тоже, помнится, она несколько дней не выходила из комнаты. Еле-еле уговорил тогда я её.

— Я пироги-то состряпать уже и не успею, — завздыхала Дуся, тем временем ловко замешивая тесто, — а вот лучше оладушек нажарю, пышных. Это поскорее будет. И есть у меня со вчерашнего ужина котлеток немного. Думала тебе разогреть. Возьмешь ей котлеты тоже. А пока ты ходить к ней будешь, я тебе новый ужин-то и приготовлю. Нормально будет.

Я не возражал.

Когда я, нагруженный как ишак, всевозможными кастрюльками, плошками и горшочками, дошёл до знакомой высотки, пот катился у меня по спине Ниагарским водопадом. Дуся расстаралась: идти с одними оладушками ей показалось, как говорится категорически «не комильфо», поэтому, кроме вышеупомянутых котлеток, я тащил ещё творог, кусок жаренной рыбы, отварные сосиски, кусок сала и увесистый горшок с квашенной капустой. И ещё три каких-то маленьких горшка, даже не знаю, что там.

При виде взмокшего меня, вахтёр (сегодня был какой-то дедушка) даже спрашивать не стал, к кому я иду. Почтительно пропустил.

Ну, а что, я в костюме, при галстуке, весь мокрый, потный и с увесистым узлом впереди себя. Впечатляющая, должно быть, картина получается.

Я позвонил в знакомую дверь и долго ждал, пока мне откроют.

Открыла мне, конечно же, Нюра. И вид у неё стал очень удивлённый.

— Это вы, Иммануил Модестович! А почему вы звоните? Надо было сразу заходить.

— Заходить?

— Ну да, все так делают, — вздохнула она и пожаловалась, сердито кивнув на закрытую дверь в комнату, — все, кто к Фаине Георгиевне приходит. Только давно уже никто не приходит. Она же не разрешает дверь запирать. Всегда дверь приоткрытой оставляет. А я ей говорю, хулиганы ходють, бандюганы опасные, с ножами, а она говорит…

Я молча ткнул тяжеленный узел с Дусиными гостинцами ей в руки, прервав поток сознания, и отрывисто велел:

— Быстро сооруди Фаине Георгиевне перекус!

— Так она не хочет ничего, — заблажила домработница.

— Ты не слышала? — я свирепо нахмурился, Нюра вспыхнула и унеслась на кухню.

Вот так-то оно более правильно будет.

Тем временем, сам я подошел к комнате Раневской и постучал пару раз в дверь.

— Можно?

Из комнаты послышался какой-то шорох, и что-то грюкнуло, затем пару раз пролаяли, затем опять шорох.

— Фаина Георгиевна! — громко сказал я, — это Муля! Даю вам две минуты, если нужно одеться, и захожу! Чтобы потом не рассказывали, что я ворвался к вам в спальню, чтобы посмотреть на ваши панталоны!

Внутри комнаты что-то заворчало, стукнуло, грохнуло, кто-то ойкнул, опять пролаяли, что-то проворчало и наступила тишина.

— Фаина Георгиевна! — предупредил я ровно через две минуты (но если честно, то три), — я захожу! Если не успели одеться, я не виноват! Я предупреждал!

Ответа не было, и я вошел.

И сразу был облаян какой-то дворнягой. Мелкая псина свирепо тявкнула на меня пару раз и торопливо спряталась за креслом. Не видя моей реакции, она опять выскочила и попыталась возмущённо тяпнуть меня за ногу.

— Фу! — строго сказал я.

От неожиданности дворняга обалдела, перестала лаять и плюхнулась на задницу. У неё были кривые лапы, взъерошенная шерсть и массивный зад с куцым облезлым хвостом.

— Он меня защищает! — своим неподражаемым голосом величественно сообщила мне Злая Фуфа.

Она, словно монумент, застыла в своём любимом кресле, в бархатном халате, с высоко поднятой головой. Казалась, так она здесь сидит целую вечность. Вот только смятая постель на кровати и отпечаток подушки на её щеке предательски выдавали действительность.

Но я сделал вид, что не заметил такую мелочь. Подумаешь!

— Как её зовут? — вежливо спросил я, чтобы начать светский разговор.

— Это он! — гордо произнесла Фаина Георгиевна и сварливо добавила. — Самэц!

— Да? — удивился я, внимательно и пристально рассматривая непонятное существо, больше напоминавшее помесь Ждуна и Чупакабры из моего мира.

От такого моего пристального внимания собака с досадой чихнула, обдав нас слюнями, и юркнула (точнее «юркнул», раз это «он») за кресло.

— Его зовут Букет! — сообщила Фаина Георгиевна с таким величественным видом, словно это как минимум какой-нибудь император Рима.

— Разве что букет сорняков, — проворчал я из вредности. — Репейник и пырей ползучий.

Фаина Георгиевна уязвлённо поджала губы:

— Зато он очень умный.

В подтверждение сказанного пресловутый Букет опять выскочил на середину комнаты и зашёлся в исступлённом лае. Правда хватило его ненадолго, он снова раздражённо чихнул и потрусил к креслу, виляя задницей, как портовая шлюха. Там он шлёпнулся на пятую точку и зачем-то завыл.

— Уй ты мой халёсинький! — засюсюскала Фаина Георгиевна и подняла сияющий взгляд на меня. — Ревнует меня ко всем. Золотце, правда же?

Я взгляды Фаины Георгиевны на «золотце» не разделял, но сейчас было не время выяснять это. Поэтому я завёл разговор о том, ради чего, собственно, пришёл:

— Что случилось у вас, Фаина Георгиевна?

— Ничего не случилось, — величественно отрезала она и закурила, демонстрируя, что говорить нам не о чём и разговор закончен.

Но я в такие игры играть тоже умею. Поэтому я спросил прямо, без реверансов:

— Вас что, опять из театра выгнали?

— Кто-о-о-о? Глориозов? Меня? — фыркнула Фаина Георгиевна, — ещё чего!

— Нет, Завадский, — тихо сказал я.

— Завадский! Завадский! Никогда, Муля, ты слышишь? Никогда! Не произноси! При мне! Это! Имя!

— Таки с ним поругались? — удручённо покачал головой я. — Он вам не заплатил за работу?

— Я о нём вообще не желаю больше говорить! Он великий человек, он один вместил в себя сразу Ноздрева, Собакевича, Коробочку, Плюшкина — терпеть его не могу! — взорвалась Фаина Георгиевна, а потом вдруг миролюбиво добавила, — дело вообще совершенно в другом.

Она замялась, а потом решительно произнесла:

— Завадский, конечно, гад ещё тот! Но он честный гад. И деньги он выплачивает всегда. Мало, но выплачивает.

— Тогда где деньги?

— А чего ты вообще прицепился? — с подозрением посмотрела на меня Злая Фуфа, а потом не удержалась и добавила, — откуда ты вообще про деньги это взял? Тоже претендуешь на наследство?

А злобный пёсик Букет высунул голову из-под кресла и мрачно на меня гавкнул.

Тут в коридоре послышались шаги и в комнату без стука вплыла Нюра. В руках она держала поднос, на котором были Дусины оладушки, творог, котлеты и прочая еда.

— Вот, — сурово сказала Нюра, — вам поесть надобно.

И поставила поднос на журнальный столик, прямо рядом с пепельницей.

— А ты почему не стучишься, когда заходишь? — проворчала Фаина Георгиевна, но это было беззлобно, больше для порядка.

Нюра также беззлобно отреагировала:

— Ой, да какая прям разница!

Видно было что эти разговоры у них ведутся постоянно и все к ним давно уже привыкли и воспринимают как некую игру.

— Теперь ты, Муля, как порядочный мужчина, должен на мне жениться, — печально молвила Фаина Георгиевна, выпустила струю дыма и вдруг трубно расхохоталась.

— Вижу вам уже полегче, — огрызнулась Нюра.

— Я не хочу есть! — гордо заявила Фаина Георгиевна, но при этом её живот предательски заурчал.

— Дуся обидится, если вы не попробуете её оладушек и котлет, — как честный человек предупредил я. — Я ей обязательно наябедничаю.

Злая Фуфа и Нюра захихикали. Чтобы не смущать её, я сказал:

— Пока вы кушаете, я Букета выгуляю. Давно хотел обойти вокруг вашего дома.

Я посмотрел на пса и сказал:

— Букет, гулять!

Но вредная псина не отреагировала. Тогда я спросил:

— А где поводок?

Поводка в доме не оказалось.

— Он не любит с поводком, — заявила Злая Фуфа и аккуратно взяла котлету в одну руку, а оладушек — в другую.

Я попросил у Нюры верёвочку и вот так, за верёвочку вытащил упирающегося пса из дома. По дороге тварь пыталась меня опять цапнуть. Я уже раздумывал — дать ли ей поджопник или лучше сразу два, как дверь из подъезда открылась и Букет увидел свободу. Он сразу же сообразил, что гулять — это хорошо, подскочил к клумбе и активно занялся мелиоративными работами, а если точнее — удобрением и поливом почвы.

Я деликатно подождал, протащил-таки пса вокруг дома (правда по укороченному маршруту, так как животное стремилось обратно, в свой ареал обитания, а конкретно, в квартиру Фаины Георгиевны).

Когда я депортировал пса обратно в квартиру, Фаина Георгиевна уже закончила ужинать и сейчас пила чай с довольным видом.

— Чай будешь? — спросила она умиротворённым голосом.

В ответ я спросил:

— Так кто отобрал у вас деньги, Фаина Георгиевна?

* автор в курсе, что Букет — это собака, которая была у Ф. Г. в детстве. Но Мальчик появился аж в 1978 году. А до этого у неё в разное время жили эрдельтерьер Блэк, черно-белая длинноухая спаниель Мушка, кот Кузя, какие-то канарейки и прочие птички, а также кошки. Но по сюжету больше подходит Букет, так что слегка изменим действительность ради художественного вымысла.

Друзья!

Хочу сказать огромное спасибо за вашу активность, вежливость, поддержку и обратную связь. Первым делом каждое утро я смотрю ваши комментарии под этой книжкой. И они меня заряжают такой энергией, что я сажусь писать очередную проду.

Мне очень приятно, что мы с вами мыслим одинаково, и что вам нравится эта история, над которой я практически ежедневно тружусь третий месяц подряд (если не считать эту неделю).

Значит, не зря тружусь…

Глава 25

В комнате повисло молчание. Фаина Георгиевна не отвечала, а я ждал.

Наконец, когда тишина стала густой, словно кисель, и тянуть паузу дальше было невежливо, она тяжко вздохнула и сказала печальным голосом:

— А ведь всё так хорошо начиналось…

И укоризненно посмотрела на меня.

— А всё-таки? — не дал спрыгнуть с темы я.

— Никто не отбирал, — проворчала Злая Фуфа. — Я сама отдала.

Я на какой-то момент аж завис.

— В смысле «сама отдала»? — отмер я. — Как я понимаю, там речь шла о довольно-таки крупной сумме денег. Насколько, кстати, сумма крупная?

— Две шубы купить можно, Муля. И ещё на сервелат с зернистой икрой останется, — вздохнула Фаина Георгиевна и отвернулась. — Я премию как раз получила. За вклад в искусство.

— Ничего себе, — покачал головой я, — а как это так получилось? У человека этого было несчастье? Или на лечение ему срочно надо было? В чём дело?

Фаина Георгиевна потянулась за новой сигаретой. Подкурила. С третьей попытки. Пальцы её чуть подрагивали.

— Понимаешь, Мулечка, — тихо сказала она, — если бы ты только знал, как я одинока…* Вся жизнь моя — только работа. Совсем юной я осталась в Советском Союзе одна, без семьи, по двум причинам — не представляла жизни без театра, а лучше нашего, русского театра, в мире нет. Но и это не главное… Я ведь работаю трудно, меня преследует одиночество… Прихожу домой, после шума спектакля, после аплодисментов зрителей, а дома — тишина…

Она вздохнула, затянулась и продолжила:

— И только мой любимый Букет меня ждёт…

При слове «букет» собачонка настороженно подняла голову. Обнаружив, что на него все смотрят, Букет тявкнул.

— Хороший мой! — с умилением сказала Фаина Георгиевна, — мой самый верный и лучший друг!

Она засюсюкала, и вредная псина потянулась к ней, чтобы его погладили.

Фаина Георгиевна почесала его за ухом, погладила. Букет разомлел, захрюкал, упал на спину, подставляя пузо: мол, чеши давай дальше.

— Фу, Букетище, как же ты нехорошо пахнешь, — она вздохнула и попросила, — Мулечка подай мне фуняфки. Для этого негодного мальчика.

— Простите, Фаина Георгиевна, а что такое «фуняфки»?

— Духи, — рассмеялась она, — вон стоят. Я не дотянусь, а вставать не охота.

Я протянул ей пузатый пузырёк:

— А почему «фуняфки»?

— Это с польского, — пояснила она, обильно сбрызгивая пса дефицитными французскими духами. — Я же из Таганрога. У нас там свои традиции. Привыкла…

В комнате остро запахло сладкой ванилью и пионами. Аромат смешивался с запахами псины и курева. Я аж чихнул.

— Так всё-таки, кто взял у вас деньги?

— Ох, Муля, ты и мёртвого угробишь, — вздохнула она и бросила чесать дворнягу. Букет недовольно фыркнул, перевернулся и, сердито ворча, потрусил обратно под кресло. Запах пионов ему явно не нравился.

Я с подчёркнуто ехидным выражением лица посмотрел на Злую Фуфу.

— Ну ладно, — призналась она, наконец, — это был писатель. Точнее драматург. Ему нужны были деньги, и он пришёл, рассказывал о своей боли, что его не понимают. И что везде преследуют. За творчество. А потом попросил денег. И я просто не смогла ему отказать.

— А разве нельзя было дать ему только червонец? — изумился я. — ну, пусть даже два?

— Да ты понимаешь, Муля, я вытащила из конверта, всё, что там было. А там была вся пачка. А он так на меня смотрел. что мне было неудобно крохоборничать и вытаскивать оттуда что-то. Вот я и отдала…

— Всю пачку?

Фаина Георгиевна вздохнула.

— А где расписка? Там сумма указана?

— Муля! Побойся бога! — возмущённо всплеснула руками Фаина Георгиевна, — какая расписка! Я же не ростовщик какой! И не крохобор!

— Подождите, так вы ему просто так отдали? — вытаращился на неё я.

Мне, привыкшему к нашему циничному миру двадцать первого века, где давно уже никто никому не доверяет, где практически не ходят в гости друг к другу, а если и встречаются, то на нейтральной территории — в ресторане или кафешке; где проще взять кредит, чем одолжить у друга; где заказывают доставку, если в доме закончилась соль, вместо того, чтобы сходить к соседке и попросить взаймы ложку соли, — мне было дико и непонятно: как можно вот так вот взять и отдать постороннему человеку огромную сумму денег, да ещё и без расписки, да ещё на неопределённый срок.

— Ладно, но имя назовите, — потребовал я.

— Может, не надо, Муля? — как-то жалобно спросила Фаина Георгиевна.

— Имя! — настойчиво сказал я.

Фаина Георгиевна тяжко вздохнула и выдала:

— Эмилий Глыба…

Я расхохотался:

— Это тот деятель, что про мелиорацию зернобобовых писал, да? — у меня от смеха аж слёзы на глазах выступили. Отсмеявшись, я уже более спокойным тоном спросил, — а как же он у вас эти деньги вытянул? Мне казалось, фантазии у него на такое не хватит.

— Да как, — вздохнула Фаина Георгиевна и как-то жалобно на меня посмотрела. — Его же Завадский послал в грубой форме. Он с какими-то идеями к нему ходил, а этот уценённый Мейерхольд, вместо того, чтобы выслушать — послал, не стесняясь в выражениях. И вот он потом пришёл ко мне и начал жаловаться на Завадского, какой тот идиот и сволочь. Ну, а для меня это — особая тема. Вот я и прониклась…

— Зашибись, — мрачно констатировал я, — какие, оказывается, таланты земля-матушка на себе носит. Пьесу он только про зернобобовые удосужился написать, зато выяснил ваши болевые точки, пришел, нажаловался и взял деньги без расписки и без зазрения совести. Понятно!

Я скрипнул зубами. Ведь где-то тут была и моя вина — к Завадскому товарища Глыбу отправил именно я.

— Муля! Что ты собираешься делать? — охнула Фаина Георгиевна.

— Для начала нужно выяснить, где Глыба обитает, — процедил я и вытащил из кармана бумажник, взял оттуда несколько купюр и положил на стол, ровнёхонько между пепельницей и подносом с посудой, — вот, Фаина Георгиевна, на первое время вам этого должно хватить. Я ещё Нюре дал долги мяснику и молочнику выплатить. А это — на продукты. И больше не раздавайте всяким глыбам.

Фаина Георгиевна всплеснула руками:

— Не надо!

Но я уже не стал её слушать и встал уходить. Но тут вдруг ещё одна мысль пришла мне в голову:

— Фаина Георгиевна! А посмотрите, пожалуйста, у вас ничего из квартиры больше не пропало?

Злая Фуфа удивлённо посмотрела на меня, но спорить не стала и тут же послушно встала и заглянула сперва в одёжный шкаф, потом — в комод и под конец — в сервант.

— Вроде ничего, — сказала она враз упавшим голосом и отвела взгляд.

Но я её уже знал и поэтому не поверил:

— Фаина Георгиевна, что у вас ещё пропало?

Она вся как-то ссутулилась, вжала голову в плечи. Но так как я продолжал требовательно смотреть на неё, выдавила:

— Иконостас мой пропал.

Вот тут уже у меня, как говорится, «челюсть отпала».

— В смысле иконостас? — поверить в то, что Раневская, которая по происхождению была ортодоксальной иудейкой, как я помнил, будет держать дома иконостас, как-то не получалось. — Вы верующая?

— Медали мои, — вздохнула Злая Фуфа, — у меня их уже столько, что, если на груди в ряд повесить, то как раз иконостас получается.

Всё сразу стало понятно.

— А вы везде смотрели? — спросил я, — может, переложили куда и забыли?

— Да что тут смотреть. Они все у меня в салатнице лежали, — резко ответила Раневская, видно было, что пропажа её сильно расстроила, — я их раньше в супнице держала. А потом Глаша…

— Так, может, это Глаша или Нюра салатницу брали и переложили их куда-то? А вернуть на место забыли, — предположил я и позвал громко, — Нюра! А иди-ка ты сюда!

— Ой, да что там ещё опять такое? — послушался от кухни недовольный голос.

Буквально через мгновение в комнату вошла сердитая Нюра. От неё остро пахло супом и жаренным луком.

— Чего? — повторила она и поправила сбитый фартук, — мне зажарку доделать надобно!

— Ничего страшного. Нам только спросить, — ответил я и добавил, — Нюра, ты медали Фаины Георгиевны не видела? Они в этой салатнице лежали.

Нюра вспыхнула и густо покраснела, аж до бордового.

— Н-нет… — голос её предательски дрогнул, руки она свела в замок.

— А если я сейчас участкового позову? — ласковым голосом спросил я, — и если он найдёт следы? На сколько лет в колонию пойдёшь? За медали знаешь, сколько дают?

Я криво ухмыльнулся.

— Не надо участкового! Я всё скажу! — Нюра упала на колени и перепугано заголосила, слёзы ручьями потекли по её простецкому лицу.

— Где медали⁈ — рявкнул я.

Фаина Георгиевна стояла бледная, растерянная и только хлопала глазами.

— Где ты их дела⁈ Кому продала⁈ Отвечай, скотина! — зло сказал я.

— Я… я… я… н-не продавала… — прорыдала Нюра, захлёбываясь в слезах. Её всю аж трясло, но ворюгу мне жаль не было.

— А куда девала? Сама воровала? Кто надоумил? Где твои подельники⁈ — поверить в то, что эта глуповатая и недалёкая крестьянка додумалась, что медали могут представлять какую-то финансовую ценность, и найти, где и кому их можно продать, я не мог. — Говори!

— Я… я… — Нюру трясло, и она не могла ничего внятного сказать.

— Выпей воды, Нюра, — сердобольная Фаина Георгиевна и тут осталась себе верна и протянула ей свою чашку с чаем.

Нюра, стуча зубами о края чашки, выхлебала остатки чая и, уже более вразумительным голосом, ответила:

— Я не в-воровала… — она всхлипнула и принялась вытерать слёзы и сопли рукавом.

— Ага, а медали сами взяли и испарились, — кивнул я и пригрозил. — Не хочешь признаваться — я иду за участковым. Фаина Георгиевна, покараульте, пожалуйста, эту преступницу. Я быстро сбегаю.

Нюра сдавленно пискнула и вдруг выдала такое, что у меня аж глаза на лоб полезли:

— Я их одевала…

— Надо говорить «надевала» — машинально поправила её Фаина Георгиевна.

— В каком смысле «ты их одевала»? — вытаращился на неё я.

— Ну, понимаете, я же встречаюсь с Федей. А он пожарник…

— Надо говорить «пожарный», — опять ни к селу, ни к городу влезла со своими «ценными» в данный момент советами Фаина Георгиевна.

Мы с Нюрой одновременно недоумённо посмотрели на неё, и она умолкла, поджав губы.

— И что? — направил разговор в конструктивное русло я. — Это Федя научил тебя, как украсть? Адрес у него какой? Фамилия?

— Да нет! Нет! Что вы! — перепугано замахала руками Нюра и, сбиваясь, выпалила, — он — очень уважаемый человек! Он меня в кино водил! Два раза! И пирожное покупал!

— И ты из-за этого подарила ему медали Фаины Георгиевны? — удивился я.

— Нет же! — принялась заламывать руки Нюра, — это я их надевала! Сама!

— Зачем? — синхронно спросили мы с Фаиной Георгиевной и переглянулись.

— Чтобы выглядеть значительно. Федя мне даже предложение уже сделал, когда с медалями увидел, — пискнула Нюра.

Фаина Георгиевна расхохоталась, а я только изумлённо спросил:

— Где медали?

— Сейчас принесу, — испуганно проблажила Нюра, — я их просто обратно положить не успела, Фаина Георгиевна из комнаты не выходила. Вот и не вернула на место. Но я не воровала… не воровала я!

— Неси! — гаркнул я, и Нюру моментально сдуло.

— Вот это да! — сказал я Фаине Георгиевне, — вот это домработница у вас.

— Ох, Муля, не везёт мне с ними, — вздохнула Фаина Георгиевна, — эта ещё ничего. Глуповатая просто. А вот Лиза у меня была… ох…

— А что Лиза? — мне уже аж интересно стало.

— Да пришла ко мне как-то Любочка, — начала Злая Фуфа, но, увидев недоумение на моём лице, пояснила, — Люба Орлова, подруга моя. Мы с нею сидели, пили чай. А потом я смотрю — а шубы её и нет. А эта засранка Лизка надела её шубу и пошла на свидание. Ты представляешь это, Муля? Мне пришлось больше трёх часов Любочку разговорами развлекать, пока эта зараза не вернулась и не повесила её обратно.

— Мда… — прокомментировал это откровение я.

— А Уля деньги воровала, — начала перечислять Фаина Георгиевна, — а Матрёна своих родственников здесь прописать пыталась, а Санька…

Тут вернулась Нюра и прервала нас:

— Вот, — буркнула она охрипшим голосом и высыпала медали прямо на поднос с грязной посудой.

— Фаина Георгиевна, посмотрите, пожалуйста, внимательно, — велел я, — здесь всё? Ничего не пропало?

— Да всё здесь! — сердито выпалила Нюра, пока Фаина Георгиевна разбиралась со своим иконостасом.

Из кухни отчётливо потянуло гарью.

— Ой, из-за вас зажарка сгорела! — запричитала Нюра и ринулась на кухню.

— Да, всё, — вздохнула Раневская и гостью ссыпала медали обратно в салатницу. Принюхавшись, она сказала, — ну вот, и без ужина зато остались.

— Так дело не пойдёт, — покачал головой я, — Нюру гнать надо. Прямо сейчас брать и гнать взашей. Чтобы ноги её здесь не было. И замок сменить сразу же.

— А как же я? — растерялась Фаина Георгиевна.

— Когда Глаша возвращается? — спросил я.

— Через четыре дня где-то, — прикинула Фаина Георгиевна.

— Вот и отлично, — сказал я, — соберите необходимые вещи. Пойдём сейчас к нам, в коммуналку. Поживёте до Глашиного возвращения в её комнате. Вы же раньше там ночевали. А я Дусю попрошу, она и на вас готовить будет.

— Да неудобно как-то… — начала Фаина Георгиевна, но я её перебил не допускающим возражений голосом:

— Это не обсуждается! Собирайтесь быстрее! Мне ещё к вашему этому дружку Глыбе идти надо.

— Он не мой дружок, — укоризненно покачала головой она, но перечить не стала и пошла собираться.

Как я выгонял Нюру — это отдельная песня. Суровая и неотвратимая. Но, наконец-то, Нюра таки была с позором уволена и исчезла из квартиры. Только-только её возмущённые крики утихли, только-только Фаина Георгиевна собрала всё необходимое и мы с нею дружно удалили следы сгоревшего ужина, как в дверь позвонили.

Открывать пошел я. На пороге стояла какая-то дамочка неопрятной наружности. Она была, к тому же, изрядно поддатой, потому что цепко держалась за дверной косяк, чтобы не так сильно раскачиваться:

— Где Фэй? — спросила она развязным прокуренным голосом и громко икнула.

— Её нет! Она здесь больше не живёт! — заявил я и захлопнул дверь прямо перед носом ошалевшей от такого бесцеремонного обращения гостьи.

— Ну зачем ты так, Муля⁈ — укоризненно сказала Фаина Георгиевна, когда я вернулся. — Это же была Сонечка. Она…

— Она бухая в дрободан, — перебил её я, — вам сейчас такие «друзья» совсем не нужны. Небось тоже денег пришла просить, да?

Фаина Георгиевна вздохнула, но возражать не стала.

— Вы собрались? — спросил её я, чтобы отвлечь от печальных мыслей.

Дождавшись подтверждающего кивка, подхватил её узел с вещами, и мы вышли из квартиры. Замок менять пока не стал (не было сейчас запасного замка, и быстро купить было невозможно, это же не наше время с круглосуточными мегамаркетами и выбором на любой вкус чего угодно). Но я нашёл хорошую альтернативу — сказал старичку-вахтёру, что Фаина Георгиевна уезжает на пару дней погостить у дальних родственников, и чтобы он никого не пускал к ней. Особенно Нюру. Старичок впечатлился и клятвенно пообещал не пускать никого и передать просьбу своим сменщицам.

Вот и прекрасно.

Дома я сдал слегка растерянную от моего напора и деморализованную последними событиями Фаину Георгиевну на руки Дусе и собрался уже было идти искать пламенного певуна (или воспевателя?) советской мелиорации и зернобобовых, товарища Глыбу, как пришла Валентина и сообщила:

— Ой, там такое было⁈ Вот ты кашу заварил, Муля!

— В смысле?

— Да отец рассказывал, — хихикнула она, — у него знакомые в Комитете есть. Александрова этого же сейчас трясут, просто ужас! А Свинцов пошел к Завадскому разбираться, и они там подрались. Там такое было! Милицию вызывали!

Она расхохоталась.

А я был доволен — мой план начинает внедряться. Всё, как я и распланировал. Следующий шаг — Козляткин и компания. А свой проект теперь я легко верну.

Основания есть.

* некоторые фразы Ф. Г. взяты из её дневников, мемуаров и книг о ней. Мне показалось кощунственным полностью менять её мысли. Поэтому здесь только небольшая литературная обработка. Всё-таки реальный человек.

Глава 26

Когда Валентина ушла, Дуся как раз хлопотала у плиты на кухне. А я вышел туда покурить и заодно посоветоваться (Дуся во многих вещах как оппонент с её рациональной домовитостью была так же хороша, как и в приготовлении фаршированной рыбы и пирогов).

— Оладушки вот решила пожарить, — ворчливо сообщила мне Дуся, — народу-то прибавилось. Всех кормить надо. И ничего не поделаешь. Все люди живые, все любят покушать, и всех жалко.

— Вот что бы они все делали, Дуся, если бы нас с тобой не было? — задумчиво сказал я. — По сути не только я всё разруливаю, но и ты. Каждый по-своему, но мы делаем одно и то же — решаем чужие проблемы.

Я усмехнулся и посмотрел на неё. Но ответить она мне не успела — раздался скрежет от ключа в замке, входная дверь скрипнула, и кто-то вошел в коридор. Я ещё удивился — все наши были дома: Фаина Георгиевна отдыхала в Глашиной комнате, Белла — только-только вернулась из своего ресторана и сейчас, по всей видимости, переодевалась у себя, Муза, как обычно, по вечерам, читала стихи в комнате, а новые соседи, Августа Степановна и её муж Василий так вообще носа из своего жилища лишний раз старались не высовывать. Жасминов сидел за столом и пил кефир с дусиными оладушками. Ну, и кто это может быть?

— Интересно, кто там пришёл? — тоже удивилась Дуся и ловко принялась собирать готовую партию оладий со сковородки. — У кого ключ есть?

— Может, Лиля вернулась? С Гришкой, — побледнел Жасминов и подхватился со стула, чуть не опрокинув бутылку с недопитым кефиром. Но выбежать в коридор он не успел. Потому что на кухню как раз вошла гостья. Точнее гости. Да, да, личной персоной вплыла Варвара Ложкина. Она капитально раздобрела на деревенских харчах, а новая вязанная кофта только подчёркивала эту монументальность. Рядышком с нею был худенький вихрастый мальчик, лет двенадцати, весь в веснушках и с оттопыренными розовыми ушами. Он застенчиво льнул к массивному стану Варвары Карповны и с интересом посматривал на нас.

— Что соседушки, не ожидали⁈ — громко хохотнула Ложкина трубным голосом и сразу на просторной коммунальной кухне стало тесно и шумно.

— Варварочка Карповна! — радостно всплеснула руками Дуся и чуть не уронила половник. — Какими это вы судьбами к нам?

— Да я вот… — начала Ложкина, но договорить не успела: в коридор, на шум выскочили Белла и Муза. Обнаружив Ложкину, они устремились обниматься. Через минуту к ним присоединилась и Фаина Георгиевна. И тоже обниматься. Жасминов посмотрел, посмотрел на это всё и тоже вдруг полез с объятиями.

Когда страсти чуть поутихли, а Дуся ловко начала накрывать кухонный стол, который мы с Жасминовым выдвинули на середину, чтобы всем хватило места, Ложкина начала рассказывать:

— А моего Петра Кузьмича не отпустили! Вы представляете⁈ Он же на повышение у нас пошёл! — голос Ложкиной прямо аж сочился триумфом, — он теперь не просто какой-то завклубом. Ага! Он теперича аж целый председатель сельсовета у нас!

Она умолкла и обвела притихших от такой новости соседей ликующим взглядом. Все сразу же бросились поздравлять. На столе, где Дуся уже выставила нашу парадную салатницу с солёными груздями из деревни и тарелку квашенной капусты, крупно порезанную домашнюю колбасу и сало тоже из деревни, глубокую миску с оладушками и дусины котлеты, словно сама собой, непонятным образом откуда, материализовалась бутылка сизоватого самогона. Но компания за столом собралась сплошь интеллигентная, так что Белла скептически посмотрела на неё, переглянулась с Музой, вздохнула и принесла из своей комнаты бутылку портвейна. Дело пошло значительно веселей.

Тогда и Фаина Георгиевна сходила в Глашину комнату и с загадочным и торжественным лицом вынесла бутылку коньяка. Со словами «Любочка приносила, от давления хорошо помогает», она водрузила её тоже на стол. Тут уже и Муза не выдержала и смоталась быстренько к себе. Так на столе появилась малиновая наливочка в стеклянном графинчике синего стекла. А когда Жасминов принёс начатую чекушку казёнки, наш стол стал напоминать подпольный бар во времена сухого закона. Спиртного было на любой вкус.

Выпили, как водится, за встречу. Потом повторили обязательный тост за такое удивительное повышение Печкина. Петра Кузьмича любили все и все искренне за него радовались. Потом выпили за мужество и терпение Варвары Карповны, ибо жена — это шея и куда она повернётся, туда и муж станет председателем сельсовета. Примерно так сформулировала свой тост Белла.

Она лихо хлопнула стаканчик коньяка, занюхала всё это щепоткой квашенной капусты и с умилением спросила:

— Ваш малой-то?

— Ярослав? — кивнула чуть захмелевшая Ложкина, прожевала и ответила, — ага. Племяш мой. Внучатый. Но теперь сын.

— Сколько тебе лет, Ярослав? Как ты учишься? Ты любишь математику? — засюсюкали хором соседки.

Ярослав отвечал кратко и тихо, долго думал над каждым ответом, особого интереса поэтому не вызвал и о нём тотчас же все забыли. Потому что Жасминов предложил тост «за тех, кто жил тут раньше, но сейчас в других местах!». Все сразу же поддержали. Ну, а как тут не выпить за такое? Соседи же. Как водится, тут же вспомнили тихого Герасима и бестолковую Нонну Душечку. Потом обсудили Лилю и Гришку. И вообще, какая молодёжь нынче пошла. Пожалели бедную Полину Харитоновну. Перемыли косточки Вере Алмазной. Потом опять выпили. Уже за новую прекрасную жизнь и за победу коммунизма во всём мире. За это выпили стоя.

И только примерно после четвёртого тоста, когда Муза, пьяненько всплакнув, начала вспоминать Кольку Пантелеймонова, как он когда-то завалил в коридоре торшер своей лошадкой, и какие эти дети милые, все вдруг осознали, что Ярослава-то за столом и нету. Причём давно вроде как нету.

— Куда он мог деваться? — удивилась Дуся и сразу же внесла предположение, — Может, телевизор смотрит?

— Он не приучен, — покачала головой Ложкина. Выглядела она изрядно встревоженной.

— В туалет пошёл? — предположила Муза.

— Нету его там, — прислушавшись, вынесла вердикт Белла.

— Да что вы начинаете! — отмахнулся Жасминов и принялся аккуратно разливать по новой, причём следил, чтобы всё было правильно: кто что любит — себе и Ложкиной самогону, Фаине Георгиевне, мне и Белле — коньяка, Музе — наливочки, а для Дуси — портвейна. — может, он в какую комнату зашёл и отдыхает? Давайте лучше я тост скажу…

А Ложкина вдруг побледнела:

— Где Ярослав? — звенящим от волнения голосом спросила она.

— Да что ты начинаешь, Карповна! — опять махнул рукой Жасминов, чуть не смахнув локтем миску с капустой, — взрослый пацан же. Почти мужик. Что с ним будет⁈ Давай выпьем лучше. Ты помнишь, как на вашей с Петром Кузьмичом свадьбе мы с тобой отплясывали? И патефон ещё потом перевернули⁈ А Герасим потом ругался…

Он хохотнул с довольным видом и поднял свой стакан. Но Ложкина заниматься воспоминаниями не хотела. И пить тоже уже не хотела. Она хотела срочно найти Ярослава.

Я помню тогда ещё удивился от такого поворота.

— Ярослав! — подскочила она, засуетилась и тревожно позвала парня.

Некоторое время не происходило ничего, а потом скрипнула дверь и из Глашиной комнаты, где теперь обитала Фаина Георгиевна, цокая когтями по полу, вышел Букет.

Все ахнули.

Потому что Букет, вредная склочная псина Раневской, которого нам тоже пришлось забирать с собой сюда, теперь имел совершенно другой вид. Теперь он напоминал тигра! (или боевую зебру). Его светлая сероватая шерсть была выстрижена почти до лысого и обильно расцвечена широкими тёмно-оранжевыми полосками, горизонтально. Вокруг головы, впрочем, была оставлена грива, тоже рыжая, а бритый хвост заканчивался внушительной багряной кисточкой.

— Букет! — ахнула Фаина Георгиевна и всплеснула руками.

А Жасминов нечутко заржал.

— Ярослав! — голос Ложкиной налился сталью. Из Глашиной комнаты с вороватым видом выбрался Ярослав. Руки его тоже были перемазаны жёлтыми пятнами.

— Что у тебя с руками? — ахнула Муза. — Что это?

— Ерунда. Йод это, — пробормотал Ярослав, втягивая шею от осознания того обстоятельства, что его засекли.

— Ты зачем это сделал? — спросила Белла, рассматривая Букета словно патологоанатом особо замечательный труп.

— Красиво же, — коротко сообщил Ярослав и посчитав, что инцидент исчерпан, поплёлся куда-то в коридор.

Варвара Карповна мигом подхватилась и выскочила следом. В коридоре послышался шум, что-то грохнуло, охнуло. Буквально через полминуты вернулась Ложкина с поджатыми в тоненькую ниточку губами. Она была сердита. За ней с подчёркнуто равнодушным и абсолютно независимым видом вошёл Ярослав и сел за стол. Одно ухо при этом у него было ярко-красным и своими размерами значительно превышало второе.

— Горе моё! — понурилась Ложкина, обречённо кивнув на Ярослава. — Ничего не можем с ним сделать. Уж сколько я его лупила, сколько Пётр Кузьмич замечания делал — хоть кол на голове теши! Людей же стыдно!

Она тяжко вздохнула. Хлопнула полную стопку самогона и, даже не закусывая, продолжила жаловаться притихшим от такого поворота соседям:

— Ну, вот как нам жить⁈ Что нам делать⁈ Пётр Кузьмич только-только председателем сельсовета стал, нужно репутацию и авторитет зарабатывать, это же деревня! А тут это чудовище! — Ложкина нервно схватила стопку, обнаружила, что та пустая, сердито шмякнула её обратно и принялась жаловаться дальше, — недавно соседям он что сделал? Что ты сделал Шмаковым, а, Ярослав⁈ Отвечай! Хвастайся давай людям! Пусть знают!

Ярослав покраснел и хрипло выдавил, опустив голову низко-низко:

— Ничего я не сделал…

— А кто им весь забор и ворота маками разрисовал?

Ярослав отвернул голову и не ответил.

— Ну, вот зачем вы его ругаете, Варвара Карповна? — попыталась заступиться за подростка сердобольная Муза, — маки на воротах — это же красиво. Это же искусство. Мальчик тянется к прекрасному…

— А ничего, что на Шмаковых на селе дразнят «маками»⁈ И они это слово слышать не могут! Иван ихний как услышит — сразу звереет! С кулаками сразу бросается. Утром встают — а у них все ворота в маках! Всё село неделю животы надрывало!

Жасминов и Белла заржали. Более деликатные Дуся и Муза спрятали улыбки, опустив головы. И только Фаина Георгиевна, в характерной для себя манере сказала:

— Вот жопа!

Ярослав на это не отреагировал никак, взял с тарелки оладушка и, макнув его в варенье, принялся флегматично жевать.

— Простите его, Фаина Георгиевна, — покаянно сказала Ложкина и вздохнула. — Так неудобно вышло… Хотите я вам деньгами компенсирую? Или новую собаку куплю? Пекинеса даже!

— Да вы что! — замахала руками Злая Фуфа. — Я своего милого Букетика ни на что не поменяю! Даже на пекинеса!

— Но мы…

— Ничего же страшного не случилось, — отмахнулась Фаина Георгиевна, — ну облагородил ребёнок немного Букета. А что, очень даже живенько получилось. Мне так даже нравится. На тигра чем-то похож.

— Скорее на скунса, — ни к селу, ни к городу вставил свои пять копеек Жасминов. — Вонючка.

Все с осуждением посмотрели на него, а Ярослав хихикнул. Но под мрачным взглядом Варвары Карповны умолк и потянулся за новой оладушкой.

— Мы думали с Петром Кузьмичом, думали, — продолжала жаловаться Ложкина, — ну никак спасу с ним нету. И решили отдать его в суворовское училище. Там дисциплина. Маршировать там будет. Красота. Авось вся эта дурь из головы вылетит…

— Так вот вы зачем приехали, — сказала Белла, — а что, правильно. Петру Кузьмичу некогда, от него теперь всё село зависит. А слабая женщина для такого оболтуса не авторитет. Так что всё правильно.

— Ну, и я говорю… — подхватила Ложкина, но Фаина Георгиевна её перебила категорическим голосом:

— Нельзя ему в суворовское!

Все аж умолкли и изумлённо уставились на неё.

— Почему это нельзя? — нарушила тишину Ложкина.

— Потому что он творческий, — вздохнула Злая Фуфа и, видя недоумение соседей, пояснила. — Его воинская дисциплина просто убьёт. Нет, нельзя ему туда идти. Он ранимый. Он в душе художник. Или даже скульптор. Тут смотреть надобно. Правильно ведь я говорю, Муля?

Как раз в этот момент тигроподобный Букет в боевой раскраске прошествовал через всю кухню в коридор. Все проводили его смущёнными взглядами.

— Сложно сейчас что-то говорить, — на всякий случай ушёл от прямого ответа я, — за один вечер и одну шалость выводы делать преждевременно. Нужно время…

— Так мы аж на две недели приехали! — «обрадовала» всех Ложкина. — Пока медкомиссию пройдём, документы ещё нужно дособирать, он же сирота по документам. Как раз понаблюдаете.

— Вот и хорошо, — одобрила Злая Фуфа. — Муля понаблюдает. Да, Муля?

Пришлось согласно кивнуть. Мы с Ярославом переглянулись: ни меня, ни его эта идея особо не вдохновляла, но спорить сейчас было нерационально — тёпленькие соседи вполне могли удариться в педагогику.

— А где вы ночевать будете? — спросила Муза и я аж вздохнула — разговор перевели на другие темы и от меня отстали. Кажется, Ярослав вздохнул тоже.

Общим решением поселили их в бывшей комнате Пантелеймоновых: Ложкина будет спать на диване, а для Ярослава Белла выдала раскладушку. Так что все были довольны. Ну, разве что, кроме Жасминова, которому пришлось вернуться обратно в чуланчик. Но его особо и не спрашивали.

Утро не задалось: после вчерашней весёлой гулянки, которая затянулась далеко за полночь, я был хмур и недобр. Но на работу идти надо было, поэтому встал, собрался, категорически отказался от предложенного Дусей завтрака и пошёл трудиться.

Как назло, солнышко было ласковым, весело щебетали птички, благоухали гладиолусы на клумбах, — в общем, придраться, увы, было не к чему. Так и до работы незаметно дошёл.

А на работе была новость. Которую мне сразу же и поведали дорогие коллеги.

— У нас новый начальник отдела! — сделав большие глаза, сообщила Лариса.

— Начальница. Татьяна Захаровна, — поправила её Мария Степановна, а потом немного подумала и всё-таки добавила, — из Института философии перевелась. Кандидат наук. Очень требовательная. Так что ты бы прекращал опаздывать, Муля…

Она выразительно посмотрела на часы.

— До начала рабочего дня ещё три минуты, — буркнул я.

— А вот Татьяна Захаровна считает, что служащие должны приходить на пятнадцать минут раньше, — сообщила она и пожала плечами, мол, я предупредила, а дальше сам уже.

— Спасибо, — поблагодарил я, — пойду, значит, знакомиться с новой начальницей. Интересно, когда это наш Устав поменять успели? Или Трудовой Кодекс за ночь заменили?

Я вышел из кабинета, за спиной хихикнула Лариса. Послышался размеренный говорок Марии Степановны, которая что-то ей выговаривала.

Идти к начальству не хотелось совершенно, но не идти было нельзя. Я немного подумал и решил зайти сначала к Козляткину — если это его рук дело, то смогу убедиться, если же не его — то соберу информацию и выработаю стратегию.

Но, к сожалению, Козляткина на месте не оказалось, как злорадно сообщил мне его секретарь, так что пришлось идти знакомиться без предварительной подготовки. Да, была ещё мысль заглянуть к Изольде Мстиславовне, но я отложил ее на потом: лучше обсудить свои впечатления после знакомства.

Я дважды стукнул в дверь и открыл её. За бывшим столом Козляткина сидела грузная женщина примерно лет сорока с хвостиком. В роговых очках и тёмном костюме. При виде меня она оторвала взгляд от бумаг и совсем не тепло посмотрела на меня:

— Полагаю Бубнов?

— Здравствуйте, Татьяна Захаровна, — с радушной улыбкой сказал я, — вот зашёл познакомиться…

— Знакомство с коллективом состоялось десять минут назад, — строго отчеканила новая начальница. Вас на рабочем месте я что-то не наблюдала. Пишите объяснительную, Бубнов, кто дал вам право опаздывать на работу!

Я, честно говоря, аж обалдел. В моём мире корпоративные войны были ого-го, но вот так тупо никто ни на кого никогда не наезжал. Ибо можно было и выхватить.

Но спускать хамский наезд было нельзя, поэтому, я, с удовольствием согнав с лица улыбку, сказал:

— Сейчас на часах ровно девять ноль-ноль, Татьяна Захаровна. Вы, как новый сотрудник, возможно ещё не знаете, что рабочий день начинается с девяти. Если вы не вносили поправок в Трудовой Кодекс и в устав Комитета, то я не понимаю, в чём ваше недовольство?

— На работу нужно приходить на пятнадцать минут раньше! — побагровев, отчеканила Татьяна Захаровна.

— Это кто такое сказал? — удивился я.

— Я сказала! Я — ваш начальник! А вы — мой подчинённый! Так что пишите объяснительную!

— Я подчинённый, но не крепостной, — пожал плечами я и для дополнительной аргументации зевнул, — когда ознакомите меня с изменениями в трудовом распорядке нашего отдела соответствующим приказом — буду приходить хоть на час раньше, хоть на два. А пока буду ходить, как ходил. Всего доброго!

Я развернулся, вышел из кабинета. В спину мне что-то орала новая начальница, но я уже захлопнул дверь.

Я вернулся в свой кабинет и, прежде, чем приступить к работе, спросил Ларису:

— А где наш старый чайник? Чаю хочу. Покрепче.

— Тяжёлая ночь была? — понятливо усмехнулась она.

А Мария Степановна осуждающе покачала головой, не отрываясь от бумаг.

— Да соседка приехала. Вот и посидели, раз такое дело, — со вздохом ответил я.

— Там в чайнике, кипяток есть, — порадовала меня Лариса, — и заварка вон.

Я сделал себе стакан чаю и принялся добавлять туда сахар: одну ложечку, вторую…

И в этот момент дверь распахнулась и в кабинет влетела разъярённая Татьяна Захаровна. Лариса и Мария Степановна сразу сделали очень занятый вид и громко зашуршали документами. При виде меня, посреди кабинета, флегматично размешивающего ложечкой чай, лицо у новой начальницы вытянулось:

— Это ещё что такое⁈ Гонять чаи вместо работы⁈ Вон отсюда! Идите писать объяснительную!

Я понял, что нам с этой дамочкой не по пути, отхлебнул чаю, поставил стакан на свой стол и пошел домой.

Задолбали!

А дома было тихою Соседи, видимо, отсыпались после вчерашнего. Я прошел на кухню покурить и обнаружил там Музу, которая ополаскивала стаканы.

— Доброе утро. Муза, — поздоровался я, — как спалось?

— Ой, Муля, а у нас тут такое! — несколько нервно и растерянно сказала она и даже стаканы полоскать бросила.

— Опять Ярослав? — скорее из вежливости спросил я.

— Нет, — покачала головой соседка и выпалила, — Жасминов опять сбежал, представляешь⁈ С твоей Валентиной!