"Фантастика 2025-167". Компиляция. Книги 1-24

Глава 1

У Дуси, между прочим, тоже была своя тайна. И даже две!

И не хуже, чем у других. А то вишь, поразводили тут секреты на пустом месте!

Первая тайна досталась Дуси ещё от прабабушки, Мавры Харитоновны. Говорят, Дусин прадед привёз жену откуда-то аж чуть ли не из Болгарии. А возможно даже и из Гомеля. Но болгаркой прабабку на селе не считали. А вот цыганкой — запросто. Хорошо хоть дети все получились похожими на прадеда, но всё равно были они все «цыганчатами». Даже после того, как в рабочий посёлок с матерью переехали. Так вот от Мавры Харитоновны достался Дусе по наследству большой секрет. Секретный секрет. Рецепт фаршированной рыбы. И сколько лет Дуся живёт на белом свете, но никогда и никому она этот секрет не выдавала. Уж сколько её и хвалили, и гостинцами задаривали, а она — ни в какую. А там всего-то и надо, что вместо хлеба брать манку в правильной пропорции, а вместо яиц в фарш добавлять только белки, перец и щепотку сахара. И всё потом хорошенечко взбивать.

Второй секрет был ещё секретнее. Касался он одного случая из Дусиной юности. Но об этом ещё больше никому. И никогда.

Вот и всё. А больше скрывать Дусе было и нечего. Потому что она — порядочная женщина. А эти, что ни день — то всё какие-то тайны у них и загадки. Вот где это видано, живут с тем же Жасминовым в одной квартире, считай, через стенку, котлеты и блины Дусины есть он забегает, а вот про то, что с Валентиной, гад такой, сбежал, Дуся узнала чуть ли не самая последняя! И где справедливость?

И главное, вчера эта самая Валентина к ним сама лично заходила. Муленьке новости порассказывала, а про побег — ни словечка. А Жасминов, скотина какая, так вообще весь вечер сидел со всеми соседями за столом. Водку жрал, как порядочный, а рассказать, что опять побег планирует — не рассказал.

Ну вот как можно от соседей такие вещи скрывать⁈

Дуся вытащила из таза и сердито принялась вытряхивать простыню. Сегодня она затеяла стирку. Сама затеяла. Так-то Муленька её бережёт, деньги на хозяйство хорошие оставляет, говорит, чтобы она бельё и одежду в прачечную сдавала. Да знает Дуся ту прачечную. Там такие девки рукожопые работают, что белье после двух-трёх стирок аж серое становится. Вон Белла ленивая и носит туда. И что? Ерунда, а не бельё! Людей стыдно!

А вот Дуся не такая!

Дуся аккуратно развесила простыню на верёвке во дворе и полюбовалась: ровненько ли висит. Висело хорошо, ровненько, простыня сверкала на солнышке кипенно-белой поверхностью. Соседки опять завидовать будут. Пусть!

Честно говоря, любила Дуся маленько удариться в амбицию. У неё всё должно быть лучше всех: и еда самая вкусная, и чисто выстиранные и открахмаленные вещи, и чистота в комнате.

Дуся довольно улыбнулась и взялась за пододеяльник. Сейчас всё развесит, а там как раз и тесто подойдёт. Решила Дуся сегодня печь пироги. Да не простые, а с особой начинкой. Ярослав чтобы попробовал. Хороший мальчик. Творческий…

— Рассказывай, Муля, всё! — потребовала Анна Васильевна и с негодованием посмотрела на меня. Вид у неё был решительный и грозный.

А Аркадий Наумович поджал губы. На скулах его заходили желваки, но он промолчал. В общем, вся святая Инквизиция была сейчас в сборе: чета Осиповых и Мулины родители сидели в гостиной Адияковых и с осуждением взирали на меня.

— Да что рассказывать. Я с работы вернулся, и соседка сказала, что они сбежали, — рассказал всё, что знал, я и для дополнительной аргументации развёл руками.

— И это всё? — глаза Анны Васильевны налились слезами, — Муля! Я тебе не верю! Не верю! Расскажи нам правду, какой бы она ни была!

— Наша дочь не такая! — уверенно заявил Аркадий Наумович и с вызовом посмотрел сначала на меня, потом на Мулиного отца, — Валентина — очень трезвомыслящий человек. Она правильная девочка! И воспитанная! Она бы никогда даже не посмотрела бы на этого вашего… как его там? Певуна!

Судя по лицу Надежды Петровны ей как раз было-таки что сказать по этому поводу, но Павел Григорьевич вовремя наступил ей на ногу. Мулина мамашка чуть слышно охнула, зашипела, но зато хоть дровишек в огонь подкидывать не стала. Лишь осуждающе посмотрела на Адиякова, мол, гад, всю малину перебил. Погубил такой славный срач буквально в зародыше!

Ставлю червонец против пятака, что спать сегодня Адияков будет в гостиной на диване (если не на коврике под дверью). И завтра тоже.

— Но ведь это ты, Муля, её с этим… как его там? С Гладиолусом познакомил! — обличающий перст Анны Васильевны уставился на меня, — если бы не ты, она бы с ним никогда не сбежала!

— С Жасминовым, — автоматически поправил я.

Анна Васильевна демонстративно закатила глаза.

— Ой, да сбежала бы с кем-нибудь другим! — фыркнула Надежда Петровна, правда тихо. Но Анна Васильевна всё равно услышала:

И понеслось.

— Да ваш сын…! — заверещала она.

— Не смейте наговаривать на Муленьку! — в свою очередь заверещала Надежда Петровна, — она ему в подмётки не годится!

— Да моя Валентина…!

— Она ночевала в комнате Мули! У молодого мужчины!

— Там Дуся эта ваша была! Вы сами говорили!

— Мало ли кто что говорил! Вы что, свечку держали⁈

— И Вера эта тоже была!

— Вера — шалава и профурсетка!

— Так почему у вашего сына профурсетки и шалавы ночуют⁈

— И ваша Валентина в том числе!

— Да вы посмотрите…

Бабы сцепились и принялись верещать не своими голосами, пытаясь переорать друг друга. Я понял, что это надолго. Поняли это, очевидно и Адияков, и Осипов.

— Думаю, нам можно пока покурить, — тихо сказал Павел Григорьевич, — пусть женщины по-матерински пока разберутся.

Осипов был вполне солидарен. А я — тем более.

Мы осторожно, чтобы не отвлекать дам от экспрессивного разговора, устремились на кухню. Это был не побег, а временное тактическое отступление. Надежда Петровна на кухне курить, как правило, запрещала, делала исключение только на Новый год. Но сегодня было событие похлеще Нового года. Поэтому закурили там.

— Мдаааа… — сказал, глубоко затягиваясь, Адияков, — Делааааа…

— Валька, дура, учудила! — печально вздохнул Осипов и добавил, аккуратно выпуская дым в форточку, — лучше бы за Мулю замуж пошла. Так нет, амбиции у неё!

— Может, по пятьдесят? — предложил Адияков, которому эта тема была неприятна.

Предложение было встречено одобрительно. Адияков взял табуретку и полез на верхнюю полочку массивного немецкого буфета красного дерева. Оттуда он достал начатую бутылку коньяка. Коньяк явно был надёжно припрятан от Надежды Петровны. Потому что Адияков воровато посмотрел на кухонную дверь и торопливо плеснул нам в рюмки янтарную жидкость.

— Ну! За всё хорошее! — торопливо прошептал он и также торопливо выпил. За ним повторили и мы с Осиповым.

Адияков чутко прислушался к воплям за дверью и гостеприимно предложил по второй.

— Для морального духа, — веско аргументировал он.

— И чтобы всё закончилось хорошо, — горячо поддержал Аркадий Наумович.

Выпили и по второй. Потом покурили. Говорить особо не хотелось. Пауза затягивалась.

— А давайте, чтобы наша пропажа поскорее вернулась? — вдруг предложил Аркадий Наумович и мазнул жаждущим взглядом по бутылке, в которой оставалось ещё примерно четверть коньяку.

Отказывать отцу в горе было неудобно, поэтому гостеприимный Павел Григорьевич радостно пошёл навстречу и плеснул всем ещё. Мне, как представителю молодого поколения и по совместительству сыну и несостоявшемуся зятю, наливали на полпальца меньше. Мал потому что ещё.

Бахнули по третьей.

— Как думаете, куда они подались? — закуривая очередную сигарету, спросил Осипов.

— Я бы на их месте махнул в Якутию, — поделился сокровенным Адияков, немного помолчал и затем глубокомысленно добавил, — ну, или в Тбилиси.

— Почему в Тбилиси? — удивился Осипов.

— Говорят, там красиво очень, — мечтательно сказал Павел Григорьевич, — лучше даже, чем в Якутии.

— У нас и в Озерках ещё лучше, — доверительно сообщил Аркадий Наумович, — там такая красота, что никакому Тбилиси и не снилось!

— А Озерки — это что? — спросил явно неподкованный в географии Адияков.

— А это деревня, где я родился, — мечтательно вздохнул Аркадий Наумович и уже сам разлил всем по рюмкам. Причём даже мне налил так, как и всем, поровну. — Давайте, за малую Родину!

За Родину отказываться было никак нельзя. Выпили. Адияков начал рассказывать какой-то пошловатый анекдот:

— … и представляете, а она такая говорит своему мужу — а чтоб тебя холера за жопу хапнула! — утирая слёзы от смеха, закончил он.

Осипов и себе заржал, как конь. Я, конечно, все эти ретроанекдоты воспринимал не очень, но тоже поулыбался из вежливости.

И тут произошло то, что в библейских историях называют кратким и ёмким словосочетанием «Всемирный Потоп». Каким-то невероятным образом мы на кухне утратили бдительность и не заметили, что крики в гостиной давно стихли. А когда начали ржать над анекдотами, то совершенно упустили момент, когда дверь на кухню резко и внезапно раскрылась и на пороге появилась Надежда Петровна. Из-за её плеча выглядывала Анна Васильевна.

И вид у них не предвещал ничего хорошего.

— Так вот чем вы тут занимаетесь! — с плохо скрываемым злым торжеством воскликнула Надежда Петровна, — у нас в семьях, значит, горе, ребёнка похитили, а им хихоньки да хахоньки⁈

— Бессердечные! — обличительно добавила Анна Васильевна и громко всхлипнула.

— Ещё и мальчика спаивают! — гнев Надежды Петровны искал выход и, наконец, нашёл. — Сам алкаш и ребёнка туда же!

— Мы ему недоливали! — попытался отстоять справедливость Адияков. Но, не найдя в лице Надежды Петровны понимания, апеллировал к моему сыновьему долгу, — Муля, подтверди!

— Мамой клянусь! — брякнул я.

Уж лучше я бы этого не говорил.

Надежда Петровна налилась багрянцем и заорала как резанная. Ей вторила Анна Васильевна, у которой сегодня тоже был стресс.

Бедные Адияков и Осипов отгребли за все страдания — начиная от родовых мук бедных женщин и заканчивая материнскими волнениями за великовозрастных оболтусов. Которыми занимаются только матери, а проклятым алкашам до родимых кровиночок нет никакого дела. Им лишь бы набраться.

Потом меня выгнали из кухни и разборки взрослых продолжились.

Я уже, честно говоря, подумывал, как бы аккуратно покинуть родительское гнездо и свалить отсюда поскорее, но мысль о том, что дамы не закончили, и если я уйду, то, чтобы закрыть гештальт, — они припрутся ко мне домой, и вытурить их оттуда быстро не получится, заставляла терпеливо ждать финала.

Поэтому тихо сидел на диване и вяло листал какой-то литаратурный альманах.

За стенкой, на кухне, скандал, кажется, только набирал обороты.

Бедным женщинам нужно было на кого-то выплеснуть свои эмоции. А тут как раз мужья под руку подвернулись. Да ещё в такой интересный момент.

Ну и вот.

Не успел я перевернуть очередную страницу, как дверь на кухню со стуком распахнулась и оттуда вылетел красный, взъерошенный Адияков. Взгляд его метался, он был в ярости:

— И уйду, раз так! — не своим голосом закричал Павел Григорьевич и бросился обуваться.

— И я уйду! — Осипов тоже устремился вслед за Адияковым.

— Присмотрю за ними! Мало ли что! — сообщил я растерянным дамам и тоже смылся.

Ну, во-первых, надо было действительно присмотреть за ними. А то все беды совершаются именно в состоянии аффекта. А, во-вторых, я прекрасно понимал, что если я останусь в квартире, то разборки и гнев Надежды Петровны и Анны Васильевны перекинутся тогда на меня.

Поэтому я вышел из подъезда, где на лавочке сиротливо курили Адияков и Осипов.

— Дела-а-а-а, — хмуро буркнул Павел Григорьевич и затянулся.

— Бабы, — солидарно ответил ему в тон Осипов.

Я просто молча вздохнул — у меня жены не было, и моё мнение в данном вопросе веса ещё не имело.

— Ночь на дворе, — немного подумав, сказал Адияков.

— Мда, — подтвердил Осипов, немного подумал, стряхнул пепел и добавил, — надо думать, куда идти ночевать.

— Можно к моему другу, — задумался Адияков, — он в Химках, правда живёт. Как туда сейчас добираться?

— Водителя я отпустил, — вздохнул Осипов.

— А ключи от машины я дома оставил, — поморщился Адияков и посетовал, — чёрт, не подумал, надо было ключи взять. Хотя и паспорт я тоже дома забыл.

— Может, сходить туда? — предложил Осипов, с надеждой глядя на Адиякова.

Становилось прохладно, подул ветер и долго сидеть на лавочке было не очень комфортно.

— Нет, я не пойду! — замотал головой Адияков.

Помолчали. Осипов тяжко вздохнул.

— Слушайте, Аркадий Наумович, — вдруг посветлел лицом Адияков, — а давайте я вам скажу, где ключи лежат? А вы сходите и заберёте!

Но эта идея совершенно не понравилась Осипову, и он даже руками в знак протеста замахал.

Опять помолчали.

Становилось всё холоднее. Начал накапывать мелкий противный дождик.

— Фу, погода какая! — многозначительно, с намёком, сказал Адияков и укоризненно посмотрел на Осипова.

Осипов остро воспринял взгляд на свой счёт и решил перевести стрелки:

— Пусть Муля сходит! — предложил он, — его бабы не тронут.

— Правильно, Аркадий Наумович! — горячо поддержал товарища по несчастью Адияков и, повернувшись ко мне, велел, — сын! Сходи к матери, забери ключи от машины. Сейчас в Химки поедем. Ночевать же где-то надо. Ночь на дворе.

Но мне эта идея тоже не понравилась. Всё-таки мне было не двадцать семь лет, как этому Муле, а сорок пять, и опыта в таких делах я имел уж побольше, чем у Адиякова и Осипова вместе взятых.

Поэтому я сказал:

— Зачем в Химки ехать? Идём ко мне. Я тут недалеко живу. Хоть и коммуналка, но место найдётся всем.

Долго уговаривать никого не пришлось. Отправились ко мне.

По дороге Адияков многозначительно сказал:

— Здесь рядом есть место… там можно чекушку взять…

— Чекушки мало будет, — мрачно поддержал его Осипов.

Я вздохнул — ночь сегодня обещала быть бессонной.

Так и вышло.

Дуся постелила Павлу Григорьевичу на моей кровати, Аркадию Наумовичу — на своём диванчике. Сама она временно перекочевала в чуланчик Жасминова, а меня было решено отправить в каморку Герасима.

Но нашим чаяниям поспать, сбыться в эту ночь было не суждено.

Весть о том, что на кухне сидит отец Валентины, которая сбежала с Жасминовым, моментально облетела всю коммуналку. Невзирая на позднее время, на кухню потянулись сострадающие соседи.

Опять откуда-то материализовалась бутылка коньяка, затем — водка, потом появились дусины пироги с рыбой и с ливером, квашенные помидоры, огурцы и недоеденное вчера сало, которое привезла из деревни Ложкина.

Да и сама Ложкина сидела ту же, за столом, пила самогон и со слезами на глазах утешала потерявшего старшую дочь отца.

— Возьмите ещё кусочек, — сердобольная Муза положила Осипову на тарелку очередной кусок сала и огурец.

— В Тбилиси, говорят, подались они, — пожаловался Осипов Дусе.

— Почему в Тбилиси? — удивилась Фаина Георгиевна, — если не ошибаюсь, в прошлый раз, когда он с Лилей сбежал, они поехали в Одессу.

— Правильно! — поддержала её Белла, — в Тбилиси далеко ехать! Конечно, в Одессу!

Следует ли говорить, что остаток ночи, до утра все коллективно разрабатывали план, как ехать в Одессу и ловить беглецов. Единогласно было принято решение, что едут Белла, Осипов, Адияков и Фаина Георгиевна. Меня решили не брать с воспитательной целью, в наказание, раз такой дурак и такую невесту упустил.

Дальше помню всё плохо…

Утром я опять с больной головой, хмурый и невыспавшийся шёл на работу. Причём шёл, как и хотела Татьяна Захаровна, на пятнадцать минут раньше. Не то, чтобы я принял её правила, но сегодня воевать пороху в моих пороховницах не было. И вообще, я шёл писать заявление на увольнение. Поэтому был не просто зол, а очень зол. И очень хотел спать.

И тут внезапно я услышал:

— Муля!

Обернулся и обомлел — из-за угла здания мне махала руками… Валентина.

Глава 2

— Валентина? — скажу честно, у меня от неожиданности даже голова болеть перестала.

— Муля! Иди сюда! Только тихо! — махнула мне рукой Валентина.

Я зашёл за угол:

— Как это понимать? Где Жасминов? Он что, похитил тебя? Отвечай! — я был сейчас не в ресурсе и разводить политесы отнюдь не желал.

— Да ты что, Муля! — сделала круглые глаза Валентина, — никто никого не похищал!

— А зачем же вы сбежали? Как ты могла поверить ему⁈ — возмущение переполняло, я уже еле сдерживался.

— Да погоди ты, Муля! — замахала руками Валентина, — там всё не так было!

Я понял, что на работу я опоздаю и обречённо вздохнул:

— Давай, рассказывай.

И Валентина рассказала. Одним словом, это можно было назвать — полный бред.

В общем, родители на неё наседали, и она не придумала ничего лучше, чем продемонстрировать свою самостоятельность. Вот только как это сделать, она никак решить не могла. Когда она выполняла моё поручение в Институте философии и Жасминов её провожал и встречал, они много беседовали. Незаметно для себя, Валентина рассказала ему о своей жизни. А он в ответ пожаловался о глупости, которую совершил с этим побегом с Лилей, и которая перечеркнула ему всю карьеру.

И тут в голову Валентины впервые пришла эта мысль, со временем она сформировалась, но ждала своего часа. Можно сказать — бомба замедленного действия.

И вот вчера у них с Анной Васильевной возник конфликт. Из бессвязных слов девушки я не совсем понял суть, да и не важно это. А важно то, что Валентина, разозлившись, решила отмстить родителям. Она шла ко мне с желанием обсудить. Но не дошла. Зато на улице наткнулась на Жасминова, который стоял у бочки с пивом и жаждал похмелиться после добротной пьянки с соседями по случаю возвращения Ложкиной. Они разговорились и Валентина попросила его помочь. Как истинный джентльмен, да ещё и настолько бухой, конечно же, он не сообразил отказаться.

Они договорились. Валентина вернулась домой, оставила родителям душераздирающее письмо, мол, полюбила мужчину, и мы убегаем далеко и навсегда, раз вы такие. Не ищите меня никогда и прощайте навеки. Вместе с Жасминовым они ушли в общежитие, где проживали одногруппницы Валентины. Как Валентине удалось провести бухого Жасминова мимо бдительных старушек-вахтёрш — я вообще не представляю. Но не суть важно.

Прошли почти сутки, и Валентина уже совсем по-другому взглянула на этот конфликт. И ужаснулась. Глупый сумасбродный эгоистичный поступок. Теперь она, наконец, поняла это.

А вот что теперь дальше делать — она вообще не знает. Всё, до чего она додумалась — подкараулить меня возле работы и просить, чтобы я разрешил её проблему.

— И где сейчас Жасминов? — мрачно спросил я.

— Спит, — понуро сказала Валентина и разрыдалась. — Муля! Я не знаю, что делать!

— Вот ты затейница, — проворчал я, — твои родители чуть не поседели за эти сутки. Анна Васильевна выгнала из дома Аркадия Наумовича.

— Где он? — всплеснула руками Валентина.

— У меня в комнате спит. Вместе с Павлом Григорьевичем. Его тоже выгнали. За компанию.

— Муля, что делать? — всхлипнула она.

Я взглянул на часы — на работу идти уже смысла не было. Теперь я даже не сомневался, что меня уволят. Ещё и из комсомола выпрут.

— Пошли, — проворчал я.

— Куда? — пискнула Валентина.

— Ко мне домой, — вздохнул я. — Будем сочинять план возвращения тебя и твоего отца обратно домой.

— Но мама… — пискнула деморализованная девушка.

— Именно для твоей мамы версию и нужно сочинить, — ответил я и потащил её домой.

— Как ты вообще до такого додумалась, — ворчал я, — умная же девчонка вроде, на бухгалтера учишься. А тут на тебе…

— Сама не знаю, что нашло на меня, — всхлипнула Валентина, — ты понимаешь, Муля, я же всю жизнь танцую под их дудку. Мама всегда решала, что я должна надеть, что я хочу кушать, что я должна читать и с кем дружить. А потом появился ты и начал рассказывать, что жизнь можно выбрать самой. И вот я…

— Но я тебе никогда не рассказывал, что, выбирая жизнь по своему вкусу, можно вот так манипулировать людьми! — отрезал я.

— Я не манипулировала! — выкрикнула Валентина.

— А что ты делала?

— Я хотела, чтобы они…

— Вот именно! — перебил девушку я, — ты хотела заставить их всё делать по-твоему. И тогда чем ты отличаешься от них?

— Но я…

— Тебе не нравится, что Анна Васильевна всю жизнь делала за тебя выбор, а ты сейчас что сделала, а?

Валентина молчала, слёзы текли по её лицу, но я церемонится не стал — именно сейчас нужно было вдолбить ей, что есть этичные действия и неэтичные. Иначе она не остановится.

— Но самое худшее это то, как ты поступила с Жасминовым! — продолжил обличать её я.

— Ничего я с ним не сделала! Он спит! — возмутилась Валентина.

— Не сделала? — я аж остановился и посмотрел на неё, как на дурочку, — как ты думаешь, что твои высокопоставленные родители сделают с остатками его жизни и карьеры?

Валентина зарыдала, громко, навзрыд.

— Молодой человек, нельзя так с женщинами разговаривать! — сделала мне внушение какая-то старушка-прохожая. — Что вы себе позволяете⁈

— Это она от радости, — постарался придать лицу беззаботное выражение я, и добавил от греха подальше, — правда же, Валентина?

— Конечно, конечно! — закивала Валентина. — Всё хорошо. Спасибо. Это я от радости.

Старушка, покачав головой, удалилась, ворча себе под нос и несносной молодёжи, которой лишь бы хулиганить.

Мы вернулись ко мне домой. Валентина по дороге пыталась ещё оправдаться, постоянно что-то доказывала, даже всплакнула пару раз. Очевидно, для дополнительной аргументации. Но мне было так нехорошо, что половину я пропустил мимо ушей. И больше в дискуссию вступать не стал. Незачем. Основной посыл я ей сделал. Так-то девочка она умная и вполне сама найдёт выход.

Наконец, мы пришли. И Валентина прекратила словоизвержение. Но легче от этого не стало. Так как дома бушевал ураган. Даже не ураган, а целое торнадо.

Злющая Белла орала на Ложкину, Ложкина орала на Беллу. Им активно помогали Дуся и Муза. Фаина Георгиевна нервно курила в форточку, не орала, но её молчаливый протест был хуже любого крика.

— Что случилось? — спросил я, пытаясь пробиться через шум.

Все заорали ещё сильнее. Правда теперь пытались хором, вразнобой, объяснить мне, что случилось. В таком бедламе ничего вообще понять было невозможно.

— Тихо! — гаркнул я. — Давайте по порядку. Белла. Что тут?

— Ярослав, — зло сказала Белла и фыркнула.

— Что Ярослав?

— Он прибил мои калоши к полу! — выпалила она и, глядя на Ложкину, едко добавила, — нужно лучше детей воспитывать!

— У самой детей нету, так на бедного сироту нападаешь! — не осталась в долгу Ложкина.

— Ах ты…

— Тихо! — опять рявкнул я, — где Ярослав?

Привели Ярослава. Сейчас у него оба уха были уже симметричны — оба красные и оба большие.

Он тихо посмотрел на меня лукавыми глазами и отвернулся.

— Ты зачем калоши Беллы к полу прибил?

— Как бы я прибил их? Пол же бетонный, — удивился он, и мне даже стыдно стало — действительно, как ребёнок мог бы прибить обувь к бетону, тут и здоровому мужику непросто сделать такое.

— Я обулась и сразу упала! Вот, рукой ударилась, — обиженная недоверием, заверещала Белла и продемонстрировала большой синяк на руке, — как тебе не стыдно⁈ Ещё и врёшь!

— Я не вру, — тихо сказал Ярослав и добавил, — я не прибивал.

— Но Белла упала, — напомнил я ему. — Хочешь сказать — не твоя работа? Как ты это сделал?

— Я их приклеил, — равнодушно пожал плечами Ярослав. — в чулане, где ты сегодня должен был спать, был клей. Я взял. И приклеил.

— Зачем? — вытаращилась Муза.

Но ответить Ярослав не успел — Фаина Георгиевна как раз докурила и решила вернуться в свою комнату. Она прошла по коридору, открыла дверь и ахнула. Оттуда вышел сердитый Букет и, ворча, укоризненно чихнул. Он словно говорил: люди, вы совсем с ума, что ль посходили⁈

Мы все аж обалдели. И было отчего.

Сейчас Букет стал уже полностью оранжевым, но по рыжему шёл крупный зелёный горох.

— Мать моя женщина! — тихо сказала Белла и нечутко заржала, позабыв о калошах.

— Боже мой! — пробормотала Раневская и добавила, — удивительно!

— Ярослав! — заверещала Ложкина и принялась извиняться перед Раневской, — извините, я его отмою! Сама отмою! Простите его, пожалуйста!

И тут же набросилась на парня:

— Проси прощения у Фаины Георгиевны, скотина! Она милицию сейчас вызовет и тебя в тюрьму посадят!

Ярослав тяжко вздохнул и отвернулся. Извиняться за содеянное он не снизошёл.

— Вот это да! — послушалось за моей спиной и все обалдели ещё больше.

— Валентина! — всплеснула руками Белла и удивлённо добавила, — ты разве не сбежала с этим гадом Жасминовым в Ташкент?

— Почему в Ташкент? — удивилась Валентина.

— Не в Ташкент, а в Тбилиси! — поправила её Муза, которая пила мало и всё прекрасно помнила, — Аркадий Наумович собирался сегодня с утра ехать тебя искать. Но пока не проснулся. Поедет завтра.

— Папа! — охнула Валентина и побежала в мою комнату.

— Дурдом! — покачала головой Фаина Георгиевна и пошла в свою комнату. За ней, цокая когтями по полу и виляя задом, украшенным лысым хвостом с огромной уже зелёной кисточкой, прошествовал Букет.

Аркадия Наумовича удалось разбудить с третьей попытки. А Павла Григорьевича — с пятой. Они очень удивились, обнаружив Валентину в моей комнате.

Я посоветовал всем одеваться и идти мириться с Надеждой Петровной и Анной Васильевной.

— Она меня никогда не простит, — пробормотал Аркадий Наумович и поморщился — явно болела голова, причём сильно.

— Когда вы приведёте дочь. Да ещё целой и невредимой — она простит, — заверил его я.

— А Надя? — встрял и себе Адияков.

— Скажешь, что ты помогал Аркадию Наумовичу искать пропавшую дочь, — ответил я, мечтая, чтобы они поскорее ушли и я мог завалиться и поспать, — кроме того, скажешь, что хотел обелить имя сына.

Выпроводив гостей, я, наконец, завалился на кровать прямо как был, в одежде. Уплывая с объятия сна, я услышал, как в дверь постучали. Дуси в комнате не было (увязалась вслед за Адияковым, Осиповым и Валентиной. Уж очень ей любопытно было, чем всё в результате закончится), а стучали настойчиво. Поэтому пришлось вставать и открывать. Хорошо, хоть одеваться заново не пришлось.

На пороге стояла… Ложкина. Вид она имела крайне смущённый.

— Муля! — воскликнула она, — Помоги!

Меньше всего я сейчас хотел кому-то помогать. Кто бы мне помог — спать хотелось неимоверно, и голова разрывалась.

— Что? — еле удержал зевок я.

— Муля, я не знаю, что делать, — Ложкина бесцеремонно плюхнулась за стол и я с ужасом понял, что это надолго.

— Варвара Карповна, давайте вечером поговорим, — взмолился я, — голова разрывается и засыпаю я.

— Поняла! — подпрыгнула Ложкина, — Полминуты. Жди. Я сейчас. У меня рассольчик капустный есть.

От этого чудесного словосочетания рот мой наполнился слюной и аж в зобу дыханье спёрло.

Ложкина смоталась в комнату Жасминова и принесла целую банку с капустным рассолом. Я припал к живительной влаге, словно Моисей, который ходил по раскалённой пустыне тридцать лет и внезапно добрёл до Макдональдса с холодной колой.

Ммммм…. Жизнь налаживается…

— Муля! — убедившись, что я чуть воспарял, опять прицепилась Ложкина.

— Говорите, — разрешил я, — только недолго, а то я прямо за столом усну. Двое суток напролёт бухать. Даже я не выдерживаю.

— Муля, я не знаю, что делать с Ярославом, — прошептала Ложкина и её простецкое лицо скривилось. — Пётр Кузьмич сказал, чтобы я решила проблему и без решения обратно не возвращалась.

— Так вы же его в Суворовское училище отдать хотели, — напомнил я.

— Понимаешь, в Москве нет Суворовского училища, — всхлипнула Ложкина.

Я впервые видел её настолько расстроенной.

— Да разве это беда? — удивился я, — в других городах они есть. Я не помню в каких точно, но можно в любом военкомате спросить.

— Я спросила, — вздохнула Ложкина, но мы начали сегодня медкомиссию проходить и обнаружили плоскостопие. Сказали, его не возьмут. Что мне делать?

— Мда. Проблема, — я задумался, прикидывая варианты, и тут Ложкина горячо зашептала:

— Муля! Мулечка! Придумай что-нибудь! Давай я тебе его на перевоспитание оставлю⁈ На месяц всего! А потом заберу. Ты с ним легко справишься. Он тебя будет слушаться, Муля! Иначе он совсем от рук скоро отобьётся…

— Уже отбился, — хмуро заметил я. Перспектива получить на иждивение малолетнего неуправляемого хулигана меня совершенно не радовала. Да я в принципе детей не очень люблю и не умею с ними особо ладить.

— Мулечка! Век благодарной буду! И Пётр Кузьмич тоже! — Затараторила Ложкина, — я буду вам их деревни продукты пересылать. Свеженькие. Или, может, ты денег хочешь? Хочешь денег, Муля? У нас есть деньги!

Я замотал головой. Сейчас я хотел только спать. Поэтому сказал, чтобы она отцепилась:

— Ладно, что-нибудь придумаем.

Счастливая Ложкина ретировалась, буквально кланяясь на ходу.

А я, наконец, завалился спать. И моментально отключился, когда голова ещё даже не коснулась подушки.

Проснулся аж вечером. Чувствовал я себя заново родившимся. Вот что сон животворящий делает. Плюс молодой организм.

С подвыванием я потянулся, размышляя, чего я сейчас больше хочу — капустного рассолу или крепкого кофе.

И тут же поперхнулся от изумления — за столом сидел… Ярослав и читал мою книгу про графа Монте-Кристо.

— Ты что здесь делаешь? — спросил я.

— Читаю. Не мешай, — хмуро ответил Ярослав и перелистнул страницу.

— Я вижу, что читаешь, — сказал я и решил прояснить ситуацию, — а почему здесь сидишь?

— А где мне ещё читать? — удивился Ярослав и даже соизволил оторваться от книги и посмотреть на меня.

— У себя читай, — предложил я, — или на кухне.

— На кухне на меня Белла ругается, — отмахнулся Ярослав, — а ту комнату баба Варя заперла.

— Так пусть отопрёт, — зевнул я и велел — дуй к себе давай.

— Так нету её, — ответил Ярослав.

— Кого нету? — не понял я.

— Бабы Вари нету. Уехала домой, — пояснил Ярослав и тут же нелогично добавил, — я конфет хочу.

— Перебьёшься, — автоматически ответил я, размышляя, что мне теперь делать. Я брякнул что-то, чтобы она отцепилась. Даже подумать не мог, что Ложкина подкинет мне малого и сама слиняет. И главное, так хитро всё провернула, не подкопаешься.

— Где я спать буду? — хмуро спросил Ярослав и добавил, — у тебя в комнате две кровати только.

— В коридоре на коврике, — буркнул я. — Вместе с Букетом.

— Букет — вонючка! — возмутился Ярослав.

— Ты зачем его перекрасил? — поинтересовался я.

— Для красоты и дезинфекции, — ответил тот, — он воняет.

— А калоши Беллы зачем приклеил к полу?

— А как бы я их прибил? — удивился Ярослав, — я же тебе говорил. что пол бетонный и прибить невозможно. Пришлось клеить.

Я не придумал ещё, что ответить, как в дверь постучали и в комнату вошел, не дожидаясь разрешения… Завадский.

Он был угрюм и мрачен.

Войдя в комнату, он скривился — видимо почувствовал перегар.

— Мальчик, пойди погуляй, — велел он Ярославу, — нам с твоим папой поговорить надо. Нечего тебе взрослые разговоры слушать.

— Это не мой папа, — ответил Ярослав и его глаза блеснули предвкушением.

— Ярослав, выйди, — сказал я и посмотрел на режиссёра, — чем обязан?

— Иммануил Модестович, — с крайне независимым видом сказал Завадский, — я считаю, что нам нужно закопать топор войны и начать сотрудничать.

Я удивился и без слов посмотрел на него.

— Мы взрослые люди…

— Юрий Александрович, — криво усмехнулся я, — когда вы влезли в мой проект и по сути отняли его у меня, вы этим вопросом даже не задавались. Что теперь изменилось?

— Сценарий исчез, — нахмурился Завадский.

— Что, прямо взял и исчез? — не поверил я.

— Не весь сценарий, — вздохнул тот, — примерно треть листков. Мы не можем восстановить отсутствующую часть. А без неё ничего не получится…

Глава 3

— Ярослав! — позвал я подростка, который ещё не ушёл и активно грел уши, — сходи-ка, позови бабушку.

— Какую? — уточнил парень.

— Ту, у которой Букет, — подмигнул ему я.

От Завадского это не укрылось, и он нахмурился, но пока ещё держал себя в руках.

Глаза Ярослава блеснули, и он вылетел из комнаты как пробка из бутылки с шампанским, чуть ли, не повизгивая от предвкушения.

— Иммануил Модестович, — Завадскому явно не понравилось, — зачем вам бабушки с букетами? Пусть лучше чепчики подбрасывают. Это, знаете ли, гораздо приятнее. Но если без шуток, я же к вам со всей душой пришёл. Поговорить. Да, у нас возникли… эммм… некоторые недоразумения… разногласия. Но мы же взрослые люди, и никто не мешает нам во всём разобраться и неудобные вопросы решить.

— Воровство чужих проектов вы называете неудобными вопросами? — настроение крутить реверансы у меня не было, поэтому брякнул, что думал.

Завадский побагровел.

Но ответить достойно он не успел — раскрылась дверь и со словами:

— Муля, так чем там их побег закончился…? — в комнату вплыла Фаина Георгиевна.

Причём была она в цветастом крестьянском платке, которым повязала массивную конструкцию из бигуди. При виде Завадского, она умолкла и лицо её вытянулось.

А Завадский так вообще побледнел.

— Муля! — всплеснула руками она, — что это?

— Это — Юрий Александрович, — усмехнулся я, предвкушая славный скандальчик.

— Попрошу! Не что, а кто! — выпятил нижнюю губу Завадский. — Я человек, между прочим!

— Да? Неужели? — сделала демонстративно круглые глаза Фаина Георгиевна.

— Вы не считаете меня человеком? — зло нахмурился Завадский. В воздухе отчётливо запахло серой.

— Вам для этого нужно сперва слезть с постамента! — фыркнула она, — хотя можете не утруждаться — пройдёт какое-то время, и благодарные потомки всё равно вас оттуда сбросят…

— Фаина Георгиевна, я не понимаю эту вашу женскую логику!

— Возможно потому что вы мужчина? — прищурилась Злая Фуфа, а Ярослав откровенно заржал.

Я незаметно показал ему кулак, чтобы не мешал. А сам приготовился наблюдать дальше. Тем временем ссора разгоралась:

— Это вы из зависти, что больше не играете в моих спектаклях!

— Но вы же сами выгнали меня из «Шторма»!

— Потому что вы своей игрой испортили мне весь замысел!

— А вы публику поменяйте, Юрий Александрович, — едко усмехнулась Злая Фуфа и добавила, — напишите на афише «Спектакль „Шторм“ только для тех, кто способен понять великий замысел режиссёра Завадского»!

Тут уже и я не выдержал, ржал так, что ой.

Завадский налился нездоровой краснотой и прошипел:

— Зачем вы этот цирк устроили, товарищ Бубнов?

— Какой цирк? — прищурился я, — вы же пришли со мной о проекте разговаривать, если не ошибаюсь. Или не так?

— Именно так! — кивнул Завадский, — но она здесь причём?

— А при том, что одна из главных ролей писалась как раз под Фаину Георгиевну. Так что она — человек заинтересованный. Кроме того, Фаина Георгиевна принимала непосредственное участие в написании отдельных частей сценария.

— Я сам знаю, кого приглашать на роли! — он сказал это пафосно и даже подбородок задрал высоко-высоко.

— Тогда зачем вы пришли ко мне? — изумлённо развёл руками я, — приглашайте сами, делайте всё сами. Я-то причём⁈

— Мне нужен текст! — проворчал Завадский, — весь текст!

— Ничем помочь не могу, — демонстративно развёл руками, и я подчёркнуто злорадно улыбнулся, — уж извините!

И тут заржала Раневская. Завадский побагровел, процедил что-то нечленораздельное и выскочил из комнаты, напоследок так хлопнув дверью, что, наверное, вздрогнул весь дом и на чердаке обильно посыпалась штукатурка.

— Муля, ты прэлесть! — разулыбалась Фаина Георгиевна, — как красиво поставил на место этого мешигине*!

— Он сказал, «поговорим в кабинете Большакова», — тут же наябедничал Ярослав. — Я всё расслышал.

— Вот же сволочь, — пробормотала Фаина Георгиевна, — но сволочь гениальная, что тут говорить.

Она тяжко вздохнула и посмотрела на меня как-то… по-матерински, что ли:

— Тяжело тебе со мной, да, Муля? Ничего-то у нас не получается. И с режиссёрами я постоянно ругаюсь, и из театров меня выгоняют, и роли отбирают.

— Ничего, Фаина Георгиевна, — вздохнул я, — раз я пообещал — значит сделаю. Не получилось сейчас — получится потом. Я вообще считаю, что неудачи — это хорошо. Больше материала для мемуаров будет.

Раневская усмехнулась. И добавила:

— Трудно мне с Завадским. Очень трудно, Муля. Сам видишь же.

Я кивнул, а она продолжила:

— Если я молчу — он начинает думать, что он прав, а если пытаюсь доказать свою точку зрения — так считает вдвойне.

Она посмотрела печальным взглядом и сказала:

— Но остальные режиссёры ещё хуже.

— Ничего, Фаина Георгиевна, и это мы преодолеем. Все вот эти неприятности — это хорошо. Даже очень хорошо. Когда преодолеваешь их — это и есть жизнь, движение. Только тогда можно насладиться победой, если прошёл трудный путь. А если всё на блюдечке с золотой ложечкой, то обычно такое не ценится…

— Жаль, что так с фильмом этим получилось, — вздохнула Раневская, — я так уже на него понадеялась. Думала с сестрой действительно, хоть на старости лет увижусь. И что квартиру ты получишь рядом со мной. Соседями станем.

— Всё так и будет, — с уверенностью сказал я.

— Нет, Муля, — почала головой Раневская, — Завадский — это такой жук, он своего не упустит никогда.

— Завадский не вытянет этот проект, Фаина Георгиевна, — пожал плечами я, — вот увидите. Тем более, что фильм на карандаше у самого…

Я ткнул пальцем в потолок.

Раневская кивнула, мол, понятно, знаю.

— Он ещё попыжится немного и Большаков сам мне всё отдаст. Думаю, и недели не пройдёт. Сроки-то никто не отменял.

— Большаков — сложный человек, — возразила Фаина Георгиевна. — тут тоже непонятно, его не просчитаешь.

— А я не говорю, что легко будет, — ответил я, — но торговаться придётся. И будет или по-моему, или проект попросту лопнет. Они на второй вариант не пойдут, побоятся. Поэтому и квартиру дадут, и на все мои условия пойдут. Вот увидите.

На лице Фаины Георгиевны было сомнение.

И тогда я сказал:

— А давайте пари?

— Опять? — нервно хихикнула она.

— А почему нет? — пожал плечами я, — если через неделю… нет, подстрахуюсь, если через полторы, недели проект не отдадут обратно мне, причём целиком, на моих условиях и без Завадского и прочих деятелей, то вы выполняете одно моё желание. Причем без оглядки. По рукам?

— Я надеюсь, там под поезд прыгать не надо? Я же не Анна Каренина, — проворчала Фаина Георгиевна, но потом улыбнулась, — ладно, по рукам.

Она ушла, а я отрубился ещё до того, как моя голова коснулась подушки.

А вечером припёрся Жасминов. Трезвый и грустный.

Я как раз сидел за столом и ужинал. Дуся убежала к Белле узнать последние новости, и я был в комнате один. Сидел и размышлял, что его делать дальше. Фаине Георгиевне-то я сказал, что всё будет хорошо. И даже поспорил. Но в душе я не был столь уверен. Поэтому сейчас следовало составить план. Первым пунктом нужно было поставить вопрос с работой. Я прогулял уже несколько дней. И если за две прошлые недели у меня были больничные листы, то следующие два дня я прогулял нагло, без всякой на то причины. И продолжаться это долго не могло. Особенно с приходом новой начальницы.

Вторым пунктом был вопрос с жильём и деньгами. Последние дни всё это меня настолько достало, что сил моих больше нету. Двое суток пить с соседями и вообще не спать. От такого режима дня и лошадь копыта двинет. А в это время с медициной ещё не особо хорошо. Так что скоро я стану внешне похож на Жасминова. Муля и так далеко не красавчик, и хоть я его немного уже привёл в ному, но всё равно есть ещё над чем работать, а после такого отношения к своему организму — даже боюсь думать, каким я стану.

Третьим пунктом нужно было разобраться с женщинами. А ещё — с родственниками. С Адияковым сейчас отношения вроде как потеплели. Общие неприятности сплотили нас. Но я уверен, стоит ему помириться с Надеждой Петровной, и вопрос о смене фамилии и поездке в Якутию всплывёт опять. А ссориться на ровном месте ой как не хотелось.

— Муля! Что мне теперь делать? — с порога воскликнул Жасминов, оторвав меня от размышлений.

— Как что? Жениться, — сказал я.

Лицо Жасминова пошло пятнами:

— Не смешно. Мне помощь нужна, а ты смеешься. Был бы ты на моём месте, тебе бы не было смешно!

— Но я не на твоём месте, — ответил я и помешал ложечкой сахар в чашке с чаем. — Ужинать будешь?

— Буду! — кивнул Жаминов. — Представляешь. Муля, проснулся я в какой-то общаге, никого знакомого, вокруг какие-то девки. Где Валентина, ни они, ни я, не знаем… Ужас, в общем.

— И ты, первое, что сделал, — вернулся домой. А потом начал думать, что тебе дальше делать, — покачал головой я и наложил ему в тарелку перловку с грибами, которую Дуся сегодня приготовила на ужин.

— Ну… — неуверенно протянул Жасминов.

— То есть тебя не судьба Валентины интересует, а только ты сам! — я посмотрел на него недобрым взглядом, поставил тарелку на стол и принялся нарезать хлеб, — а что, если бедная опозоренная девушка, не в силах выдержать такое, наложила на себя руки?

Жасминов вздрогнул и вилка со звоном упала на пол.

— К-как? — выдавил он помертвевшими губами и полез под стол доставать.

— Я просто предположил, — ответил я и аккуратно сложил кусочки хлеба на тарелку и поставил всё это дело тоже на стол. — Теоретически могла. Юные девицы очень мнительные. Особенно после такой вот потери невинности по пьяни жениха.

— Да не было у нас ничего! — взорвался Жасминов и швырнул вилку на стол так. Что она аж звякнула.

— Ты точно уверен?

Жасминов задумался. Затем неуверенно посмотрел на меня и испуганно пожал плечами.

— Вот видишь, — сказал я умудрённым голосом, — и чем ты думал, Орфей? Тебе Лили мало? Ты уже одной девушке жизнь сломал. Причём не только ей, но заодно и Гришке, и Кольке. Всем сломал. Теперь вот взялся за следующую жертву…

— Я был пьян! — возмутился он, — она воспользовалась…

— Ага, — поморщился я, — невинная девица напоила взрослого мужика и сбежала с ним, чтобы совратить. Ты сам в это веришь, Орфей?

Жасминов молчал, только сердито сопел. Крыть было нечем.

— Но даже не это самое страшное, — продолжал нагнетать я.

— А что? — прошелестел Жасминов.

— А то, что у Валентины вся родня — очень высокопоставленные люди. И ты сам можешь примерно представить, что они с тобой теперь сделают.

Губы Жасминова затряслись. Он даже про источающую умопомрачительный аромат перловку забыл.

— Что мне теперь делать, Муля? — взмолился он.

— То, что ты умеешь лучше всего, — безжалостно ответил я, — бежать.

— Куда бежать? — схватился за голову Жаминов, — господи! Я так бездарно спустил всю свою жизнь в унитаз! Что делать⁈

Он некоторое время только раскачивался и мычал под нос нечто нечленораздельное.

Дав ему немного времени пострадать и видя, что он уже хорошо так проникся, я сказал:

— Здесь есть только один выход.

— Какой? — на лице Жасминова затеплилась надежда.

— Уехать, на время.

— Куда уехать, Муля! — скривился Жасминов.

— Родственники у тебя где-то в провинции есть? — спросил я.

— Нет, я сирота, — покачал головой Жасминов.

— Плохо, — нахмурился я и спросил, — а друзья?

— Да какие у меня могут быть друзья? — удивился тот, — у таких, как я, друзей не бывает…

Он немного помолчал и добавил:

— Ну, кроме тебя…

А потом ещё добавил:

— И Беллы.

— Вот-вот, — сказал я, — и Беллы, и Музы, и Дуси… у тебя по сути в жизни, кроме соседей по коммуналке, больше никого-то и нет.

Жасминов кивнул и вздохнул.

— Поэтому тебе нужно уехать к Герасиму или к Ложкиной. В деревню. Пересидишь там какое-то время. А, когда всё уляжется — вернёшься.

— Да что я там буду делать⁈ — возмутился Жасминов. — Я же умру там со скуки!

— В деревне не соскучишься, — ухмыльнулся я, — там работы много. На всех хватит.

— Но я сойду там с ума, Муля! — нахмурился Жасминов. — Это не для меня!

— Зря ты так думаешь, — сказал я, — деревня, на свежем воздухе, овощи и фрукты, физическая работа. Ты хоть немного омолодишься и придёшь в себя. Ты свою рожу давно видел?

— А что с ней не так?

— А ты в зеркало глянь, — посоветовал я.

Жасминов вздохнул. Он знал, что после возвращения из Одессы выглядел он не очень. Все эти треволнения и стрессы сказались на нём не лучшим образом: лицо стало какое-то помятое, одутловатое, шевелюра поредела. Волосы утратили упругость и блеск.

— В деревне ты вернешь себе прежний вид, немного посвежеешь. Заодно всё тут уляжется и ты вернёшься.

— Ты прав, — тяжко вздохнул Жасминов, хотя перспектива его явно не радовала.

— Лучше тебе уехать к Ложкиной, — задумчиво сказал я, — там Пётр Кузьмич сейчас председатель сельсовета. А в клубе место вакантное. Он не потянет и то, и это. А для тебя как раз прекрасная возможность. И денег немного на первое время подзаработаешь, там же официальная зарплата. И жить стопроцентно есть где. Или даже у них в доме комнату снимешь. Но, скорей всего, Печкин тебе отдельный дом даст.

Глаза Жасминова затуманились. Он уже так устал жить в тесном чуланчике, что упоминание об отдельной комнате, и тем более доме, сделали своё дело и окончательно решило ситуацию.

— Ты прав, Муля! — выдохнул он, — решено! Еду!

— Вот и хорошо, — кивнул я, стараясь не показывать довольного вида.

— Муля, а ты немножко денег на дорогу мне подкинешь? — заискивающе спросил Жасминов. Он значительно приободрился и пододвинул тарелку с перловкой к себе, — я с первой же зарплаты тебе почтовым переводом всё верну.

— Подкину, — кивнул я.

— Ты не помнишь, Ложкина что говорила, когда там ближайший поезд на Кострому будет?

— Ты прямо сейчас хочешь ехать? — спросил я.

— А что тянуть? — ободрённый Жасминов оживал прямо на глазах и уже более активно заработал вилкой.

— Я думаю, лучше будет, если ты дня через два уедешь, — сказал я.

— А родственники… — перепугался Жасминов.

— Ты можешь пока у Веры попроситься поночевать, — отмахнулся я, — а мне надо ещё одно дельце провернуть, чтобы ты успел…

— Что успел?

— Ярослава с собой забрать, — закончил я.

— Но он…

— Он — хороший мальчик, — перебил его я, — я сейчас кое-какие дела порешаю и займусь ним. Проведу профилактическую беседу. А потом ты отвезёшь его домой, к приёмным родителям. Нельзя разлучать семьи. К тому же в деревне ему будет лучше, чем в коммуналке.

Я не сказал, что для меня будет лучше. Становиться нянькой для великовозрастного оболтуса я не намерен. Кроме того, мне банально некогда. Но и не помочь Ложкиной я не мог. Поэтому сделаю Ярославу внушение и отпущу домой. И всем будет хорошо.

— Ну, если ты уверен, что он не учудит ничего, тогда я согласен, — тяжко вздохнул Жасминов.

— А сейчас доедай давай, — сказал я, — и сходим в одно место.

— Куда? — забеспокоился Жасминов.

— Орфей, ты же литературой интересуешься? — спросил я, — великой литературой. Можно сказать, даже эпической.

— Конечно, — удивился Жасминов, — особенно люблю нашу, русскую классику. А ещё немецкую поэзию.

— Вот и замечательно, — обрадовался я, — значит, познакомишься сейчас ещё с одним произведением. Точнее, с творцом этого произведения.

— С кем это? — заинтересовался Жасминов.

— Тебе имя Эмиля Глыбы о чём-то говорит? — спросил я.

Жасминов отрицательно замотал головой.

— Жаль. Очень жаль, — печально вздохнул я, — очень талантливый драматург.

— А что он написал? — поинтересовался Жасминов.

— Великую пьесу. Что-то, связанное с мелиорацией зернобобовых, если не ошибаюсь.

— Бред какой-то, — нахмурился Жасминов, — ты сейчас шутишь, да?

— Отнюдь, — не согласился я, — доедай и сходим к нему. Есть у меня несколько комментариев к его творчеству…

— Будешь бить? — наконец, сообразил Жасминов.

— Мы же не хулиганы какие-то, — возмутился я и добавил, — буду хейтить…

Мешигине* (идиш) — глупый, сумасшедший

Глава 4

Великие писатели и не менее великие поэты на протяжении веков претерпевали столь же великие лишения и нужду: Достоевский часто прозябал в лютой нищете и даже был на каторге, Жан-Жак Руссо подвергался жёсткому абьюзу от мастера-гравёра, Кафка страдал от голода, туберкулёза и душевных расстройств, а польский писатель и поэт Циприян Норвид ослеп в приюте для нищих и был похоронен в безымянной могиле. Эдгар По, Оскар Уайльд, Говард Лавкрафт… список можно продолжать и продолжать. Не отставал от собратьев по перу и Эмиль Глыба. Будущий великий драматург не изменял литературной традиции и стоически проживал в общежитии Школы фабрично-заводского обучения.

Контингент вокруг был сплошь суровым и малокультурным. Ну, а что можно говорить, если соседи обучались на каких-то там токарей, формовщиков-литейщиков, слесарей, кузнецов ручной ковки, столяров и монтёров? Ни о какой великой литературе эти люди даже и не думали. Их не интересовали Гёте и Гейне, они не знали, чем отличаются Моне и Мане, и даже (о, ужас!) никогда не читали «Тошноту» Ж.-П. Сартра.

Эмиль Глыба очень страдал, но терпел.

В данный момент он сидел за столом в своей комнате и тщательно выписывал из старого настенного календаря способ приготовления органической подкормки для тыквы в период цветения из древесной золы, настоя одуванчиков и навоза. Эмиль Глыба трудолюбиво собирал материал для будущей великой поэмы о советском свиноводстве. И для этого он прорабатывал все нюансы, от кормов до утилизации навоза. Потому что в Великой Литературе главное — достоверность.

На стене висела репродукция из журнала «Огонёк». Когда Эмилю Глыбе становилось совсем уж тошно, он смотрел на нищего слепого Гомера и понимал, что ему ещё сравнительно хорошо: не надо ходить по улицам и просить милостыню — советская власть дала Эмилю и комнату в общежитии, и стипендию.

Да, да, и стипендию. Потому что Эмиль Глыба тоже учился в Школе фабрично-заводского обучения. Кажется, на фрезеровщика. Советская власть давала возможности всем, независимо от возраста, способностей и всего остального.

А, впрочем, к настоящей Литературе это не относится.

Эмиль Глыба считался позором своей семьи. Не потому, что, поправ все семейные традиции он не хотел работать на камвольной фабрике, и даже не потому, что хотел хорошо жить, то есть носить импортные штаны и пить дорогой коньяк, нет, не потому! А потому, что Эмиль Глыба хотел прославиться. Он прямо чувствовал в себе талант. И поэтому уехал из родительского дома в забитом райцентре и подался в столицу покорять большой мир.

Здесь, в одной из комнат общаги Школы фабрично-заводского обучения мы с Жасминовым и его застали.

— Иммануил Модестович? — Глыба так удивился, что даже бросил писать в пухлой тетради.

— Мы, собственно, ненадолго, — культурно начал Жасминов, но я перебил:

— Ты зачем все деньги у Раневской забрал, урод?

Глыба икнул и не ответил. Его перепуганный взгляд скользнул к окну, от окна переместился на дверь за спиной Жасминова, и затем на его лице появилась выражение тупой обречённости.

— Не слышу ответ! — рявкнул я, — где деньги, Глыба⁈

— Не смейте мне хамить! — возмущённо взвизгнул великий драматург и снова неизысканно икнул.

— Да я тебя сейчас и бить буду! Где деньги, которые ты выманил у старухи⁈

И тут Эмиль Глыба, будущий великий драматург и певец советской мелиорации, свиноводства и зернобобовых, вдруг подскочил и рыбкой сиганул прямо в полураскрытое окно.

— Убьётся же! — ахнул Жасминов и подскочил к окну.

— Второй этаж, — беспечно махнул рукой я, — что с ним будет. Такие, хоть и рождены не для того, чтоб летать, но, увы, чрезвычайно живучи.

— Ты прав, Муля, — рассмеялся Жасминов, выглядывая в окно, — вон побежал как. Только пятки сверкают.

Мы перерыли все скудные пожитки певуна великой литературушки, но ничего так и не нашли.

— Пусто, — развёл руками Жасминов. — Жаль Фаину Георгиевну.

— Удивительно, — сказал я, — судя по обстановке, он руководствуется принципом «художник должен быть голодным». Вот только куда он такую огромную сумму за две недели мог подевать? В нашей стране и покупать-то особо нечего.

— Может, прокутил? — предположил Жасминов, с небольшой ноткой зависти в голосе.

— Скорее всего или долг отдал, или в карты проиграл, — хмыкнул я.

— Так что денежки тю-тю, — поддакнул Жасминов.

— Почему тю-тю?

— Глыба сбежал, а в комнате денег нету.

— Ничего. Он скоро мне их сам принесёт, — заржал я. — Ещё и с процентами.

— Как?

— А вот так, — я аккуратно собрал в стопочку разбросанные листы с черновиком великой пьесы по свиноводству. Немного порылся в пухлых папках и выудил оттуда ещё пьесу о мелиорации зернобобовых. И заодно прихватил рассказы — что-то о трудовых буднях героических прессовщиков керамзитобетонных смесей. И ещё какую-то дичь. Взял и отпечатанные листы, и черновики. Чтоб уж наверняка.

— Зачем тебе это? — удивился Жасминов.

— За эту макулатуру Эмиль Глыба вернёт всё, до копейки. Ещё и сверху приплатит.

Я оставил на опустевшем столе записку: «Слушай сюда, мерзавец! Ты знаешь, где меня найти. Меняю всю твою макулатуру на те деньги, которые ты обманным путём выманил у Ф. Г. Так что приходи меняться. Но не тяни. Даю ровно сутки. Иначе каждый день я буду сжигать одну главу пьесы или рассказ. Как Гоголь вторую часть „Мёртвых душ“. Или вообще — начну публиковать их в литературном журнале под своим именем!».

— Думаю, это его здорово мотивирует, — рассмеялся я и предложил, — пошли отсюда. Пока этот великий деятель милицию не привёл.

— Пошли, — вздохнул Жасминов и добавил, — только к нам я не пойду. Вдруг действительно родственники Валентины припрутся. Махну сразу к Вере. Если что, ищи меня там.

— А если она в ресторане?

— Рано ещё для ресторана. А если и там, то схожу к ней за ключом, — ответил Жасминов, — ты, главное, за наш уговор не забудь. Воспитывай быстрее пацана, купи нам билеты, и мы поедем.

Я клятвенно обещал, что тянуть не буду.

Распрощавшись с Жасминовым, я вышел из общаги, и понял, что у меня есть ещё одно неоконченное дело. Завтра я обязательно зайду к Мише Пуговкину — где бы он ни прятался, где бы ни пропадал, я его всё-таки найду и нормально поговорю. Мне самому надоело, что этот проект так застопорился. И хотя я уверен, что рано или поздно я заберу его обратно — вопрос только в том, когда. Возможно, завтра. Возможно, через месяц. Возможно, когда кто-нибудь «наверху» споткнётся в сценарии и поймёт, что всё катится не туда. Но на данный момент я ничего точно сказать не могу.

Поэтому, чтобы Миша прекратил заниматься ерундой и бухать, я решил отправить его вместе с Жасминовым и Ярославом к Печкину. Уж там, в деревне, он, человек с крестьянской жилкой, так сказать «от сохи», может немножко воспрянет. Вздохнёт полной грудью, посмотрит на звёзды, послушает, как мычит корова, и вспомнит, что жизнь — она не только в бутылке. Может быть, тогда он осознает, что такое ответственность. Что такое работа. И я очень надеюсь, что там он перестанет пить. А если нет… Ну, тогда буду применять кардинальные меры…

Я шел по улице домой и предавался размышлениям о том, что я сейчас буду делать. Думал, как бы мне половчее построить разговор с Ярославом…

— Муля… — Вдруг услышал знакомый голос.

Обернувшись, я увидел Изольду Мстиславовну. Она смотрела на меня отнюдь не приветливо, как обычно, кутаясь в бесконечные шарфы и палантины.

— Здравствуйте, Изольда Мстиславовна, — с улыбкой сказал я, — время вроде ещё не столь позднее, а вы уже идёте домой.

Странно, но Изольда Мстиславовна лишь печально усмехнулась:

— Да вот, Муля, Ивана Григорьевича вызвали «наверх» по делам, его точно до завтра на работе не будет. И я сейчас абсолютно свободна… Полностью свободный вечер. Вот решила пораньше домой вернуться. Займусь хоть своими цветами. Заодно пересажу те вазоны, что ты мне так любезно подарил.

Она многозначительно и даже чуть насмешливо посмотрела на меня, но я даже не смутился.

— Ах, Муля, ты даже не представляешь, как у меня цветёт меланжевая орхидея, — и старушка защебетала о растениях, вываливая на меня потоки совершенно ненужной и скучной информации.

А я стоял и терпеливо переносил всё это. Почему-то подумал, что пьесу Эмилия Глыбы она бы восприняла вполне благосклонно.

Я вежливо слушал весь этот поток сознания, не перебивая, потому что прекрасно знал: ей хочется хоть кому-то выговориться, ведь никто из окружающих ее увлечений не разделял.

Когда новости о секретах правильной внекорневой подкормки чуть иссякли и пошли на спад, я решил подкинуть дровишек и процитировал фразу из материалов к повести вышеупомянутого Эмилия Глыбы, которую давеча видел у него на столе и даже прихватил кое-какие фрагменты с собой:

— Говорят, очень хорошо в период цветения использовать органическую подкормку из древесной золы, настоя одуванчиков и навоза, — невинно заметил я и Изольда Мстиславовна впала в ступор.

— А ещё хорошо опрыскивать листья раствором дрожжей, — многозначительно сообщил я.

Изольда Мстиславовна задумалась, кивнула, затем посмотрела на меня более благосклонно.

Я порадовался, потому что на этом весь мой запас новых знаний и выращивании урожая вазонов в домашних условиях иссяк. И как поддерживать беседу дальше, я не представлял совершенно. Но Изольда Мстиславовна пришла мне на помощь: она немножко нахмурилась и вдруг сказала:

— Муля, что ты себе позволяешь⁈ О чём ты вообще думаешь⁈

Переход от удобрений к этим вопросам был настолько резким, что я завис.

— А что такое? — осторожно спросил я.

— Ты уже несколько дней или совершенно не ходишь на работу. Или приходишь, чуть покрутишься и убегаешь. Ты разве не знаешь, что терпение руководства не безгранично⁈ Уже все об этом говорят, и все тебя заметили! Из отдела кадров уже дважды прибегали и спрашивали! Муля, сколько я могу тебя прикрывать? Ты знаешь, что Сидор Петрович уже несколько раз давал объяснения Александру Григорьевичу, где ты? Говорил, что он тебя отправляет по каким-то делам. Но так продолжаться не может, Муля!

Я поморщился — этого я не знал. Но, посмотрев на Изольду Мстиславовну, а ведь нужно было что-то отвечать, и отвечать внятное, я сказал:

— Изольда Мстиславовна, буду с вами честным и откровенным. Данная ситуация, которая сейчас происходит на работе, в том числе оценка моих способностей и моей работы — это всё меня категорически не устраивает. Я планирую увольняться. Поэтому ходить на работу и заниматься нелюбимыми делами, выслушивать постоянные оскорбления и смотреть, как у меня отбирают результаты моей работы, я не собираюсь. Я себя всё-таки уважаю…

Изольда Мстиславовна опешила. Буквально на миг. На ее лице вспыхнули красные пятна, она посмотрела на меня со странным выражением, затем покачала голову и тихо сказала:

— Эх, Муля, Муля… А ведь я думал, что ты амбициозный мальчик, который знает, чего хочет…

— Изольда Мстиславовна, — ответил я, — я знаю, что хочу. Но при этом не могу допустить, чтобы мной помыкали. Я всегда, когда начинаю что-то делать, чётко вижу конечную цель, точнее конечный результат, который я должен получить. Сейчас же моими результатами работы воспользовались совершенно другие люди. Вы сами знаете и помните, сколько труда было вложено в этот советско-югославский проект. Сколько мне пришлось задействовать ресурсов, привлечь своих друзей, просить нужных людей о помощи, — и всё для того, чтобы в результате добиться хорошего, удобоваримого проекта, который не стыдно показать и Иосифу Виссарионовичу. А в результате — что вышло? Повысили Козляткина, квартиру получил тоже Козляткин, начальником отдела взяли какую-то бабищу. А я что? Что в результате получил я? А ничего! А ведь мне ещё с этими всеми людьми рассчитываться придётся. То есть использовать уже личный ресурс. То есть я вышел даже не в ноль, а в глубокий минус!

— Погоди, Муля, — тихо сказала Изольда Мстиславовна, — ты просто ещё не всё знаешь. Пройдёт время — и ты увидишь, что всё обстоит совершенно не так.

— Ну, Изольда Мстиславовна, вполне возможно, — кивнул я, — но это будет потом. Сейчас же я вижу, что всё именно так. А так меня не устраивает.

— Вот и увидишь, — строго повторила старушка. — В любом случае, как бы то ни было, Муля, но ты сейчас числишься у нас на работе, работаешь обычным методистом, поэтому изволь завтра прийти вовремя.

— Новая начальница хочет, чтобы я приходил на пятнадцать минут раньше, — проворчал я, но был перебит вредной старушкой.

— Вот и приходи раньше. Ничего с тобой не случится. Всё! Я всё сказала! И попробуй только не прийти!

Она поджала губы, развернулась и, не прощаясь, пошла, сердито цокая каблучками по асфальту, а я так и остался стоять, глядя ей вслед, и размышлял, что мне теперь делать.

Хотя одна идея таки пришла в мою измученную голову. Я же всё-таки комсорг! А что если напустить на неё моих комсомолок? К примеру, назначить комсомольское собрание на двадцать минут раньше, до работы. Или даже на полчаса. Придут всё. Да что придут — прибегут вприпрыжку. Я начну интересную лекцию и оборву на самом интересном. Мотивирую тем, что совершенно забыл, что новая начальница велела прийти раньше.

А уж девочки ей устроят.

Успокоенный таким хорошим выходом, я пошел дальше по улице. Хотя настроения совершенно не было. Я задумался — идти в коммуналку не хотелось: там были любознательные, хитрые соседи, жадные до сплетен и новостей. Они регулярно лезли в мою жизнь, постоянно нарушая мое личное пространство. С одной стороны — дружелюбие, коллективизм, добрососедство — всё это было хорошо. А вот с другой стороны — это было трудно, особенно для человека XXI века, который привык, что у него есть своё личное пространство, которое просто так не нарушалось — в моём времени это считалось моветоном.

С другой стороны — а куда же мне пойти? К родителям? К ним я тоже не хотел — ни к тем, ни к другим. Потому что, по сути, при всем моем отношении они мне были чужими людьми. И как я ни старался найти с ними общий язык, навести мосты дальше, –дело у нас совершенно не двигалось. Потому что они родителями мне не были.

И вот куда мне сейчас идти?

Друзей я как-то за это время не завёл, любимая женщина тоже не появилась. Почему у меня так происходит? Может, потому, что я абсолютно чужой человек в этом мире, в этом обществе? И, если ещё с соседями я смог навести нормальные отношения, то с друзьями и тем более с любимой женщиной, такое не проходило. А всё потому что с соседями можно было всё-таки соблюдать хоть какую-то дистанцию. А с друзьями ты рано или поздно всё равно душу и сердце открываешь. Тем более с любимой. Поэтому у меня так никого и не было.

Я опять задумался: нет, так дело не пойдёт. И хотя нет у меня любимой девушки, но тут я вспомнил медсестру, с которой мы тогда неплохо и конструктивно провели время. Ноги сами понесли меня по направлению к больнице.

По дороге я думал о том, что, в принципе, отношения у нас будут нормальными — можно сильно душу не раскрывать и оставаться друзьями, которые периодически дружат более близко.

Я заскочил в магазин в надежде купить или тортик, или хотя бы коробку конфет. Ну, конечно же, на прилавке ничего не было. Так, с пустыми руками я дошёл до больницы и расстроенно думал, как это нехорошо. Вот идёшь ты так к любимой женщине, а ничего с собой и не имеешь. Как нищеброд какой-то.

Я очень надеялся, что она будет дежурить сегодня. Потому что адрес, который она мне дала, я где-то не помню, куда засунул…

И вот возле больничной ограды я увидел кое-что странное…

Глава 5

Возле больничной ограды я увидел такое, что изумился: возле самой решётки, под разлогим покоцанным ясенем, чуть в стороне от главного входа, стояли… Валентина и Свинцов. И при этом довольно-таки мило разговаривали. Судя по их жестам, по тому, как они наклонялись друг к другу, было видно — это не просто служебная беседа. Хотя диалог был явно напряжённым. Но из-за расстояния я не смог разобрать ни слова.

Странно. Всё больше и больше удивляюсь с Валентины. Сначала хотел подойти, но потом решил не делать этого. Пока так.

Осторожно, стараясь не попасть им в глаза, я обошёл ограду по периметру. Постоял немного за углом, прислушался. Нет, я не заметили. Тогда я быстро прошёл мимо, и нырнул за ближайший дом. Так, чтобы даже моего силуэта не было видно.

Заодно решил, что и к очаровательной Тамаре Сергеевне зайду в другой раз. Мне бы сначала разобраться, что происходит. Кто с кем, зачем и почему.

Сам же я отправился всё-таки домой. Ноги сами понесли обратно. Хотелось тепла, хотелось чего-то родного. Даже если родное — это коммуналка с вечно орущими соседями, тонкими стенами и инсталляцией из седушек для унитаза на стене.

Дома вкусно пахло пирогами. Дуся готовила мне — как и обещала, пироги с рыбой. Первая партия уже лежала на большом подносе, источая запах сдобы и начинки — картошки с луком и рыбы.

Ярослав сидел тут же, на кухне, за столом. Перед собой он держал одну из моих тетрадей. И, что-то бормоча себе под нос, рисовал в нее. Как будто это была его тетрадь. Как будто я ему разрешил.

— Ярослав, — сердито сказал я, подходя ближе, — что ты делаешь?

Он вздрогнул, поднял глаза. Увидел меня, улыбнулся. Не смутился, ни капельки.

— Рисую, — спокойно ответил он и тут же похвастался. — Вот смотри, получается хорошо?

На странице действительно был эскиз. Что-то вроде группового портрета. Очень неплохо нарисовано. Женское лицо, полуобернувшееся в сторону. Глаза полуприкрыты. На голове то ли платок, то ли повязка. Очень странный образ. А мужское лицо — перекошенное, и на щеках изображены слёзы.

— Это кто? — спросил я, склонившись над его плечом.

— Это соседи, — пробурчал Ярослав, не отводя взгляд от бумаги. — Тётя Августа и дядя Вася.

Я замер. Странная ассоциация соседей. Он их так видит? Внутри что-то дрогнуло. Какая-то тревога. Странно.

Пока я стоял и думал, Ярослав аккуратно положил тетрадь, положил ее на место и встал. Подошел к окну, посмотрел на улицу.

— Они совсем не такие, — вдруг тихо сказал он, — иногда мне кажется, чтобы понять, что происходит, нужно просто посмотреть со стороны. И тогда станет ясно. И Нинка эта…

Он оборвал сам себя и вышел из кухни, цапнув кусок Дусиного пирога.

А я остался один. Стоял, курил в форточку и думал. Из коридора на кухню вошёл Букет. При виде меня чихнул, шлёпнулся на задницу и громко зевнул, щёлкнув зубастой пастью.

Сегодня он был полностью раскрашен зелёнкой, и напоминал помесь крокодила и кота, которого купают в ванной.

Первое, что я сделал, прийдя на работу — воплотил главный пункт моего плана по курощанию новой начальницы. То есть собрал всех комсомолок на двухминутную летучку перед началом работы.

— Товарищи девушки, — торжественным голосом сказал я, — что-то давно у нас не было комсомольских собраний. Это нехорошо, как мне кажется. Вы согласны с этим?

Девчонки засмеялись. Зашумели, мол, конечно, согласны.

А смуглая девочка из архива (я забыл её имя) задорно выкрикнула из заднего ряда:

— Потому что ты болел, Муля! А мы тебя так ждали!

Я улыбнулся ей и продолжил:

— Нам необходимо поддерживать дух коллектива в Комитете. Нужно держать планку идеологической работы. Иначе всё рассыплется. И виноваты в этом будем именно мы!

Лица у девушек вытянулись, но, когда я им подмигнул, они поняли, начали переглядываться, заулыбались, закивали головами. Больше всех старались Оля и Надя — они всегда были в авангарде. То ли потому, что любили комсомольские собрания, то ли просто были неугомонными, то ли им нравились мои лекции.

— А когда у нас следующее собрание? — спросила кто-то из них, уже предвкушая, наверное, как это всё будет. — Может, сегодня в обед, как обычно?

— Нет, нет, товарищи девушки, — строго сказал я, — на обед я не могу. Во-первых, в обед нужно обедать — и вам, кстати, тоже. А во-вторых, я предлагаю провести собрание завтра прямо с утра. Сможете прийти на полчаса раньше? Мы ведь должны ещё обсудить, как добиться успеха.

— Конечно! Конечно! — одобрительно зашумели девчонки, оживлёно переговариваясь.

Я договорился с ними и, довольный тем, что замутил такую аферу. Вот теперь-то я начну новую начальницу ставить на место.

Краем глаза я увидел лицо Лёли Ивановой — вытянутое и словно злое, как будто она ждала чего-то другого. Она смотрела на меня с непонятным выражением. Словно хотела понять — что я задумал. С ней также предстояло ещё много мороки.

Я уже собрался уходить, но тут меня окликнула Надя:

— Подожди, Муля! А какая тема будет в лекции?

Я задумался, немного постоял и ответил:

— Ну, у нас два варианта: «Как стать красивой и всем нравиться», и второй вариант… — я хитро посмотрел на них, — «Механика успеха. Секреты и тонкости».

— Второй! Второй! — зашумели девчонки.

— Ну хорошо, — кивнул я, — для меня без проблем. Мы можем сначала поговорить об этом, а в следующий раз — о красоте.

Так мы договорились и разошлись.

Они отправились работать, а я — к Козляткину.

При виде меня шеф покраснел, потом побледнел, потом лицо его стало сердитым, и он воскликнул:

— Где ты пропадаешь, Муля⁈

На это я пожал плечами и ничего не ответил. Я уже давно понял: с Козляткиным лучше вот так. Он тогда сам всё вывалит.

— Сколько можно шляться! Ты доиграешься! — сердито воскликнул он. А потом зарядил нотацию минут на двадцать.

Монолог Козляткина продолжался и продолжался. Он говорил о дисциплине, о морали, о доверии, о том, что я обязан быть примером для других, хотя сам-то он никогда так не делал. И всё это время я терпеливо выслушивал, не перебивая, ни разу даже не подняв голос.

Когда он немного успокоился, я сказал:

— Сидор Петрович… в общем, тут такое дело — у меня больше нет мотивации работать дальше. Я написал заявление по поводу увольнения.

Он замер. На секунду показалось, что он даже задержал дыхание. Потом рассмеялся коротко и зло:

— Муля, ты только грозишься этим постоянно. И уже в который раз? Один раз ещё это действовало, второй — более-менее. Сейчас я уже к этому отношусь скептически. Привык, знаешь ли, к твоим угрозам.

— Как вам угодно, Сидор Петрович, — пожав плечами, сказал я, — но я предательство не приемлю.

— Предательство? — возмущённо переспросил он, чуть повысив голос. — Это ты о чём?

— Вы сами прекрасно знаете!

— Муля, ты на меня обижаешься за квартиру? — примирительно произнёс он.

— Да, Сидор Петрович. Именно за нее.

— Так вот пойми, надо было так сделать, чтобы проект вернулся к нам. Без этого не получилось бы…

— Этот проект и так бы к вам попал, — перебил его я. — Эдак или иначе. Просто вы решили сыграть свою игру, Сидор Петрович. А в результате пострадал я.

— Я ни в какой мере не собираюсь там жить, — сказал он, замявшись. — Мы через неделю проведём акты, комиссию, приёмки, всё, как положенно — и в эту квартиру поселим тебя.

Я демонстративно промолчал.

— Скажу так, — добавил он, как бы оправдываясь. — Я знаю, что ты хотел именно эту квартиру. Именно на Котельнической. Поэтому и провернул такую схему. А в результате она достанется тебе.

— Посмотрим, — неопределённо пожал плечами я. — Всё равно придётся две недели отрабатывать. Как раз за это время и станет всё ясно.

— Если ты получишь квартиру — ты останешься? — спросил он демонстративно равнодушным голосом, но, если присмотреться, то видно было, что он страшно нервничает.

— Конечно, — кивнул я.

Козляткин торопливо вытащил носовой платок в крупную клетку и нервными движениями вытер взмокший лоб.

— Тогда иди работай, Муля, — сказал он, стараясь скрыть облегчение.

Я кивнул, а про себя усмехнулся: он за эти два дня всё хорошо обдумал и понял, что явно погорячился. И что временная победа, вызванная его жадностью, не принесёт ему победу вдолгую.

— И ещё, Муля! — вдруг «вспомнил» он, когда я уже собрался уходить, — Иван Григорьевич о тебе спрашивал. Уже два раза, между прочим.

— Злой? — спросил я.

— Не знаю. Наверное. Но он всегда злой. Особенно после того, как тебя отстранили от проекта и туда влез Завадский.

— Я схожу к нему, — пообещал я.

— Я бы не советовал идти прямо сейчас, — нервно ответил Козляткин. — Он очень злой. Очень.

— Ну, всё равно, конечно, надо сходить. Надо поговорить.

— Ты давай как-то подумай, что он тебя может спросить, — задумчиво сказал он, уже вставая из-за стола. — И сходи. Только осторожно там… сам понимаешь…

Я кивнул. Встал. Хотел было уйти, но вдруг он добавил:

— Ты ведь знаешь, Муля… он мог бы тебя защитить. Если бы захотел. Просто ему тогда выгоднее было промолчать.

Я только плотнее сжал зубы. Мне не нужно было большего. Я и так всё понял.

И всё же я решил сходить к Большакову.

Когда я уже выходил из кабинета Козляткина, его секретарь, который опоздал на несколько минут и поэтому не успел воспрепятствовать мне проникнуть к Козляткину, посмотрел на меня с уважительной ненавистью. Я ему подмигнул и направился к Большакову.

Изольда Мстиславовна была расстроена. Это видно было по поникшим плечам, по отсутствию блеска в строгом пенсне.

— Что случилось? — спросил я.

— Ах, Муля, ты даже не представляешь! — прошелестела она, — сегодня за ночь у кориантеса облетели все листья! А ведь я даже не представляю, что могло произойти! Он стоит отдельно от всех остальных цветов. Форточку я не открывала. Ума не приложу! Будет ужасно, если он погибнет!

— Не отчаивайтесь, — попытался успокоить старушку я, — у нас есть два варианта. Первый — я могу спросить у Анны Васильевны, что случилось. Может быть она знает. Всё-таки столько лет занимается ним. И ещё можно сделать запрос в научный институт. Должны же быть какие-то заведения, где сидят лучшие ботаники страны и рассматривают пестики и тычинки…

— Муля! Ты гений! — обрадованно всплеснула руками Изольда Мстиславовна, — я прямо сейчас этим и займусь!

Она схватила телефон и пододвинула его к себе поближе.

— А Иван Григорьевич у себя? — торопливо спросил я, пока она не занялась кориантесом. А то потом не допросишься.

— Здравствуйте, Иван Григорьевич, — сказал я, глядя на хозяина кабинета.

Большой человек сидел за покрытым зелёным сукном столом и читал какие-то документы. Он был хмурый и сердитый — это было видно по его лицу, по сжатым губам, по тому, как он даже не поднял на меня взгляд.

Любой другой при виде сердитого начальника сразу бы почувствовал внутренний холодок. Но мне было не привыкать разговаривать с «большими» людьми в моменты их плохого настроения. Поэтому я спокойно посмотрел на Большакова и продолжил:

— Иван Григорьевич, мне сказали, что вы несколько раз спрашивали обо мне, хотели меня увидеть… И вот я здесь.

Большаков медленно поднял голову и вперил в меня пристальный взгляд — сердитый, недобрый, как будто пытались разглядеть во мне не просто человека, а предателя.

— Бубнов, — свирепо сказал он, — что-то я в последнее время не вижу тебя на рабочем месте. Почему это ты во время рабочего дня где-то шляешься?

Я посмотрел на него и спокойно ответил:

— Иван Григорьевич, вы же прекрасно знаете, что я болел.

— Ты болел всего две недели, — взорвался он, — а остальные дни ты не болел! Ты прогулял!

Он ударил кулаком по столу, так что несколько листов перед ним взметнулись в воздух.

— Ты что творишь, Бубнов⁈ Ты что делаешь⁈ Ты меня под монастырь решил подвести⁈

Он кричал и кричал, а я молча слушал. Ждал, пока он выпустит пар. Я знал этот прием: если не перебивать, то рано или поздно человек сам выдохнется, и тогда уже можно будет говорить по-настоящему.

— Бубнов, как ты мог? Как ты мог так поступить со мной и с нашим проектом? Вот почему ты Завадскому не передал все документы? Где сценарий⁈ На каком основании ты меняешь решение, принятое сверху? Ты… ты кто такой, Бубнов? Ты кем себя возомнил?

Когда он сделал паузу, я ответил:

— Отвечаю по существу, Иван Григорьевич. Во-первых, я не уполномочен писать сценарии. Это не входит в мои профессиональные обязанности согласно должностной инструкции. И тем более я не уполномочен передавать труды своей интеллектуальной собственности посторонним лицам.

— Да что ты мне говоришь! — снова заорал Большаков. — Что ты здесь паясничаешь? Ты клоун или сотрудник?

— Я сотрудник, — спокойно ответил я. — Хотя считаю себя сейчас клоуном.

— Ты почему Завадскому не отдал весь сценарий?

— А с какой стати я должен был ему это делать? — зло спросил я. — Мы с вами договорились: я даю вам компромат на Александрова — вы помогаете мне с проектом. Компромат вы получили?

— Получил, — как от лимона скривился Большаков, но больше ничего не добавтил.

— А вот я за это ничего не получил. Квартиру отдали Козляткину. Начальницу поставили новую. Ни премий, ни благодарностей — лично мне ничего. А то, что я ради этого компромата получил удар по голове, что нанесли вред моему здоровью, что я лежал в больнице — за это мне что, никаких поощрений не положено?

Большаков скривился и не ответил.

— Как-то неправильно мы с вами, Иван Григорьевич, понимаем вопросы сотрудничества. Это не сотрудничество. Это использование одного человека для хотелок другого. В такие игры я играть не собираюсь.

— Это не игры, — буркнул Большаков.

— Я уже сегодня говорил с Козляткиным, — сказал я, — и сейчас повторяю вам: я написал заявление об увольнении. Отработаю эти две недели — и только вы меня и видели.

— Погоди, Муля… — сразу пошёл он на попятную. — Давай не будем горячиться. Давай подумаем и найдём компромиссный вариант.

— Я знаю, что ты обижен, и даже в чем-то понимаю тебя, — продолжил Большаков ужен мягче. — Но и ты должен понять: Завадский — очень грамотный режиссёр. Один из лучших. Если бы ты видел, какой фильм снял Эйзенштейн об «Иване Грозном»… Там были карикатуры, а не актеры. Не накрашенные, с красными губами, чёрными глазами… Не мужики, а бабы. Отвратительно. Я столько стыда натерпелся перед Иосифом Виссарионовичем. А ведь финансирование туда бахнули очень большое. А в результате — ерунда. Зато Александров сиял, как пятак.

Я хмыкнул. Тот фильм я прекрасно помнил. И ещё всегда удивлялся, насколько он ерундово снят. А Фаина Георгиевна всё страдала, что её роль отдали Бирман.

— Вот представь, что этот проект попал к нему, к Эйнзейштейну, — между тем сказал Большаков. — Нет, я этого допустить не могу. А у Завадского всё традиционно, всё аккуратно.

— Иван Григорьевич, — тихо сказал я, — мы же договаривались: режиссёром с югославской стороны будет Йоже Гале, а с нашей стороны — актёры первого плана: Михаил Пуговкин, Рина Зелёная и Фаина Георгиевна. Все остальные — югославы. Ну, может быть, ещё две-три роли наши.

Большаков вздохнул.

— В том-то и суть проекта. — продолжил я, — А теперь вы ломаете всю структуру. Более того, мы «Зауряд-врач» писали специально под этих трех актеров. Теперь вы хотите ломать полностью сюжетные арки, характеры персонажей, чтобы переписать под кого-то другого. И мы прекрасно с вами знаем, что Завадский хочет туда воткнуть опять свою Веру Марецкую. Это будет ерунда. Проект просто сольётся. Она не сможет сыграть такую характерную роли, как играют Раневская или Зелёная.

Мой спич явно произвёл на Большакова совсем не то впечатление, на которое я рассчитывал. Он смотрел на меня так, как я говорил на иностранном языке. Как будто я не аргументировал, а просто пожаловался. И я понял: ему не нужны объяснения. Ему нужен исполнитель. Тот, кто сделала, что увидел. Без вопросов. Без обид. Без мыслей.

А я так не хотел.

Он сидел за столом, слушал и как будто не слышал меня. Или просто сделал вид, что не слышит. Пальцы его постукивали по деревянной крышке, взгляд опустился на документы, которые, я был уверен — он не читает.

— Ты всё это говоришь, — сказал он наконец, — потому что обижен. Какая-то детская обида, не достойная советского труженика! Комсомольца! Но ты подумай трезво. В кино нет места личным обидам. Кино — дело государственное. Нам нужен результат. А кто будет играть — вопрос второстепенный.

Я чуть горько усмехнулся:

— Государственное? А мне показалось, что вы тут решаете всё на своё усмотрение. Без меня, без моего мнения. Даже без энтузиазма — отдали проект. Отдали квартиру. Отдали мою идею.

— Я же тебе объяснил почему, — ответил Большаков.

— Да, объяснили. Чтобы Завадский вытянул проект на хороший уровень. Но если бы вы действительно хотели сохранить его, вы бы не стали менять режиссуру. Вы бы пошли против, если надо было. Но вы пошли по пути наименьшего сопротивления! И теперь требуете, чтобы я всё за Завадского сделал сам, да ещё и поблагодарил за это.

Большаков замолчал. Он не любил, когда ему напоминали о его ошибках.

— Муля, — сказал он наконец, — ты слишком много хочешь. Сейчас пока не время. Потерпи. Мы живём в стране, где человек должен быть благодарен за возможность работать в общем проекте. А ты хочешь прямо сразу получить благодарность, признание, квартиру… Так не положено. Бывает, люди ждут годами.

— Ну вот и получается, — едко ответил я, — что я всё делаю, а не получаю ничего. Ни слов благодарности, ни даже простого «спасибо».

Он помолчал. Потом встал, подошёл к окну. Посмотрел на улицу, где проходили люди, не знающие наших киношно-театральных баталий.

— Я тебя понимаю, — сказал он, не поворачиваясь. — Серьёзно. Но и ты должен понять меня. У нас есть договорённости. Есть давление сверху. Если бы я мог сделать всё так, как мы договаривались, я бы так и сделал. Но я пока не могу.

— Тогда зачем вы меня позвали? — удивился я.

— Чтобы ты закончил то, что начал, — ответил он. — Чтобы ты помог нам с этим фильмом. Ты ведь знаешь материал лучше всех. Ты знаешь, как всё должно быть. Помоги Завадскому. Иначе этот проект может развалиться.

— А мне, — сказал я, — если честно, уже плевать на ваш проект. Он стал для меня не делом, а обузой. И каждый день, проведённый над ним, это как плевок в душу. Я ухожу, Иван Григорьевич. Я не хочу больше быть тем, кого используют, а потом забывают.

Он повернулся ко мне. Впервые за весь разговор его взгляд был не сердитым, а печальным.

— Ты прав, — тихо сказал он, — да, тебя использовали. И не только тебя. Такая у нас система. Люди у нас — расходный материал. Но если ты уйдёшь сейчас, ты потом сам себе не простишь.

Я посмотрел на него. Сказал:

— Возможно, вы правы.

И в этот момент на его столе зазвонил телефон.

Глава 6

Пока Большаков разговаривает по телефону, я тихонько выхожу из кабинета, аккуратно прикрыв за собой дверь. Да-да, именно так — не дожидаясь окончания разговора.

А зачем? Всё уже сказано.

Изольда Мстиславовна копошится в бумагах. Услышав звук закрываемой двери, она поднимает голову и спрашивает:

— Ну как он?

— Занят, — тихо отвечаю я, для дополнительной демонстрации прикладываю палец к губам, делаю большие и круглые глаза и выхожу из приёмной.

Вот и всё.

Остались мелочи — отнести заявление в кадры, собрать вещи. А также придумать, как бы не отрабатывать две недели.

Дома опять натыкаюсь на Ярослава. Он сидит в коридоре верхом на перевёрнутом торшере и пытается прикрутить к каблукам на чьих-то женских туфлях вырезанные из картона крылышки.

— Что ты делаешь?

— У Меркурия были крылатые сандалии, — ответил он, не отвлекаясь от важного дела, — это такой бог. На Олимпе жил. И он мог быстро бегать.

— Замечательно. А к туфлям ты зачем их присобачил?

— Муза старая, — вздохнул Ярослав, — она уже не может быть балериной, как раньше. И вот…

— И ты решил ей помочь? — понятливо усмехнулся я.

— Ну кто-то же должен этим заниматься, — невозмутимо сообщил Ярослав. — Балерины должны танцевать. Они рождаются для этого. Если они не могут больше танцевать — они умирают. Это как пчёлы.

— А зелёнкой Букета ты зачем покрасил? — мне уже стало интересно проверить дальше его креативное и нестандартное мышление. — И почему именно зелёнкой?

— Букет дурак и вонючка, — поморщился Ярослав. — Он всё время старается привлечь к себе внимание. А получается плохо. Я ему просто помог.

Я восхитился таким элегантным решением проблемы.

— А я какой? — вдруг спросил я, — ты мне помочь можешь?

— Ты тоже всем хочешь помочь, но ничего не успеваешь, — ответил Ярослав. — Их много, а ты один.

— Может, и меня нужно выкрасить зелёнкой? — задумчиво пошутил я.

— Тебе нужно спрятаться в шкаф, — посоветовал Ярослав, — и сидеть там долго-долго. Можно взять с собой подушку и спать там.

— Зачем? — спросил я.

— Когда тебя не будет — никто им помогать не будет, — пояснил юный вундеркинд, — и тогда они поймут, кого они потеряли, и будут потом тебя всегда слушаться.

— Хм… — задумчиво сказал я, — а знаешь, ты прав…

— Я всегда прав, — как-то совсем по-взрослому вздохнул Ярослав. — Вот только скоро и мне придётся прятаться в шкаф. Или поступать в Суворовское училище.

— А ты хочешь туда поступать? — осторожно спросил я, помня, как Ложкина рассказывала, что медкомиссию он не прошёл по состоянию здоровья.

— Всё равно меня куда-то пристроят, — вздохнул мальчик. — Почему бы и не в Суворовское. Говорят, там они маршируют под барабаны. Вот интересно, а если налить в барабаны воды, то маршировать они смогут или больше нет?

— А сам-то ты чего хочешь? — спросил я, проигнорировав риторический вопрос о барабанах.

— Чтобы клей так быстро не густел.

— Ты же понял, что я тебя не про клей спрашиваю, — покачал головой я.

— Так и ты понял, что я не хочу отвечать на твой вопрос, — в тон мне ответил Ярослав.

— Что вы тут делаете⁈ — в коридоре показалась Белла и, увидев, как Ярослав священнодействует над туфлями Музы, а я стою рядом и спокойно наблюдаю, она возмутилась, — У Музы это единственные приличные туфли! А ты их испортил!

— Мы с дядей Мулей решили сделать Музе приятно, — сообщил мелкий засранец.

— Муля! Ну ладно он молодой, сирота, а ты-то зачем это делаешь⁈ — моментально принялась выговаривать мне Белла. Что-что, а читать нотации она просто обожала.

— Тихо, Белла, — ответил ей я. — Не советую ругать меня. А то в следующий раз Ярослав возьмёт уже твои туфли.

— Белла не танцует, — равнодушно и несколько отстранённо заметил Ярослав, — потому что она не балерина. Но у Беллы есть шляпка с белыми перьями.

— Что ты сделал с моей шляпкой⁈ — моментально взвилась Белла и побежала проверять.

— И вот зачем ты её так? — спросил я.

— Я украсил шляпку бусами бабы Дуси, — ответил он, — она всё равно их не носит, бусы эти, а вот Белле нужнее. А перья ей не нужны…

Я только покачал головой и стал думать, как бы поскорее юное дарование отсюда сбагрить обратно в родную деревню под чуткий присмотр Ложкиной и Печкина.

Пока он ещё чего-то не придумал.

Тем временем я вышел на кухню, хотелось покурить и спокойно всё обдумать. Там опять копошилась Августа Степановна, которая, при виде меня, опять также ретировалась.

Ничего и с её странным поведением я ещё разберусь.

А затем на кухню ворвалась Белла:

— Где этот шаромыжник⁈ — возмущённо воскликнула она.

— В коридоре был, — ответил я, сразу понимая, что «шаромыжник» — это Ярослав.

— Нет его в коридоре, — отрезала Белла, — испортил Музе туфли и исчез.

— Прямо волшебник, — пошутил я.

— Не смешно, Муля! Не смешно! — фыркнула Белла, — а мне, между прочим, он испортил единственную шляпку! Она мне ещё от бабушки досталась!

— Вы всё равно её не носите, — заметил я.

— Да. Не ношу! Ну и что из этого⁈ Это, между прочим, моя шляпка! И мне не нравится, что её уродуют! А всё-таки куда он подевался?

Я пожал плечами. Развивать данную тему не хотелось.

— Муля, нужно его обратно Ложкиной отдавать! — понизив голос до шёпота, яростно зашептала Белла, — иначе мы тут с ним сойдём с ума.

— А в деревне с ума сойдёт Ложкина.

— Ой, Муля, она и так малость не в себе всегда была, так что он ей не повредит. А вот мы так долго не выдержим!

— Ох, Белла, не замечал раньше за вами такой меркантильности, — хмыкнул я, автоматически переходя на «вы», — ради какого-то побитого молью барахла вы готовы человека в деревню сбагрить. А ведь он ещё и не пожил даже.

— Да, Муля, готова, — призналась Белла, — так-то я добрая, но он пока маленький и уже такой. А что с ним будет, когда он вырастет? Он же нас всех зарежет. Только для того, чтобы посмотреть, какого цвета у нас кровь внутри. Нет, Муля! Надо его срочно отдавать Ложкиной!

— Послезавтра где-то его увезут, — успокоил её я, — нужно подождать день-два.

— Кто увезёт?

— Жасминов, — усмехнулся я.

— Вот ты даёшь. Муля! — хихикнула Белла и тут же задумалась, — а что, может, ты и прав. Для Жасминова трудотерапия — это единственный выход. Смог же ты спасти Герасима. Он там уважаемый человек сейчас. В деревне. А тут спивался.

— Вот бы ещё как-то Фаину Георгиевну в деревню отправить, — размечтался я, — ненадолго. На недельку-другую.

— Зачем?

— Трудотерапия на свежем воздухе ей тоже не помешает, — и я рассказал, как она отдала все деньги Эмилию Глыбе, а сама лежала и умирала, но от гордости никому ничего не сказала.

— С Фаиной Георгиевной не получится, — убеждённо сказала она.

— Почему?

— Горбатого только могила исправит, — Белла тоже закурила и добавила, — меня, впрочем, деревня тоже не исправит. Есть такое поколение людей, как мы с Фаиной Георгиевной, — неудобные и ненужные люди.

— А давайте я и вас к Ложкиной отправлю? — вдруг предложил я.

Белла аж закашлялась:

— Ну и шуточки у тебя, Муля!

Но я не шутил.

На кухню вальяжно виляя толстым задом, вошёл Букет и при виде нас недовольно тявкнул. Был он уже своего обычного цвета (интересно, чем Ярослав смыл с шерсти зелёнку?). А вот вокруг головы у него была «грива», как у льва. Вот только вместо шерсти, эта грива была сделана из страусовых перьев.

Мы с Беллой переглянулись, и она сказала упавшим голосом:

— Один день, Муля! У тебя один день, и пусть Жасминов везет его на деревню!

А Букет опять злобно тявкнул.

Остаток дня я занимался тем, что бегал по домашним адресам и на работу. Убил кучу времени. Но, наконец-то, я собрал их всех у себя в комнате. Окинул удовлетворённым взглядом всю Мулину родню: Надежда Петровна задумчиво сидела за столом, облокотившись на него и рассеянно водила пальцем по ободку чашки. Рядом притих Павел Григорьевич Адияков, Мулин биологический отец. С виду он был спокоен и даже несколько лениво расслаблен. Но по странным взглядам, которые он украдкой бросал на Модеста Фёдоровича, — он был на взводе и явно не в своей тарелке.

Мулин отчим, наоборот, весь аж извёлся. И даже не пытался скрывать этого. Он нервничал и ёрзал на стуле, барабанил пальцами по столу. Чашка с чаем осталась нетронутой. Как и кусок кекса, что испекла Дуся. Машеньку я приглашать не стал — не в том она положении, чтобы нервничать. Да и к воспитанию Мули она никакого отношения никогда не имела.

Зато вот Дуся по-хозяйски расселась прямо на моей кровати и зоркой орлицей отслеживала обстановку. Чувствовала она себя лучше всех присутствующих и явно наслаждалась моментом.

— Так ты расскажешь, что всё-таки случилось? — первой не выдержала Надежда Петровна. — Зачем ты нас всех собрал в таком вот составе, Муля?

Я не успел ответить, как Адияков едко меня поддел:

— Надеюсь, больше твои невесты с соседями не убегали?

— К-какие невесты? — пробормотал Модест Фёдорович и густо покраснел.

— Было дело, да, Муля? — хохотнул Адияков. Очевидно, он был из тех людей, которые, если не в своей тарелке, то обязательно пытаются найти кого-то, чтобы самоутвердиться и показать себя. Надежду Петровна для этой цели явно не подходила. А Мулиного отчима он трогать не осмеливался. Оставался только я.

— Было, — не стал раздувать истерику я, и пояснил, глядя на Модеста Фёдоровича, — мне недавно невесту нашли, из хорошей семьи. А она с моим соседом сбежала. Но уже нашли и вернули. Так что всё нормально.

— Я надеюсь, после этого ты на ней жениться не собираешься? — слегка обалдевшим голосом спросил Модест Фёдорович.

А я не смог не пошутить:

— А что, бедная девушка должна сама нести свой позор? Я, как честный человек, просто обязан теперь на ней жениться. — И, глядя на растерянные лица родителей, ехидно добавил, стараясь, чтобы ехидство не проскользнуло в моём голосе, — как ты в своё время поступил.

— Муля! — взвизгнула Надежда Петровна и покраснела.

— Я не знал же! — возмутился Адияков и тоже покраснел.

— Так было надо, — промямлил Модест Фёдорович и, вместо того, чтобы покраснеть, как все приличные люди, он наоборот — побледнел.

Я решил, что хватит издеваться над Мулиными родителями, они и так настрадались, и перешёл непосредственно к вопросу, ради которого я их всех здесь собрал:

— В общем так, — начал я и все умолкли, и только настороженно смотрели на меня, — я вас всех собрал, чтобы не бегать за каждым и не играть в испорченный телефон. В общем, у меня большие неприятности.

Я вкратце, в двух словах, рассказал о проекте советско-югославского фильма, о том, как Сталин его одобрил, а Завадский отжал. О том, как квартиру получил Козляткин и якобы для меня. Но это не точно. О том, как странным образом исчез кусок сценария. И что Большаков ругается. А в заключение рассказал о том, как я собирал компромат на Александрова.

— Так это ты? — побледнел и схватился за голову Бубнов.

Надежда Петровна, которая до этого момента относилась ко всему прозвучавшему из моих уст, довольно легкомысленно, при виде такой реакции своего бывшего супруга тоже напряглась и спросила:

— Что он?

Модест Фёдорович замялся, и Надежда Петровна поднажала:

— Модик!

Модест Фёдорович вздохнул, а Адияков сразу надулся — ему явно не понравилось такое фамильярное обращение к бывшему мужу. Поэтому он тут же не преминул язвительно спросить:

— Когда там пополнение планируется?

Бубнов сконфузился, а Надежда Петровна обожгла супруга недобрым взглядом. Не знаю, до чего они бы сейчас договорились, то тут вовремя вмешалась Дуся:

— Муля! Да говори уже! Что ты опять замыслил⁈

И всё. Этой волшебной фразы оказалось достаточно, чтобы все распри были моментально забыты.

— Муля! — требовательно подала голос Надежда Петровна, обозначая своё первоочерёдное доминирующее право на меня. — Рассказывай!

— Да, Муля, не тяни, — добавил Адияков и с вызовом зыркнул на Бубнова.

Тот не нашёлся, что сказать, и просто кивнул.

Ну, я тянуть и не стал. Раз просят:

— В общем, сообщаю всем вам, что мне на время надо уехать из Москвы, — тихо сказал я.

Ой, что тут началось! Надежда Петровна возмущённо вопила, что никуда она меня не отпустит и всё такое. Дуся вторила ей, вспоминая какие-то забытые детские болезни Мули, и вообще, как он в детстве боялся змей и пауков. И что ему вот из-за этого никак нельзя никуда ехать. Бабы подняли такой гвалт, что почти ничего не было слышно. Адияков и Бубнов неожиданно сообща напали на меня, взывая к сыновнему долгу, что как же можно бросить мать на старости лет.

Упоминание про старость лет Надежде Петровне явно не понравилось, и по её многообещающему взгляду стало ясно, что совсем скоро непростой разговор предстоит как с Адияковым, так и с Бубновым (невзирая на скорое пополнение в его семействе!).

Они возмущались и возмущались. Я же дал им время, чтобы немного выпустить пар и, когда страсти поутихли, сказал:

— Так вот, я подумал и решил, что поеду я в Якутию. Как и ты и предлагал мне, — и я кивнул Адиякову (в присутствии Мулиного отчима. Модеста Фёдоровича, говорить Адиякову «отец» было некрасиво и неэтично. Но и не говорить — было бы ещё более некрасиво. Поэтому я аккуратно старался обойти острые углы).

— Это ты правильно! — обрадовался тот, — это я хоть и завтра устрою!

— Паша! — возмущённо воскликнула Надежда Петровна, — какая ещё Якутия⁈ Как ты можешь сына отправить в эту глушь! На погибель!

Она схватилась за голову и застонала.

— Вы бы ещё на Колыму его отправили! — свирепо набросилась на Адиякова Дуся (когда дело касалось Мули, она тут же начинала пренебрегать любыми авторитетами).

При слове «на Колыму» в комнате мгновенно установилась звенящая тишина. Затем все, не сговариваясь, поплевали трижды через плечо. Даже Дуся. И даже Модест Фёдорович, который всегда был атеистом и имел научное мировоззрение. Причём он даже перекрестился. Очевидно, на всякий случай.

— Надя! — возмущённо сказал Адияков, — парню пора становиться мужчиной. Он просто обязан посмотреть жизни в лицо. За мамкиной юбкой этого не сделаешь!

Он посмотрел на Дусю и добавил:

— И нянькиной.

Как ни странно, Дуся благосклонно ему улыбнулась, ей это явно польстило.

— Я всё решу, сын, — резко сказал Адияков, — не беспокойся. Ты когда сможешь ехать?

— Мне две недели отработать надо, — задумчиво сказал я и спросил Мулину мамашку, — а можно как-то не отрабатывать? Больничный опять сделать?

Не успела Надежда Петровна ответить, как Модест Фёдорович тоже решил вставить и свои пять копеек:

— Нельзя, Муля. Разве ты не знаешь, что согласно Трудовому кодексу, если ты возьмёшь больничный, то после него, всё равно придётся отработать две недели…

— По обоюдному согласию можно, — ввернул ехидно Адияков.

— Это если по обоюдному, — не менее ехидно вернул подколку Бубнов, — но Муля, насколько я понял, ты же решил назло руководству свинтить? Я правильно понял, сын?

Я не успел кивнул или ответить, как Адияков при слове «сын» из уст Бубнова прямо весь аж взбеленился и вдруг едко брякнул:

— Кстати, сын, — слово «сын» он произнёс подчёркнуто-демонстративно, — а что там с фамилией нашей? Когда, наконец-то, поменяешь? Ведь ты — Адияков!

Ба-бах!

Тишина прямо грохнулась на комнату. Тихо охнула Дуся, а Надежда Петровна побледнела и казалось, вот-вот упадёт в обморок. В воздухе запахло скандалом.

— Да, конечно, — вежливо кивнул я.

— Что конечно? — дрожащим голосом переспросил Модест Фёдорович и посмотрел на меня, как на предателя. А Адияков, наоборот, торжествующе поджал губы.

— Конечно, я буду менять фамилию, — спокойно сказал я, — как раз до отъезда должен успеть.

Павел Григорьевич с видом победителя злорадно посмотрел на Модества Фёдоровича. Тот побагровел. Надежда Петровна побледнела ещё больше. Дуся сидела тихо-тихо, как мышка и боялась даже вдохнуть.

— Вот это правильно! — радостным бизоном взревел Павел Григорьевич, — будешь теперь Муля Адияков!

— Нет, я не буду Адияковым, — ответил я.

Глава 7

— В каком смысле не будешь? — не понял Павел Григорьевич. — Ты о чём?

— Чем тебе вдруг разонравилась фамилия Бубнов? — со своей стороны возмутился Модест Фёдорович, — всю жизнь был Бубнов, а теперь не пойми что! Что люди про тебя скажут, Муля⁈

Я обвёл взглядом присутствующих, дождался, когда эмоции чуть поутихли и ответил:

— Я беру фамилию — Шушин!

Тихо ахнула Надежда Петровна, икнула Дуся. Изумлённо вытаращился Модест Фёдорович. А Адияков вдруг рассмеялся:

— Каков шельмец! Прям настоящий Адияков! Наша кровь!

— Муля, объясни, — слабым голосом потребовала Надежда Петровна и промокнула слезинку надушенным кружевным платочком.

Дрожащими руками Дуся торопливо отсчитывала капли в стакан с водой. В комнате остро запахло валерьянкой.

— А что тут говорить, — пожал плечами я, — раз вы начали борьбу за мою фамилию, то мне больше ничего не остаётся. Если возьму фамилию Адияков — обижу человека, который меня вырастил. Если оставлю фамилию Бубнов — обижу человека, который дал мне жизнь. Ни один из вас этого не заслуживает.

— Но почему ты взял фамилию деда? — озвучила за всех общий вопрос Дуся и протянула стакан с валерьянкой Надежде Петровне.

— У деда две дочери, — пожал плечами я, — насколько я знаю, тётя Лиза замуж не вышла…

— Вышла! — выпалила Мулина мать и покраснела. Она торопливо хлопнула стакан залпом и аж задохнулась от ядрёного лекарства.

— Даже если и вышла, то детей у неё нет, — ответил я.

— Всё так, — согласилась Надежда Петровна, пытаясь отдышаться. Дуся протянула ей чашку с чаем — запить.

— А моя мама сейчас Адиякова, — сказал я.

Надежда Петровна опять покраснела и с вызовом посмотрела на Модеста Фёдоровича. Тот ничего не сказал. Молча сидел, опустив голову и барабанил пальцами по столешнице.

— То есть род Шушиных прервался, — развёл руками я, — а Пётр Яковлевич слишком многое сделал для страны и мира, чтобы вот так просто взять и предать такую славную фамилию забвению.

Здесь никто из присутствующих не смог возразить ничего. Мулиного деда боялись и уважали даже после его смерти.

— В семействе Бубновых скоро пополнение, так что фамилия не прервётся, — продолжил я, но Модест Фёдорович перебил с возмущением:

— У нас будет девочка!

— Это стопроцентно? — прищурился я.

Модест Фёдорович растерянно пожал плечами, а Надежда Петровна пренебрежительно закатила глаза.

— И даже если девочка, то никто ей не мешает оставить потом девичью фамилию, — вернулся к теме разговора я, — это — раз. Во-вторых, у вас первая будет девочка. Я не думаю, что через пару лет Маша не захочет ещё ребёнка. Ну, и ты тоже…

Модест Фёдорович задумчиво кивнул, выражая согласие, а Надежда Петровна язвительно фыркнула.

— Тогда бери фамилию Адияков, — опять влез Павел Григорьевич. — У нас с твоей мамой пополнения не предвидится. И ты у меня один единственный сын.

— А вот этого я вообще не понимаю, — хмыкнул я, — вы с мамой вполне ещё можете успеть подарить мне братика или сестричку. Но лучше братика. Сестричка у меня скоро будет.

— Мне сорок пять лет! — возмущённо вскинулась Надежда Петровна, — какой там уже братик!

— Да, — поддакнул Адияков, но как-то неуверенно.

— И что из того? — поморщился я, — это же не первый ребёнок у тебя. А второго можно и поздно родить. Так-то ты на сорок пять лет и не выглядишь. Максимум — на тридцать шесть.

Надежда Петровна польщённо зарделась, а Дуся ляпнула:

— В соседнем доме Левонтиха вон пятого родила. Так ей сорок четыре.

— Но не сорок пять! А если рожать, то мне все сорок шесть будет. И даже сорок семь! Куда это годится! Чтобы люди смеялись⁈

— А Левонтиха опять на сносях ходит, как раз в сорок пять родит опять, — невозмутимо заметила Дуся.

Адияков задумался, да так глубоко, что совсем не обращал внимания на возмущённые взгляды, которые бросала на него Надежда Петровна. Модест Фёдорович тоже пребывал в задумчивости.

А Дуся подытожила:

— Молодец, Муля! Дед бы тобой гордился!

На работу я пришёл, как и обещал, на полчаса раньше. Точнее на двадцать восемь минут раньше (вчера пришлось ещё долго сидеть и успокаивать взбудораженных родственников, но ничего, всё в результате утряслось).

— Муля! Ты опаздываешь! Мы тут ждём, ждём! — возмущённо воскликнула Надя при виде меня.

Они вместе с другими девушками уже собрались в Красном уголке. К моему удивлению, народу было много. Набили полный зальчик, да так, что стояли. Как шпроты в банке.

— Всего на две минуты, — примирительно поднял руки я, — приношу извинения. Не мог второй носок с утра найти, представляете? Сами понимаете — холостяк. Жены нету, проконтролировать некому…

Ответом мне была звенящая тишина.

И тут я понял, какую ужасную стратегическую ошибку я только что совершил.

Все присутствующие девушки посмотрели на меня какими-то странными, оценивающими взглядами. Так смотрели, наверное, работорговцы, выбирая невольников на рынке, или светские львицы на шопинге в брендовых бутиках.

— Давайте перейдём к теме нашего сегодняшнего собрания, — попытался перевести стрелки я, и торопливо начал занятие.

Однако слушали меня сегодня невнимательно — все девушки явно витали в облаках. И даже когда я резко прервал сам себя на самом интересном месте, оставив мощный клиффхэнгер, и мотивируя тем, что новая начальница велела приходить на рабочее место на пятнадцать минут раньше — эта новость не вызвала того возмущения, на которое я рассчитывал.

Девчата были тихие, задумчивые.

— На сегодня всё! Всем спасибо и до завтра! — сказал я, и только после этого все оживились.

Я вышел из духоты Красного уголка в коридор и выдохнул — после спёртого воздуха здесь было прямо даже хорошо. Вот только как же я мог так проколоться⁈ Вроде бы тёртый калач и тут на тебе!

Я вздохнул и успокоил себя, что, мол, и на старуху бывает проруха, а все эти события последних дней немного выбили меня из колеи. Вот и ляпнул. Косяк.

Но чем дальше я шёл по коридору, тем яснее становилась мысль: что-то здесь не так. У меня появилось подозрение, что личность Мули, того, бывшего тюфяка Мули, всё-таки бесследно не исчезла и уже незаметно частично повлияла на меня. Потому что я стал за собой замечать много подобных косяков за последнее время. Они были мелкими, пока ещё не слишком заметными, но для меня из того мира это было крайне нехарактерно.

И с этим тоже предстояло что-то делать. Пока не стало слишком поздно и тюфяк Муля из двадцатого века полностью не вытеснил жёсткого коуча Иммануила из двадцать первого.

Я так задумался, что практически налетел на Изольду Мстиславовну. Она как раз выходила из женского туалета с полной лейкой для полива вазонов. При виде меня она сказала, даже не пряча ехидства:

— Всё-таки снова передумал заявление подавать? Просто угрожал увольнением, да? В очередной раз, Муля?

— Почему передумал? — покачал головой я, — я вчера ещё в кадры подал. Вам разве с остальными документами не передавали?

— К десяти документы всегда приносят, — нахмурилась она, но потом ещё более едко добавила, — и, видимо, именно поэтому ты в очередной раз прогулял рабочий день?

— Именно так, — не стал оспаривать очевидное я и аккуратно отобрал у неё из рук лейку.

— А ты соображаешь, что после такого демарша тебя ни на одну нормальную работу больше не возьмут? — в её голосе прозвучала еле различимая угроза. — Даже дворником в Москве не устроишься!

— А я не собираюсь в Москве оставаться, — ответил я. — Пойдёмте, провожу вас до кабинета, а то лейка тяжёлая.

— Да где бы ты не решил устроиться, Муля, первое, что твой новый начальник сделает — позвонит нам, — продолжила пилить меня она и сердито попыталась отобрать у меня лейку обратно, но безуспешно, — неужели ты сам этого не понимаешь, Муля? Ты больше нигде работу не найдёшь. А у нас тунеядцев не жалуют…

Она не договорила, оборвав себя на полуслове. Давая мне возможность додумать свою будущую судьбу самому.

Так как лейку я ей не отдал, пришлось ей идти по коридору в сторону приёмной Большакова, а я нёс ей лейку.

— Нет, Муля, нельзя так, — проворчала она, — сделаешь, значит так, загляни после обеда ко мне, если Иван Григорьевич будет в хорошем настроении, я тебе кивну. Пойдёшь к нему, извинишься и пообещаешь больше не дурить. Он хоть и строгий — но справедливый и отходчивый. А прогулы свои отработаешь в выходные. Я с кадрами договорюсь.

При всей своей свирепости и ворчливости, видно было, что Изольда Мстиславовна за меня переживает. От такой заботы на сердце аж потеплело:

— Спасибо вам, Изольда Мстиславовна, — тихо и проникновенно сказал я, — я очень ценю вашу заботу и хорошее ко мне отношение. И понимаю, что не заслуживаю этого.

— Вот именно! — едко ввернула вредная старушка, но голос предательски дрогнул, и я понял, что она капитально расчувствовалась.

— Буду скучать за вами, — вздохнул я и, войдя в кабинет, водрузил лейку на специальном столике, где стояли вазоны.

— А куда ты намылился? — с подозрением прищурилась Изольда Мстиславовна.

— В Якутию уеду, — ответил я.

— Да ты с ума сошёл! — всплеснула руками старушка и ну давай меня ругать.

Видя, что нотация грозит затянуться на добрый час, я пробормотал, что мне надо на рабочее место и торопливо ретировался. А, по правде говоря, сбежал.

До конца рабочего дня меня никто не трогал. Казалось бы, все обо мне позабыли. Чему я был очень рад. Даже Лариса и Мария Степановна не донимали меня своим любопытством. Наоборот, они, казалось, были рады, что я с ними не разговариваю.

Пользуясь моментом затишья, я занырнул в текучку и потерял счёт времени. Даже на обед не сходил. Как честный человек, я считал, что оставлять после своего увольнения недоделанные дела — неэтично. Поэтому пахал сегодня, как раб на галерах.

До конца рабочего дня оставалось примерно минут пятнадцать, я уже начал ловить себя на мысли, что думаю о том, что же сготовила Дуся на ужин (сказалось то, что я не обедал). Как вдруг дверь открылась и к нам заглянула Симочка, новая «девочка на побегушках», которая числилась где-то то ли в бухгалтерии, то ли в канцелярии, а на самом деле выполняла роль курьера и «сбегай-подай».

— Иммануил Модестович, — пискнула она. — Вас Иван Григорьевич вызывает. Срочно!

Мария Степановна и Лариса переглянулись между собой, но на меня даже не посмотрели, старательно уткнувшись в бумаги.

В полной тишине я встал, надел пиджак и вышел из кабинета.

Не успел я закрыть дверь, как услышал за спиной возбуждённый гомон коллег.

Когда я шёл к Большакову через приёмную, Изольда Мстиславовна свирепо взглянула на меня, но потом вдруг хитро подмигнула и хихикнула.

Хм…

Приободрённый и немало заинтригованный, я вошёл.

Большаков ходил по кабинету из угла в угол. При виде меня, он остановился, как вкопанный.

— Муля! — сказал он абсолютно недоброжелательным голосом, — это что за финтифлюшки у тебя⁈ Ты советский человек или нет⁈

Я кивнул, мол, да, советский.

— Тогда зачем ты цену себе набиваешь⁈ Одно же дело ведь делаем!

Я промолчал.

— Проект на грани провала! А кто за него отвечать будет⁈

— Завадский и вы, — тихо ответил я.

— Вот именно! Я! Я буду отвечать! — заорал Большаков и аж побагровел от возмущения. — Не ты, а я!

Я пожал плечами и не ответил. И так понятно, что должности у нас несопоставимы и логично, что перед Сталиным отвечать будет лично Министр, а не методист одного из многочисленных отделов Комитета.

— И что ты решил сделать, а⁈ Мало того, что ты закрутил этот проект! Мало того, что подбил нас всех на него! Так теперь, когда сам Иосиф Виссарионович одобрил, ты прыгнул в кусты! Ты мужик, Муля, или нет⁈

А вот этого я уже не люблю. Когда вместо аргументации начинают манипулировать и давить на ЧСВ, тогда разговаривать дальше нечего.

Очевидно и Большаков понял это по моим глазам, так как сказал уже более примирительным тоном:

— Вот чего ты вдруг взбеленился, Муля?

— Мы это уже обсуждали, — устало ответил я.

— Чем тебе Завадский не нравится⁈ — вскипел опять Большаков, — он лучший режиссёр, понимаешь, Бубнов! Он лучший! И когда он будет режиссёром, только тогда я буду уверен, что проект хотя бы не угробят.

— Это мы тоже уже обсуждали, — равнодушно ответил я и опять поймал себя на мысли, что думаю о том, что же Дуся приготовила. Хорошо бы котлет нажарила. Почему-то мне сейчас страшно захотелось котлет. С пюрешкой. И надо ещё будет с Ярославом поговорить. Скажу ему, что я надумал. А ещё…

— Бубнов, ты меня слушаешь, или нет⁈ — взорвался большаков.

— Нет, — честно ответил я, втайне надеясь, что он рассердится, выгонит меня из кабинета, и я сразу же пойду кушать Дусины котлеты.

— Ты совсем страз потерял, Бубнов? — как-то потерянно удивился Большаков.

— А мне уже терять нечего, — равнодушно ответил я, — я уже потерял всё, что мог.

— Свобода у тебя ещё осталась, — прищурился Большаков и внимательно посмотрел на меня.

Я рассмеялся:

— Моя свобода или несвобода никак не помогут вам, Иван Григорьевич спасти проект. Завадский его угробит. А знаете почему? Да, он — хороший режиссёр, я и не спорю. И, может быть, он даже и гениальный. Но этот проект он не вытянет. Потому что он — творческий человек, ему в облаках летать — самое место. А для реализации этого проекта нужен человек, который умеет в стратегию. Который стоит на земле обоими ногами! Крепко стоит! И смотрит на десять шагов вперёд! Причём на международном уровне. Который понимает, что такое целевая аудитория! Причём как у нас, так и за рубежом! И зарубежных зрителей тоже надо делить — на зрителей из соцлагеря, и буржуинов. И нужно этот проект забабахать так, чтобы и нам, и тем, и третьим было интересно. Чтобы они оторваться не могли! Только тогда проект получится!

— И этот человек — ты? — нервно хохотнул Большаков и язвительно добавил, — ну и самомнение у тебя, Бубнов, аж противно.

— А я не считаю уместным скромничать, — ухмыльнулся я, — и ещё раз говорю: да, именно у меня есть все необходимые компетенции. Вы забываете, кем был мой дед и в какой обстановке я рос и воспитывался. Меня готовили к великим делам. Правда я в науку не пошёл. Ну нет у меня педантичности и скрупулёзности. Зато как чиновник я вижу, как этот проект надо правильно внедрять, чтобы получить не просто результат, а такой результат, чтобы все остались более, чем довольны!

— Вот и внедряй, Бубнов! — наигранно развёл руками Большаков, — что ты здесь обиженную ромашку изображаешь⁈ Кто тебе внедрять не даёт⁈

— Вы! — протянул я.

— Да я тебя уже который день уговариваю работать в нём! — возмутился Большаков.

— Да ну! — ехидно хохотнул я, — вы мне предлагаете быть на побегушках у Завадского. А он проект сольёт. Смотреть, как тупо убивает мою идею — это выше моих сил. Кроме того, я прекрасно всё понимаю: если проект взлетит — то молодец будет Завадский, а если рухнет — то виноватым буду я!

— Я буду виноватым, — глухо сказал Большаков.

— И вы, — согласился я. — Поэтому с Завадским я работать и не хочу.

— Но ведь он дельные идеи предлагает, — начал Большаков, но я перебил:

— Какие? Взять на главную роль Веру Марецкую вместо Фаины Раневской? Это вы считаете дельной идеей? Вон Эйзенштейн уже Бирман вместо неё взял, и что получилось?

При упоминании эпического провала «Ивана Грозного» Большаков помрачнел и нахмурился.

Я замолчал. А что ещё говорить? Основное уже не раз сказано. От своего я не отступлюсь. Поражения тоже нужно уметь принимать с достоинством. Делать выводы, проводить работу над ошибками, вставать и идти дальше. Во всяком случае я прекрасно знаю, что я всё это время старался, как мог. Но, очевидно, и в великом Советском союзе один человек против Системы — это ноль. Песчинка. Букашка.

Пауза всё затягивалась.

Наконец, Большаков как-то крякнул с непонятным выражением лица и вдруг сказал совсем другим голосом:

— Давай-ка садись, Иммануил.

И сам первым сел в своё кресло. Ну ладно, раз велено садиться — я сел в кресло для посетителей.

Большаков молчал. Долго. О чём-то думал. Я ему не мешал. Наконец, он не выдержал и спросил:

— Говорят, ты в Якутию намылился?

Я кивнул.

— Что там делать?

— Отец хочет, чтобы я семейную традицию продолжил, — ответил я, — буду работать на факториях и лабазах по заготовке пушнины.

— Хорошее дело, — одобрил Большаков и спросил, — но там, говорят, очень холодно. Минус пятьдесят.

— Ничего страшного, и при минус пятьдесят люди вполне себе живут, — пожал плечами я. — Буду тепло одеваться, валенки носить. А в домах топят. Во всяком случае, должны топить. Как-то буду.

— Молодец! Храбрый какой, — чуть насмешливо усмехнулся Большаков, но потом стал серьёзным. — Это я так спросил. Во время войны, помню, мы зимой в окопах сутками сидели и ничего — выжили. А в Советской Якутии тем более выжить не проблема тебе будет.

Я кивнул. Уже прям мечтал уходить, но хозяин кабинета всё не отпускал.

Опять молчал.

Затем сказал:

— Ты точно уверен, что сможешь сам, без Завадского, вытянуть этот проект?

— Уверен, — глухо сказал я (котлет хотелось всё больше и больше, а этот странный разговор всё никак не заканчивался).

— Тогда на, держи, — Большаков протянул мне какую-то бумажку, свёрнутую вдвое.

— Что это? — сперва не понял я.

— Ордер на квартиру в высотке на Котельнической. Она твоя, — вздохнул Большаков и добавил, — и попробуй только завалить проект, Муля! Уши оборву!

— Так Завадского и всей его подтанцовки там не будет? — всё ещё не веря своим ушам, спросил я.

— Не будет, — ответил он.

Глава 8

Столы вынесли прямо во двор, и сейчас сидели хорошо и весело. Собрались все соседи: были и Белла, и Муза, и Ярослав, и Орфей Жасминов, и Верка Алмазная, и слесарь Михалыч, и тётя Валя из четвёртой квартиры, и даже Михайловы из соседнего подъезда пришли, как водится, всем семейством, и даже мелкого карапуза Борьку с собой притащили. Дуся, в подаренной мною новой жёлтой кофте, с заколотым брошью воротом, расселась надутым коршуном во главе стола и зорко следила, чтобы на столах не заканчивались закуски. Верка и Муза были у неё на подхвате, и, если нужно было внести ещё пару тарелок винегрета или там сало с чесноком — они моментально бежали и всё, что надо, приносили. Так что столы буквально ломились.

— Ой, вы знаете, этот мой Муля — прямо охламон, ей богу! — деланно возмущалась она бабе Балалаихе из восьмой квартиры, которая считала себя лучшей хозяйкой во дворе и негласно соревновалась с Дусей. Правда шептала-таки на ушко, чтобы сидящая рядом Валентина не слышала (Дуся всё ещё лелеяла мечту, а вдруг мы поженимся). — Ну вот почему не сказать мне хотя бы за два дня! А лучше и за три. Я бы успела щуку нафаршировать. А так на базаре только карп был, да и то по знакомству взять получилось…

Баба Балалаиха менялась в лице и ревниво бросала полный зависти взгляд на большие тарелки, где вальяжно возлежали пузатые, набитые всякой кулинарной вкуснятиной, карпы. А гадская Дуся ещё и поиздевалась над честными людьми — в рот каждому карпу сунула веточку петрушки, и теперь эти карпы были словно из известного каждому советскому человеку стихотворения: « ешь ананасы, рябчиков жуй…». И ведь даже не поспоришь! Были на столах, пусть не рябчики, но жаренные куры, были даже два запечённых и набитых гречневой кашей гуся, и чесночная колбаса была, да не абы какая, а домашняя, пальцем пиханная, и исходящий сочностью сальтисон тоже был (Дуся явно имела контрабандную смычку с окрестным селянством). А уж про всякую мелочь, типа котлеты-отбивные-бризоли-голубцы, и говорить нечего!

— Ну, откуда он мог знать, что всё так получится, — снисходительно ответствовала баба Балалаиха на Дусины стоны, при этом с удовольствием наяривая кусок сдобного пирога с жаренной требухой и грибами. — Может, случайно так вышло…

— Ой, а то вы нашего Мулю не знаете! — возмущённо фыркала уязвлённая Дуся. — Не удивлюсь, если он это всё распланировал ещё до того, как в эту коммуналку переехал! Это же Муля! Весь в деда! Покойный Пётр Яковлевич, царство ему небесное, тоже такой был. Великим человеком стал. А я и говорю — Муля его ещё и повыше станет! Вот увидите!

— Зато теперь вы переедете на новую квартиру, с удобствами, — расстроенно влезла в разговор Муза. — А я ведь к вам с Мулей уже так привыкла… Сиротливо теперь будет в коммуналке нашей…

— Ну так и тебе никто не мешает к своему мужику перебраться! — парировала Дуся, немного сердитая, что её перебили на самом интересном месте, во время расхваливания Мули, — сколько он ждать может⁈

— Я всё ещё надеюсь, что выйдет Софрон, поселится в моей комнате, а я тогда со спокойной душой уйду к Виталию, — смутилась Муза.

— Зря ты надеешься, Муза! — не смогла промолчать Белла, — Софрон выйдет и начнёт к твоему будущему мужу бегать деньги стрелять на чекушку и курево. И закончится всё это тем, что или твой муж станет таким как Софрон — вместе будут бухать и деньги подворовывать, пока не попадутся. Или он двинет в ухо Софрону, а тебя под зад ногой со всеми твоими родственниками и затруднениями. Но Софрон тебя в комнату обратно уже не пустит, поверь моему опыту. Будешь потом под забором жить!

Муза содрогнулась, представив перспективку.

— Не нагнетай, Белла, — оборвала её Фаина Георгиевна, — может всё ещё и хорошо будет. Хотя да, я бы на месте Музы с замужем не тянула. Ты оглянись, баб свободных вокруг полно. Молодых причём, на все вкусы! Сколько ему ещё тебя ждать!

— Да это я просто говорю! — пошла на попятную Белла, с Фаиной Георгиевной она спорить опасалась, больше из уважения, — просто тоже как подумаю, что сейчас Муля с Дусей уйдут, вы тоже к себе обратно вернетесь, а Муза замуж выйдет. А в ваши комнаты новых жильцов заселят. И не факт, что они нормальными будут. Как вон та же Августа со своим Василием эти… Даже на праздник не вышли! Не по-соседски! Прямо дундуки какие-то!

— Ну, Августа ещё ничего, — пожала плечами Фаина Георгиевна, — а вот Софрон это да. Хотя давайте будем честными, пока Муля за вас не взялся, вы тут все в коммуналке, как собаки жили.

— Предлагаю тост! — перебил разговоры Жасминов и встал, высоко подняв чарку с водкой, — давайте за Мулю! За его удачу! И за его талант!

— И за ум! — немного ревниво добавила Надежда Петровна.

Она тоже была приглашена вместе с Адияковым, поэтому, как мать, то есть главный персонаж на этом празднике, нарядилась, даже шляпку новую надела и новые бусы чешского стекла. И хотя чуточку кривила губы на простецких коммунальных соседей, но её примиряло, что в обществе были Раневская, и Рина Зелёная, и Миша Пуговкин (Муля утверждает, что очень подающий надежды артист, хоть и молодой), и даже этот противный Жасминов (хоть и алкаш, но оперный певец же, а не какой-то там слесарь!). Кроме того, нужно было по-матерински следить, чтобы между сыночкой и этой профурсеткой Валентиной не возникло, не дай бог, чего. Нам такие невестки не нужны. И хотя Валентина доказывала и Анна Васильевна тоже, а Аркадий Наумович так вообще клялся, что это была просто детская выходка назло родителям — но сердце материнское не проведёшь. Тем более сейчас Котиковы из Варшавы вернулись, их глава семейства по дипломатической линии служит, а у них дочь как раз по возрасту Муленьке подходит. Чем не пара? Надо бы присмотреться к девочке. Говорят, она на скрипочке хорошо играет и стихи пишет.

— Муля — весь в меня! — горделиво выпятил грудь изрядно уже поддатый Адияков. Надежда Петровна скривилась и незаметно наступила ему на ногу под столом. Но глава семейства предпочёл не заметить и лихо хлопнул целую рюмку, — эх! Хороша наливочка!

— На персиковых косточках, между прочим, настаивала, — похвасталась Дуся и зорко отследила завистливую реакцию Балалаихи.

— Скоро сам уже будешь, как пэ-эрсик, — свирепо проворчала Надежда Петровна, но очень тихо, чтобы кроме Адиякова никто больше не слышал, тем временем продолжая ласково всем улыбаться.

— А всё-таки почему решили здесь праздновать? — поинтересовалась у Надежды Петровны Рина Зелёная, — раз ордер дали, значит и в квартиру уже можно заселяться. Лучше бы новоселье там отмечать, как мне кажется…

— Да я сама не знаю, — вздохнула Мулина мамашка и пожаловалась, — я Муле говорила, а он упёрся и ни в какую.

— Весь в меня! — самодовольно заявил Адияков и макнул кусок мяса в горчицу. — Потому что он не Бубнов! Он — Адияков! А Адияковы — упорные!

— Угу, я вижу… — скривилась Надежда Петровна и незаметно отодвинула бутылку с наливкой подальше.

— Муля, а почему? — прицепилась ко мне Рина Зелёная.

После того, как проект был отдан мне, и Фаина Георгиевна, Рина Васильевна и Миша узнали, что они таки да — будут играть там главные роли и, более того, вот уже скоро мы все едем в Югославию — она вилась вокруг меня, практически не отходя ни на шаг. Даже в комнату к Раневской переселилась. В коммуналке, я имею в виду.

Но отвечать пришлось:

— Потому что квартира двухкомнатная и туда много людей не поместится. Это — раз, — начал объяснять я, — во-вторых, я хотел всех соседей пригласить на новоселье. Но раз не поместятся, то лучше сделать «проводы» из коммуналки в квартиру во дворе. А самое главное, в-третьих, здесь соседи, как родственники — помогли и наготовить, и столы накрыть. Помогут и всё убрать, и посуду перемыть. А там бы Дусе самой всё пришлось бы.

Надежда Петровна и Рина Зелёная одобрительно закивали. Сами они участия в накрывании столов принимать не желали, а если бы я затеял это дело в новой квартире — то уж им бы точно пришлось.

— Ты у меня молодец! — расцвела улыбкой после моего признания Мулина мамашка, — умничка!

— Муля! — подсела ко мне с другой стороны Фаина Георгиевна, — а ты когда в новую квартиру переезжать планируешь?

— А Глаша когда вернётся?

— Послезавтра, — задумчиво наморщила лоб Злая Фуфа. — Или даже завтра. Ой, надо в блокноте глянуть. Забыла я.

— Вот когда Глаша вернётся вам помогать, когда приступит к ремонту в новой квартире — тогда и о переезде подумаем, — ответил я.

— Ты решил нанять мою Глашу делать тебе ремонт? — удивилась Злая Фуфа, — но она только белить умеет. И красить. Да и то не очень. А обои она не поклеит. Точнее налепит как попало, а на стыках цветы всенепременно будут не совпадать, уж я-то её манеру хорошо знаю!

— Нет, — сказал я, — она будет делать ремонт в вашей квартире, Фаина Георгиевна, — сказал я.

— Но у меня ещё вполне приличный ремонт, — удивилась Злая Фуфа.

— Фаина Георгиевна, вы забыли разве, что мы с вами решили квартирами поменяться? — сказал я, — вот в новой квартире она пусть и делает. Потом вы переедете, а потом уже я вселюсь в вашу старую.

— Но Муля! — всплеснула руками Фаина Георгиевна, от переизбытка эмоций у неё аж слёзы брызнули из глаз, она смутилась и торопливо их вытерла, — я думала, что ты шутишь! У меня очень плохая квартира, поверь! Там булочная и кинотеатр, и такой шум от этого «хлеба и зрелищ» стоит, что выдержать невозможно!

— А у меня окна как раз на другую сторону выходят, там проспект весь в деревьях, солнечная сторона, и замечательный вид из окна. Так что вам там хорошо будет, — ответил я.

Злая Фуфа трубно высморкалась в большой клетчатый платок и притихла. Она всё ещё не могла поверить в то, что я не шучу.

— Муля! — прошипела Надежда Петровна, — можно тебя на минуточку!

Она вскочила и буквально вытащила меня из-за стола. Краем глаза я увидел, как обрадованный Адияков подсунул свою пустую чарку Мише Пуговкину, который был сегодня на разливе (сам Миша не пил. После того, как я сначала сообщил ему, что он едет на съемки в Югославию, он воспарял и жутко обрадовался. Но после того, как я добавил, что, скорей всего, придётся искать кого-то другого на главную роль, так как лицо у Миши стало испитое — он изрядно перепугался и моментально взял себя в руки. Теперь крепче лимонада «Колокольчик» не пьёт больше ничего).

— Муля! — прошипела Надежда Петровна, когда мы немножко отошли в сторону и гости слышать нас не могли, — что ты делаешь⁈

— Ты о чём? — сначала даже не понял я.

— Ты зачем квартирой с Раневской поменялся⁈

— Захотел — и поменялся, — пожал плечами я.

— Но ты же сам слышал, что у неё плохая квартира! — возмущённо продолжала воспитывать она меня, — там шумно, воняет. Зачем ты с нею меняешься⁈

— Потому что там шумно и воняет, — ответил я.

— Муля! Я серьёзно! — от негодования Надежда Петровна аж подпрыгнула, — как ты собираешься там жить⁈

— Да нормально, — пожал плечами я. — Мне шум совсем не мешает.

— Муля! Это сейчас! Пока ты ещё молодой! — от возмущения Надежда Петровна аж покраснела, — а когда женишься! А потом дети пойдут! Как ты потом будешь⁈

— Мама, — примирительно ответил я, — ты забыла, что сказала Дуся?

— А что она сказала? — с подозрением посмотрела на меня Надежда Петровна. — Дуся много чего болтает. Особенно в последнее время. Слишком ты разбаловал её.

— Дуся сказала, что я — как дедушка, — напомнил я, предпочтя не услышать её последнего замечания о Дусе, и для дополнительной аргументации, добавил, — или ты не согласна?

— Я согласна, — пролепетала она, — но при чём тут это?

— А при том! — я сделал большие глаза, затем по канонам всех шпионских фильмов несколько раз оглянулся, затем нагнулся к Надежде Петровне и очень тихо сказал, — поклянись, мама, что никому не расскажешь!

— Клянусь! — глаза Надежды Петровны зажглись любопытством.

— Точно никому?

— Никому!

— В общем, слушай. Я в этой квартире надолго жить не стану. Это просто часть плана. Понимаешь?

— К-как это?

— Я буду жить в большой квартире. Ты правильно сказала, мама, у меня рано или поздно появится жена, пойдут дети. Да мало ли! А вдруг когда-то и ты переехать ко мне захочешь. И что мы — будем всей толпой в двухкомнатной квартирке ютиться⁈

— Но люди живут и в одной комнате по семь человек, — вздохнула Надежда Петровна, — времена такие.

— Пусть люди живут, как хотят, — хмыкнул я, — а я планирую заиметь квартиру на три-четыре комнаты. А ещё лучше — собственный дом. И это случится в ближайшие годы. Так что не переживай, всё идёт по плану.

— А вдруг у тебя не получится? — заколебалась Надежда Петровна.

— Ну мама! — деланно надулся я, — ты разве в меня не веришь? Мой дедушка смог получить четырёхкомнатную квартиру почти в центре, почему я не смогу?

— Там было пять комнат, — сердито заметила Надежда Петровна, — пришлось из двух делать одну. А теперь там эта живёт! В моём родовом гнезде!

— Так что ты не беспокойся и не вмешивайся, — торопливо постарался перевести тему разговора с острого вопроса я, — я всё просчитал. Так надо.

— Ну раз так… — Надежда Петровна успокоилась и потянула меня обратно за стол, где уже затянули хором какую-то народную песню.

Из-за угла вышел Букет. Был он сейчас ярко-синего цвета, а хвост — зелёный.

— Что это с ним? — ахнула Надежда Петровна.

— Да это Ярослав ему самовыражаться и привлекать внимание помогает, — ответил я.

— Кошмар! Дурдом какой-то! — простонала Надежда Петровна и с мученическим видом приложила пальцы к вискам.

Я внутренне хмыкнул — это хорошо, что она его вчера не видела, когда он был в чёрно-зелёный цветочек.

Мулина мать уселась на своё место, а я решил сходить с Беллой покурить на кухне. Сигареты я оставил в комнате — так что всё равно пришлось идти в дом.

Там я взял пачку и вышел на кухню. Белла по обыкновению курила в форточку, Вера резала сало, а Валентина застирывала мылом пятно на рукаве блузки под краном.

— Ты зачем такими большими кусками режешь⁈ — сердито сказала ей изрядно захмелевшая Белла, — сало нужно тонюсенькими лепесточками резать, чтобы на языке аж таяло. А ты как была колхозницей, так и осталась!

Я пропустил, что ответила ей Вера. Потому что одна мысль вдруг пришла мне в голову.

Пользуясь тем, что и Валентина, и Вера были на кухне, я спросил:

— Девушки! А скажите мне, пожалуйста, как так получилось, что треть сценария в той общей папке не было?

На миг в кухне воцарилась тишина, только Вера ойкнула:

— Ну вот, Муля, болтаешь под руку, а я палец порезала! — она кинулась к крану с водой и подставила порезанный палец под воду, — Валь, дорежь ты, а то у меня кровь идёт.

— Так всё-таки? — проявил настойчивость я (а то знаю я их, сейчас и пальцы резать будут, и слёзы лить, и мне зубы заговаривать).

— Я случайно! — покраснела Вера, — я, когда переписывала, случайно листы перепутала. А потом смотрю — два листочка я положить забыла.

Она посмотрела на меня умоляющим взглядом и сказала:

— Ну, Муля, не сердись! Там всего два листочка! Я под скатерть у тебя на столе положила их! Думала, Дуся будет перестилать скатерть, и найдёт. И что на меня никто не подумает.

— Там не два листочка, Вера! — вспылил я, — не надо мне тут зубы заговаривать! У Завадского забрали проект, потому что там треть листов не было, в сценарии! И у меня их тоже нет! Не два листочка там! Где сценарий, Вера?

— Это не Вера, — невозмутимо сообщила мне Валентина, — это я часть припрятала.

— Зачем? — вытаращился на неё я.

— На всякий случай, — пожала она плечами и спросила, — Белла, как ты думаешь, остальное сало, может, лучше на другую тарелку порезать?

— Погоди с салом и Беллой! — не унимался я, — зачем ты спрятала?

— Потому что решила, что если у тебя отберут сценарий, то без этих листов у них ничего не выйдет. А если оставят тебе, то я всё верну…

На следующий день на работу я пришёл с больной головой. Хотя я и не пил много. Но праздник удался и разошлись мы ближе к пяти утра. А потом ещё дружно помогали Дусе тарелки со стола убирать (не оставлять же на улице). Так что поспать практически не удалось, и на работу я явился немного в прострации.

А дел на работе было завались.

Перво-наперво предстояло составить план на поездку в Югославию, списаться с Йоже Гале и Франце Штиглицом, обсудить с ними ряд вопросов. А ещё и текучку никто не отменял.

В общем, голова пухла.

К тому же в кабинете сегодня был проходной двор. Коллеги, узнав о моих успехах, и, главное, о квартире, устроили к нам паломничество. Сегодня им всем вдруг срочно понадобилось одолжить у меня линейку, попросить поточить карандаш, посмотреть инструкцию по инспекции театров, которую вдруг все одновременно и резко потеряли (трое человек приходили с одним и тем же вопросом).

И так они меня достали, что я перестал обращать внимание, работал, не поднимая головы, и отдуваться приходилось Ларисе и Марии Степановне.

— Муля, нам надо поговорить, — прозвучал вдруг над головой сердитый категорический голос.

Свирепо я поднял голову от бумаг — передо мной стояла… Вера Марецкая.

Глава 9

— Нам надо? — удивился я.

— Ну… эмммм… ладно, мне надо, — совершенно не смутилась Марецкая.

Я взглянул на часы — до обеденного перерыва оставалось ещё десять минут. Сдержал вздох: придётся разговаривать — ведь судя по её решительному виду и крепко поджатым губам — всё равно работать не даст.

— У вас десять минут, — сказал я, поднимаясь из-за стола. — Давайте только выйдем.

Марецкой это явно не понравилось:

— Это что, нынче так принято с народными артистками СССР разговаривать, да? — едко и напористо спросила она, уперев руки в бока.

Я пожал плечами:

— Я же не заставляю со мной разговаривать, Вера Петровна. Это вы сюда пришли…

Марецкая побагровела и зло фыркнула:

— Ладно, пошли.

Мы вышли из кабинета — за спиной фыркнули Лариса и Мария Степановна, и моментально зашушукались. Вот уж сейчас все кости мне перемоют.

— Слушаю вас, — сказал я, когда мы отошли от кабинета подальше и остановились у окна.

— Почему меня выкинули из кино⁈ — набросилась на меня Марецкая.

— Из какого кино вас выкинули? — не понял я.

Марецкая посмотрела на меня, как на придурка. И почему-то этот её высокомерный взгляд меня разозлил. Ну, и плюс я уже говорил, что не спал этой ночью. Очевидно всё это вкупе и сподвигло меня на эту реплику:

— Может быть, вы билет забыли купить, вот и выгнали вас? — уточнил я вежливым голосом, пока ещё вежливым голосом.

Марецкая побагровела, но всё ещё пыталась держать себя в руках:

— Какой билет⁈

— В кино, — пожал плечами я.

— В какое кино?

— Ну откуда мне знать, в какое кино вы ходили?

Марецкая опять посмотрела на меня, как на придурка, словно в первый раз в жизни такое видела. Но всё же ответила:

— В кино, в котором я должна была сниматься. «Зауряд-врач» называется!

Блин, приплыли. Сейчас будет два часа права качать. Честно говоря, когда я ставил условия, что проект отбирают у Завадского и возвращают мне обратно, я совершенно забыл, что объясняться с разъярёнными артистами, которым Завадский уже наобещал роли и поездку в Югославию, придётся именно мне. Вот и первая ласточка.

— С чего вы взяли? — я попытался притвориться незнайкой и оттянуть разборки хоть на пару дней, когда я буду выспавшимся и не уставшим. Сейчас отбиваться банально сил не было.

— Списки видела, — зло ответила Марецкая и с вызовом уставилась на меня.

Я вопросительно посмотрел на неё, и она сочла нужным уточнить:

— Списки актёров, которые едут в Югославию на съемки.

— А что, уже списки составили? — брякнул я (да, я-то тех актёров, которых планирую на съемки, как то Раневскую, Зелёную, Пуговкина, сам лично в списки вносил, но откуда эти данные у Марецкой?). И я так и спросил, — а как эти списки попали вам в руки?

— Это списки на оформление документов на выезд за границу! — взорвалась Марецкая, — Бубнов! Хватит врать и изображать ромашку! Я точно знаю, что это ты всё подстроил! Меня выкинул именно ты! А главную роль должна была играть я! И я буду играть! Не тебе со свиным рылом решать, кто должен играть!

Я терпеливо ждал, пока она выпустит пар и наорётся. Народ уже начал выходить из кабинетов и идти на обед. Коллеги проходили мимо и смотрели, как она на меня орёт. Так что сегодня я опять буду самой обсуждаемой звездой Комитета. При этом я понимал, что остановить её сейчас может только локомотив в разгоне.

Но, наконец, уже и я не выдержал и тихо сказал:

— Хватит.

От удивления она запнулась и не нашлась, что ответить, только открывала беззвучно рот, словно выброшенная на берег большая рыба.

— Если вы сказали всё, то давайте до свидания. Выход вон там. А сейчас извините, у меня обед, — с этими словами я развернулся и пошел по направлению к столовой. Вдобавок ко всему разболелась голова.

В столовой было уже много народу. Как раз час пик начался. Когда я вошёл, все головы трудящихся повернулись ко мне, словно подсолнухи к солнышку.

Другой бы на моём месте, может, и смутился бы. Но, во-первых, как я уже говорил, я был всю ночь не спавши, а, во-вторых, у меня была закалка корпоративных войн двадцать первого века. Но, главное, мне было фиолетово на их любопытные взгляды. Поэтому я бесстрастно отстоял очередь, нагрузил поднос первым-вторым и компотом, и побрёл за первый попавшийся свободный столик.

Не успел я приговорить чудесный рассольник «по-ленинградски», как прямо над моей головой опять раздался знакомый голос:

— Приятного аппетита, Муля!

Я поднял взгляд и чуть не выругался — надо мной опять стояла Марецкая. Сейчас она с трагическим видом держала поднос, на котором были тарелка с винегретом, стакан компота и огромная сладкая булка.

Худеет, видимо.

Но не отвечать было бы невежливо, поэтому я ответил:

— Спасибо. Вам тоже, — и, демонстративно потеряв к ней интерес, флегматично зачерпнул очередную ложку густого кисленького рассольника.

— Можно я присяду? — не спросила, а скорее сообщила мне Марецкая, уже усевшись рядом.

Я посмотрел по сторонам — примерно треть столиков была свободна.

Марецкая явно заметила мой взгляд, но не прокомментировала никак.

Некоторое время (секунд пять) мы молча ели. Я доел рассольник и взялся за гречку с котлетой, а Марецкая вяло ковыряла винегрет.

— Муля, — наконец первой нарушила молчание она, — давайте поговорим спокойно!

Я чуть скривился. Спокойно она поговорить хочет. Даже на «вы» перешла. И это после того, как орала на коридоре и окончательно меня задолбала.

— Когда я ем — я глух и нем, — ответил я и продолжил свирепо поедать котлету.

— Ох и шуточки у тебя, Муля! — деланно рассмеялась она кокетливым смехом и вдруг резко, без перехода, сказала мурлыкающим голосом, — Муля, верни меня обратно в проект! Главную роль должна играть я!

— Главная роль там мужская, — осторожно ответил я, — зауряд-врача будет играть актёр Пуговкин. Он по типажу и манере игры лучше всего подходит.

— Я про женскую роль! — возмущённо воскликнула она, аж вилка сердито звякнула, — её должна играть я!

— Там две роли, — я бесстрастно пододвинул к себе стакан компота из сухофруктов и отхлебнул немного. Вкусно.

— Та, которая старше! — раздражённо сказала Марецкая. — Помощницу сестры милосердия будет играть Любочка Орлова. Мы уже за всё договорились. И даже немножко порепетировали.

— Замечательно, — криво усмехнулся я и вяленько поапплодировал, — вы с Любочкой обо всём договорились и сейчас решили сообщить мне. Замечательно! Молодцы!

— Ну, раз тебе Юрин проект передали, то да, — не врубилась в мой сарказм Марецкая.

— Какой Юрин проект? — сначала не понял я. — Что за Юра?

— Проект под названием «Зауряд-врач», — терпеливо, словно дебилу, пояснила мне Марецкая, — а Юра — это Юрий Александрович Завадский. Стыдно лучшего режиссёра не знать, молодой человек!

И так она меня этим выбесила, что сам не знаю, как я вместо того, чтобы не послать её лесом, на волю, в пампасы, ответил спокойно:

— Эту роль будет играть Фаина Георгиевна Раневская. А ту, что молодая — Рина Васильевна Зелёная.

Марецкая побледнела. Несколько долгих мгновений она молчала, только желваки на скулах ходили взад-вперёд. Наконец, она выпалила, зло прищурив свои красиво накрашенные глаза:

— А вы в курсе, что Раневская — еврейка?

После этого я встал, взял поднос и молча отнёс в окошко для грязной посуды. А потом вышел из столовой. Марецкая осталась за столиком одна.

Мне она больше была не интересна. Мне она и раньше была не интересна, и как актриса, и как личность. Особо ярких ролей я за ней не замечал (то, что в СССР её вовсю хвалили и пиарили, в двадцать первом веке меня, к примеру, как зрителя, оставило полностью равнодушным, в отличие от игры той же Рины Зелёной или Фаины Раневской). А как личность? Я вдруг подумал, а если бы она не стала женой Завадского, стали бы её так выделять и давать главные роли? Да и то, как она травила Фаину Георгиевну, её вообще не красило. Да, я бы мог найти и для неё какую-нибудь роль. Не главную, конечно, но вполне хорошую. Но я всегда руководствуюсь принципом: поддерживать надо таланты, бездарности пробьются сами. И нет, я не считал, что она прямо совсем уж бездарность. Так, актриска средней руки (как и Любочка Орлова, кстати), но меня всегда раздражало то, как они легко, с весёлыми улыбками, задвигали остальных актрис. Взять хотя бы ту же самую Раневскую. А о скольки сломанных судьбах мы вообще ничего не знаем.

Поэтому я, как только вышел из столовой, так сразу выбросил Марецкую из головы.

Мне нужно было доделать документы.

Ага. Документы. Доделать.

Конечно же, мне опять не дали. После обеда неожиданно припёрся… Миша Пуговкин.

Да, прямо на работу, чего за ним ранее никогда не водилось.

— Миша, что надо? — нелюбезно спросил я его, — ночью поговорить не мог? Рядом же сидели. В общем, у тебя пять минут. Или приходи вечером. А то я сейчас прямо горю в бумагах.

— Мне сейчас надо! Извини, вчера не мог, — густо покраснел и замямлил он, — сам только что узнал. Извини, Муля.

— Ладно, говори, — вздохнул я, понимая, что с документами сегодня я снова не успеваю. — Что у тебя?

— Жена, — смущённо выпалил Пуговкин.

— Что жена? — не понял я.

— У меня, можно сказать, нет жены… — начал он и тут уже взбеленился я:

— Твою мать! Ты совсем офонарел, что ли⁈ Ты припёрся ко мне на работу, чтобы задушевно поговорить о том, что у тебя жены нет⁈ Что ты от меня хочешь, Миша? Тебя пожалеть срочно надо? Или что?

Пуговкин стал уже не красным, а бордовым и от моего крика вжал голову в плечи:

— Извини, Муля, — хрипло промямлил он, –вижу, что не вовремя. Извини. Я сам как-то, может, что придумаю…

У него был такой несчастный вид, что я заподозрил, что дело не в его внезапно вспыхнувшей тяге к семейной жизни.

— Рассказывай! — хмуро велел я, — только кратко и ёмко!

— Мы с Надей, супругой моей, на развод же подали, — начал объясняться он, — я тебе рассказывал, из-за жилплощади… и что Леночка у бабушки…

— Так, Миша! Прекращая мямлить, — покачал головой я, — твою печальную историю с обиженной из-за жилплощади супругой я помню. И помню, что обещал помочь. И помогу. Сейчас Глаша вернётся и займётся ремонтом в квартире. Это недолго. Я смотрел там: нужно обои переклеить, да по мелочам — подкрасить, потолки подбелить. Всё остальное там приличное. Как только Фаина Георгиевна переселится в ту квартиру. Мы с Дусей уйдём в её. А ты будешь жить в нашей комнате. Там вы все втроём вполне поместитесь. Пока так. Это примерно месяц подождать надо. Может, и раньше. Чуть позже я тебе постараюсь помочь с комфортабельной квартирой. После съемок в Югославии это будет сделать легче. Ты бы так своей супруге и объяснил. Миша, неужели она месяц-другой подождать не может? Люди десятилетиями ждут, в бараках вообще живут, по десять человек в одном углу ютятся. А тут гляди, какая прямо королева!

Я сердито читал нотацию ему, а он всё порывался меня перебить, но не перебивал. Наконец, я выдохся.

— Ты не так меня понял, Муля! — замахал руками Михаил.

— Так объясни, чтобы я понял правильно, — нахмурился я, голова разболелась опять.

Пуговкин помялся, повздыхал, икнул и, наконец-то, сформулировал мысль:

— Муля, я же документы в Югославию готовлю…

— Опять Югославия! — сердито буркнул я.

— Что? — не понял он.

— Ничего, продолжай, — махнул рукой я.

— Так вот, я готовлю документы. Но мы с Надей давно ещё подали заявление на развод… точнее Надя так решила. А я не стал с ней спорить…

— И что? Передумал? — не понял я, — при чём тут документы?

— А при том! При том! — заволновался Пуговкин так что у него прорезался деревенский акцент. — Если я сейчас разведусь, меня же не выпустят за границу! Понимаешь⁈ Выпускают только семейных!

— Оп-па! — ошеломлённо сказал я.

Мда, такого обстоятельства я не предусмотрел. Меня это, кстати, тоже касается. А времени уже мало осталось.

— И что делать? — зачем-то спросил я Мишу, который пришёл ко мне спрашивать, что делать.

— Не знаю, — поник Михаил.

— Ты это… не вздумай пойти набраться! — строго припугнул его я. — Ты наш уговор, надеюсь, не забыл?

— А что остаётся делать? — спросил полностью деморализованный Пуговкин.

— Бороться. Выход есть всегда. Если даётся ситуация, значит где-то рядом должен быть выход. Это аксиома. Когда у тебя должен состояться развод?

— Через неделю, — вздохнул Пуговкин. — Точнее через пять дней.

— А помириться с Надей нельзя?

— Она сильно обижена, — на несчастный вид Миши жалко было смотреть.

— Ну конечно, ты же все эти дни не просыхал, вместо того, чтобы решать проблемы, — не смог не прочитать ему нотацию я.

— Знаю, что виноват, — понурил голову Миша.

— Так, давай смотреть на ситуацию под прямым углом… — задумался я.

— Давай! — Миша посмотрел на меня с надеждой.

— Раз примирения она категорически не хочет, значит, разводишься и через неделю ты свободный парень, — подытожил вводные я.

— Да. Всё именно так, — вздохнул он.

— Ну, значит, сразу после развода подаёшь заявление в ЗАГС и женишься, делов-то, — выдал рациональную идею я.

— Муля! — укоризненно покачал головой Миша, — сейчас после подачи заявление три месяца ждать надо!

— Мой отец на Маше женился, так там полдня прошло, — вспомнил я, — попрошу его через знакомого подсобить и вопрос решён. Так что готовься к свадьбе.

— Но Муля! — всплеснул руками потрясённый Пуговкин, — какая свадьба! Я люблю только Надю! Она — лучшая женщина в мире! И, кроме того, у меня другой невесты нету…

— И что? — не понял я.

— А то, что ничего не выйдет! — заверил меня Миша.

— Миша, а какое отношение твой выезд за границу через свадьбу имеет к любви и невесте? — не понял я.

— Ну как же? Как без невесты жениться?

— Миша! — я уже начал терять терпение, пять минут давно прошло, более того, прошло почти пятнадцать, а разговор всё продолжался, — ты разводись. Всё остальное — не твоя забота! Вопрос с тремя месяцами ЗАГСа, считай, решили. Невесту тебе какую-то на время командировки найдём, хоть ту же Дусю попросим, остальное будем решать по мере возникновения новых обстоятельств.

— Дусю? — сдавленно пискнул Миша, а я, глядя на его потрясённое лицо, не смог сдержаться и прямо зашёлся в хохоте — такой он был смешной в этот момент.

— Что вы тут веселитесь? — я даже и не заметил, как с тылу (то есть со спины) к нам подошла новая начальница, и уставилась на меня не самым дружелюбным образом, — так ржёшь, что весь этаж содрогается!

— Ладно, я пойду, — тут же воспользовался моментом, и слинял деморализованный моей идеей Миша Пуговкин.

А я остался наедине с начальством.

— Заняться нечем, товарищ Бубнов? — нехорошо прищурилась она, — работы нет? Так я сейчас найду!

— У меня есть работа, — осторожно сказал я.

— Ага, я прекрасно это вижу, — ехидно поджала губы она и велела, — а раз нечем заняться, то извольте подготовить, товарищ Бубнов, сводное ранжирование по итогам соцсоревнования среди цирков Москвы и Московской области. Срок — до завтра, до одиннадцати часов. Рейтинг нужно в трёх экземплярах!

Она с триумфом посмотрела на меня и уже хотела развернуться, чтобы уйти, как я пришёл в себя и сказал:

— Татьяна Захаровна, цирки не входят в мой участок работы. Я занимаюсь театрами и кинематографом.

— Теперь входит, — злорадно сказала она и добавила, — и советую не тянуть. Лариса не собрала информацию с цирков, так что придётся всех тебе обзванивать. А уже рабочий день заканчивается…

Она отрывисто хохотнула и с триумфальным видом поцокала каблуками по паркетному полу.

Я аж офигел от такой наглости. Вот ведь дрянь. Знает, что у меня, кроме завала с поточной документацией, ещё и подготовка к Югославии идёт, и взяла ещё и цирки мне накинула! Да ещё и горящая работа. Это же самый настоящий саботаж.

Но нет, ночевать я на работе не собираюсь.

А раз так, то гори оно всё синим пламенем.

У меня было два варианта (точнее три, третий вариант — сидеть до утра и сводить информацию по циркам, чтобы завтра Козляткин её похвалил, я это сразу отбросил). Так вот, первый вариант — ничего не делать. Но он глупый. Она свалит на меня всё, я, конечно же, отобьюсь, потом она опять очередную гадость придумает. И так мы будем воевать долго и нудно, пока кто-то первый не сдаст позиции и не уйдёт из Комитета. Но этот вариант тоже не подходил. Тратить всю энергию и время на позиционную войну с какой-то непонятной карьеристкой без ясных преференций для себя я не хотел

Поэтому выбрал второй вариант. И сразу отправился его реализовывать.

— Здравствуйте, Изольда Мстиславовна! — заглянул в приёмную я. — Мне очень нужен ваш совет!

Глава 10

— Совет? От меня? — она прищурилась и посмотрела на меня с подозрением, — признавайся, что уже опять натворил, Муля?

— Ну почему же сразу натворил? — демонстративно запечалился я. — Может, я просто хочу с опытным человеком, чьё мнение уважаю, посоветоваться?

— Таки что-то натворил, — укоризненно покачала головой она, но потом смягчилась, — ладно, рассказывай!

— Вот смотрите, такая ситуация, — начал я, — мне скоро ехать в Югославию. Нужно кучу документов подготовить, вся эта бумажная волокита, сами понимаете…

— Понимаю, — кивнула Изольда Мстиславовна.

— Работы полно. Казалось бы, логично дать мне в помощь ещё несколько сотрудников, чтобы всё было идеально. Но вместо этого Татьяна Захаровна поручила мне до утра сделать сводку ранжирования всех цирков Москвы и области по соцсоревнованиям. Причём цирки даже не обзвонили. А срок — до утра завтрашнего дня.

— Эммм… — вытаращилась на меня Изольда Мстиславовна, — а от меня ты что за совет хочешь?

— Подскажите, разве такое действие не словом «саботаж» называется? — невинно спросил я.

— Ну… — потупила взгляд Изольда Мстиславовна, — я всегда знала, что ты неглупый мальчик, Муля.

— То есть ни о каком проекте, я имею в виду — реальном проекте, с реальной поездкой в Югославию и съемках реального фильма, — речи не идёт?

— Ну зачем ты так, Муля? — с ласковой укоризной покачала головой Изольда Мстиславовна, — Иван Григорьевич верит в тебя.

— И поэтому поставил начальником моего отдела тётку из Института философии?

— Это не он поставил, — тяжело вздохнула Изольда Мстиславовна и сделала вид, что страшно занята и принялась перебирать какие-то листочки на столе.

Но я на такую уловку не повёлся:

— Изольда Мстиславовна, что мне делать? — тихо спросил я и положил руку на листочки, не давая ей возможности и дальше перебирать их.

Старушка тяжко вздохнула, пожевала губами, плотнее закуталась с шаль и, наконец, ответила, — а что ты собирался делать?

— Подставить Татьяну Захаровну и выпереть её отсюда с треском, — честно ответил я.

— Ну так кто тебе не даёт? — оживилась Изольда Мстиславовна, — раз решил — действуй! Это будет настоящий мужской поступок!

Она разулыбалась и подмигнула мне.

— Только не тяни, Муля.

Я настолько удивился, что второй вопрос даже не задал. Вышел из приёмной в полном раздрае.

Вот это да!

Что же это за силы такие, что сам Большаков предпочитает не вмешиваться и, если и воюет, то только чужими руками?

Вопрос был риторический. Но рано или поздно я найду ответ.

А пока, раз мне дали карт-бланш, я решил, что вполне могу доделать свою работу (сколько успею) и идти домой. Очень уж спать хотелось.

Но увы. Часто мечты так и остаются мечтами.

Это я к тому, что как только я вернулся домой с закономерным намерением завалиться на свою кровать и поспать эдак часиков двенадцать, как все мои чаяния пошли прахом.

Только-только я принялся разоблачаться, успел снять пиджак и галстук, как в дверь забарабанили. Да ещё с такой силой, что я решил уже, что случился пожар.

— Открыто! — успел крикнуть я до того, как дверь с треском распахнулась.

На пороге, вся взъерошенная и изнервированная стояла… Муза.

Её буквально трясло.

— Муля, быстрее!

— Что случилось?

— Жасминова забрали!

— В смысле «забрали»? Кто? Куда?

— Из милиции приходили, скрутили руки и забрали! — Муза не выдержала и разрыдалась, — он успел только крикнуть, чтобы тебе сообщили. Ну и вот…

— Понятно, — нахмурился я.

— Муля! Сделай что-нибудь! Он же в ментовке! — взвизгнула Муза, — Нельзя так!

— А что он натворил, не знаешь? — спросил я от порога, натягивая пиджак на ходу.

— Ничего не знаю: пришли, забрали, — всхлипнула Муза.

— Чёрт! — я вернулся и цапнул со спинки стула галстук. Можно было бы пойти и так, но лучше было чтобы при полном параде — представительный вид в таких делах часто самый главный фактор, чтобы с тобой хотя бы разговаривать стали.

До нашего районного отделения милиции, к счастью, было недалеко, так что добежал за каких-то десять минут. Пару секунд постоял, пытаясь отдышаться. Негоже появляться в органах власти словно мокрый заяц.

Долго не мог найти, у кого выяснить судьбу несчастного Жасминова. Интересно-таки, что он уже натворил? Опять какую-то девицу соблазнил и пытался сбежать с нею? Других проступков за ним не водилось.

— Лейтенант Иванов! — представился мне молодой конопатый летёха.

— Бубнов, Иммануил Модестович, чиновник из Комитета искусств СССР, — в ответ представился я, посчитав, что это будет вежливо, хоть и проверяли мои документы при входе. — Скажите, пожалуйста, в чём подозревается Жасминов Орфей?

— Что за Арфей? — не понял лейтенант.

— Орфей. Вы его сегодня задержали и привели сюда… — пояснил я. При этом постарался не улыбнуться — лейтенант Иванов явно с литературой и искусством не был знаком.

— Загоруйко! — рявкнул Иванов, — проверь, к нам поступал Орфей Гладиолусов?

— Жасминов, — подсказал я.

— Точно, Жасминов, — поправился летёха, который явно в геоботанике разбирался ещё хуже, чем в литературе и искусстве. — Орфей Жасминов, да.

Прошло буквально пару минут, на протяжении которых мы с лейтенантом хранили молчание — разговаривать было не о чем. Наконец, появился долгожданный Загоруйко. Он был мордат и флегматичен.

— Нету такого, — коротко отчитался он.

— Не может этого быть! — удивился я (Муза врать не будет, тем более так). — Его привели во второй половине дня. Из коммуналки.

И я назвал адрес нашей коммуналки.

— Иди ещё раз проверь, — недовольно скривился Иванов. — он никак не мог идентифицировать мой статус, чтобы понять, как вести себя. Судя по моему служебному положению — вроде сошка мелкая, но глядя на то, как я держусь — важный человек. Кажется, товарищ Иванов сделал для себя выводы, что я «оттуда» и на этом успокоился. Поэтому старался отвечать максимально полно.

— Нету такого! — опять отрапортовал запыхавшийся Загоруйко, — сегодня привели только одного — по имени Питросий Распопов.

— Эммм… а можно увидеть его? — попросил я.

— Можно, — благожелательно кивнул летёха и велел, — Загоруйко, организуй.

Меня перепроводили к комнате, где держали всякий сброд: хулиганов, злодеев, пьяниц и воров. Народу было немного, трое мужиков простецкой наружности вяло переругивались. Жасминов сидел поодаль, брезгливо поджав губы. Здесь ему явно не нравилось.

— Орфей! — сказал я.

Жасминов меня увидел и аж подскочил:

— Муля! Муля, ты пришёл! Это какое-то чудовищное недоразумение! Вытащи меня отсюда, Муля! Я не могу больше здесь находиться! Я погибаю!

Он так отчаянно кричал, что мужики аж переругиваться перестали.

— Идёмте, — потянул меня из коридора Загоруйко.

Мы вернулись к товарищу Иванову.

— Ну что? — спросил он.

— Это он и есть, — кивнул я.

— А почему имена разные? — нахмурился следователь, — вор в законе? Скрывался?

— Да нет же! — усмехнулся я, — Жасминов — это его сценический псевдоним. Он оперный певец. Знаменитый, между прочим. Кстати, а за что его посадили?

— Не посадили. А задержали! — важно поправил меня лейтенант, — за тунеядство.

— Тунеядство? — удивился я.

— Так точно! — кивнул Иванов, — был сигнал о том, что Распопов ведёт паразитический образ жизни и уклоняется от общественного труда.

— Понятно, — нахмурился я, — а кто сигнал дал — вы, конечно же, не скажете?

Иванов демонстративно промолчал.

— Товарищ Жасминов — советский артист… — начал было я.

— Все артисты где-то служат, — прервал меня Иванов, — в каком учреждении работает Жасминов?

— Так, — сказал я, — а что ему грозит?

— Если факт тунеядства и нарушение советской конституции будет установлено — то два года колонии-поселения с конфискацией имущества. — Чётко, по-военному отрапортовал Иванов.

— А когда будет разбирательство?

— Суд?

— Да, суд, — кивнул я.

Иванов полистал бумажки в тоненькой папочке:

— Через три дня.

— Спасибо, — сказал я и поднялся, — всего доброго!

И вышел из здания.

Шёл и думал — как помочь Жасминову? Ведь он действительно не работает. И действительно ему светит статья. Насколько я помнил, массово привлекать тунеядцев начали десять лет спустя. Но и в послевоенные годы частенько закрывали цыган, артистов и вольных художников. Так что Жасминов явно попал. И вот интересно — кто стукнул на него?

Кто стукнул и что делать? — эти два вопроса не давали мне покоя.

Я вернулся домой, где меня уже ждали взволнованная, нервная Муза и Дуся (которая вернулась откуда-то из магазина, где как раз выбросили сливочное масло, маргарин и шоколадные конфеты).

— Ну что?

— Как там он? — засыпали они меня вопросами.

— Живой он. Я его видел, — постарался успокоить я их.

— Что говорил?

— Нам не дали возможности поговорить, — ответил я, — я его только в обезьяннике видел. Сидит на нарах. Живой, здоровый, не побитый. Всё нормально.

— А почему его забрали? — спросила Муза.

Я решил не говорить ей о том, что кто-то стукнул. Явно же это сделал кто-то из своих. Просто ответил:

— За тунеядство судить будут.

— Ох ты ж божечки мои! — всплеснула руками Муза и зарыдала, — а ведь я же ему говорила, что так будет! Я же предупреждала! Софрон вон тоже…

Её плечи затряслись от беззвучных рыданий. Муза явно привязалась к своим соседям.

— Тише, тише, — обняла её за плечи Дуся и попыталась успокоить, — не плачь, Муля что-то придумает…

Ну вот, как всегда — расхлёбывать всё придётся Муле.

Вот только как?

Этот вопрос я и озвучил.

— Нужно его на работу устроить, — сказала Дуся.

— Задним числом? — поморщился я, — на это вряд ли кто-то пойдёт. Времена сейчас такие. Стоит узнать и наказание очень жёсткое.

— Муля, ну придумай что-то! — нелогично попросила Муза.

Ладно, буду думать, — ответил я, — суд через три дня назначен. Время есть.

— Ты уж поспеши, — поддакнула Музе Дуся, — а то мало ли. А Орфей такой весь неприспособленный. Он же в тюрьме пропадёт!

— В колонии-поселении, — уточнил я.

— Тем более! — с отчаянием воскликнула Муза, утирая слёзы.

Я вышел покурить на кухню. Чёрт возьми, со всеми этими проблемами, я так курить никогда не брошу. А ведь сто раз себе обещал.

Я затянулся и выпустил дым в форточку.

Слышно было, как кто-то пришёл. Явно ко мне, судя по шагам на коридоре.

И правда, на кухню вошёл Миша Пуговкин. Я подавил вздох. Судя по его решительному виду — выспаться в ближайшее время мне не светит.

— Муля! — нервно воскликнул он, — помоги мне!

— Что опять стряслось? — проворчал я.

— С семейным положением, — пробормотал он.

— Мы же с тобой разговаривали уже на эту тему, — напомнил я.

— Но ни до чего конкретного не договорились, — ответил он, — твоя начальница помешала. Вот я и подумал…

— Миша, — вкрадчиво сказал я, — а что ты всё утро до обеда делал?

— Ка что? — удивился он, — спал.

— Замечательно! — изобразил аплодисменты я, — а я, пока ты отсыпался, работу работал. А сейчас вернулся домой и в милицию бегал — проблемы Жасминова решал. Теперь пришёл ты со своими проблемами. Опять надо решать. А я спать хочу… Я не прошу решать мои проблемы. Я всего лишь хочу немного поспать!

— Извини, Муля, — смутился Пуговкин, — я завтра зайду.

При этом вид у него был такой несчастный, что сердце моё растаяло:

— Ладно, — проворчал я и резко затушил сигарету. — Подожди секунду — я холодной водой хоть умоюсь, а то вырубает меня, и пойдём.

— Куда пойдём? — нервно спросил Пуговкин и добавил, — я не буду на Дусе жениться, даже фиктивно!

— Жди! — велел я и пошел в ванную.

Плеснув в лицо холодной водой, я немного пришёл в себя.

— А теперь идём, — велел я и задал важный вопрос, — у тебя деньги есть?

— Нету, — приуныл Миша, — а зачем?

— С пустыми руками к невесте неудобно идти же, — ответил я. — ну да ладно, нет, значит, нет. И так сойдёт.

— А к кому мы идём?

— Где живёт твоя Марина? — спросил я.

— Какая Марина? — удивился Миша.

— Супруга твоя! С которой ты на развод подал.

— Она не Марина! Она — Надя!

— Не важно, идём!

— Зачем?

— Мириться будешь, — ответил я.

— Я не буду с нею мириться! Ты понимаешь, Муля, она мне сказала…

— Тихо, Миша! — жёстко велел я, — у тебя какая сейчас цель?

Видя, что он не понимает, я сказал вместо него:

— Твоя цель — собрать необходимые документы, чтобы тебя выпустили. Правильно?

Миша кивнул.

— А для этого тебе нужно семейное положение. Вот мы и идём его делать.

— Но, Муля…

— Миша, — твёрдо сказал я, — я не заставляю вас любить друг друга, если любви больше нет. Но нужно попробовать все варианты. И вариант забрать заявление из ЗАГСа проще, чем новая женитьба. Тем более — фиктивная.

Пуговкин вздохнул и поплёлся за мной.

К моему удивлению мы пришли в ту общагу, где он раньше жил.

— Она же не хочет тут жить? — удивился я.

— Это она со мной не хочет, — вздохнул Пуговкин, — а когда я ушёл отсюда, она тут спокойно живёт.

— А дочь?

— Леночка так и осталась у бабушки, — помрачнел Миша.

Мы прошли наверх и постучали в дверь.

Буквально через мгновение та открылась и на пороге возникло воздушное создание с кукольным личиком и лучистыми глазами. Девушка несколько секунд изумлённо хлопала длинными ресницами, а потом, наконец, отмерла:

— Миша? — взгляд её потяжелел и лицо исказилось от гнева, — ты зачем пришёл⁈ Мы же договаривались, что здесь буду жить я. Ещё и собутыльника привёл! Как тебе только не стыдно! Я сейчас милицию позову!

Она распалялась всё сильнее и сильнее.

— Так! А ну, тихо! — рявкнул я, и Надя аж охнула от неожиданности и испуга.

— Ч-что?

— Нам надо поговорить! — заявил я непреклонным тоном, — мы пройдём? Или будем греть уши всем соседям?

Я махнул рукой на двух женщин в ситцевых халатах, которые делали вид, что они тут, в коридоре, по своим делам, а на самом деле с любопытством прислушивались.

— Мы займём у тебя пять минут, — сказал я, — не больше!

Видимо мой жёсткий тон и свирепый вид. А может быть, добротный костюм с галстуком, сделали своё дело, и Надя посторонилась, пропуская нас в комнату.

Мы протиснулись внутрь.

Сейчас комната отличалась от той, что я видел в прошлый раз — сейчас она вся аж блестела.

Но мне было некогда обсуждать чистоту, жутко хотелось спать. И нужно было порешать все Мишины вопросы до того, как я вырублюсь от переутомления.

— Слушаю вас, — Надя опять взяла инициативу в свои руки, и вся прямо транслировала неодобрение и возмущение. — И я сразу говорю, мириться с этим алкашом я не буду!

— Так! — отобрал инициативу в разговоре у неё обратно я, — сейчас оба сели на кровать и слушаем! Молча!

На меня уставились две пары глаз. И если Миша смотрел с надеждой, то Надя — с вызовом и упрямством.

В общем, задачка была не самая простая.

— Сперва представлюсь. Иммануил Бубнов. Методист Комитета искусств СССР. — представился и я, видя, что выражение Надиного лица стало озадаченным, спросил. — Итак, первый вопрос: почему вы разводитесь?

Миша замялся, а Надя возмутилась:

— Это наше личное дело!

— Нет, не ваше личное, — жёстко оборвал её я, и, видя, как её аж перекорёжило от такой моей бесцеремонности, сказал, — объясняю. Я руковожу советско-югославским проектом от Комитета. Это — фильм под названием «Зауряд-врач». И Миша там будет играть главную роль.

Надежда недоверчиво фыркнула, а Миша приосанился и посмотрел на супругу торжествующе, мол, а я же тебе говорил.

— И что с того? Я тут причём? — недовольно спросила она.

А я вспомнил, что она тоже была вроде как актрисой. Возможно, здесь ещё профессиональная ревность.

— А при том, — ответил я, — что съемки будут проходить в Югославии. Не полностью, но больше половины фильма. Режиссер, кстати, югослав, Йоже Гале.

— Ну и пусть себе катится! — нахмурилась она, — я не даю разве⁈

— Не даете, — ответил я спокойно, а Надежда аж вспыхнула от возмущения:

— И как это я не даю?

— Очень просто, — пояснил я, — у вас развод через пару дней. И Мишу не выпустят из страны за границу.

— Ну и пусть не выпускают! — злорадно хохотнула Надежда, — другого алкаша на главную роль найдёте!

Миша покраснел и порывался ответить что-то едкое. Но я не дал:

— А вот это уже глупо, — сказал я, — очень глупо с вашей стороны и недальновидно.

— Почему это! — взвилась Надежда, — я ему всю молодость отдала! Дочь родила! Карьерой пожертвовала! Ради чего⁈ Ради чего, я спрашиваю⁈ Ютиться в этой конуре⁈

— Всё просто, — сказал я, — слушайте меня внимательно…

Глава 11

— Надежда, вы ведь тоже актёрскую профессию имеете, если я не путаю? — спросил я.

— А при чём тут это? — раздражённо фыркнула она.

— Мне нужно понимать — вы разбираетесь в нюансах этой профессии или нет, — спокойно объяснил я.

— Разбираюсь! — её лицо исказилось от гнева.

— Замечательно, — вздохнул с облегчением я, — Значит мне будет легче вам объяснит всё, раз вы сами не понимаете…

— Да что тут понимать! — взвилась Надежда. От эмоций волосы её растрепались, на щеках выступил румянец. Она сейчас была чудо как хороша. Видимо, Миша тоже так считал, потом что те взгляды, которые он на неё бросал, были далеко не монашескими.

— Не перебивайте! — резко пресёк бабскую болтовню я. — Когда вы с Мишей разведётесь, вы его на алименты для Леночки подавать будете?

— Ну конечно! Это же его дочь! Пусть платит! А что, я одна должна её растить?

— Надя, но я разве… — влез с оправданиями Миша.

— Я кому сказал молчать! — рявкнул я, — Слушайте молча! Оба! У вас было время друг другу всё сказать! А мне балаган слушать некогда! Я сейчас всё скажу и уйду. А вы дальше сами решайте!

Воцарилось долгожданное молчание. Миша смотрел на меня несколько ошеломлённо, таким он меня ещё не видел, а Надежда — недовольно. Но мне было плевать. Я хотел поскорее разобраться и свалить отсюда.

— Итак, вы разводитесь через пару дней…

— Через четыре, — опять влезла Надежда, но я на неё сердито зыркнул и она угомонилась.

— Надежда подаёт дочь на алименты. Михаил платит. Правильно?

Оба кивнули.

— Размер алиментов имеет значение? — я требовательно посмотрел на Надежду.

— Ну конечно… — кивнула она.

— То есть чем больше денежная сумма, тем для ребёнка лучше? Правильно?

— Да.

— Тогда я скажу так. Вам просто необходимо завтра же пойти в ЗАГС и забрать заявление! — начал я и, видя, что Надежда опять вскинулась, не дал ей сказать, — Михаил скоро поедет на съемки в Югославию. Как женатого человека, его выпустят. Там он заработает хорошую сумму, часть из которой пойдёт на ребёнка. После возвращения Миши из Югославии, вы можете хоть сто раз разводиться. А Лена будет получать хорошие алименты. Понимаете? Дальше. После этого фильма Мишу начнут активно приглашать на съемки других фильмов, в театры играть. Плюс не забывайте о прокате «Зауряд-врача» в зарубежных кинотеатрах. То есть вам сейчас нужно отодвинуть все ваши детские обиды. Временно, разумеется. Включить взрослого человека и подумать, какую выгоду можно получить из этой ситуации обоим. Ведь там не только деньги. Ту же импортную одежду Миша ребёнку привезёт из заграницы. Это вам ясно?

Надежда сидела задумчивая, тихая.

А я решил ковать железо, пока горячо:

— Если же вы пойдёте на принцип и не заберёте заявление, то Миша скорей всего никуда не поедет. Других ролей ему не предлагают. И не будут предлагать в ближайшие годы. А роли в театре если и дадут, то какие-то второсортные, небольшие. То есть на нормальные алименты ребёнку вам рассчитывать нечего. Придётся дочь действительно поднимать самой. У меня всё. Если есть что сказать — говорите быстро и я пошёл.

Несколько мгновений царила тишина: Надежда обдумывала мои слова, а Миша, кажется, даже вздохнуть боялся. Наконец, его супруга отмерла и сказала:

— Вы правы, Иммануил. Заявление мы завтра пойдём и заберём.

И, видя, как радостно вскинулся Миша, она жёстко добавила:

— Это временно. Чтобы ты поехал в Югославию. И не просто так. Привезёшь мне за это туфли.

— Привезу! — Миша аж воссиял от радости, — и сапоги привезу! И Леночке!

Судя по скептическому взгляду Надежды, Мишиным обещаниям она давно уже не верила. Поэтому я не смог не вступиться за друга:

— А вообще я скажу так — зря вы, ребята, разругались. Такая хорошая пара. Крепкая, красивая. Любо-дорого посмотреть.

— Потому что он алкаш! — выдала Надежда со злостью. — Сколько я просила его! Сколько умоляла! А он ни в какую!

— Кстати, Миша, а почему ты так пьёшь? — спросил я.

Пуговкин смутился и только тяжко вздохнул. А я сказал Наде:

— А я скажу. Как я понимаю, пить он начал, когда ребёнка в деревню увезли, и семья разваливаться начала. Правда же?

Надежда взорвалась. Очевидно тема для неё была болезненная и ей ужасно хотелось выговориться:

— Да вот же сами смотрите! Это не комната! Это конура какая-то! Как здесь с ребёнком жить⁈ Ей же бегать нужно, двигаться. А здесь из одного угла до другого руку протяни и достанешь!

Я посмотрел — действительно, Надежда была абсолютно права. Но за друга заступиться надо:

— Сами понимаете, что в Москве получить жильё сложно, — мягко заметил я, — вот поехали бы в любую область, в райцентр или даже в деревню. Миша пошел бы завклубом. А вы — в библиотеку, к примеру. Вам бы от колхоза сразу дом дали бы. Вон как Печкину…

— Так мы же хотели в кино сниматься, в театрах играть… — вздохнула Надежда.

— Вот именно, — поддержал её я, — а так не бывает, чтобы и в столичных театрах играть и сразу трёхкомнатную квартиру в Москве дали. Вон сосед мой, по коммуналке, Орфей Жасминов, оперный певец, между прочим, а вместо отдельной жилплощади, ему чуланчик через проходную комнату у чужих людей дали. И ничего, живёт. А у вас отдельная комната. Не проходная. В общежитии есть вода, канализация, кухня. Что ещё надо?

— Тесно, — вздохнула Надежда.

— А вот такой вопрос вам, Надежда, — сказал я, — если бы у вас была большая комната, вы бы не разводились с Мишей?

— Ну если бы он не пил… — задумалась Надежда.

— Хорошо, если бы ещё и не пил, — кивнул я.

— Ну тогда я бы не разводилась, — твёрдо сказала Надежда, избегая смотреть на Михаила, который прямо весь засиял.

— Тогда давайте договоримся с вами ещё и так, — предложил я, — вы всё равно завтра заберёте заявление в ЗАГС. Миша потом поедет в Югославию на съемки. Но вас же будут проверять, правильно?

Надежда вздохнула.

— Поэтому я предлагаю, чтобы вы пустили Мишу пока пожить к себе в комнату. Временно и формально! — добавил я, видя, как вскинулась Надежда, — чтобы комиссия увидела. Он пить больше не будет. Я понимаю, что тесно. Но сейчас я жду, когда у меня в квартире сделают ремонт. Когда я перееду, а это будет примерно в течение месяца, может быть раньше или чуть позже. А моя комната в коммуналке останется. И я передам её Мише. Вам там будет нормально жить. И Леночку к себе заберёте. Там, в соседней комнате у нас, Колька жил, ему четыре или пять лет, я точно не помню, так он по коридору на велосипеде катался. Кухня у нас большая. Ванная отдельная. Две плиты. Соседи хорошие, дружные. Да Миша их всех хорошо знает. И опять же, это тоже всё временно. Там вы поживёте пусть год или два. Пусть даже три. А затем, когда «Зауряд-врач» выстрелит — стопроцентно Мише дадут отдельную комфортабельную квартиру. А если вы не прошляпите это время и у Леночки появится братик — то может даже и трёхкомнатную.

Михаил и Надежда тихо смотрели друг на друга.

Я сказал «до свидания» и бесшумно вышел из комнаты. Кажется, мой уход даже не заметили…

Если я надеялся поспать — то зря.

Потому что, как оказалось, в моей комнате за столом сидела Валентина. И, размазывая слёзы и сопли, пила чай. Над ней курицей-наседкой хлопотала Дуся:

— Возьми ещё кусочек кексика, Валюша, — и Дуся пододвинула ближе к ней огромное блюдо, на котором ароматно пахли свежеиспечённые кексы.

— Нет, не хочу я кексика… — рыдая, Валентина отодвинула блюдо с кексами подальше.

— Ну один хотя бы…

— Не хочу!

— Что случилось? — я вошёл, остановился у двери, посмотрел на эту картину: одна плачет, другая утешает, а я стою как столб и понимаю, что сейчас начнётся женская слезливая драма, от которой мне не уйти.

— Что случилось? — повторил я уже строже.

— Я такая дура, Муля… — начала всхлипывать Валентина.

— Поговори с ней, Муля, — с облегчением сказала Дуся, и торопливо слиняла на кухню. Хитрая. Сама сбежала, а меня бросила наедине с рыдающей женщиной.

Больше всего я не люблю в женщинах — это слезы. Тогда они из меня могут верёвки вить, делать что угодно. Только бы перестали плакать.

Тем временем Валентина высморкалась в большой платок и посмотрела на меня заплаканными несчастными глазами.

— Рассказывай, Валя, — велел я. — Что опять стряслось?

Она вздохнула, в последний раз всхлипнула и заговорила:

— Ты понимаешь, Муля… Я столько всего начудила… Столько ошибок наделала… Я опозорила себя, разрушила свою репутацию… Я опозорила родителей… Моему отцу на партийном собрании сегодня сделали замечательные… За недостаточное воспитание дочери…

— Уже и туда дошло? — удивился я. — быстро они. Интересно, кто стукнул?

— А ведь я всего лишь хотела… хотела… — она зарыдала снова.

Я постучал чайной ложечкой по чашке, привлекая её внимание:

— Подожди, Валентина. Не надо сейчас рыданий. Сформулируй, пожалуйста, что ты хочешь? Какой сама видишь выход из этой ситуации?

Я сел напротив. Посмотрел на нее. Она — на меня. Слёзы катились, но уже не так бурно. Где-то за стеной хлопнула дверь, сквозняк прошуршал по полу. Тишина стала гуще.

— Н-не з-зна-а-аю-у-уу… — зарыдала она вдруг опять.

— Знаешь, Валентина! Прекрасно знаешь! — рявкнул я (из-за недосыпа и всех этих разговоров, был я сильно нетолерантный). — Если ты пришла тут слёзы лить — то это к Дусе или к Музе. Они и порыдают за компанию, и пожалеют! А я тупо спать хочу. Так что давай, решай сама…

— Помоги мне найти выход… — всхлипнула она, торопливо уничтожая следы слёз.

— Вот так-то лучше, — проворчал я, — выход простой. Прекрати быть трусихой! Это недостойно советского человека!

— Я не трусиха!

— Трусиха! Иначе зачем ты постоянно убегаешь от проблем, вместо того, чтобы взглянуть им в глаза.

— Я просто не знаю, как это сделать, — прошептала Валентина и густо покраснела.

— Иди домой. Сядь напротив родителей — перед папой и мамой. И скажи: «дорогие родители. Я была не права. Я хотела, чтобы вы считали меня взрослой. И мне казалось, что, если я буду делать все вот эти вещи, вы поймёте, что я выросла. Но на самом деле мне просто хотелось, чтобы вы гордились мной и восхищались. К сожалению, у меня не вышло. И мне очень жаль, что так всё получилось. Извините меня».

— Это очень трудно… — перепугалась Валентина.

— Знаешь, Валя, — сказал я, — жизнь вообще штука жестокая. Особенно, когда ты женщина, и особенно, когда ты хочешь быть свободной. Тебя всегда будут осуждать. За всё. За то, что плачешь. За то, что не плачешь. За то, что любишь. Из-за того, что перестала любить. Но ты не дура. Ты просто человек. И если ты ошиблась — значит, ты живёшь. А кто не ошибается, тот ничего и не делает.

Она посмотрела на меня. Глаза были всё ещё мокрыми, но уже не пустыми. В них просыпалась надежда.

— Спасибо, Муля, — прошептала она.

А я только пожал плечами:

— Не благодари. Просто знай: завтра новый день. И ты можешь начать его с чистого листа. А твои родители тебя любить будут всегда. Что бы ты не чудила. И возьми, наконец, ты этот кексик! Дуся старалась, пекла. Зачем её обижать?

Валентина с удовольствием цапнула кексик и принялась жадно его есть.

А я решил воспользоваться ситуацией:

— И, кстати, если хочешь быть полезной и доказать, что ты взрослая — помоги мне.

— Чем помочь, Муля? — с готовностью вскинулась Валентина, даже о кексике забыла.

— Попроси отца соорудить какую-то справку задним числом, что якобы Орфей Жасминов где-нибудь работает. Да хоть дворником. А то его в тюрьму забрали и могут на несколько лет посадить за тунеядство. Он на днях, примерно послезавтра, если его выпустят, уедет в деревню к Печкину. Тот его на работу в клуб возьмёт. Но сейчас ему помочь нужно. А то загубят человека.

— Но папа и слышать о нём не хочет… — перепугалась Валентина.

— Значит, тебе задание — донести информацию до отца так, чтобы он захотел помочь нашему другу. Поняла?

Валентина задумчиво кивнула.

— А раз поняла — забирай кексик и иди домой. Я спать хочу, — проворчал я.

Рано утром, когда я только-только закончил вести комсомольское собрание — сегодня мы разбирали очень интересную тему, о преодолении страха выступать перед большим количеством людей, — я попросил Надю и Олю остаться.

— Что такое, Муля? — спросила довольная моим вниманием кареглазка и расцвела улыбкой.

Наденька просто смотрела на меня лучистыми глазами.

— Товарищи девушки, мне нужна ваша помощь, — сказал я. — Вспомните, пожалуйста, кто из наших комсомолок работает в отделе, который связан с журналами и газетами?

— Муля, ну ты что? Я работаю! — воскликнула Оля.

— Ну ты же в архиве, Оля.

— Я работала в архиве, — весело ответила она, — но уже неделю как перешла в другой отдел. Меня повысили до замначальника отдела. Ты всё пропустил, Муля со своими проблемами. Со своей Югославией…

— Конечно, конечно… — покаялся я.

— Готовишься в Югославию… Куда там тебе на нас, простых людей, смотреть, — поддела меня и Надя, отчего и сама смутилась, да так, что её веснушки стали ещё более заметными.

— Извините, девочка… Точно закрутился… Всё забыл… — вздохнул я.

— Так что ты хотел? — блестя глазами от любопытства, спросила Оля.

— Да вот… мне подсказка нужна. Мне нужен один из журналов… Или, может быть, это газета… Но такая, чтобы она была популярной среди театральной богемы, в том числе среди режиссёров, писателей… В общем, чтобы они её все читали.

— Есть такой альманах, — кивнула Оля.

— Есть и газета, и два журнала, — подумав, добавила Надя. — А ещё есть несколько сборников попроще, есть альманахи.

— Нет, мне самое такое… рейтинговое.

— Что такое «рейтинговое»? — с недоумением спросила Оля.

— Потом объясню. Ну, такой, который больше всех читают.

— Хорошо. А зачем тебе это надо? — спросила Надя.

— Я хочу дать объявление.

— Ну так ты можешь спокойно дать в любое издание. В чём проблема?

— В том, что мне надо дать непростое объявление, и чтобы его обязательно напечатали. То есть мне, видимо, нужна какая-то справка или звонок от Комитета, чтобы мне не отказали. И вместе с тем это не сильно законно. Поэтому чтобы у вас тоже не было проблем…

— Ха-ха-ха-ха! — рассмеялась Оля. — Ты решил кого-то убить и хочешь дать об этом объявление?

Надя и себе захихикала.

— Ну, практически да. Только не убить, а другое, возможно похлеще.

— Какое другое⁈ — воскликнули девчата хором.

Я кратко рассказал им ситуацию: как Эмиль Глыба выманил деньги у Раневской. Правда, не называя ни имён, ничего.

— Это ужасно! — пробормотала потрясённая Оля.

— Это ужасно! — поддержала её Надя. — Надо в милицию сообщить!

— Никакой милиции! — ответил я. — Старушка-актриса сама отдала деньги добровольно. По сути, этот писатель выманил у неё на жалость к своему бедственному положению. Он размягчил доброе сердце этой старушки и забрал все деньги.

— Ужасно…

— Как кошмар… До чего люди дошли!

— Да это фашист какой-то! — вскричала Надя.

— Тише, тише, Надя… Так вы можете мне как-то помочь с этим?

— А что ты конкретно хочешь в нём написать? — спросила Оля.

— В общем, я пришёл к нему отобрать назад деньги, но он от меня сбежал. Поэтому всё, что я смог сделать — забрал все его рукописи, пьесы и черновики. Они сейчас все у меня. Теперь я хочу написать объявление о том, что скоро под моим именем будет опубликована очень интересная пьеса под названием «Чернозём и зернобобовые». Чтобы он, тот человек, который прячется от меня, зашевелился и сам на меня вышел. Иначе сам я его в Москве никогда не найду.

— Муля, вот ты голова! — со смехом воскликнула Оля.

— А если он убьёт тебя? — забеспокоилась Надя.

— Это уже мои проблемы, — ответил я. — Мне главное — с ним встретиться. Так что поможете?

— Ну, конечно! — сказала Оля. — Ты, Муля, сейчас беги на работу, а то твоя каракатица тебя сожрёт с потрохами. А мы сейчас с Надькой подумаем. Еще надо Валерию Ильиничну позвать. Она вот в этих делах хорошо понимает.

— Нет, нет, девочка! — я остановил их. — Вы же понимаете, что это всё должно храниться в тайне?

— Понимаем, — сказала Оля.

— Но надо придумать: к кому из редакторов обратиться, чтобы это объявление напечатали, и потом не было никакой разборки.

— И это подумаем, — пообещала Надя. — Мы к концу дня всё порешаем и тебе скажем.

Окрылённый этом разговором, я выскочил из Красного угла и по дороге, чуть ли не посвистывая, отправился к себе в кабинет.

А там меня уже ждали.

— Где сводное ранжирование? — завизжала Татьяна Захаровна, как только я вошёл в кабинет.

— Здравствуйте, Татьяна Захаровна, — спокойно ответил я и сел на своё место.

— Бубнов! Я к кому обращаюсь⁈ — перешла на визг она.

— Ко мне, — сказал я, расстегнул пиджак, аккуратно повесил его на плечики, распустил узел галстука, закатал рукав рубашки, и сел за стол, приготовившись писать дальше свой отчёт.

— Я к тебе обращаюсь! Встать!

— Ну, Татьяна Захаровна, мы же не в школе, чтобы вставать, — укоризненно вздохнул я. — Ну, пожалуй, если вы так сильно хотите, могу и встать.

Я встал, посмотрел на нее:

— Слушаю вас.

— Где информация?

Я пожал плечами, мол, и сам не знаю.

— Ты когда всё мне сдать должен был⁈ Где оно⁈

— Ой, извините… забыл… — развёл я руками и смущенно улыбнулся.

— Да ты что себе позволяешь⁈ Как ты мог забыть⁈ Мне сейчас к Большакову идти с докладом! А у меня ничего нет! Ты знаешь, что тебе за это будет? Тебя уволят за это, и никто тебе не поможет! Тебя после этого не то что в Югославию — тебе даже дворником никуда не возьмут! — завизжала она.

— Татьяна Захаровна, — тихо сказал я, — подготовка информации о цирках не входит в круг моих обязанностей. Ни в моих должностных обязанностях это не прописано, ни приказа нету, ничего нету. Вы что-то мне когда-то сказали? В коридоре возле подоконника дело было, да? Напротив туалета. Я думал, может, вы анекдот рассказываете, откуда я знаю? Или, может, я забыл. В общем, сами причину придумайте. Вы хотели дать мне поручение — надо было написать приказ или распоряжение, и я бы это сделал. Это — раз. Во-вторых, если вы планируете переводить меня с театров и кинотеатров на цирки, то тоже для этого должен быть соответствующий приказ и согласие вышестоящего руководства.

— Я сама решаю, кто что должен делать! — парировала она.

— Нет, Татьяна Захаровна, у нас не крепостное право, и вы не помещик. Спектр работы каждого сотрудника обусловлен его должностной инструкцией. Если никаких дополнений не внесено — значит, ничего лишнего делать я не буду.

— Ах ты ж буржуй! Самодур, тунеядец! — заверещала она.

Я улыбнулся, сел на место и углубился в свои отчёты.

Татьяна Захаровна ещё немного поорала и, перед тем как хлопнуть дверью, крикнула:

— Ты у меня ещё пожалеешь!

— Угу, угу… уже слышал это, — криво улыбнулся я и принялся за очередной отчёт.

Глава 12

Я сидел за столом в своей комнате и починял примус.

Ну, а чем ещё может заниматься обычный советский мужчина, если ему вдруг выпал свободный вечер? Причём классик был абсолютно прав — эта зараза имела свойство постоянно ломаться. Дуся поначалу таскала гадский примус к Михалычу, соседу-слесарю. Он был, как говорится, не просто слесарь, а чудо-слесарь, на все руки мастер. Правда на третий раз ему это надоело, и он научил меня.

И вот теперь сижу, починяю примус. Всё, как положено.

Дуся тем временем хлопотала на кухне (то, что свой родимый примус снова сломался никак не отменяет того, что ужинать нужно полноценно и вкусно).

Я как раз возился с форсункой, пытаясь её прочистить, как дверь без стука раскрылась и в комнату вошли.

Не поднимая взгляда от примуса, я сказал:

— Дуся, подай мне маленький нож, а то тут сажу немного счистить надо.

— Муля! — голос был явно не Дусин.

Я поднял голову — это было Надежда Петровна, Мулина мама.

— Мама, привет! — сказал я и добавил, — подай вон тот нож, на полке лежит, слева.

— Муля! Тебе что, нечем больше заниматься⁈ — возмущённо скривилась Надежда Петровна, но нож всё-таки подала.

— Почему это? — я аккуратно счистил густую жирную накипь со стенки (Дуся частенько вместо керосина брала бензин у соседа в обмен на пирожки по бартеру, чтобы сэкономить. А что от этого примус портился — ей не докажешь).

— Это разве работа для интеллигентного человека⁈ — она аж задохнулась от возмущения, — лучше бы к нам в гости пришёл! А то отец уже ворчит, что ты совсем от семьи отбился!

— Каюсь, неправ, — примирительно сказал я (спорить с Мулиной матерью было себе дороже) и водрузил сифонную трубку на место. — На неделе обязательно зайду. Или на следующей. Это точно. Обещаю!

— Муля! — тон Надежды Петровны внезапно поменялся, в нём проскользнули мурлыкающие, гипнотизирующие нотки, — а давай ты завтра прямо после работы к нам зайдёшь?

— Зачем? — не понял я, аккуратно вытирая нож и руки куском чистой тряпицы, которую загодя приготовила мне Дуся.

— У нас будет небольшой праздничный ужин… — обтекаемо ответила она, — я пирог с ягодами испеку, такой, как ты любишь…

— Да Дуся вчера только пирог пекла, — не врубился в очередную интригу Надежды Петровны я. — С яблоками. Вкусный.

— Муля! — возмутилась Мулина мать, — а, может, я соскучилась за тобой⁈ Может, я поговорить хочу⁈ По-семейному!

— Ну, давай поговорим, — согласился я (вечер всё равно был свободным). — Садись к столу, мама. Я сейчас Дусю позову, у неё там сырники были. Очень вкусные. Она их в этот раз как-то совсем по-другому сделала. Вроде манку добавила и ещё что-то. Тебе должно понравиться.

— Да погоди ты со своими сырниками! — поняв, что манипуляция не удалась, Надежда Петровна решила приоткрыть карты:

— У нас завтра гости будут, сынок.

— И?

— Да вот, мы с отцом хотели тебя с ними познакомить. Хорошие знакомства — это важно.

Я постарался подавить тяжёлый вздох — как же мне надоели эти смотрины невест! Но я сам виноват, тогда сказанул, чтобы она отстала, а она ухватилась за это, и теперь я страдаю. Хотя следует признать, что знакомство с Осиповыми вышло полезным — что с Анной Васильевной, которая выручала меня с экзотическими цветами для Изольды Мстиславовны, что с Валентиной, которая помогла сделать смету. Так что отказываться вот так сразу — глупо.

— А что за гости? — осторожно решил выяснить я.

— Котиковы, — нейтральным, деланно-равнодушным тоном сказала Надежда Петровна. Она сейчас напоминала мне кота Матроскина, который таким же независимым и равнодушным тоном учил дядю Фёдора как правильно бутерброд с колбасой есть.

— Что за Котиковы? — не позволил спрыгнуть с темы я.

— Иван Вениаминович, Ангелина Степановна и Таня, — со вздохом призналась Надежда Петровна и даже чуть покраснела. Совсем чуточку.

Угу-м. Что-то примерно эдакое я и подозревал. Но вслух сказал:

— И это очень нужные люди, да?

— Как ты не понимаешь, Муля! — возмущённо вскинулась Надежда Петровна, — создание семьи — это очень ответственный шаг! Очень! И нельзя вот так просто взять и жениться на первой попавшейся вертихвостке!

Я не стал комментировать ситуацию с замужеством самой Надежды Петровны и «тайну» моего рождения. Но, видимо, на моём лице всё и так было написано, потому что Мулина мама свирепо загорячилась:

— Не надо вот так хмыкать, Муля! Не надо! Я тогда была молодая и глупая! Отец был занят своей наукой, мать болела. Поэтому я наделала много ошибок. И отец потом еле-еле расхлебал всё. Я не желаю, чтобы ты, сын, перенёс такие же страдания, как перенесла я. Поэтому я хочу, чтобы твоя жена была из хорошей порядочной семьи, чтобы у вас была поддержка родителей, связи. Понимаешь?

Я понимал, но, число формально спросил:

— А что за связи у Котиковых? Кто они?

— Ты прям как твой дед, — грустно усмехнулась Надежда Петровна, — тебя в первую очередь не Таня интересует, а связи Котиковых…

— Хочу понимать, стоит ли время тратить, — нейтрально ответил я.

— Иван Вениаминович по дипломатической линии служит, вот только-только они из Варшавы вернулись. А до этого где-то в Африке были. Я точно не помню, но ты сам можешь спросить. Ангелина Степановна домохозяйка. А Таня…

— Я согласен! — торопливо сказал я. — Я приду завтра обязательно. Иван Вениаминович ведь будет?

— Ну конечно… — не врубилась Надежда Петровна, — а зачем тебе он? Вот Танечкая чудесно на скрипочке играет. И такие стихи душевные пишет, ты будешь в восторге.

— Знаю, — кивнул я и добавил, — но ты уж проследи, чтобы Иван Вениаминович обязательно был.

Когда Надежда Петровна ушла, попив чаю с хлебосольной Дусей и прихватив с собой чудо-сырники, я с довольным видом откинулся на спинку стула: удача сама идёт ко мне в руки! Тру-ля-ля! Мне сейчас кровь из носа нужно было проконсультироваться с главой семейства Котиковых в разных нюансах выезда за рубеж и проживания там. Так-то за границу я мотался часто. Но это было там, в моём мире. И однозначно выезд за границу в двадцать первом веке и выезд через «железный занавес» в двадцатом послевоенном — это были абсолютно разные вещи. Поэтому консультация была крайне необходима.

А во-вторых, мне нужно было выяснить, как передать сестре Фаины Георгиевны информацию о том, что она будет в Югославии, и организовать им встречу. Но организовать надо всё так, чтобы ответственные товарищи не заподозрили, что это моя работа. И чтобы не сорвали встречу. Ведь я ей обещал.

Поэтому завтра на ужин с Котиковыми я пойду обязательно! Ради этого я готов слушать и Танину игру на скрипочке, и даже стихи.

Мои размышления прервала Валентина.

Она ворвалась в комнату, также, как и ранее Надежда Петровна — без стука.

И я подумал, что женщин из моего окружения пора начинать воспитывать. А то создаётся впечатление, что они все давно уже вылезли мне на голову.

— Муля! — радостно воскликнула она прямо с порога, — получилось!

— Что получилось? — я так замотался по своим делам, что уже даже и забыл, о чём речь.

— С Орфеем получилось!

— Да? — искренне обрадовался я. — Как это тебе удалось?

— Прекрасно удалось! — похвасталась Валентина, — папа, как узнал, то сказал, что от меня можно ожидать чего угодно. И лучше пусть Орфей уедет в село и там его доярки быстро подхватят, чем зять-уголовник.

— Он дал справку?

— Дал! — зарделась Валентина и протянула мне сложенный вчетверо листочек, — вот!

Я развернул. Действительно, это была справка, подтверждающая, что Жасминов Орфей работает грузчиком в магазине стеклотары «Волна» и находится на испытательном сроке два месяца.

— Замечательно, — заулыбался я, аккуратно сложил бумажку и сунул её в карман пиджака. — Спасибо, Валя.

Я ждал, что после этого она уйдёт, но не тут-то было. Она решительно плюхнулась за стол напротив меня.

— Что? — спросил я.

— Муля, — смущённо пискнула она, — мы тогда говорили…

— Я помню, — проворчал я.

— И что мне делать?

— Что делать? — задумался я и тут светлая мысль пришла мне в голову, — а знаешь, что, Валентина. А докажи-ка ты своим родителям, что ты чего-то-таки стоишь.

— Как, Муля? Я бы с радостью!

— Очень просто, — улыбнулся я. — Сейчас набирают молодёжь высаживать лесополосы по берегам Волги. Даже к нам в Комитет искусств по комсомольской линии инструкция такая пришла. Многие наши девчата берут отпуск, сбиваются в стройотряды и едут туда. У тебя же сейчас каникулы?

— Каникулы, — согласно кивнула Валентина, — осталось только последний зачёт по трудовому праву сдать. Точнее пересдать и всё. Экзамен по налогам мне автоматом засчитали. На «отлично».

— Ну вот, — удовлетворённо кивнул я, — сдавай свой зачёт и сразу же подавай заявку. Поедешь в Поволжье. Ты только представь — студенты из разных ВУЗов, жизнь в вагончиках посреди степи, работа на свежем воздухе, вечером песни под гитару и купание в Волге. Романтика! И главное — никакого контроля от папы и мамы. А в конце лета вернёшься домой, и родители сразу увидят, что ты уже взрослая, раз трудностей не испугалась и выдержала…

— И Родине помогу! — загорелась Валентина.

— И денег подзаработаешь, — добавил я.

Окрылённая Валентина ускакала домой «обрадовать» родителей, а я с облегчением выдохнул. Замечательно я придумал — и взбалмошную дурынду сплавил подальше и надолго, и заодно к физическому труду её, считай, приобщил. Как говорил классик: «труд создал человека». И я очень надеюсь, что, хлебнув реальных трудностей, Валентина снимет свои розовые очки и начнёт смотреть на мир трезвым взглядом. Заодно и комфорт в родительском доме оценит.

Теперь у меня остались вопросы по Жасминову и Ярославу.

Сейчас уже поздно идти вытаскивать Жасминова из милиции. Схожу завтра прямо с утра (только на работе покажусь и всё). Значит, на сегодня остаётся только Ярослав.

Вошла Дуся с большой пахучей кастрюлей, источающей умопомрачительный аромат борща:

— Муля, борщ будешь? Я на завтра целую кастрюлю наварила. С фасолью, как ты любишь.

— Я знаю, кто будет, — усмехнулся я и вышел из комнаты.

Ярослав нашёлся в чуланчике Жасминова. Он сидел на полу и сосредоточенно отрывал от внутренней поверхности крышки жасминовского чемодана фотокарточки с полуобнажёнными актрисами. При этом он их внимательно рассматривал и сортировал на две кучки.

— Привет, Ярослав! — сказал я.

— Борщ буду, — ответил тот, не отрываясь от занятия.

— Откуда ты знаешь, что я за борщ пришёл спрашивать?

— Он пахнет на всю квартиру, — ухмыльнулся Ярослав, отодрал последнюю фотокарточку с томной толстопопой девицей в корсете, чулках и такой короткой юбкой, словно её и не было, и сунул обе кучки все себе за пазуху, — догадаться нетрудно.

— Тогда пошли, — согласился с его логикой я, — а то Дуся сейчас прибежит.

Мы вернулись ко мне в комнату и, пока Дуся хлопотала над голодной сиротинушкой, подсовывая ему лучшие куски, я завёл разговор:

— Ты знаешь, зачем баба Варвара тебя здесь оставила?

— На перевоспитание, — хмуро буркнул Ярослав и подул на ложку с густым ярко-бордовым борщом, где между золотистыми жиринками плавали белые капельки сметаны.

— Всё верно, — вздохнул я.

— Ну так перевоспитывай, — и себе вздохнул Ярослав, причём вздохнул подчёркнуто обречённо и демонстративно сокрушённо отодвинул миску с борщом. И даже ложку отложил, мол, поесть ребёнку спокойно не дадут, ироды.

Но я эти манипулятивные техники и сам хорошо знаю. Тем более, я прекрасно видел, что борщ всё равно в ближайшее время есть нельзя — сильно горячий.

— Я не считаю, что тебя надо перевоспитывать, — сказал я.

Лицо у Ярослава вытянулось.

— Ты — талантливый парень, — продолжил я.

Ярослав скептически фыркнул и закатил глаза, но я сделал вид, что не обратил на этот демарш никакого внимания, и спокойно продолжил:

— У тебя есть два варианта развития твоей жизни. Первый вариант — это продолжать валять дурака, красить Букета зелёнкой, йодом и синькой. Ещё, кстати, марганцовкой тоже можно попробовать…

Ярослав заинтересованно насторожился.

— Но тебе уже пятнадцать лет…

— Четырнадцать, — перебил меня Ярослав.

— Пусть четырнадцать, — равнодушно пожал плечами я, — но три-четыре года пробегут очень быстро. И ты станешь взрослым. И останешься в родимом селе, возле Варвары Карповны и Петра Кузьмича. Будешь работать в колхозе. Может быть даже трактористом. Или на комбайне. А, может, всего лишь коров пасти будешь. Думаю, в колхозе стадо большое, так что работа тебе найдётся. Женишься. На доярке или телятнице. А, может, если повезёт — на фельдшерице или почтальонше. Пойдут дети. Заведёте корову, уток и поросёнка. Будешь летом копать огород, зимой пить самогон. Пока не состаришься и не умрёшь…

— А второй вариант? — спросил Ярослав уже более заинтересованно.

— Ты возвращаешься в деревню. С тобой поедет Жасминов. Он — городской житель. Очень неприспособленный к деревне. От слова «вообще». Но при этом — он талантливый оперный певец. Очень опытный. Пётр Кузьмич возьмёт его завклубом или просто в спектаклях в клубе играть. Ты можешь постараться с ним подружиться. Помочь ему адаптироваться в деревне. Причём постараться задружиться так, чтобы он тебя тоже брал во все эти спектакли играть. Пусть он тебя научит правильно петь. Правильно играть роли. Это трудно, если правильно, чтобы зрители верили. Чтобы дарить эмоции.

Ярослав слушал, затаив дыхание.

— Потом ты отслужишь в армии и приедешь сюда, к нам. Мы поможем тебе поступить в театральный ВУЗ. Или в Щуку. И ты станешь актёром. Или певцом. Или художником. Или скульптором. Кем захочешь. Будешь жить в Москве, заниматься творчеством. Но тебе для этого нужно перестать заниматься ерундой — заборы в маки разрисовывать, собак выкрашивать…

— Я понял, — неожиданно серьёзно кивнул Ярослав. Немного помолчал и добавил, — а в цирке я смогу работать?

— Смотря кем, — честно ответил я, — если эквилибристом, то, увы, нет. Ты уже старый начинать, они же там с самого раннего детства готовятся. Но кем-то другим — вполне.

— Старый, — хихикнул Ярослав и снова стал серьёзным, — я клоуном хочу быть, дядя Муля. Это если в цирке. Или директором кукольного театра. Как Карабас-Барабас.

— Это всё реально, — сказал я.

— А как мне в этом поможет дружба с дядей Орфеем и оперное пение?

— Потому что на вступительных экзаменах это всё сдают. Многие из деревень приезжают, не умея правильно петь и играть, и срезаются на этом. А ты будешь подготовлен.

— А дед меня разве не может научить? — спросил Ярослав, имея в виду Печкина, — он в театре играл!

— Он самоучка, — пояснил я, — просто от природы талантливый. А тебе академическое образование надо. Знание методик и техник.

— Я постараюсь, — серьёзно кивнул Ярослав и по его мечтательному взгляду я понял, что он постарается однозначно.

Вот и ладненько.

А утром я пришёл на работу, первым делом показался перед коллегами, заскочил к Козляткину и отпросился на час «по делам». Тот только рукой махнул.

Забежала довольная и аж искрящаяся от радости Оля и показала мне газету «Советское искусство».

— Смотри! — хихикнула она.

Я развернул и расплылся в улыбке:

— Замечательно! Ты просто молодец, Оля!

На последней странице, сразу после статьи «Народное зодчество Верхнего Поволжья» было напечатано большое объявление:

«Открыт набор артистов театра для игры в четырёхактной пьесе „Чернозём и зернобобовые“. Автор — драматург Бубнов Иммануил Модестович. Обращаться в театр Глориозова».

— Вечером газета вышла! — похвасталась она.

— Спасибо, буду должен, — расплылся в улыбке я.

Очень довольная собой Ольга ушла, а я сообщил Ларисе, что уйду на часик по поручению Козляткина, сам же со всех ног помчался в милицию спасать Жасминова.

Только я вышел на улицу, не успел ещё даже выйти за ограду, как раздался крик:

— Сдохни, тварь! — и на меня с ножом бросился разъярённый Эмилий Глыба.

Глава 13

Званый ужин для узкого круга лиц явно удался на славу.

Надежда Петровна хищным коршуном отслеживала любые пожелания гостей. Так ведь и гости были не простые: Иван Вениаминович Котиков, глава семейства, его супруга — Ангелина Степановна и дочь Таня, только-только прибыли из-за железного занавеса, аж из самой полубуржуйской Варшавы, и удивить их московской хлебосольностью было ох как непросто. Но Надежде Петровне удалось.

И дело было даже не в том, что подключённая к кулинарному процессу Дуся расстаралась вовсю, и даже не в том, что Павел Григорьевич решил поразить воображение почти буржуйских гостей и показал свою коллекцию якутских драгоценных минералов, настоящий шаманский бубен и целую дюжину ножей с резными ручками на мамонтовой кости. Дело было во мне.

Потому что гвоздём программы стал именно я.

И не потому что Иван Вениаминович и Ангелина Степановна присматривали себе в моём лице потенциального зятя.

Вовсе нет.

А всё дело в том, что слухи по Москве расползаются, увы, быстро.

— Но как он смог угадать, когда ты выйдешь из здания, Муля⁈ — ахнула Ангелина Степановна, высокая тощая женщина, ещё не растерявшая былой красоты и активно молодящаяся с помощью импортной косметики, — я так понимаю, было только начало рабочего дня, правильно?

И она повернулась к супругу за подтверждением.

Супруг Ангелины Степановны, Иван Вениаминович, напротив, был невысоким, крепко сбитым мужчиной с небольшой седоватой бородкой клинышком и залысинами на голове.

— Да-да, — согласно кивнул он и Ангелина Степановна просияла.

— Как он рассказал в милиции, он просто сидел возле входа и ждал меня, — пояснил я, — и собирался сидеть так хоть весь день.

— Но зачем⁈ — всплеснула руками гостья, так, что массивные золотые браслеты с крупными алыми камнями, сердито звякнули.

Надежда Петровна метнула завистливый взгляд на эти браслеты и украдкой вздохнула. У неё было много (точнее очень много) украшений, и золотых, и разных, но вот конкретно таких вот браслетов — не было. И я теперь представляю, чем будут Адиякову выносить мозг в ближайших полгода.

— Я опубликовал в газете объявление о том, что собираюсь поставить в театре пьесу «Чернозём и зернобобовые» под своим авторством и объявляю кастинг для актёров…

— Кастинг? Что это? — не поняла Надежда Петровна и вопросительно посмотрела на меня.

Чёрт! Постоянно забываю, что некоторые слова, привычные мне в том мире, здесь ещё не знают.

— Это отбор нужных актёров на роли из всех претендентов, — пояснил я и добавил, — английское слово.

— Это неэтично пользоваться английскими словами, если есть наши советские слова, — на всякий случай с категорическим видом покачал головой Павел Григорьевич.

— «Чернозём и зернобобовые»! Ужас какой! — возмущённо всплеснула руками Надежда Петровна, — Муля! Мы воспитывали тебя на поэзии Серебряного века! Ты рос под сказки Пушкина! И вдруг какие-то зернобобовые! Это ужасно, Муля! Есть же вечные темы! Любовь, дружба, предательство, тоска по Родине, в конце концов! Нет, ты взял зернобобовые! И чернозём!

Мда, это Мулина мамашка не знает, что зернобобовые — это ещё нормальный вариант, ведь там на выбор была и вторая пьеса, про свиноводство. Но вслух я этого, само собой, не сказал.

— Но ведь были когда-то писатели-почвенники… — невпопад попытался разрядить обстановку Адияков, но его попросту проигнорировали. На кону сейчас было большее.

При этом, Надежда Петровна, не отнимая тонких, унизанных перстнями пальцев от висков, незаметно, между делом, проследила как Дуся внесла большую фарфоровую миску с голубцами и проследила, чтобы та поставила её ровнёхонько по центру.

— А мы свою Танечку растили под сказки Салтыкова-Щедрина. Иван Вениаминович считает, что они развивают ребёнка гораздо лучше… — тут же похвасталась Ангелина Степановна.

— Безусловно, — чуть скривилась Надежда Петровна, пока ещё сдерживаясь, но всё равно не выдержала и добавила, — а вот мой отец, знаменитый академик Шушин, так он считал, что только сказки Пушкина полезны для развития ребёнка…

— Так я не понял, а почему этот Эмилий Глыба набросился на тебя из-за пьесы? Да ещё и с ножом? — нахмурился Иван Вениаминович и с ювелирной точностью перевёл грозивший уйти в педагогические дебри разговор в интересующую его сторону, — что плохого в постановке пьесы на острую социальную тему и великом сталинском проекте? Он что, осуждает?

При этом его голос поник до шёпота.

— Нет, — покачал головой я, — дело в том, что это была его пьеса, Эмилия Глыбы. Это он её написал. Как правильно сказала моя мама, я воспитывался на классике и подобный бред написать просто не в состоянии…

В комнате моментально воцарилась абсолютная тишина.

На меня уставились изумлённо все, даже Танечка, которая всё это время сидела с высокомерным видом и вяло, через силу, изредка снисходила ковырять в тарелке пару листочков салата и ещё какую-то зелень, не унижаясь до котлет и голубцов. За что Дуся бросала в её сторону гневные взгляды, которые Танечка игнорировала с воистину ледяным спокойствием Снежной королевы.

— Но, Муля! Как ты мог взять чужую пьесу, даже такую отвратительную, про зернобобовые, и выставить её под своим именем!! — ахнула Надежда Петровна.

А все посмотрели на меня с осуждением.

— Это называется «плагиат», молодой человек, — осудил меня Иван Вениаминович. — и, в былые времена, за такое вызывали на дуэль.

Все приумолкли, вспоминая былые времена. Которые знали исключительно по рассказам родителей и старших родственников.

— Да разве же я спорю? — пожал плечами я, — тем более, что чужого я никогда не брал. Наоборот. Мне пришлось это сделать, чтобы отобрать у него то, что как раз украл он.

— Как?

— Ты о чём?

— Ничего не понимаю! — на меня посыпались вопросы, как из решета.

— Да вот так, — и я, не жалея красок, рассказал, как Эмиль Глыба своими жалостливыми рассказами выманил сталинскую премию у пожилой актрисы. И что он сбежал от меня в окно, когда я пришёл к нему выяснять, зачем он ограбил несчастную старуху.

— И вот когда он выпрыгнул в окно, мне не оставалось ничего другого, как забрать все его рукописи с собой в надежде, что он сам выйдет на меня, чтобы отобрать всё обратно. Но он не вышел. Трусоват оказался. Это же не несчастных одиноких старушек обирать. Вот я и придумал дать объявление, что буду ставить эту пьесу под своим авторством. Его честолюбие не выдержало, и он на следующее утро напал на меня, — закончил рассказывать историю я,

— Это так романтично! — всплеснула руками Танюша. А Ангелина Степановна и Надежда Петровна с пониманием переглянулись.

— И вот чем ты думал, Иммануил! — возмутился Адияков, — он же мог и убить тебя!

— Не должен был, — отмахнулся я, — я, если что, пару безотказных приёмов знаю.

— Но у него же был нож! — воскликнула Ангелина Степановна, — это безрассудное мальчишество, Иммануил!

— Во дворе курили мои коллеги. Так что мы втроём сразу скрутили его и отвели в милицию. Там почти рядом, — пояснил я.

Но рассказывать о том, что заодно я заступился за Жасминова и отдал справку о месте его работы и его сразу выпустили — не стал. Незачем им знать такие подробности. Зато хорошо, что завтра Жасминов с Ярославом уедут вечерним поездом к Ложкиной и Печкину. И я буду за них спокоен.

— Он же мог тебя убить, Муля! — возмущённо воскликнула Надежда Петровна, между тем с гордостью поглядывая на остальных, мол, видите, какой у меня сын.

— А почему вы за неё, ну за эту женщину, вступились? — заинтересованно спросила Таня.

— Понимаете, Таня, ведь эта пожилая актриса несколько дней из-за этого не ела и чуть не умерла от горя и физического истощения. Она просто легла на кровать, отвернулась к стене и приготовилась умирать. Представляете? Если бы её домработница не пришла ко мне, я бы даже и не узнал об этом!

Таня, Ангелина Степановна и Надежда Петровна синхронно ахнули.

— А что это за актриса? — спросил Иван Вениаминович, — я театральный мир неплохо знаю…

— Фаина Георгиевна Раневская, — сказал я и добавил, — только между нами это. Сами понимаете, уязвлённая гордость…

— Хорошая она актриса, — с важным видом эксперта кивнула Ангелина Степановна и торопливо добавила, — помнишь, Ванечка, как мы в прошлом году, когда ты из Белграда приехал, ходили в театр на спектакль с её участием? «Шторм» называется. Ты ещё тогда сказал, что кроме её игры там больше смотреть нечего?

— А наш Муля скоро едет в Белград! — не преминула похвастаться Надежда Петровна, — он руководит съемками первого советско-югославского фильма! Его даже сам Иосиф Виссарионович одобрил!

— Вот даже как? — кажется впервые Иван Вениаминович посмотрел на меня с интересом и явно одобрительно.

— Ну, мама, ну вот зачем ты так говоришь? — укоризненно и с должной скромностью я посмотрел на Надежду Петровну, в душе ликуя, как хорошо пошёл разговор, — я не руковожу съемками фильма. Я только написал, с помощью других артистов, сценарий. Режиссёром будет Йоже Гале, это югославский режиссёр. А я руковожу проектом. Это — разные вещи!

— А почему разные? — захлопала длинными ресничками Танечка. Этот разговор о знаменитостях и фильмах ей очень нравился. Когда она шла в гости, то явно не ожидала, что скучный московский «сын маминой подруги» вдруг окажется таким вот: заграничный фильм, знаменитые актёры, съемки, софиты, богема, аплодисменты и восторг толпы… флёр таинственности и шика. Такое Танечка очень даже любила. И хотя родители её из дома почти не выпускали, но её туда тянуло всегда.

— Потому что я занимаюсь скучными делами — смета, состав актёров, место для съемок и так далее. Никакой романтики.

— Смета советско-югославского фильма по-вашему неромантично? — хохотнул Иван Вениаминович, и они с Адияковым понятливо переглянулись.

И тут я понял, что общий язык с Котиковым найти смогу.

Когда дошло до перемены блюд перед десертом, мужчины вышли, как водится, покурить и выпить коньяка, на кухню (специальных курительных комнат, как в былые времена, в советских квартирах, само собой не было). Я, естественно увязался следом, игнорируя красноречивые взгляды Надежды Петровны, которая прямо мечтала, чтобы я остался с ними и послушал, как Танечка читает собственные стихи.

Нет, мне такого добра не надо. Даже из вежливости. Хватит с меня «Чернозёма и зернобобовых».

На кухне мы закурили, а Адияков разлил всем по хрустальным рюмкам тягучий тёмно-медовый коньяк.

— Это коллекционный марочный коньяк, — похвастался он, — мне один знакомый подарил. Сейчас таких уже не делают.

— А в Праге меня угощали винтажным коньяком пятидесятилетней выдержки, — не ударил в грязь лицом Иван Вениаминович, — вот где вкус и аромат!

Павел Григорьевич помрачнел: Прагу крыть было нечем.

— Отец, у тебя же есть наливка, которую Дуся на персиковых косточках настаивала, — пришёл отцу на помощь я, — держу пари, Иван Вениаминович, что вы такое не пробовали никогда, и эта наливка даст сто очков даже пятидесятилетнему коньяку из Праги!

— Не может этого быть! — загорячился Котиков, — ничто не сравнится с такими коньяками! Ты просто не пробовал и не знаешь!

Эх, если бы Иван Вениаминович только знал, что я пробовал. Правда в том, моём мире.

— А вот вы попробуете и сами скажете! — усмехнулся я.

Котиков с интересом посмотрел на Адиякова.

— Бутыль с наливкой в подвале. Десять минут — и я принесу, — воодушевлённо сказал Павел Григорьевич и, довольно крякнув, отправился за наливкой в подвал дома. Я точно знал, что Надежда Петровна эту наливку просто так трогать ему не разрешала. Но тут такой замечательный повод. Негоже дорогому гостю отказывать. Тем более, вдруг сватом станет.

Мы с Котиковым остались на кухне одни.

— А теперь говори, Иммануил, зачем отца отослал? — понятливо усмехнулся он и проницательно посмотрел на меня.

Я не стал строить из себя скромную пятиклассницу, тем более в любой момент на кухню могли прийти, поэтому сразу сказал:

— Мне нужно устроить встречу Фаины Георгиевны Раневской с её сестрой. Сестра живёт в Париже. Как это можно сделать, и чтобы аккуратно?

— Хм… — задумался Котиков, — вот это ты озадачил… хотя есть варианты. Но пока я не готов тебе что-то конкретное сказать. Нужно посмотреть, что там и как, — обтекаемо ответил он и хитро посмотрел на меня, — ну, и ты же, я вижу, парень неглупый, и понимаешь, что такие вещи просто так не делаются?

Я кивнул:

— Понимаю.

— Давай тогда — «за понимание» и выпьем, — Котиков поднял рюмку, мы чокнулись и выпили, закусывая тоненькими ломтиками посыпанного шоколадной крошкой лимона, которые оставила нам на блюдечке предусмотрительная Дуся.

— А вообще, я тебе так скажу, люди неблагодарные, — продолжил развивать мысль Котиков, — им делаешь добро, а когда нужно что-то в ответ, они или забывают. Или вообще во врагов превращаются.

— Во мне можете не сомневаться, — твёрдо сказал я, — если хотите, я даже расписку вам напишу.

— Да ты что, Муля! — возмутился Котиков, — как раз в вашей семье я нисколько не сомневаюсь. Мы же с твоей мамой росли вместе.

Я удивлённо на него посмотрел.

— Да-да, наши родители ведь дружили. Периодически ходили друг к другу в гости. Иногда брали и нас, детей. А ещё у нас были рядом дачи, в деревне. Так что в порядочности вашей семьи я даже не сомневаюсь. Старая косточка, как говорится.

Он хохотнул одному ему понятной шутке и лихо хлопнул ещё рюмашку коньяка. Мне не предложил. Но я не обиделся.

— Есть ещё второй вопрос, — сказал я.

— О! Да ты, я вижу, парень не промах! — пьяненько погрозил мне пальцем Котиков, но дружелюбно. — Ладно, говори…

— Расскажите мне, как жить нашим за границей? Что можно делать, что нельзя?.. — начал перечислять я, — особенно меня интересует, сколько валюты можно менять? И где брать, если не хватит? Нам же будут какие-то суммы на личные расходы выделять, как я понимаю? И в каком количестве можно перевозить через границу вещи? И какие вещи можно, а что нельзя?

В общем, я набрасывал и набрасывал вопросы, пока Котиков не рассмеялся. Отсмеявшись, он вытер глаза и сказал:

— Так, Муля, стоп! Чтобы ответить на все твои вопросы под номером «во-вторых», одного этого вечера не хватит. Тем более, сейчас бабы прибегут и Танькины стихи слушать потянут. Давай лучше сделаем так — приезжай-ка ты к нам в субботу на дачу. Поедим шашлыков, хлопнем по рюмашке. И поболтаем. И я там тебе всё расскажу.

Когда вернулся Адияков, мы уже обо всём договорились.

И, к слову говоря, вкусом дусиной наливки Иван Вениаминович был сражён наповал. В переносном смысле, конечно же. Мы же не алкашня какая-то, выпили по чуть-чуть и хватит. Потому что пришла Надежда Петровна и разогнала нас идти в комнату слушать Танечкины стихи.

Отвертеться не удалось, но всё равно я был чрезвычайно доволен.

Поздно вечером я вернулся обратно в коммуналку. Я был немножко пьян и почти счастлив. А что ещё для полного счастья человеку надо? Я молодой, у меня есть родители (причём аж два комплекта). У меня есть где жить, и есть работа. Более того, мне дали двухкомнатную квартиру с улучшенным комфортом, и я скоро еду в Югославию руководить съемками фильма. Великая Отечественная война шесть лет как закончена. А до новой ещё более семидесяти лет. И до развала СССР ещё целых сорок лет.

И вся жизнь у меня впереди.

Вот такой, окрылённый, мечтательно-задумчивый и чуть пьяненький, я вышел на кухню покурить.

На кухню вальяжно, переваливаясь на кривоватых лапах, вышел Букет. И был он сейчас до неприличия ярко-розово-фиолетового цвета. Словно эмо из моего мира.

— Ну, что, Букет, — сказал я ему, выпуская дым в форточку, — вот уедет завтра Ярослав в свою деревню, кто тебя красить в зелёный цвет будет? Так и останешься вонючкой.

— Я не уеду, — раздался голос Ярослава из коридора и через миг он вошёл на кухню.

— В смысле не уедешь? — даже не понял сразу я, — я уже билеты вам с Орфеем купил.

— Я передумал, — пожал плечами Ярослав. — Здесь останусь.

Глава 14

Я вернулся домой с вокзала, целиком и полностью довольный собой: юное дарование по имени Ярослав, удалось-таки впихнуть в поезд на Кострому. Конечно, не обошлось и без жарких дебатов, уговоров, мелкого шантажа и даже товарищеского подзатыльника, но в результате дело сделано. Бедняга Жасминов был так счастлив, что я помог ему вырваться из КПЗ, что без всякого возмущения, молча сгрёб упирающегося Ярослава и увёз его к Ложкиной и Печкину.

Вчера почти весь день ушёл на уговоры и сборы.

Дуся, вымотанная всем этим до предела, тихо посапывала на своём диванчике.

Тихонечко, на цыпочках, стараясь не разбудить её (время-то уже позднее, почти одиннадцать вечера), я снял пиджак и галстук, переобул туфли на домашние тапки и отправился по привычке (вредной, кстати, привычке) на кухню подымить перед сном.

На кухне курила Фаина Георгиевна. Печальный Букет, всё также ядовито-розового цвета, сидел на полу и, не отрываясь, смотрел на дверь комнаты Пантелеймоновых, где все эти дни спал Ярослав.

— Скучает, — проворчала Фаина Георгиевна, кивнув на Букета и мрачно выпустила струйку дыма в форточку.

— Ничего, — вздохнул я, — через пару дней привыкнет. Дети должны жить с родителями. Пусть и приёмными. В школу ходить. К труду приучаться.

— Думаешь, это правильно? — чуть нахмурилась Фаина Георгиевна, — он же так хотел с тобой тут остаться…

— Правильно, — проворчал я и вздохнул, как оно ни есть, а всё равно почему-то чувствовал себя виноватым.

— Ох, Муля, Муля… — покачала головой Фаина Георгиевна, — надо бы уже и тебе детей заводить. Своих. А ведь ты ещё даже не женат. Сколько тебе лет?

— Двадцать семь, — хмуро сказал я, — уже скоро будет двадцать восемь.

— И ты ещё не женат даже…

Я хотел сказать, мол, кто бы говорил, но не сказал. Вместо этого заметил:

— Через месяц, если всё будет нормально, едем в Югославию на съемки. Вы себе платья купили? Ну или пошили?

— У меня есть платья, — фыркнула она. — Вот ещё!

— Видел я ваши эти платья, — недовольно покосился на неё я (правда была она в домашнем халате, но всё равно). — Вам срочно нужен новый гардероб. И Рине Васильевне, между прочим, тоже.

— Нормальные у меня платья! Много ты понимаешь!

— Фаина Георгиевна, — устало сказал я (за день тоже вымотался, особенно на вокзале), — даже если не брать то, что там будут разные приёмы и товарищеские вечера, то в Белграде вы встретитесь с сестрой. Как ей будет видеть вас в этом вашем старушечьем гардеробчике? Она-то прожила в Париже, в столице моды!

— Муля… — начала Злая Фуфа, но я перебил:

— Ваши деньги Эмиль Глыба обещал вернуть. Дня через два. Вы пока по магазинам походите, присмотрите платья. А лучше в ателье закажите. Там, если не ошибаюсь, можно в самом конце платить за готовое изделие…

— Ты думаешь мне получится увидеться с Изабеллой? — тихо спросила Фаина Георгиевна и посмотрела на меня полными надежды глазами.

— Работаю над этим, — я докурил, затушил окурок и напоследок сказал, — а насчёт платьев вы всё-таки подумайте, Фаина Георгиевна. Чтобы потом не пришлось впопыхах всё делать…

— А ты о женитьбе подумай, Муля, — иронично парировала Злая Фуфа, — а то же тебя из страны не выпустят, и кто там всем руководить тогда будет?

Я вернулся в комнату, мрачнее тучи: Фаина Георгиевна была права. Миша вон озаботился этим вопросом, более того, я ему помог (надеюсь они за это время не разругаются заново), а вот о себе даже не подумал.

— Муля, — не поднимая головы от подушки сказала Дуся сонным голосом, — ты не знаешь, куда Августа Степановна и Василий Петрович уходили с чемоданами? Они что, съезжают?

— Не знаю, — проворчал я, — спи давай.

Сам же я ещё долго ворочался на кровати, мысли лезли в голову. В конце концов я плюнул на всё это — все проблемы буду решать завтра. Вот прямо с утра и начну.

Но с утра не получилось.

Только-только я умылся, привёл себя в порядок и приступил к завтраку, как прибежала Надежда Петровна. И была она вся прямо какая-то взмыленная, взъерошенная, что ли. И прямо с порога выпалила:

— Муля! Что это такое⁈ Почему я обо всём узнаю от чужих людей⁈

— Что такое? — от неожиданности я чуть не поперхнулся чаем.

— Ты едешь в гости к Танечке! У тебя свидание с ней! И ты маме не сказал! — аж задохнулась от возмущения Надежда Петровна.

— А как же Валентина? — всплеснула руками Дуся и застыла с пудингом в руках.

— Да к какой Танечке! Ты о чём⁈ — возмутился я.

— Что, хочешь сказать, ты не едешь к Котиковым на дачу? — едко прошипела Надежда Петровна, — хочешь сказать, что я всё выдумала, да?

Я пожал плечами и посмотрел на Дусю, которая, кажется, и не собиралась ставить блюдо с пудингом на стол. Так и стояла.

— Еду, — честно ответил я.

— Ну вот! — торжествующе припечатала Надежда Петровна и опять возмутилась, — а маме сказать, значит, не надо, да⁈ Пусть мама от чужих людей всё узнаёт! Ты меня в какое положение перед Ангелиной Степановной поставил⁈ Она мне, значит, звонит, а я — не в курсе! Я! Родная мать!

Она зарыдала, картинно заламывая руки.

— А как же Валентина? — растерянно пролепетала Дуся, посмотрела на меня осуждающим взглядом и решительно вернула пудинг на место — в холодильник.

Я молча, одним глотком допил остывший чай, встал, надел пиджак и галстук, и подошёл к двери, чтобы обуться.

— Тебе нечего мне сказать⁈ — закричала Надежда Петровна скандальным голосом.

— Мама, прекрати, — тихо сказал я, — меня пригласил Иван Вениаминович в мужскую компанию. Нам с ним серьёзно поговорить надо. Точнее мне нужно с ним проконсультироваться по поводу заграничной поездки. Мне, между прочим, людьми там руководить. И всякое случиться может. Это будет скучный и неинтересный разговор. Но мне очень надо. Так что не драматизируй, Тани там не будет. Скорей всего. Во-всяком случае, я очень на это надеюсь.

У Надежды Петровны вытянулось лицо.

— И вообще, — добавил я, — ты сама меня учила, что любовь любовью, а в этой семье главное — связи. Вот я и решил, что у нас с Таней может что-то получится, а может и нет. А вот с её отцом подружиться надо обязательно. Или я не прав?

— Прав, Мулечка… — прошелестела успокоенная Надежда Петровна, и лучезарно улыбнулась.

А Дуся подошла, когда я уже обулся и собирался выходить, и протянула мне коробочку:

— Возьми. Здесь кусочек пудинга. На работе потом покушаешь, Муля, — смущённо и виновато сказала она, — а то ведь не успел даже со всеми разговорами этими…

Я взял коробочку, поблагодарил и вышел из комнаты, не зная, смеяться или плакать.

Эх, бабоньки, бабоньки. И вот что с вашей этой материнской гиперопекой делать?

На работу я шёл с сильным желанием поработать.

Ага!

Шерше ля фам, как говорится. Наивный чукотский мальчик Муля! Старинная народная мудрость гласит, если в деле замешаны женщины (или пусть даже одна), то все планы моментально катятся к чертям.

В общем, возле забора у здания Комитета искусств меня ожидала… Валентина.

— Муля! — воскликнула она при виде меня.

— Случилось что-то? — спросил я, зная, что она просто так не будет меня вылавливать.

— Муля! — со слезами в голосе повторила Валентина, — это правда?

— Что правда? — осторожно спросил я.

— У тебя появилась невеста и ты женишься? — губы её задрожали.

— Да вроде как нет, — удивился я, — а с чего такие вопросы? Ты ради этого меня тут всё утро ждёшь?

— Потому что твоя мама позвонила моей. А моя потом мне весь вечер мозги воспитывала! — она таки зарыдала.

— Девушка, он вас обижает? — рядом остановилась Лёля Иванова, бывшая Мулина пассия. — Этот Бубнов — он такой! Он может! Вы расскажите мне, мы его быстро на собрании прокатим!

Чёрт! Да эти бабы сегодня как сговорились все!

— Ольга, никто её не обижает, — отрывисто рявкнул я, — иди на работу, а то опоздаешь!

Валентина всхлипнула и, слава богу, отрицательно помотала головой.

— А ты уже, между прочим, опоздал! — недовольно фыркнула Иванова, заодно облила Валентину презрением, и гордо зацокала каблучками по асфальту прочь.

— Прекращай рыдать, Валентина, — сердито сказал я ей, — да, разговоры о женитьбе ходили. Но ты сама прекрасно знаешь, что я вскоре еду в Югославию и неженатых не выпускают. Вполне возможно, что нужен будет какой-то фиктивный временный брак. А, может быть, и нет. Мы как раз работаем над этим вопросом. Видимо мать что-то не так поняла.

— Правда? — несмело улыбнулась сквозь слёзы Валентина.

— Правда, — устало кивнул я и, не сдержавшись, едко добавил, — кстати, что-то я не замечал, что ты собралась за меня замуж. Я-то думал, мы с тобой просто хорошие друзья и товарищи… А ты, как все остальные бабы… тебе лишь бы замуж только!

— Мы друзья и товарищи! — моментально вскинулась уязвлённая Валентина, — я не такая! Не думай!

— А что тогда это за сцена ревности прям с утра? — удивился я. — Что за комедию со слезами на глазах ты тут устроила?

— Я не устроила! Меня мама ругает, что я тебя упустила, — виновата шмыгнула носом она.

Я протянул ей свой носовой платок:

— Ладно, давай потом поговорим. А то я сейчас действительно опоздаю, — я ей кивнул напоследок и устремился за поредевшим ручейком опаздывающих коллег.

Шёл по коридору и злился — бабы! Всё зло от них. Но и без них — никак.

На комсомольское собрание я, конечно же, категорически опоздал. Так что не стал в Красный уголок даже заходить. И ведь никакую отмазку теперь не придумаешь — бывшая Мулина пассия по имени Олечка Иванова, видела меня и сейчас стопроцентно стремительно разнесла эту весть по всем кабинетам, приправив всё изрядной долей девичьей фантазии.

В кабинете Лариса и Мария Степановна облили меня осуждающими взглядами. Я точно не знал за что конкретно, поэтому голову ломать даже не стал, а вместо этого приступил к работе. Я планировал закончить сегодня два отчёта и приступить, наконец-то к своду комплекса мероприятий по подготовке к поездке в Югославию.

Угу-м. Размечтался.

В дверь робко поскреблись и в кабинет заглянула кареглазка Оля:

— Муля, можно тебя на минуточку? — спросила она.

Лариса и Мария Степановна обличительно посмотрели на неё так, что Оля аж покраснела.

— Иду, — сказал я и вышел из кабинета.

Мы отошли подальше, к окну, чтобы любопытствующие коллеги не услышали. Помнится, тут, возле этого окна, я на днях беседовал с актрисой Марецкой.

— Что случилось? — спросил я.

— Ты не пришёл на комсомольское собрание, — тихо сказала Оля и покачала головой.

— Каюсь, — без малейшей тени раскаяния ответил я и спросил, — все очень ругались на меня, да?

— Не очень, — усмехнулась Оля, — я сказала, что ты сегодня поручил провести занятие мне. И мы занимались техникой безопасности.

— Представляю, как все ворчали, — вздохнул я.

— Ворчали, не ворчали, а уже давно пора было это провести, — развела руками Оля, — так что, считай выкрутились.

— Спасибо тебе просто огромное, Оля, — от чистого сердца сказал я.

— Просто «спасибо» и всё? — деланно захлопала глазами Оля.

— А что? — не понял я, — ну, если хочешь, я могу завтра конфет тебе купить. Или попрошу Дусю испечь пирог.

— Пирог и конфеты портят фигуру, — хмыкнула Оля, — я о другом…

— Говори прямо, — меня эти бабские тайны уже начали подбешивать и я побоялся, что прямо сейчас выйду из себя, — я намёков не понимаю.

— Хорошо, — покладисто согласилась Оля и заявила, — лучше пригласи меня куда-нибудь сходить!

Сказать, что я удивился — этого мало.

— К-куда? — сперва даже не понял я.

— Давай вечером в кино сходим! — заявила кареглазка. — Сейчас в кинотеатре «Иван Грозный» показывают.

Меня аж передёрнуло. Сидеть два часа и смотреть нынешние фильмы — выше моих сил. Кроме того, у меня железное правило — на работе романы с коллегами не заводить, категорически.

О чём я Оле так честно и сказал. Она обиделась, но отстала.

День, начавшийся так неудачно, всё никак не заканчивался. Сегодня, очевидно ретроградный Меркурий окончательно взбесился и сиганул в созвездие Рыб, потому что ничем другим все эти бабские происки это я объяснить не могу.

В общем, не успела Оля уйти. Не успел я дойти до мужского туалета, как в коридоре мне навстречу попалась ещё одна Оля. Точнее Лёля Иванова, бывшая подружка Мули. Только не моя, а того, лопуха Мули.

И смотрела эта Оля на меня не так приветливо, как до этого смотрела Оля-кареглазка.

— Иммануил Модестович, — подчёркнуто ехидно сказала она, причём сарказм в её голосе был густой, как патока, — так что там с деньгами по госконтракту?

— Не знаю, — пожал плечами я и тут же перешёл в нападение, — Ольга, я вот не пойму твоего поведения.

— В смысле?

— Ты постоянно меня преследуешь. А вот чего ты хочешь — мне не понятно. Когда я был в тебя влюблён, ты меня постоянно отталкивала. Как только я стал к тебе равнодушен — ты постоянно за мной бегаешь. Тебе не стыдно? Ты за всеми мужиками так бегаешь, или только за мной? И почему? Узнала, что у меня дед академик, семья зажиточная и мне дали квартиру? Решила удачно пристроиться? В чём дело, Иванова?

Я специально нагнетал и нагнетал, а глаза Ольги сделались по пять копеек, губы задрожали. Так с ней, видимо, не разговаривал ещё никто. Я понимал, что перегибаю, но ведь иначе она не отстанет. А мне нужно было перевести её мысли от этого чёртового госконтракта на её личные девичьи обиды.

— Да ты! Как ты смеешь! — звонкая оплеуха опалила мою щеку и Лёля Иванова гордо удалилась.

Фух, кажись, пока пронесло.

Надо-таки что-то с этими деньгами выяснять. А то так меня и в Югославию не отпустят. С неё станется какую-то внезапную западлянку сделать.

Я вернулся в кабинет с решением работать, невзирая ни на что.

Угу, размечтался!

В кабинет вернулась Мария Степановна и, еле сдерживая ехидную улыбку, сообщила, что меня вызывает Татьяна Захаровна.

Со вздохом я отложил девственно-чистый лист бумаги. Где так и не написал примерный план мероприятий, и отправился к «любимой» начальницу.

Та встретила меня на удивление мирно, у неё был очень счастливый вид:

— Иммануил Модестович, — мило улыбнулась она и пригласила, — вы присаживайтесь поближе к столу. Разговор у нас будет обстоятельным.

Ну ладно, я сел поближе, раз просит.

— Ознакомьтесь, пожалуйста, — и она радостно пододвинула ко мне листочек.

Я вчитался и хмыкнул — месть обиженной женщины — страшная штука. Правда, с поправкой, если эта женщина умная. В общем, это был внутренний приказ. Который гласил, что отныне я должен ежедневно обходить с инспекцией все театры. Точнее не все за один день, а по графику. И в конце каждой недели я должен сдавать отчёт о деятельности этих театров.

— Всё, как вы и хотели, Иммануил Модестович, — словно красно солнышко засияла Татьяна Захаровна, — вот приказ. Чтобы потом не было разговоров. Выполняйте.

Я ещё раз просмотрел текст. Ну это же просто супер! Эта дура думает, что нагрузила меня лишней работой. Но на самом деле я теперь — птица вольная. Ведь у меня есть чудо-приказ. И согласно ему, я могу в любой момент встать и уйти «проверять театры». А отчёт составить — это ерунда.

Я придал своему лицу печальное и удручённое выражение и спросил тихим горестным голосом:

— А можно такие приказы по количеству театров отпечатать? Чтобы я им всем тоже оставил? Иначе они меня просто пускать не будут, сами же понимаете… — и я для аргументации тяжко вздохнул.

— А в театры уже приказ ушел, — лучезарно заулыбалась Татьяна Захаровна, — извольте выполнять, Бубнов.

И я изволил.

Точнее пошел домой, раз есть такая возможность и пока Козляткин не раздуплился и не отменил. Не воспользоваться таким подарком — надо быть совсем дураком.

Я шел домой и улыбался. Весь день гадские бабы мотали мне нервы, а теперь Фортуна, тоже баба, кстати, преподнесла мне такой вот подарок за все мои страдания.

Так что буду я сейчас отдыхать. Давно хотел завалиться на кровать и почитать книгу. И чтобы никто меня вообще не трогал.

Дома, к моему счастью, Дуси не было, и никто с разговорами не лез. Я переоделся, взял графин для воды и вышел на кухню. Открутил кран, поставил графин набираться.

И обалдел от удивления: на кухню гордой походкой вошёл довольный-предовольный Букет. И был он сейчас в зелёную и синюю полоску…

Глава 15

— Мясо на шашлык я мариную только сам, — усмехнулся в седые вислые усы Вениамин Львович, отец Ивана Вениаминовича и, соответственно, дед Танечки.

Мы сидели в густо увитой диким виноградом беседке и ели шашлык. Под коньячок, конечно же. Мы — это отец и сын Котиковы, и я.

— Правильный маринад — основа всего, — сделал заявление Котиков-старший и поднял рюмку, — поэтому предлагаю выпить тост за то, чтобы всё в этой жизни было правильно!

Мы с готовностью чокнулись, выпили и принялись закусывать. Я подцепил вилкой истекающий розовым соком кусочек шашлыка, Иван Вениаминович больше налегал на запечённые на гриле бараньи рёбрышки, а вот Котиков-старший взял виноградину и закинул её в рот:

— Я обычно коньяк виноградом закусываю, — пояснил он, и от удовольствия аж зажмурился, как большой довольный кот, — за что периодически подвергаюсь остракизму. Мол, не аристократично это. А мне так вкусно.

— Папа… — сделал умоляющие глаза Иван Вениаминович.

— Что, Ваня? — скривился Котиков-старший, — Так оно и есть! Муля, ты не смотри на моего великовозрастного сынка. Набрался там буржуйских привычек! А вот я — человек простой, как говорится, «от сохи», аристократично выпендриваться не приучен. Пью коньяк как простой спирт — стакана́ми и залпом. Но иногда душа просит прекрасного…

Я улыбнулся: Котиков-старшего зовут Вениамин Львович, а его отца, соответственно — Лев Котиков. Родители Льва явно хотели дать сыну суровое имя, чтобы уравновесить с мягкой мимимишной фамилией. А в результате получилось смешно. Но при всём при этом оба Котиковы вызывали у меня большую симпатию. Особенно дед. Харизматичный, импозантный, для своего возраста очень крепкий, он был генералом на пенсии. Эдакий живчик, который не мог ни минуты спокойно посидеть на месте. Кроме того, при этом он был весь такой основательный, домовитый — настоящий патриарх большого семейства, хоть и вдовец. Насколько я понял, семейство Котиковых было довольно большим, кроме Котикова-сына с супругой и дочерью Танечкой, были ещё две дочери, у которых были вторые половинки и дети. А у одной — так даже и внуки.

Посиделки на даче с шашлыками удались на славу. Да и погода была словно по заказу — тепло, но не жарко.

Особо я радовался, что удалось проконсультироваться у Котикова по поводу выезда за границу и договориться об организации встречи Фаины Георгиевны с сестрой.

Сейчас разговор зашёл о воспитании.

— Моя Танюшка на скрипке играет, — горячился Иван Вениаминович, — Ангелина хотела её на фортепиано отдать. А я говорю, какое фортепиано⁈ Как мы будем его по командировкам таскать? И переубедил! Зато как она на скрипке играет! Муля, ты должен послушать…

— Лишь бы на нервах не играла, — добродушно хохотнул Вениамин Львович и спросил, — а ты на чём играешь, Муля?

— У отца где-то был шаманский бубен, — улыбнулся я.

— И правильно! — уловив мой намёк, поддержал меня дед, — мужик должен семью обеспечивать. А на скрипочке пусть супруга играет, пока детей не завели…

И он заржал, как конь, вполне довольный своей немудрённой шуткой.

— А вот скажите, что мне делать? У нас в коммуналке появился ребёнок. Подросток. Соседи мне на перевоспитание подкинули, — вздохнул я и рассказал про Ярослава, — представляете, а теперь он сбежал. Я дал ему сопровождающего, провёл его на вокзал, посадил, как положено, на поезд, а он взял — и сбежал! Прямо из поезда как-то выскочил. И вернулся обратно ко мне.

— Вот же засранец! — восхищённо ответил Вениамин Львович.

— Ну вот представляете, прихожу домой — сперва даже не понял, в чём дело. Гляжу — а пёс соседкин, он его в прошлый раз марганцовкой в розовый цвет покрасил, а теперь смотрю — а он уже сине-зелёный весь! В полоску!

— Как тигра! — хохотнул Иван Вениаминович и азартно мокнул пучок зелёной кинзы в соль.

— Скорее, как сине-зелёная водоросль, — и себе рассмеялся Вениамин Львович, разливая коньяк по новой.

— Ага, повадился он эту собаку каждый день в другой цвет красить, — проворчал я, — и что характерно, этот пёс сам по себе скотина довольно-таки скверная и злая, а вот пацана ни разу не цапнул.

— Собаки детей любят, — заметил Вениамин Львович и аккуратно положил полупрозрачный лепесточек сала с мясной прожилкой на кусочек чёрного хлеба, а сверху аккуратно водрузил зубчик чеснока. Соорудив такую вот тарталетку, он отправил всю эту конструкцию в рот и аж зажмурился от удовольствия, — Муля, попробуй это сало. Мне его аж из Гомеля передают.

Я попробовал:

— Очень даже неплохо, — похвалил я, — но моя Дуся лучше делает.

— Это невозможно! — заявил Котиков-старший категорическим голосом и аж подпрыгнул от возмущения. — Всем известно, что нет ничего лучше настоящего гомельского сала!

— Полтавское сало тоже знатное, меня угощали, — компетентно влез в разговор Иван Вениаминович. — А вот в Чехословакии больше любят к пиву…

— Подождите! — с отчаянием перебил кулинарный разговор я, а то ведь сейчас зайдёт далеко, а мне совет нужен, — я не знаю, что мне с Ярославом делать дальше!

Иван Вениаминович задумчиво пожевал кусочек сала, покачал головой и глубокомысленно сказал:

— Хмммм… мда… дела!

— Ладно, — подытожил Вениамин Львович, — говори, Муля, адрес. Я завтра в Москве буду и, так и быть, заскочу к вам ближе к одиннадцати. Погляжу на этого чудо-молодца вашего. Может, что и присоветую конкретное.

Я воодушевлённо продиктовал адрес.

Эх, если бы я тогда знал, что всё потом вот так завертится….

В общем, вернулся я вчера поздно, практически ночью. Поговорить с Ярославом не вышло. А ведь эта ситуация не давала мне покоя. И вот что я должен с ним делать? Прошлый раз он отвечать мне не стал, потом сразу выскочили Дуся, Белла, Муза, засюсюкали, и нормального разговора не получилось.

Сейчас я лежал на кровати и наслаждался поздним утром. В том, моём мире, мы привыкли жёстко впахивать пять рабочих дней, а на выходных отсыпаться до потери пульса за всю неделю. Здесь так ещё было не принято. Вставали рано хоть в будни, хоть в выходные.

Хорошо, хоть Дуся меня жалела и не будила. Другим советским гражданам везло меньше.

— Тише ты! — послышался на коридоре ворчливый Дусин голос, — Муля ещё спит.

— Пусть встаёт уже, — крикливо ответил второй голос. Это точно Белла. Только она у нас такая крикливая, — разбаловала ты, Дуся, мужика, вот женится он и его жена всю жизнь с таким лодырем маяться потом будет!

— Да тише ты! — опять шикнула на неё Дуся и возмущённо добавила, — это Муленька-то мой лодырь? Тебе не стыдно на мальчика наговаривать?

Скрипнула входная дверь и соседей в коридоре явно добавилось:

— А где это вы были, Фаина Георгиевна? — спросила Белла с любопытством.

— На базар ходила. — Характерный хрипловатый глубокий голос Раневской нельзя было спутать ни с кем.

— А что, ваша Глаша не вернулась разве?

— Вернулась ещё вчера, — ответила Раневская.

— Так а чего это вы на базар ходили? Променад совершить решили?

— Да нет, это я обои выбирала. Мы же уже начали ремонт делать, так надо теперь обои…

— Что прямо вы с Глашей сами обои клеите? — в голосе Беллы прозвучало сомнение, — не поверю.

— Ну, конечно, не мы! — яростно заверила в своей непричастности Фаина Георгиевна, — но обои то я должна выбрать сама! А то будет, как в прошлый раз — Глаша выбрала такие обои, что людей стыдно. Любочка Орлова пришла в гости, так в первый раз так хохотала, так хохотала…

— А что там? Жопы павлинов на них нарисованы, что ли? — заржала Белла.

— Да тише ты, Муленька спит! — опять сердито зашипела Дуся.

— Ой, Белла, лучше бы там были жопы павлинов…

Что там было на тех обоях, я не услышал — соседки дружно захохотали и ответ Фаины Георгиевны потонул в хохоте.

— Да тише вы!

— Кстати, а вы видели, куда это Августа с Василием ночью уходили? — вдруг спросила Белла. — С двумя чемоданами…

— И прошлый раз тоже, — хриплым шёпотом жарко зашептала Дуся, — я сама лично видела! Думала, съезжают они. И тоже, главное, с чемоданами были! А утром гляжу — Августа Степановна на кухне возится. Меня увидела и обратно в свою комнату чухнула.

— А что она там делала? — заинтересованно спросила Белла.

— Сырники, — пренебрежительно фыркнула Дуся, — я потом ещё посмотрела на тесто, когда она из кухни ушла — творог она выбирать совсем не умеет! Это же насмешка, а не сырники!

— Странные они какие-то… — заметила Раневская.

— Может, это они в чемодане трупы вывозят? — выдала «перл» Белла.

— Скажешь тоже! — засмеялась Фаина Георгиевна, но как-то не очень весело, скорее задумчиво.

— А что, я в одной книге читала, так там было…

Бабы продолжали трепаться о всякой ерунде и я под этот мерный трёп, кажется, опять задремал.

Разбудил меня звон посуды и шум примуса. Дуся готовила завтрак.

— Муля, я конечно не заставляю тебя подниматься, но уже очень поздно — соседей стыдно, — сказала она виноватым голосом, — пока в коммуналке живём, приходится на людей оглядываться. Но скоро мы в ту квартиру переедем, ты там сможешь спать, сколько угодно. А я на кухне единственной хозяйкой буду!

— Доброе утро, Дуся, — сладко потянулся я и взглянул на часы — было девять утра.

— Муля, а когда мы переберёмся уже в ту квартиру? — начала допрос Дуся.

— Как только Фаина Георгиевна ремонт сделает — так сразу и переберёмся ответил я и вскочил с кровати.

— А у них в квартире ремонт разве не надо делать? — задала резонный вопрос Дуся, — говорят, там ужасные обои, у них. Людей стыдно.

— Ну так пни эту Глашу, чтоб быстрее поворачивалась, — посоветовал я, одеваясь. — А то действительно она будет долго ещё копошиться и мы не успеем переехать до моего отбытия в Югославию. А там всё, что угодно, может быть. Меня не будет, мы не заселимся и тебя одну туда просто не пустят. И не докажешь потом ничего. Сами, мол, виноваты, скажут.

Дуся заохала — перспектива потерять квартиру ей очень не нравилась.

— Но, Муля, для новых обоев деньги нужны. А у меня столько нет. То, что на продукты ты оставляешь, я тратить на обои не буду, — заявила Дуся категорическим тоном.

— Будут тебе деньги, — проворчал я, — прикинь только, сколько примерно надо. Там же не только обои. Краска ещё, известь, клей… ну, я не знаю, что там ещё… может быть гвозди…

— Я уже примерно прикинула, — ответила Дуся. — А вот деньги лучше сегодня, хоть небольшую часть. Фаина Георгиевна говорила, что ей по знакомству сказали, что сегодня выбросили обои… Там возле рынка магазинчик такой есть… да ты всё равно не знаешь. Так вот, я бы сходила, хоть на одну комнату купить надо бы… раз выбросили…

Я клятвенно пообещал, что сейчас схожу умоюсь только и почищу зубы, и сразу принесу деньги.

Вооружившись полотенцем, мылом, зубной щёткой и зубным порошком, я отправился совершать гигиенические процедуры.

В коридоре сидел Ярослав и с помощью ножа и молотка пытался разобрать старенький патефон Герасима (тот его не забрал с собой, некуда было, сказал, что потом вернётся и заберёт). И теперь Ярослав сидел и разбирал его.

— Что ты делаешь? — возмутился я.

— Золото добываю, — ответил Ярослав.

— В патефоне?

— Ага, — кивнул он, продолжая орудовать молотком.

— Откуда в патефоне золото! — я уже начал злиться, — это Герасима патефон. Он фронтовик, между прочим, получил на войне ранение. У него, кроме этого патефона, ничего больше ценного и нет. А ты взял и сломал! Как тебе не стыдно!

— Патефон уже был сломан, — сказал Ярослав всё таким же флегматичным тоном.

— Ну конечно, если ты его раскурочил, так он и не работает, — нахмурился я и едко добавил, — ты зачем вернулся, Ярослав? Думаешь, тебе всё время здесь такая лафа будет? Ты, вообще-то, дорогой мой, в школу ходить должен! А ты дурака валяешь. То собаку красишь, то туфли Музе портишь…

— Зачем мне в школу? — пожал плечами Ярослав, — что они могут мне рассказать такого, чего я не знаю?

— Как это что! — у меня от такого заявления аж дар речи пропал, — ты что, физику знаешь? Прямо всю? Или химию? Или геометрию?

— Да всё я это уже знаю, — фыркнул Ярослав, — один чёрт, что физика твоя, что химия… У нас в школе в деревне Пал Иваныч все предметы ведёт. Так мы на каждом уроке его фуражку рисуем. И ему без разницы — геометрия или физика. Утром приходит, снимет фуражку и говорит — рисуйте. А сам идёт в препараторскую бражку пить. И мы рисуем, пока уроки не закончатся.

— А если кто-то быстро нарисует? — обалдел от такого педагогического подхода я.

— А он тогда из какой-то книги вырывает страницу или даёт газету, и заставляет искать в тексте все буквы «А» и «О» и обводить их кружочками. И мы сидим и обводим. Каждую букву. Так что в школе скучно, я туда не хочу.

Он фыркнул и отвернулся, а я пошёл в ванную комнату, изрядно озадаченный откровениями парня.

После ванной я зашёл в чуланчик Герасима, поднял старую рассохшуюся половицу и вытащил из тайника свёрток, где были деньги. Развернул его и обмер — денег там не было!

А к одиннадцати ровно прибыл, как и обещал, Вениамин Львович.

— Ну, показывай, Муля, как ты живёшь! — с порога заявил он.

— Да вот так, — развёл руками я, — проходите, смотрите сами.

— А это и есть та пресловутая Дуся, которая делает сало лучше, чем даже гомельское? — с добродушной улыбкой сказал он.

Дуся зарделась от смущения:

— Та где я там делаю… Муля как скажет…

— Неужели я зря тебя при Вениамине Львовиче вчера весь день расхваливал? — усмехнулся я.

— Не зря! — моментально вскинулась амбициозная в этом деле Дуся и тут же захлопотала, — вы проходите, пожалуйста, присаживайтесь, будем сейчас завтракать. Я пирог рыбный как раз испекла. Ещё горяченький. И сало тоже, кстати, есть…

— Погоди, Дуся, а где Ярослав? — спросил я её.

— На кухне вроде был, — ответила она, чуть растерянно.

— Ты, Дуся, накрывай на стол, а мы поглядим на этого Ярослава, — по-военному скомандовал Вениамин Львович и велел мне, — веди, Муля!

Мы отправились на кухню.

— А неплохо у вас тут, — констатировал Вениамин Львович, осматривая кухню, — во многих коммуналках такого простора нет.

Я хотел ответить, но не успел.

Потому что в этот момент на кухне показался Букет. И был он сейчас ядовито-жёлтого цвета, а хвост — фиолетовый. Я аж зажмурился на минутку. Ну фиолетовый я ещё понимаю — концентрированная марганцовка, а вот чем он такой вырвиглазный жёлтый цвет сделал — ума не приложу.

Очевидно Вениамин Львович впечатлился тоже, потому что только изумлённо крякнул и всё.

Тем временем Букет продефилировал на середину кухни и грузно шлёпнулся на задницу, мол, любуйтесь мною. Морда его при этом была вполне довольная.

— Вот это да! — наконец, отмер Вениамин Львович и попытался прокомментировать увиденное, но чётко сформулировать мысль у него не получилось, и он только смог выдавить. — Мда…

Но тут на кухню вышла Фаина Георгиевна. Была она всё в том же в старом линялом байковом халате, а голову украшала криваватая башня из бигуди. В зубах у неё дымилась сигарета.

— Бонжур, мадам, — тотчас же встал и галантно поклонился Вениамин Львович и тут вдруг он разглядел, кто это, и восхищённо ахнул, — о боги! Неужели это вы⁈

От восторга его усы моментально приняли вертикальное положение кончиками вверх, как у боевого кота.

— Je suis contente de te voir*, — ядовито парировала Фаина Георгиевна и едко добавила. — Вы ошиблись. Это не я.

От такого отпора Вениамин Львович сконфузился, чуть замешкался, но потом вдруг выдал чётко, по-военному:

— Laissez-moi me presenter — Вениамин Львович**…

Не знаю, до чего они бы договорились, но мне это быстро надоело, и я совершенно невежливо перебил распоясавшихся старичков-хулиганов:

— Messieurs, est-ce que je vous dérange?***

На минуту воцарилась абсолютная тишина. Слышно было, как дышит Букет и как тикают ходики в коридоре. И Фаина Георгиевна, и Вениамин Львович — оба смотрели на меня с изрядной долей удивления.

— Муля! — всплеснула руками Фаина Георгиевна.

— … не нервируй меня! — радостно подхватил Вениамин Львович и схлопотал от Злой Фуфы злой взгляд.

А жёлтый Букет возмущённо тявкнул.

* Рада вас видеть,

** Позвольте представиться…

*** Господа, я вам не мешаю?

Глава 16

— Чёрте что это такое! — Большаков в сердцах швырнул на стол пачку листов, — это ещё хорошо, едрить туды его мать, что они ко мне сперва попали! А если «наверх» попадут⁈ Чего молчите⁈

Мы с Козляткиным молчали, низко склонив головы.

— Что за мура! — Большакова опять понесло минут на несколько.

Козляткин тяжело вздохнул и посмотрел умоляющим взглядом на меня, мол, давай, Муля, выкручивайся, раз затеял это всё.

Я тоже вздохнул, но деваться было некуда. Проблема действительно нарисовалась и её как-то нужно было решать:

— Давайте обсуждать по порядку, — сказал я, и у Большакова лицо аж побагровело от злости:

— По порядку⁈ Да тут хоть в лоб, хоть по лбу, всё едино! — Большаков ещё немного поорал и уже более спокойно заметил, — хочешь по порядку, Бубнов? Изволь. Будет тебе по порядку!

Он метнул гневный взгляд сперва на меня, потом на Козляткина, подтянул к себе поближе листки и взял верхний:

— Вот, на пример! — Он нахмурился и прочитал: — «… М. Пуговкин неоднократно был замечен в состоянии алкогольного опьянения в общественных местах. С супругой они давно уже не живут вместе. Ребёнка безнравственно сбагрили престарелым родителям в деревню, чтобы не нести воспитательной функции на благо Родины…»

Лицо Большакова вытянулось и побагровело ещё больше. Он зло сплюнул:

— Тху, уроды какие. Вот насочиняют такого, аж читать противно.

Козляткин моментально, с готовностью, закивал головой, как китайский болванчик. Он всё ещё надеялся, что гроза минует.

— Что скажешь, Бубнов? — Большаков вонзил тяжелый взгляд на меня, — отвечай, раз по одному хотел.

Я пожал плечами и стал отвечать:

— Да здесь всё понятно, Иван Григорьевич. Старые, к тому же непроверенные сведения.

— Иммануил, аргументируй по каждому обвинению, — вроде как поддержал меня Козляткин, а на самом деле ловко перевёл стрелки, мол, сам теперь отдувайся.

— Аргументирую, — кивнул я, — ребёнка они действительно отправили к дедушке и бабушке погостить. В деревню, на свежий воздух и коровье молоко. Оба родителя — люди творческой профессии, актёры. Периодически у них бывает плотный график съемок и выступлений. Ребёнка тогда отдают в деревню. Они могут нормально работать, а дедушка с бабушкой потетешкать внучку. И все довольны. Что тут такого ужасного?

— Ну, так-то да, — с компетентным видом поддержал меня Козляткин, — мы тоже с женой своих пацанов на всё лето в деревню увозим… Старший уже косить научился…

— Ладно, — чуть спокойнее проворчал Большаков, — а пьянка? А что не живут? Они развелись, что ли? Кто его в Югославию неженатого теперь отпустит?

При этих словах у меня нехорошо ёкнуло сердце.

— Да нормально они живут, — поспешил успокоить начальство я, — сам лично бывал у них в гостях. Пару раз да, было дело, ссорились, но дело молодое, а так-то живут вполне нормально. Как остальные молодые советские семьи.

— Он пьёт?

— Несколько раз с парнями в рестораны заходил, не без того, — не посмел соврать я, — Обмывали с ребятами какой-то повод. День рождение было, ещё что-то, я не помню уже. Может, в праздники. Так в праздники кто не выпьет-то? Ну да вы же сами его видели на природе, Иван Григорьевич. Разве он пьяница?

— Да он тогда вообще почти не пил, — мечтательно вспомнил наши посиделки Козляткин. — Зато такой хозяйственный, домовитый…

— Чего люди только не придумают из зависти, — поддержал Козляткина теперь уже я, — конечно, парню-сироте из забитого села дали главную роль с советско-югославском фильме. Вот у многих и подгорело!

— Ладно, с Пуговкиным… — озабоченно нахмурился Большаков и пристально посмотрел на меня, — давай по другим кандидатурам…

— Давайте, — кивнули мы с Козляткиным синхронно.

— Раневская, — подтянул к себе следующий листочек Большаков и начал зачитывать фрагменты, — « наличие нежелательных родственных связей в виде семьи, проживающей на Западе на постоянной основе…». Смотрим дальше. «… социальное происхождение. Мало того, что Раневская из семьи буржуя, так она ещё и еврейка. Её настоящее имя Фанни Гиршевна Фельдман. Кроме того, Раневская активно поддерживает связи с враждебными антисоветскими элементами…».

Большаков в сердцах аж сжамкал листок и зло выругался:

— Муля, если это попадёт «туда», то весь проект накроется медным тазом! Ты понимаешь это⁈ Чем ты думал, когда актёров подбирал⁈ Может, пока не поздно, давай переутвердим состав? Вместо Раневской возьмём Марецкую, а вместо…

— И будете всё делать сами! — зло закончил за Большакова я.

Козляткин посмотрел на меня встревоженно, а Изольда Мстиславовна, которая тихо, как мышка, сидела на стульчике в уголке и даже, кажется, не дышала, сдавленно пискнула.

Большаков побагровел.

— Иван Григорьевич, — более миролюбиво сказал я, не давая ему возможности опять начать ругаться на два часа, — мы это уже всё обсуждали. И не раз. Раневская, Пуговкин и Зелёная будут. Точка. Кроме того, разве у этих дам, которых вы предложили, всё намного лучше?

Большаков посмотрел на меня с непониманием. А я пояснил:

— Ходят слухи, что происхождение у Веры Марецкой самое что ни на есть кулацкое. И с семьёй там тоже не всё в порядке. Если у Раневской они выехали в Прагу, в Чехословакию, а это было вообще-то официально тогда разрешено. То у Марецкой там, если покопаться, можно много всего неожиданного найти. Я вам это говорю не для того, чтобы её потопить, а чтобы вы видели, что это по сути «шило на мыло». С одним только отличием, что Раневская крайне талантлива, а Марецкая — просто умеет нагло пробиваться по жизни. Как и Орлова. В молодости, я не спорю, она была смазливенькая. Но таких красоток и на западе хоть жопой жуй. Мы же должны потрясти западного зрителя совсем другим. А именно — советским мастерством перевоплощения. Зритель должен смотреть фильм и рыдать — то от счастья, то от горя. Нужно сделать мощные эмоциональные качели. И именно это трио: Пуговкин-Раневская-Зелёная — смогут выполнить мою задумку. А когда мы им всем покажем, как надо делать кино — тогда, в последующие фильмы, берите хоть всех этих смазливых фавориток хором.

Большаков и Козляткин аж заржали.

Напряжение в кабинете чуть спало.

— Ладно, — вздохнул Большаков и взял ещё один листочек.

Но перед тем, как развернуть его, он посмотрел на меня долгим, рентгеновским взглядом.

Я молча и с достоинством (надеюсь, что с достоинством) выдержал его взгляд.

Большаков усмехнулся одними глазами и развернул очередную анонимку:

— «… Бубнов Иммануил Модестович…» – он опять зыркнул на меня, но у меня лицо оставалось бесстрастным. Тогда Большаков продолжил читать:

— «…является провокатором и врагом народа…», — Большаков опять поднял глаза и насмешливо посмотрел на меня.

Я невозмутимо пожал плечами, мол, бывает. Козляткин громко икнул.

Большаков нахмурился и продолжил чтение:

— «… сейчас этот обманщик, ловко скрыв то, что его родная тётка по материнской линии проживает в Цюрихе, пытается получить выезд за границу, чтобы потом там остаться. Бубнов, кстати, не женат, поэтому выезжать за границу ему нельзя. У Бубнова в институте были друзья — некто Швец, внук белогвардейского добровольца, и Зименс. Сейчас Зименс находится в эмиграции, в Италии. Пребывание Бубнова на должности комсорга Комитета позволяет ему скрыть свои денежные махинации и имитировать искреннюю преданность советской власти. Прошу проверить, куда делись средства по госконтракту № 43/2547−1277/3…».

— И без подписи, конечно же? — подала голос из своего угла Изольда Мстиславовна.

— Конечно, — кивнул Большаков и уставился мрачно на меня. — Что скажешь, Иммануил Модестович?

Слова «Иммануил Модестович» он произнёс с ядовитым сарказмом.

Я всё это время сидел, словно голой жопой на сковородке. И только моя выдержка из прошлого мира не дала мне показать свои истинные эмоции. Вместо этого я хмыкнул, равнодушно пожал плечами и спросил:

— О чём именно говорить? О тётке моей знают все. Она — давний друг советского народа, старый коммунист, вся только в науке. Это уже сто раз всё обсуждалось. Однокашники в институте были, и много их было, всяких. Как и у всех, у нас. Но после обучения никаких связей с ними я не поддерживаю. Да и не знал я ничего этого. Считаю, что, если их приняли в советский ВУЗ — значит они были этого достойны. И не мне в семнадцать лет сомневаться в компетентности органов, что допустили их поступление туда. А раз допустили — значит, ничего там такого прямо уж опасного и нет… А если что-то и есть — то, согласитесь, вопросы не ко мне.

Я передохнул (потому что выпалил это всё на одном дыхании). Большаков, Козляткин и Изольда Мстиславовна сидели молча и смотрели на меня.

Почему-то в голову пришла мысль, что я сейчас как на допросе.

— Что касается госконтракта, — я импровизировал отмазки прямо на ходу, — то мне сложно что-то сказать. Я обычный методист, через мои руки прошло много разной документации и помнить наизусть все номера я физически не способен. Нужно поднимать и смотреть. От себя скажу, что не в курсе, что за деньги. Все финансы по госконтрактах проходят, в том числе, через бухгалтерию. Существует аудит учреждения, в конце концов! Если за столько времени ничего не выявлено — значит, там всё нормально…

Я опять вдохнул чуток воздуха. Судя по лицам присутствующих — верят. А ведь с госконтрактом у Мули рыльце в пушку конкретно так. Но я-то реально не в курсе. Если бы меня сейчас проверяли на детекторе лжи — ни за что бы не поймали.

— Я на все претензии ко мне ответил? — развёл руками я и обаятельно улыбнулся.

Кстати, моё достижение, что я немного подкорректировал тельце Мули с помощью диеты, пробежек по утрам и постоянного движняка из-за шила в заднице, и сейчас он (то есть я) не напоминал то жалкое зрелище, когда я впервые его увидел в зеркале. Сейчас Муля был эдакий крепыш. Да, нужно бы ещё килограмм пять-шесть сбросить, но это уже на мой вкус, сформированный эталонами моего прошлого мира. Как на моду этого времени — именно такие вот крепыши наибольше всего нынче котировались. Особенно если с усами. На усы я решиться не мог, это было выше моих моральных сил, а вот обаятельную мальчишескую улыбку перед зеркалом натренировал. Чем в последнее время пользовался без зазрения совести.

— Про комсомол ещё не сказал, — вставил Козляткин.

— А что про комсомол говорить? — удивился я, — да, меня назначили комсоргом. Потому что я хорошо выступаю. Это не я просил, а товарищи комсомольцы так проголосовали. Кроме того, у меня скоро день рождения и из комсомола я выбываю по возрасту. Я уже в Партию готовлюсь вообще-то…

— Похвально, — одобрительно кивнул Большаков. — тогда вопросов больше по твоей кандидатуре нет.

— Как это нет⁈ А по поводу женитьбы что? — внезапно ни к селу, ни к городу влезла Изольда Мстиславовна.

Я, наверное, на лице переменился. Потому что она сказала:

— Ты, Муля, на меня не злись. Здесь не враги тебе собрались. Лучше сейчас всё честно обсудить и все преграды убрать, чем потом тебя перед самым выездом не выпустят…

Я понимал, что она права, но всё равно в душе злился. Причём даже не из-за этой женитьбы, а что на такой ерунде я срезался.

— Нет жены? — спросил Большаков.

Я отрицательно покачал головой. А что тут говорить, чего нет — того нет.

— А надо, — сказал Большаков.

Я скривился.

— И что ты всё никак себе жену не выберешь? — опять влезла Изольда Мстиславовна. — У нас столько девчат хороших, на любой вкус. Любая за тебя с радостью пойдёт. Особенно сейчас.

— Стеснительный такой? — хохотнул Большаков.

— А у моей жены племянница… — внезапно выдал, глядя куда-то на потолок, Козляткин, — могу познакомить. Люда такая хорошая девочка…

Я чуть не добавил, что на скрипочке, небось играет и стихи пишет, но в последний миг сдержался.

— В общем, Муля, у тебя есть ровно три недели, чтобы стать женатым мужчиной, — хохотнул Большаков, — иначе поедет Завадский, а ты останешься холостяковать тут и дальше.

— Это уж точно! Вот уж у кого нет проблем с жёнами, — едко прокомментировала из своего угла Изольда Мстиславовна.

В общем, из кабинета я выходил изрядно озадаченный.

А дома было всё также. Ну почти всё также.

Я вышел на кухню покурить. К моему несказанному удивлению, на столе стояла трёхлитровая банка с огромным букетом белых лилий. Сначала я решил, что это цветы подарили синеглазой Нине.

Но потом на кухню вырулил Ярослав (причём вырулил в буквальном смысле слова — он ролики привязал к лыже и на таком импровизированном самокате вырулил. Причём сидел он на лыже, на манер аборигенов в пироге, а отталкивался от пола поленом). И я спросил его:

— Откуда цветы здесь?

— Это Фаина Георгиевна принесла и поставила тут, — буркнул Ярослав и торопливо умчался обратно в коридор. С недавних пор у нас с ним была молчаливая конфронтация.

Я докурил и постучался к соседке.

— Открыто! — послышалось из-за двери.

— Можно? — заглянул в комнату я.

— Заходи, Муля! — разулыбалась Фаина Георгиевна.

Сейчас она была в тёмно-розовом шерстяном платье (цвет — нечто среднее между цветом дождевого червя и цветом бедра испуганной нимфы). В советские времена было принято поношенные вещи донашивать дома. Специальной домашней одежды особо не было, да и средств лишних не было, чтобы покупать её специально у для дома. Но платье Фаины Георгиевны, хоть и было явно неновым, но домашним его можно было назвать с натяжкой. Возможно, из-за чопорных кружевных манжеток, возможно из-за чего другого, но создавалось впечатление, что она только что вернулась из театра.

И причёска. На голове Фаины Георгиевны была причёска! Честно скажу, я так привык её видеть или просто расчёсанной, или вообще в бигудях, что тщательно уложенная укладка меня изрядно удивила и озадачила.

— Смотрю, на кухне появились цветы, — сделал заход я издалека, но не смог её чуточку не поддеть, — что, Фаина Георгиевна, выставили на кухне, чтобы все подумали, что у вас появился поклонник?

Фаина Георгиевна вспыхнула от моих слов и не менее едко выдала:

— Ты знаешь, Муля, раньше у врача мне приходилось каждый раз раздеваться. Даже если это окулист. А теперь достаточно просто язык показать. Даже если это гинеколог. Так что мне вам демонстрировать? — и она сердито отшвырнула вязание.

Я удивился. Никогда бы не подумал, что Злая Фуфа будет сидеть в старом Глашином кресле и вязать, словно какая-то самая простая домашняя тётка.

— Вы что, вяжете, Фаина Георгиевна? — удивился я, рассматривая жёлтое вязанное нечто, что с первой попытки было сложно идентифицировать.

— Это шарфик, — самодовольно усмехнулась Раневская, — а чему ты так удивляешься, Муля?

— Никогда бы не подумал, что вы любите вязать, — покачал головой я. — Всегда считал, что вы такая… такая…

Я замялся, не в силах подобрать слова.

— Возвышенная? — хмыкнула она, — увы, нет, Муля. Жизнь, такая зараза, что поневоле приземлишься и всему научишься. А у меня было такое образование, какое сейчас не дают. Девушек тогда обучали всему — и дом как вести, и танцам, и языкам, и этикету. Я могу музицировать на нескольких инструментах. Писать стишки каллиграфическим почерком. Могу болтать на английском, французском, немецком и так далее. Иногда мне кажется, что, если было бы надо, я и с неграми найду общий язык. Вот только готовлю я скверно, но тут уж ничего не поделаешь. А вот сестра моя, Белла, хорошо готовит.

— Ого, — уважительно протянул я.

— Если надо, я и перевязку умею сделать, и ногу отрезать, — она чуть запнулась, но добавила, — не сама конечно, но ассистировать на операциях могу и в обморок не свалюсь. Нас, Муля, тогда всех готовили к жизни. А жизнь, она такая — сегодня здесь, завтра там… Надеюсь, мы с Изабеллой скоро уже увидимся…

Она надолго замолчала, уставившись в окно. Задумалась.

Я вышел, тихонько прикрыв дверь.

О том, что на неё написали в анонимном доносе Большакову, я ей ничего не рассказал.

Глава 17

Где-то через два дня я столкнулся нос к носу прямо на улице с Мулиным отчимом.

При виде меня, тот просиял:

— Муля! — воскликнул Модест Фёдорович и бросился обниматься, — сто лет тебя не видел, обормота! Как жизнь? Как Дуся? Маму давно видел?

Вопросы сыпались из него, как из рога изобилия. От избытка эмоций очки у него сползли на кончик носа, а галстук сбился на сторону.

— Стоп! Не так быстро, — рассмеялся я, обнимая отчима, — ты сейчас куда? Сильно торопишься? Может, давай зайдём в кафе, полчасика посидим, поболтаем, раз встретиться всё некогда?

— Бегу на межотраслевой научно-технический совет, — Модест Фёдорович взглянул на часы и вдруг махнул рукой, — а, чёрт с ним! Пойдём, посидим где-нибудь.

— А тебя не заругают? — забеспокоился я.

— Да это всё формально же, — поморщился Модест Фёдорович, — там вопросы о финансировании решаются…

— Финансирование — это очень серьёзно, — осторожно сказал я.

— Ой, Муля, ты прямо как маленький! — рассмеялся он, — всё уже давно и без нас решили. А это так, бутафория. Надо, чтобы «свадебные генералы» с научными степенями посидели, раздувая щёки и проголосовали единогласно. Забегу потом, в явочном листе к протоколу распишусь. Ксения Павловна — она там секретарь — мировая девчонка, прикроет. Так что нормально всё.

Болтая, мы зашли в ближайшее кафе, и я поморщился: невзирая на довольно-таки ранний час, весь зал был битком забит людьми — командировочными и гостями столицы. Многие были с детьми — перекусывали. В общем, многолюдно, шумно и запах еды какой-то не особо аппетитный.

Очередь к буфету была тоже довольно большая. Какая-то потная толстая тётка всё никак не могла определиться с выбором супа или борща и истошно понукала своего флегматичного мужа и выводок галдящих детей.

Шум, гам, суета…

— А знаешь, что, — предложил я, — а пошли лучше ко мне. Я же тут недалеко живу. Посидим, нормально поговорим. Заодно и Дусю сам увидишь.

— Давай! — согласился Модест Фёдорович, — свободных столиков я не вижу, а если подсаживаться — не поболтаешь нормально.

Дома Дуся при виде Модеста Фёдоровича так обрадовалась, что аж прослезилась. Бубнова-старшего она искренне любила.

Пока она суетилась и накрывала на стол, мы вышли покурить пока на кухню:

— Как Машенька? — спросил я.

— Растёт в ширь и округляется, — с доброй улыбкой похвастался Мулин отчим, — Сонечка уже толкается изнутри…

— Какая Сонечка? — не понял я.

— Сестра у тебя будет Сонечка, — чуть смутился Модест Фёдорович, — хотя Маша хочет назвать Ириной. А тёща — Валентиной. Но я настойчивый, и будет Сонечка!

— Я тоже хочу в выборе имени поучаствовать! — шутливо возмутился я, — почему моё мнение не учитывается?

— А как ты хочешь назвать? — забеспокоился Модест Фёдорович. — Ты главное смотри, чтобы с отчеством сопоставимо было.

— Я хочу, чтобы мою сестру звали Бубнова Софья Модестовна, — сделал ответственное заявление я, — так прошу Марии и передать!

— Ох и Муля! — счастливо рассмеялся Модест Фёдорович. — Ты весь в покойного Петра Яковлевича! Тот тоже прирождённым дипломатом был.

Я шутливо раскланялся и даже шаркнул ножкой.

— Ты точно решил фамилию менять? — спросил он.

— Пока в процессе обдумывания, — пожал плечами я, — если товарищ Адияков будет настаивать на своей фамилии — то, конечно, поменяю на дедову. Но, надеюсь, он забудет.

— Я тоже на это надеюсь, — серьёзно сказал Модест Фёдорович.

— Более того, думаю, что когда у вас появится Соня, он окончательно успокоится, — усмехнулся я. — Но вот знаешь…

Договорить я не успел — на кухню, цокая когтями по полу, вальяжно выперся Букет. Сегодня он был необычного изумрудно-синего оттенка. Только хвост так и оставался оранжевым.

— Это что у вас такое? — обалдел Модест Фёдорович, рассматривая горделиво развалившегося прямо посреди кухни Букета.

— Знакомься, отец, это — Букет. Пёс Фаины Георгиевны, — официальным голосом представил вредную псину Мулиному отчиму я.

— Нет, я, конечно, знал, что артисты — специфический народ. Но не до такой же степени, — ошалело прокомментировал Модест Фёдорович.

— Это не Фаина Георгиевна, — заступился за Раневскую я и пояснил. — У нас здесь появилось юное дарование, будущий артист. Или художник. Я уже не знаю даже, что из него получится. Может быть даже скульптор. Зовут Ярослав.

— Это он так собаку выкрасил? — удивился Модест Фёдорович.

— Он, — усмехнулся я и позвал, — Ярослав, иди-ка сюда!

Через пару секунд на кухню заглянул хмурый Ярослав.

— Чего? — буркнул он, пряча руки за спиной.

— Что ты уже натворил? — строго спросил я, — покажи руки? Почему прячешь?

Ярослав ещё сильнее спрятал руки.

— Чем ты пса так выкрасил? — заинтересованно рассматривая окраску шерсти Букета, спросил Модест Фёдорович.

— Басму взял, — равнодушным голосом ответил Ярослав, затем посмотрел на меня и торопливо добавил, — У Беллы. Она разрешила.

— И в какой концентрации ты её разводил, что шерсть у него такая зелёная получилась? — спросил Мулин отчим.

— Я хотел, чтобы она более синяя была, а она вот так, — затараторил Ярослав, при этом он забыл спрятать руки, зажестикулировал, и они у него оказались выкрашены всеми цветами радуги, — взял две части басмы и остальное — кипяток.

— Надо было один к одному, — покачал головой Модест Фёдорович, — кроме того, у него шерсть, очевидно, седая была? Эта собака старая и у неё волосяной покров будет терять природный пигмент. Поэтому будет искажение окраски.

— Седым он давно был, но я перед этим его марганцовкой красил, — сделал заявление Ярослав. — Хотел, чтобы он фиолетовым стал, а от марганцовки он коричневый, так я сверху ещё и красителем попробовал.

— Где краситель взял?

— В магазине для фотолюбителей, — пожал плечами Ярослав и пожаловался Модесту Фёдоровичу, — вот красно-фиолетовый цвет никак не получается. Я уже всю голову сломал…

— Хм… можно, в принципе, попробовать взять фенилантраниловую кислоту, — задумчиво пробормотал Модест Фёдорович, — но перед этим шерсть нужно хорошенько подкислить. Иначе толку не будет.

— Уксусом можно, — предложил Ярослав.

— Думаю, уксус не годится, — не согласился Модест Фёдорович, — он в реакцию сразу вступит и цвет может стать светло-голубым. Нет, тут что-то на вроде слабо разведённой лимонной кислоты можно попробовать. Но я не уверен, как она на шерсти собаки себя поведёт, это надо смотреть на практике.

— А где её взять, эту фенилантраниловую кислоту? — глаза Ярослава полыхнули интересом, — в хозтоварах есть?

— Вряд ли, — усмехнулся Модест Фёдорович пояснил. — У меня в лаборатории есть. Но мы реактивы заказываем на специальном химическом заводе по изготовлению реактивов.

— Вот бы мне на этот завод попасть, — глаза Ярослава мечтательно затуманились.

Я смотрел на них и вдруг всё понял!

— Ярослав, — сказал я, — мне кажется, ты не художником будешь, а химиком!

— Но я не знаю химию, — смутился Ярослав и хрипло добавил. — Я же тебе говорил, какие у нас предметы в школе были…

— Отец, — я посмотрел на Модеста Фёдоровича, — и вот что с ним делать?

— Хм… — задумался тот и вдруг просиял, — а знаешь что! Приводи-ка ты его ко мне завтра в лабораторию. Адрес, я надеюсь, ты помнишь. Посмотрим, если он действительно такой энтузиаст, то ему нужно учиться.

— Он же сирота, живёт с Ложкиной и Печкиным в деревне, — пояснил я, — мне его на перевоспитание на пару дней подсунули…

— Прям-таки подсунули, — надулся Ярослав и обиженно отвернулся.

— И химии он не знает от слова совсем, — продолжил я, — как и математики, как и остальных предметов. И что делать — непонятно.

— Я тоже сирота и тоже из деревни, — вздохнул Модест Фёдорович, — и в школу я пошёл в девять лет. Потому что у меня не было сапог, а босиком в школу не пускали.

— Ого… — изумлённо посмотрел на него я, — не знал даже.

— Да что там говорить, — печально махнул рукой Модест Фёдорович, — Санька, брат старший, вырос и его сапоги мне по наследству достались. Я в них в школу и пошёл. А до этого я коров пас…

— И я коров пас! До того, как к бабе Варе и деду Петру попал, — влез Ярослав. — Но шерсть коров плохо красится. Дурные они потому что, бодаются…

— А потом к нам приехал кинооператор, в клуб, — словно сам себе продолжил воспоминания Модест Фёдорович, — и у него с плёнкой неприятность случилась. Порвалась она сильно, уже и не помню, почему. И я подобрал клей, чтобы не разъедало и держало крепко, И помог ему склеить — иначе бы кино не было бы, а люди же пришли, ждали. И он после этого сказал, что мне в город ехать надо, учиться.

Он мечтательно вздохнул, вспоминая детство:

— Хороший человек был, Савва Иванович, он меня не забыл — потом письмо прислал. И там был адрес школы-интерната. С углублённым изучением химии. И ещё два рубля положил. На дорогу. И я в тот же день взял и поехал.

Он опять вздохнул:

— Меня сперва брать не хотели — знаний не было вообще никаких. Я на тот момент полтора года только в школе отучился. Писать и читать еле-еле умел. Но я им письмо Саввы Ивановича показал. И меня взяли с условием. Если бы вы знали, как я учился! Ночей почти не спал: не понимал почти ничего — но зубрил, наизусть целыми параграфами заучивал. Решил — потом пойму. И ведь потом действительно всё понял. Зато через год я был лучшим учеником в классе. А ещё через год у меня только одни пятёрки были. А когда я в университет поступил — меня твой дед на практике сразу заметил. Предложил после окончания идти в аспирантуру к нему…

Он надолго задумался. Молча курил, глядя в окно. Когда окурок догорел и обжёг ему пальцы — Модест Фёдорович очнулся. Беззвучно чертыхнувшись, он затушил остатки сигареты, и сказал:

— Вот что, Ярослав, собирайся. Я сейчас с Мулей договорю, мы все чай попьём, и ты тоже, а потом пойдём ко мне. А завтра с тобой сходим в мой Институт, я тебе лабораторию покажу и как у нас всё устроено. А потом мы тебя в тот же интернат отдадим. Ты не думай, это не детдом какой-то, это очень хорошее специализированное учреждение для одарённых детей. Тебе понравится там учиться. Я уже вижу, что парнишка ты смышлёный, толк из тебя будет. Более того, что-то мне подсказывает, что ты пойдёшь в науку. Глаза у тебя горят. Муля вон не захотел, лодырь, так будем из тебя учёного-химика мастерить.

— С-спасибо! — тихо сказал Ярослав и быстро отвернулся, шмыгнув носом и утирая рукавом глаза.

А сине-зелёный Букет сердито и недовольно гавкнул.

Когда Модест Фёдорович и Ярослав ушли, я сидел за столом и читал книгу. На этот раз мне в библиотеке попался томик Жюля Верна «Дети капитана Гранта». За романами Дюма, Гюго, Конаном Дойлем, Жюль Верном охотились все читатели. В библиотеке даже была специальная такая тетрадка, куда всех желающих записывали в очередь на такие «ценные» с читательской точки зрения книги.

И вот моя очередь дошла. А вот на томик Майн Рида «Всадник без головы» я был записан под номером сто пятьдесят девять. То есть в лучшем случае, эта книга попадётся мне в руки через полгода.

Дуся как раз вышла вынести мусор, как в дверь постучались.

— Открыто! — сказал я со вздохом., понимая, что это опять кто-то из соседей пришёл поговорить по душам и это надолго. А я остановился на самом интересном месте.

В комнату заглянула Муза:

— Муля, здравствуй! — торопливо сказала она и нервно осмотрела комнату, — а где Дуся?

— Пошла выносить мусор, — ответил я. — Заходи, подожди её. Она скоро вернётся.

— Я к тебе, — сказала Муза и на её лице появилась какая-то смущённая улыбка.

— Садись, — предложил я, — чай будешь?

— Нет, Муля, спасибо, — покачала она головой, к столу не присела, но вытащила из кармана знакомый свёрток и положила его на стол, — это твои деньги.

— Откуда ты это взяла? — изумился я.

— Мне нужно было шпатель, — смущённо пояснила она, — а у Герасима, я помню, был. И я знаю, где он у него лежит. Герасим же инструменты не увёз. И вот я пошла в чуланчик и случайно нашла свёрток. Решила, что если нашла я, то найдёт ещё кто-то другой. А поняла, что это твоё — там листочки с текстом были. Почерк твой.

— Понятно, — выдохнул я.

— Забирай, — сказала Муза и добавила, — и не разбрасывай больше там, где его могут найти другие люди.

— Спасибо, Муза! — крикнул я ей уже в спину.

Хлопнула дверь, и я покачал головой: надо же! А ведь я думал на Ярослава.

Уже перед сном я снова вышел на кухню. Дуся мыла посуду в раковине.

На столе опять стояла банка с лилиями, но на этот раз с тигрово-апельсиновыми. Это явно были другие цветы, а не Ярослав перекрасил.

— Это называется «седина в бороду», — пожаловался я Дусе, рассматривая флористическую композицию, — Фаина Георгиевна явно решила продемонстрировать, что ей дарят цветы и выставила весь букет на кухне, чтобы все увидели и прониклись. И главное — не хочет признаваться, что это так!

— Ой, Муля, иногда ты такой же дубоголовый, как и все остальные мужики! — со смехом парировала Дуся, ловко перетирая вымытые тарелки кухонным полотенцем.

Уязвлённый (ведь могла бы и поддержать), я возмутился:

— Когда дело касается Фаины Георгиевны, ты всегда предвзята. И ты, и Белла, и Муза — вы всегда её защищаете!

— А ты своей башкой даже не подумал, что все лилии очень сильно пахнут, — проворчала Дуся, — а комната у Глаши маленькая. И если бы она оставляла их в комнате — до утра могла бы и не проснуться. Это же в се знают, Муля!

Я озадаченно умолк — стало неудобно, что подозревал невинного человека.

— Хотя кто ей постоянно дарить такие букеты — мне уже и самой любопытно, — покачала головой Дуся.

Я задумался. Действительно.

Сегодня прямо с утра у нас было первое собрание. В малом актовом зале собрались все те, кто поедет в Югославию, из наших. Кроме Фаины Георгиевны, Рины Зелёной, Миши Пуговкина, меня и Вани Матвеева (звукооператор, его Эйзенштейн рекомендовал, и я не нашёл причины не прислушаться к мнению профессионала), так вот, кроме нас пятерых, в зале находились ещё человек десять вообще непонятно, что за людей.

Кроме «югославов» (тех, кто поедет) и непонятных остальных, в зале присутствовали ещё Козляткин от руководства и ещё невзрачный и незапоминающийся мужчина в тёмно-сером костюме и очках. Он представился, как товарищ Сидоров. Ну, с ним тоже, в принципе понятно.

Но как бы то ни было, я начал собрание:

— Товарищи! — сказал я, — у нас осталось меньше трёх недель до поездки в Югославию. Если всё будет нормально, то уже скоро мы, под руководством югославского режиссёра Йоже Гале, приступим к съёмкам фильма.

Я обвёл присутствующих взглядом: Фаина Георгиевна, Рина Зелёная, Миша и Ваня слушали внимательно, стараясь не пропустить ни одной фразы. А вот остальные люди, такое впечатление, что присутствовали в этом зале через силу.

Ну ладно, разберёмся.

— В общем, насколько я вижу, сейчас мы все заняты подготовкой документов. Я ещё раз прошу проверить, чтобы всё было в порядке. Кроме того…

— А где мы жить там будем? — раздался с заднего ряда голос молодого парня с длинными волосами и рыжеватыми гусарскими усами, который вальяжно развалился в кресле и нагло смотрел на меня.

— А вы, простите, кто? — вопросом на вопрос ответил я.

— Я гримёр, — парировал тот.

— Насколько я знаю, гримёры, звукооператоры, кроме Ивана Матвеева, осветители и костюмеры по договорённости будут от югославской стороны, когда мы будем снимать там, и от нашей стороны — когда съемки будут у нас. Так что я не понимаю, что вы тут делаете?

— Это вас не касается! — нагло заявил парень, — вы не ответили на мой вопрос!

— Я не буду отвечать на вопросы посторонних, — пожал плечами я и продолжил, — теперь по поводу текста ролей…

— Я не посторонний! Я есть в списках! — опять влез парень.

— Я не видел никаких списков, — сказал я.

— Муля, — прокашлялся Козляткин и чуть смущённо сказал, — ты понимаешь, тут такое дело…

Глава 18

Я внимательно посмотрел на него. Очевидно, на моём лице была написана отнюдь не безмятежность, потому что Козляткин стушевался и, после секундного колебания, сказал:

— Муля, эммм… товарищ Бубнов, давай-ка выйдем на минуточку.

Я вопросительно поднял бровь.

— А пока товарищ Иванов огласит для всех собравшихся правила техники безопасности и соберёт подписи.

Товарищ Иванов согласно кивнул и вышел на моё место, раскрывая какую-то брошюрку. Мне же ничего не оставалось, как последовать за Козляткиным в коридор.

— Сидор Петрович, что происходит? — сразу взял быка за рога я, — что-то я уже ничего не понимаю. Кто все эти люди?

— Муля, — начал Козляткин и явно приготовился мне что-то втюхивать, но я не дал:

— Сидор Петрович, я категорически против всех этих посторонних!

— Муля, ты не понимаешь, — вздохнул шеф с таким обречённым видом, что мне в этом месте явно должно было стать его жалко.

Но, видимо, сердце моё зачерствело ещё в детстве, и я едко сказал:

— Так кто это и что они здесь делают?

— Ну вот этот молодой человек, который гримёр — это сын Тельняшева. Ещё здесь сестра Чвакина. И…

— Подождите! — невежливо перебил его я, — кто такие эти Тельняшев, Чвакин и их сыновья и сёстры? Какое они отношение имеют к фильму, к Югославии и при чём тут я?

— Муля! Ну что ты как маленький⁈ — возмутился уже Козляткин, — разве ты не понимаешь, что эти люди всё равно поедут. И совершенно не важно, настоящий гримёр этот Тельняшев или рядом стоял⁈ Он поедет, и это даже не обсуждается…

Я молча продолжал смотреть на него. Козляткин вздохнул и продолжил:

— И, зная твоё упорство, очень не советую идти с этим вопросом к Большакову, Муля. Потому что ты ничего не добьёшься… и будет всё только хуже…

Я хотел возразить, но Козляткин рыкнул:

— Подожди, Муля, не перебивай! Так вот, Большаков сам от всего этого звереет, но ничего поделать с этом не может. И если ты попрёшься сейчас к нему, то лишь только очередной раз напомнишь ему о его беспомощности в этом вопросе. Так что сожми свои обидки в кулак и молча проглоти это.

— Ладно, я понял, — после минутного раздумья сказал я, — это категория так называемых «блатных» граждан. Но почему они себя так ведут? Этот как там его… Теляткин — почему он так по-хамски со мной разговаривал?

— Не Теляткин, а Тельняшев, нужно запоминать имена, Муля, тем более такие… — наставительно сказал Козляткин, — у него отец работает в Главлите, и он отнюдь не последний человек в цензуре. Ты сам должен понимать, что ссориться нам не пристало.

— Сидор Петрович, — сказал я, — а вы можете мне списочек набросать, кто чей брат и тёща, и чем их родственники нам будут полезны? Не хочется опять с сыном самого главцензора СССР ругаться по незнанию. Буду кофе ему носить на съемках. И веером обмахивать, если вдруг жарко будет.

Козляткин поглядел на меня с подозрением, но ничего не сказал, вздохнул и ответил:

— Ох, Муля, вроде и дело ты говоришь, и вместе с тем, чую тут какой-то подвох. Давай я тебе просто словами о них обскажу?

— Нет, нет, сидор Петрович! — замахал руками в притворном испуге я, — очень страшно перепутать сына самого Тельняшева с зятем не дай бог какого-нибудь клерка пожиже.

И я вернулся обратно, оставив Козляткина переваривать мои слова и размышлять — где тут подвох.

В актовом зале ничего особо не изменилось. Также товарищ Иванов занудным голосом вещал о технике безопасности. Зачитывая безэмоциональным тоном монолитные технические куски из брошюры. Народ кривился, но терпел — впереди маячила заграница и потерпеть ради этого каких-то полчаса бормотаний были согласны все. Даже сын самого Тельняшева.

Я присел на крайнее кресло и осмотрел народ уже более внимательно и придирчиво. Козляткин был прав: эти десять человек «блатных» разительно отличались от выбранных мною актёров. Что бы не говорили об СССР, но в нём, как, впрочем, и в любой другой стране, уже потихоньку сформировалась так называемая «высшая каста». И если члены этой касты ещё тем или иным образом сделали какой-то вклад в развитие (или деградацию) страны, то их деточки и прочая родня предпочитали вовсю пользоваться открывающимися от этого благами, и преференциями.

«Золотая молодежь» вела себя нагло и раскованно. Они уже сейчас, в пятьдесят первом послевоенном году, осознали себя хозяевами жизни. У них было все по умолчанию. И на того же Мишу Пуговкина сын Тельняшева смотрел свысока.

Но я был бы не я, если бы смирился с этим.

В том, моём мире, когда я только-только начинал делать первые шаги в карьере, тоже поначалу было много эдаких сыновей важных шишек, которые пытались меня продавливать и гонять. Но я очень быстро с ними разобрался: кого проучил, кого прогнал. Кому просто хорошо вломил.

И сейчас я понимал, что нужно вспоминать свой прошлый опыт.

Поэтому, дождавшись, когда товарищ Иванов закончит вещать, и все распишутся в толстой тетради, я вышел на середину и сказал:

— Товарищи! Первое собрание у нас считаю состоявшимся. Следующее — через неделю. Какие будут вопросы, затруднения или предложения — говорите, мы рассмотрим. Можно подходить ко мне, или к товарищу Козляткину и решать возникающие проблемы в рабочем порядке. На этом всё. Всем спасибо. До встречи.

Народ зашумел, некоторые поднялись с мест, переговаривались.

— Подожди, Бубнов! Ты мне так и не ответил на вопрос! — нагло полез опять сын Тельняшева, — я жду ответа!

В зале повисла гнетущая тишина. Те, кто уже повскакивал, потихоньку начали усаживаться обратно. Народ жаждал развлечений. Фаина Георгиевна и Рина Васильевна переглянулись. Фаина Георгиевна с возмущённым видом начала вставать, но Рина Зелёная потянула её за рукав обратно, нагнулась к самому уху и что-то горячо зашептала.

Все взгляды присутствующих скрестились на мне. Тишина зазвенела.

Я лениво улыбнулся и сказал:

— Вы гримёр, кажется, да? Сын Тельняшева, если не ошибаюсь? Это ваш папа — главная шишка в Главлите СССР по цензуре, и с ним нельзя ссориться?

Тишину разорвали неуверенные смешки. Козляткин, который тоже вернулся вслед за мной — побагровел. Взгляд его не предвещал ничего хорошего.

— При чём тут мой папа⁈ — возмущённо вскричал сын Тельняшева, при этом его голос на верхней ноте сорвался в визг.

— Так папа ни при чём? — всплеснул руками я, — хотите сказать, что вас за личные заслуги сюда включили?

— Да! За личные! — горделиво выпятил грудь сын Тельняшева.

— А можете сказать, за какие конкретно? — добрым голосом спросил я и ласково улыбнулся… ну, почти ласково. Примерно так улыбается голодная барракуда где-то в мутных водах Амазонки.

Народ в зале притих.

Не знаю, чем бы дело закончилось, но тут встал со своего места Козляткин и сказал:

— Товарищи! Собрание окончено, вам же товарищ Бубнов сказал. А товарищ Тельняшев может обсудить все вопросы, так сказать, в рабочем порядке. Сейчас этот зал должны прийти убирать. Давайте не задерживать коллег.

Народ, начал расходиться. При этом на меня бросали взгляды. И среди них одобрительных практически не было.

Мда, если я не потоплю этот «Ноев ковчег», то 90% времени в Югославии я буду тратить на усмирение деточек разной степени блата.

— Муля! Останься! — велел мне злой Козляткин; его аж потряхивало от негодования.

Но я выкрутился:

— Сидор Петрович, давайте я к вам чуть позже зайду, у меня сейчас встреча в театре Глориозова. Мне Татьяна Захаровна велела ревизию там делать. Я уже и так опаздываю.

Пока Козляткин сочинял, чтоб бы мне ответить, я пулей выскочил из актового зала. В коридоре сиротливо кучковались Фаина Георгиевна. Рина Зёлёная и Миша Пуговкин.

При виде меня, Рина Васильевна всплеснула руками и ринулась в атаку:

— Муля! Ты очень неправ!

— Так! — прерывая все возможные обсуждения, сказал я, — не здесь. Жду вас у себя дома, в комнате через полчаса. Разбегаемся!

— Но ты на работе же, — пробормотал Миша.

— По коням! — оборвал его я и первым заторопился на выход.

Остальные потянулись за мной.

Через некоторое время все собрались у меня в комнате за столом. Сердитая Дуся хлопотала, пытаясь одновременно и накрыть стол, и успеть доварить обед, и соблюсти все приличия гостеприимного дома.

— Дуся, ты так не хлопочи, — сказала ей Фаина Георгиевна, — мы тут собрались, чтобы поговорить. Муля сказал. Ты спокойно иди вари обед. Успеем — значит успеем. Нет — так нет. Никто не в претензии. Мы могли бы пойти и ко мне, в Глашину комнату, но там всем сесть негде, и стол маленький.

Дуся срочно упорхнула доваривать борщ. А Рина Васильевна посмотрела на меня:

— Муля, — сказала она сердитым голосом, — вот ты зря его задеваешь.

— Ничего он не зря! — возмущённо вступился за меня Миша, — вы же видели, как он себя ведёт. И он первый на Мулю начал нападать.

— Я не спорю, Миша, — нахмурилась Рина, — но ты же сам понял, чей это сын. И остальные такие же. Начнешь с ними ругаться — так нас вообще из фильма выкинут. Их оставят, а нас выкинут!

— Но это же несправедливо! — вскричал Пуговкин.

— Была бы у тебя мать в горкоме Партии, к примеру, или в министерстве каком-то, ты бы совсем по-другому считал, — вздохнула Фана Георгиевна.

— Не согласен, — сказал я, — у меня, как вы знаете, дед — выдающийся учёный, академик. Но я же не пошел в науку, чтобы пользоваться его преференциями. Я начал свой путь в совершенно посторонней, другой области. Никто этому сыну Тельняшева не мешал сделать также.

— Это, Муля, если бы все так считали, то нам и Революция не нужна была, — вздохнула Фаина Георгиевна, а Рина Зелёная на неё испуганно цыкнула:

— Тише ты!

— Здесь все свои.

— И у стен есть уши, — не согласилась Рина, — тем более мне ваша Муза говорила, что ваши новые соседи очень странные, и себе на уме.

— Так, давайте не будем спорить! — прервал дискуссию я, — мы здесь не для этого собрались.

— А зачем тогда? — удивилась Злая Фуфа. — Я думала, ты обиделся и теперь пожаловаться хочешь и ищешь у нас утешения.

— Нет, я уже так-то взрослый мальчик, — хохотнул я, — а собрались мы здесь, чтобы продумать, как от них избавиться. Какие есть предложения?

На меня уставились три пары донельзя ошарашенных глаз.

— Муля! Ты с ума сошел! — всплеснула руками Рина, — как ты себе это представляешь? Что с ними нужно сделать, чтобы они отказались ехать в Югославию? Ты что, их убить хочешь?

— Отравить, — хихикнул Миша, но, нарвавшись на мой недовольный взгляд, затих.

— Это бесполезно, Муля, — покачала головой Злая Фуфа, — даже если предположить… гипотетически предположить, что тебе удастся их отвадить от поездки, то вместо сыновей Тельняшева придут дочери ещё кого-то… или сёстры, или тёщи… нужных людей у нас в стране много и, увы, у всех у них есть любимые родственники.

Фаина Георгиевна была права. Но я был бы не я, если бы вот так просто сдался. Нет, я внёс предложение:

— Предлагаю взять небольшую паузу и, скажем, до завтра, подумать, и предложить варианты. Лучше бы вместо этого сына Тельняшева взяли вон хотя бы ту же Дусю нам еду готовить.

Дуся, которая как раз в это время ставила тарелки с борщом на стол перед нами, хихикнула и польщённо зарделась.

Пока все обедали и ещё не разошлись, я спросил:

— Миша, как у тебя дела с разводом?

— Заявление забрали, — смутился Миша под любопытными взглядами остальных.

— А со спиртным?

— После того раза — ни капельки! — клятвенно заверил он и для дополнительной аргументации провёл пальцами под шеей.

— Хорошо, — кивнул я и перевёл взгляд на Рину Зелёную:

— У вас, Рина Васильевна, как я понимаю, проблема с пропиской была?

— Уже решается, — ответила она, — я договорилась, меня в общежитии при фабрично-заводском училище пропишут. Временная регистрация. А я у них буду иногда лекции по кино проводить.

— А временной прописки достаточно, чтобы вопросов потом не было? — спросил я.

— Сказали, что достаточно, — заверила она.

— А у вас что, Фаина Георгиевна?

— А что у меня? — прищурилась Злая Фуфа и вдруг озорно хихикнула. — У меня всё хорошо: прописка есть, я не пью. Не развожусь, потому что не с кем. А что ещё?

— А ремонт с квартирой как? — напомнил я, не поддержав её шутку, — мы же с вами договаривались, что вы ускоритесь. Мы должны махнуться квартирами и переехать до того, как уедем в Югославию. Более того, вот в эту комнату въедет жена Миши. Ему тоже нужно что-то успеть тут подремонтировать до её въезда. Так что все на сумках и ждут только вас. Взбодрите там Глашу, пускай быстрее пошевеливается. В крайнем случае, кое какие косметические доработки можно уже, живя в квартире, проводить.

— Через три дня всё будет закончено! — торжественно сообщила Фаина Георгиевна и добавила, — мы с Глашей переезжаем через три дня. Нужно, чтобы краска хорошо высохла. Она повышенной вонючести. И ещё три дня, чтобы доделать ремонт в моей старой квартире, куда переедешь ты с Дусей.

— Ещё чего не хватало! — возмутился я, — кем я себя считать буду, зная, что вы с Глашей мне ремонт делаете! Хотя это идея — буду на старости хвастаться внукам и правнукам, что мне ремонт сама Раневская делала!

— Ой, Муля, скажешь тоже! — махнула рукой злая Фуфа, — с ремонтом мне помогают. Можешь даже не беспокоиться. Заодно и в моей старой квартире порядок наведут. Ту же трубу к бачку поменяют, давно пора. Не тебе же этим заниматься…

Я тогда ещё удивился, но особого значения не придал.

А потом, на следующий день состоялась «торжественная» передача денег от Эмилия Глыбы мне. Нет, так-то я бы никогда в жизни не пошёл на мировую и не стал забирать заявление. Но, во-первых, нападение произошло среди рабочего дня на территории Комитета искусств СССР. Во-вторых, ситуация получилась неординарной и скандальной: драматург, пусть и начинающий и непризнанный, напал с ножом на методиста отдела кинематографии и профильного управления театров. По сути из-за пьесы про чернозём и зернобобовые. Кому скажешь — не поверят. Это трагикомедия вышла похлеще, чем у Монтекки и Капулетти. А, в-третьих (и это самое главное) — дело произошло накануне поездки в Югославию. Конечно же предавать огласке этот инцидент никому не хотелось, так что решили сделать мировую.

Кроме того, Эмиль Глыба пошёл на сотрудничество и согласился отдать все деньги. Ну, почти все. Небольшую часть он потратил. Но в милиции сказали, что дадут ему месяц исправительных общественно-полезных работ по благоустройству территорий города. Для того, чтобы он проникся и впредь прекратил отбирать у старушек Сталинские премии.

Я стоял в фойе театра Глориозова. Было ранее утро, все артисты ещё сладко спали и в помещении было тихо.

На этом месте настоял сам Эмилий Глыба. Я был не против — в принципе нейтральная территория, почему бы и нет.

Так что я стоял сейчас и ожидал, когда приведёт будущего великого драматурга с деньгами.

Эмиль Глыба, с ввалившимися глазами и заострившимся носом, в помятой рубашке, небритый, представлял ещё более жалкое зрелище, чем обычно.

— Вот, — сказал он дрожащим голосом и передал свёрток с деньгами одному из двух сотрудников милиции.

Тот всё пересчитал, подошёл ко мне и отдал свёрток.

— Теперь вы, Иммануил Модестович, — сказал он.

Я протянул ему портфель, набитый бумагами с рукописями пьес Эмилия Глыбы.

Когда портфель передали в руки будущему великому драматургу, он упал на колени, вывалил всю макулатуру на пол и принялся судорожно перебирать листы, вчитываясь в них. Примерно через несколько минут он завопил не своим голосом:

— Здесь не всё!

— Как не всё? — Леонид и Владимир, которые тогда курили со мной и помогли отбиться от Эмилия Глыбы, а сейчас пошли понятыми, удивлённо переглянулись.

— Здесь не хватает моих черновых набросков новой пьесы про советское свиноводство! — Заверещал Глыба и вызверился на меня, — Бубнов, собака, верни мою пьесу!

На меня все посмотрели, как на придурка.

Но я точно знал, что пьесу про свиноводство я не брал. Но, кажется, если я сейчас всем скажу, что я не брал — мне всё равно никто не поверит.

И тогда я сказал:

— Пьеса про свиноводство будет после того, как ты отработаешь растраченные деньги, Глыба. Ты же не всё вернул. Ну вот и я также. Считай, взял в залог.

На меня опять все посмотрели, как на придурка.

— А если ты не вернёшь Фаине Георгиевне остальные деньги — я точно поставлю эту пьесу под своим именем, причём вот в этом театре!

Эмиля Глыбу увели, а я задумался — интересно, куда эта макулатура могла подеваться? И кому это вообще было надо?

Глава 19

Я сидел на кухне на маленьком чурбачке, на котором обычно сидела Дуся, когда чистила картошку. Я сейчас чистил большой закопчённый казан. В общем, по сути, я сам был во всём виноват. Получилось так: Дуся ушла во двор снять высохшее бельё, а мне велела помешивать рагу. А через двадцать минут выключить.

А у меня как раз была книжка Жюля Верна. И я зачитался. И, соответственно, не помешивал. И, тем более, не выключил вовремя. А выключила уже лично Дуся, которую позвали со двора привлечённые запахом подгоревшего рагу соседи, кажется, Белла, хотя может и не она. Просто я так зачитался, что выпустил этот момент.

А раз казан с рагу сжёг я, то и чистить тоже мне. Примерно так заявила сердитая Дуся (хотя она тоже виновата — пошла снимать бельё, а сама зацепилась языком с соседками почти на час), свирепо вручила мне пресловутый ненавистный казан, ёршик и речной песок в жестяной банке из-под «иваси пресервы».

И куда мне деваться?

Пришлось идти чистить. Мог бы, конечно, и возмутиться, но так-то да, косяк мой (да и Дуся, когда в таком состоянии, могла вполне этим ёршиком и перетянуть, без чинов).

Я вздохнул, посыпал внутрь ещё немного песка, и принялся с силой надраивать черные сцементированные стенки.

И тут на кухню вошли. Я обрадовался, что есть повод перекинуться парой слов, по-соседски, и хоть пару минут не драить этот чёртов казан. Задолбал он меня со страшной силой, и, главное, результат не очень заметный. Точнее, его вообще нет, результата этого.

Я поднял взгляд — это была Муза. Рядом с ней стоял мужик. Плечистый, хоть и невысокий, но при этом эдакий, битый жизнью мужик. Но, в общем, основательный такой мужик, настоящий.

— Вот, Муля, познакомься, — немного нервно и как-то робко сказала смущённая Муза, — это мой Виталий. Он в зоопарке работает. С хищными животными. И на орнитосекции ещё тоже. В общем, мы решили пожениться. Заявление в ЗАГС подали.

— Оооо! Поздравляю! — обрадовался я, торопливо обмыл под краном грязные руки, вытер и протянул Виталию руку, — я Иммануил. Можно Муля. Рад знакомству, Виталий. Муза много о вас рассказывала.

— И мне про вас, Иммануил, рассказывала, — крепко пожимая мою руку, кивнул Виталий. Был он немногословным.

— Мы хотим свадьбу сделать до вашего отъезда, — неловко сказала Муза и покраснела. — Распишемся позже, а свадьбу сделаем сейчас. Я говорю Виталию, что не надо никакой свадьбы. Я уже не молодая. Да и ты не мальчик. Зачем эта свадьба⁈ Только лишние деньги тратить. А он говорит…

Она окончательно сбилась и смущённо умолкла.

— Свадьба будет, — обстоятельным таким, категорическим тоном сказал Виталий и посмотрел на Музу, как мне показалось, с любовью и нежностью.

Чтобы смягчить свои слова он пояснил:

— Ты замужем не была, Муза, а я хоть и был женат, но свадьба у нас с Антониной была впопыхах, во время войны, расписались и всё. Тоня потом погибла, санитаркой она была, — пояснил он мне и вздохнул, — так что мы с тобой вполне заслужили свой праздник, Муза. Закажем стол в ресторане, я разговаривал с Ниной Филипповной, это наш начальник сектора по хищным животным, она обещала договориться, у неё связи есть. Пригласим людей. Немного, только самых близких: соседей, коллег. Посидим, выпьем, потанцуем. Почему нет? А не хочешь белое платье — так и не надо. Пошьём тебе зелёное. Или синее… Какое скажешь…

Он усмехнулся. Лицо Музы было красным от смущения. А я сказал:

— Свадьба? Это же замечательно! Мы с Дусей обязательно придём. Какой вам подарок подарить?

— Да ты что⁈ — сделала круглые глаза и замахала руками Муза, — зачем деньги тратить⁈

Я вздохнул: в этом мире и времени люди ещё не привыкли заказывать подарки. Дарили друг другу всякую, большему счёту, ерунду. На свадьбу гости могли подарить десять наборов стаканов и ни одного — тарелок. А потом эти стаканы годами передаривались знакомым и родственникам. Хотя, с другой стороны, заказывать что-то в мире, где всё было дефицитным, где было не достать самых элементарных вещей — возможно, именно это было правилом хорошего тона.

— Виталий, — сказал я, — ты перечисли, пожалуйста, чего у вас нет. Я не гарантирую, что что-то по списку получится достать, но всё же лучше, если вещь будет нужная по хозяйству, а не утюжок для волос.

Муза рассмеялась.

— Да так-то всё у нас есть, — пожал плечами Виталий, секунду подумал и расцвёл улыбкой, — вот разве что только посуда если… У меня дома две тарелки и кружка, а у Музы тоже как-то не очень…

— Софрон перебил все тарелки, — тихо пискнула Муза и отвернулась. — Там парочка надтреснутых осталась.

— Вот и отлично, — обрадовался я, сделав вид, что не заметил реакции Музы, — будут вам тарелки. И остальное. Кстати, свадьбу можно отпраздновать и в том ресторане, где работают Белла и Вера. Тоже, считай, свой блат есть.

Говорить о том, что я знаю директора того ресторана, я не стал.

— Какая свадьба? — на кухню заглянула вездесущая Белла и с любопытством уставилась на меня, — Муля, ты женишься?

— Не я, — аж замахал руками от возмущения я, — это наша Муза замуж выходит и вот мы решаем, в каком ресторане будет свадьба.

— Муза! — возмущённо всплеснула руками Белла, — ты в своём уме⁈ Какая свадьба в твоём возрасте! Расписались по-тихому и хватит! Ты бы ещё белое платье и фату надела!

— И наденет, — хмуро сказал Виталий, — захочет — белую, захочет — синюю!

— Во дела, — ошалело покачала головой Белла, — куда катится мир.

Муза стояла сама не своя. Я решил разрядить обстановку и пошутил:

— Так Муза хотела тебя дружкой взять.

— Дружкой?

— Подружкой невесты, — поправился я (в разных регионах называли это по-разному, я так привык, наслушавшись от Дуси).

— Это правда? — широко распахнула глаза Белла, расцвела улыбкой и тут же выпалила:

— Так! Для такого важного дела нужен хороший ресторан! Чтобы можно было потанцевать! Я знаю такой и договорюсь с директором! А тебе, Муза нужно не белое платье, а нежно-персиковое. А я тогда сошью себе лиловое и будет очень хорошо сочетаться!

Я стоял и изо всех сил сдерживался, чтобы не заржать. Как ловко и моментально Белла переобулась в прыжке, полностью изменив мнение. Наконец, я не выдержал, и сказал:

— Белла. Я пошутил насчёт подружки невесты. Видела бы ты себя со стороны!

Белла аж покраснела и моментально надулась:

— Очень смешно! — с негодованием фыркнула она и вышла из кухни, не удостоив нас больше взглядом.

— Ну зачем ты её так, Муля, — попеняла мне Муза, — возьму я её подружкой. Всё-таки сколько лет в соседках. А кроме неё, мне и брать больше некого…

— Ты, Муза, теперь что, из комнаты этой съедешь? — спросил я.

— Да, со следующего месяца, — кивнула она и тут же просияла, — нам с Виталием взамен на наши комнаты дают квартиру. Отдельную. Она небольшая, однокомнатная, но с длинным балконом. И главное — там даже ванная есть!

Я искренне порадовался за них.

Вот интересно, после того, как я появился в теле Мули, я стал как бы катализатором для всех соседей. Мне дали квартиру. Фаина Георгиевна перебирается в квартиру получше. Герасим уехал в деревню к Нонне Душечке, у них там дом. Ложкина вышла замуж и уехала в Костромскую область, к Печкину. Жасминов сейчас тоже туда махнул, хоть и не понятно, что из этого выйдет. Лиля и Гришка на северах. По сути, из «старичков» здесь остаётся только одна Белла.

Интересно, надолго ли?

Я окинул взглядом кухню, посмотрел через открытую дверь в коридор — хоть и не нравилось мне здесь никогда, но, кажется, я буду скучать за этой коммунальной квартирой и за моими соседями.

Но жизнь идёт и не нужно оглядываться назад. Только вперёд!

А впереди у меня — новая обеспеченная жизнь. И начну я её с поездки в Югославию!

Так примерно я думал.

Но реальность иногда не совпадает с нашими чаяниями.

— Бубнов! Что это ты вытворяешь на собрании? — от изумления я аж с места подпрыгнул: Большаков, сам Большаков лично зашёл ко мне в кабинет поругаться.

Лариса и Мария Степановна, казалось, готовы были сквозь землю провалиться и поедали министра верноподданническими взглядами.

— Вы имеете в виду сыновей и сестёр «нужных» людей? — как ни в чём ни бывало, спросил я, — ну так нужно же было мне сразу сказать, что они каста неприкосновенных и с них надо пылинки сдувать и молча сносить их хамство. Кстати, а что они делать будут в Югославии?

— Бубнов, это тебя не касается, — буркнул Большаков, — что надо, то и будут делать. А ты молча это прими. Больше я с тобой эту тему поднимать не буду. Точка!

И он, не оглядываясь, вышел из кабинета.

Хорошо, хоть дверью не хлопнул. Но по виду было видно, что рассержен.

— А что за блатные? — тут же проявила любопытство Лариса.

Мария Степановна посмотрела на неё обличительно, но потом тоже не удержалась и спросила:

— А много их? И кто там конкретно?

— Десять человек, — вздохнул я и пожаловался, — на меня сын Тельняшева набросился, начал права качать.

— Что значит «права качать»? — не поняла Лариса.

— Сын того самого Тельняшева? — вытаращилась на меня Мария Степановна.

— Ага, — кивнул я и пожаловался, — а ещё была сестра Чвакина. Кстати, а кто такой этот Чвакин?

— Ты не знаешь? — удивились коллеги.

Буквально за пару минут на меня был вывален такой ворох сведений, что я в том, моём мире, даже в интернете столько бы не нашёл.

— Там их десять человек, — поморщился я, — остальных пока не знаю. Но тоже братья и сёстры, сыновья и дочери кого-то. И вот что с ними делать? Мало того, что их воткнули нам в группу, так они ещё и ведут себя ужасно.

— Ничего не поделаешь, Муля, — сказала Мария Степановна мудрым голосом.

Но я был не согласен.

Я решил бороться.

До этого я победил Александрова, победил Завадского. Так что я — сестру Чвакина не смогу победить? Или сына Тельняшева?

Не успел я вернуться к своим документам, как в дверь заглянула… Изольда Мстиславовна:

— Муля, — степенно прошелестела она, не обращая никакого внимания на застывших от изумления коллег, — пошли поможешь мне перетащить папки.

И она величественно вышла из кабинета.

Я удивился, но виду не подал. Подумаешь, папки. Видимо, в Комитете по искусствам СССР, кроме меня, таскать папки больше некому, раз Изольда Мстиславовна лично решила сходить именно за мной.

— Что случилось? — спросил я, когда мы оказались с нею в кабинете.

Она мне не ответила, только мотнула головой, мол, не здесь, и пошла в приёмную. Я последовал за ней.

В приёмной она плотно закрыла дверь и сказала:

— Муля, хочешь чаю?

— Нет, спасибо, — отказался я, хорошо зная, что чай готовить придётся ей, а потом ещё и чашки мыть.

— Тогда так поговорим, — сообщила мне Изольда Мстиславовна и уселась за свой стол. Я примостился рядом на стуле для посетителей.

— А он? — я глазами показал на дверь кабинета Большакова.

— Уехал, — махнула рукой секретарь и вернулась к разговору, — Муля! Ты что снова вытворяешь?

— Вы по поводу сына Тельняшева? — спросил я.

— Конечно.

— Изольда Мстиславовна, — вздохнул я, — я ненавижу несправедливость! Я даже Завадскому не позволил присвоить мой проект. Уже молчу про Александрова и весь этот цирк с Институтом философии. Так с чего какой-то надутый хлыщ, который вообще к этому вопросу отношения не имеет, будет меня дрессировать, как цирковую обезьянку, а я должен молчать и улыбаться?

— Муля, — тяжко вздохнула Изольда Мстиславовна, — я уверена, что ты преувеличиваешь. Эх, молодость, молодость… есть только чёрное и белое. А так в жизни не бывает…

Я посмотрел на неё. Хороший человек, Изольда Мстиславовна, конечно, но ведь и я не юноша. Я прожил в том, моём мире, больше четырёх десятков лет. И юношеский максимализм для меня давным-давно не характерен.

— Изольда Мстиславовна, — сказал я непреклонным голосом, — если вы сейчас будете меня уговаривать не трогать их, то у вас ничего не выйдет. Они не поедут в Югославию. Я так решил. Это моя принципиальная позиция. Да, я знаю, чьи они сыновья и дочери. Но мне, честно говоря, плевать. Я за день-два придумаю как, и они не поедут. Вы же меня знаете!

— Увы, знаю, — вздохнула Изольда Мстиславовна и добавила, — не надо тебе врагов наживать, Муля. Тем более таких высокопоставленных.

— А я сделаю так, что они сами не захотят, — усмехнулся я.

Мне в голову вдруг пришла прекрасная идея.

— Лучше бы ты своими проблемами занялся! — попеняла мне она.

— А какие у меня проблемы? — удивился я, — отчёты сейчас доделаю. Если буду не успевать — выйду в субботу, поработаю по вечерам. Но, вроде, всё успеваю.

— Да уж, знаю я, как ты театры инспектируешь, — хмыкнула Изольда Мстиславовна.

— Это не моё решение, — засмеялся я. — Начальница приказала.

Но Изольда Мстиславовна не поддержала моё веселье. Вместо этого она сказала:

— Ты понимаешь, что тебя, скорей всего, не выпустят из страны, Муля?

— Почему это? — нахмурился я, ведь я консультировался с Иваном Вениаминовичем по поводу возможных проблем, и он меня успокоил. Даже моя гипотетическая женитьба не была так необходима, раз у меня здесь родители и я молодой ещё. Кроме того, я руковожу проектом, а для такой категории идёт смягчение условий выезда.

— Потому что тебе скоро двадцать восемь, — сказала Изольда Мстиславовна, — я в твоём личном деле посмотрела. У тебя скоро день рождения. Очень скоро.

— И что? — не понял я.

— А то, что ты в свой день рождения сдашь членский билет и твоё членство в комсомоле автоматически прекратиться по возрасту. Ты понимаешь, что ты выбываешь из комсомола до поездки в Югославию? А беспартийных не выпускают?

— К-как? — ошеломлённо пробормотал я.

— Ну, так-то выпускают, но очень в редких случаях. И там столько комиссий пройти надо. Что ну. Проще вступить в Партию.

— Насколько я знаю, в Партию можно вступать с восемнадцати лет, — задумчиво сказал я.

— Можно, — кивнула Изольда Мстиславовна, — но даже если ты подашь документы сегодня, то до поездки в Югославию ты не успеешь.

— Почему это?

— Потому что, балда, что кандидатский стаж может быть и полгода, — постучала себе по лбу Изольда Мстиславовна. — А у тебя времени осталось меньше месяца.

— Чёрт, — расстроился я, — не подумал я как-то… Не предусмотрел.

— Да как бы ты предусмотрел, — удивилась Изольда Мстиславовна, — если ты проект отвоевал две недели назад. А месяц назад его ещё даже и в мыслях не было.

Она была права. Но от этого было не легче. Я посмотрел на неё взглядом Шрека из мультика и спросил печальным голосом:

— И что мне делать?

— Есть только один выход, — прищурилась многомудрая старушка и пристально посмотрела на меня. — Но я не знаю, пойдёшь ли ты на это. У тебя же принципы.

— Какой выход? — вскинулся я, — если надо, я и на Эверест взберусь!

— Это тебе будет выполнить сложнее, — усмехнулась она и добавила. — Для тебя.

— Почему? Говорите же!

— Потому что на этот вопрос может повлиять только Тельняшев.

— Но он же гримёр! — нахмурился я.

— Я говорю про отца, — тихо сказала Изольда Мстиславовна и многозначительно добавила, — и я не знаю, как ты сможешь теперь решить эту проблему.

Я чуть не выругался вслух. В последний момент сдержался.

А когда я вернулся домой, у нас были гости. Фаина Георгиевна, Белла, Рина Зелёная и ещё какая-то женщина чинно сидели за столом и пили чай. Дуся хлопотала вокруг, как обычно.

— Познакомься, Муля, — сказала Рина Зелёная, — это Ирочка.

— Здравствуйте, — вежливо сказал я.

Лицо этой женщины мне показалось смутно знакомым. Где-то я его точно видел.

— Вы же актриса? — спросил я, пытаясь припомнить, кто это.

— Да, — застенчиво кивнула она и, чуть помедлив, добавила. — Актриса театра и кино.

— А в каких фильмах вы снимались?

— Из больших — «Сердца четырёх», «Свадьба», «Близнецы»…

Я захлопал глазами — вот хоть убей, не помню ни фильмов этих, ни ролей, в которых эта актриса снималась.

Женщина, заметив, что я не могу вспомнить, сконфуженно сказала:

— Да у меня там роли малюсенькие, эпизодические…

— А фамилия ваша как? — не выдержал я.

— Мурзаева, — сказала она и тут я её вспомнил.

Глава 20

— Мадам Брошкина, — пробормотал на автомате я строчку известной песенки.

Фаина Георгиевна хихикнула.

— Да, я играла Аллу Брошкину в «Близнецах», — улыбнулась Ирина.

Я посмотрел на неё. Ей примерно было лет сорок-сорок пять. Темноволосая, с острыми чертами лица, которые, однако её не портили, а, наоборот, придавали какое-то экзотическое очарование.

— Приятно познакомиться, — повторил я и вопросительно посмотрел на бабский комитет интриганок.

Бабоньки явно что-то задумали, и я даже предполагал, что именно. Более того, я был в этом полностью уверен. Весь мой опыт кричал, вопил, орал, что сейчас они будут просить, чтобы я ей нашёл роль, а то и вообще — чтобы взял в «Зауряд-врач».

Поэтому я пошёл на опережение:

— Нет, — сказал я категорическим, не допускающим никаких возражений тоном.

Они опять переглянулись, и Рина Васильевна сказала:

— Мулечка!

Но я был непреклонен. Я был, словно одинокая скала средь бушующего океана: несгибаем, непоколебим, твёрд и решителен! И я сказал:

— Нет!

Бабоньки опять переглянулись.

— Муля! — Дуся, которая уже хотела поставить передо мной тарелку с рыбным пирогом, застыла и просительно посмотрела на меня, — помоги ей!

— Нет! — нахмурился я и сделал неприступный вид, мол, всё, разговор закончен. А что, пусть знают!

Тарелка тотчас же была убрана прочь, а бабоньки просемафорили друг на друга красноречивыми взглядами и опять заговорщицки переглянулись.

— Ну, Муля! — сказала Фаина Георгиевна умоляющим голосом и посмотрела на меня печальным взглядом.

— Ну ладно, — вздохнул я и, словно по мановению волшебной палочки, тарелка с ароматным пирогом материализовалась прямо передо мной.

Да я вздохнул! Но я не сдался! Выслушать же их я могу. Вот сейчас выслушаю, а потом категорически откажу. Пусть знают! Да так откажу, чтобы они больше не таскали мне всех этих опытных артисток в возрасте и со сложной судьбой.

— Муленька, — просительно заглянула мне в глаза Рина Зелёная, — помоги, пожалуйста, Ирочке, а?

— Что надо? — не очень дружелюбно, стараясь продемонстрировать всё своё нежелание помогать хоть кому бы то ни было, спросил я, и для дополнительной аргументации ещё и укоризненно вздохнул.

— Ей тоже ролей не дают, — пискнула Белла.

— Угу, аж в трёх фильмах уже снялась, — мрачно прокомментировал я и, не удержавшись, ехидно добавил, — вот ты в скольких фильмах снялась, Белла?

— Ни в одном, — удивлённо посмотрела на меня Белла, мол, что за ерунду я спрашиваю.

— А ты, Дуся? — спросил опять я.

От такого внезапного вопроса Дуся чуть чайник не уронила, но ответила:

— Ни в одном.

— Вооот! — поднял палец вверх я, — и я ни в одном. А кто нам поможет, а?

На минуту в комнате воцарилось гробовое молчание. Все ошарашенно смотрели на меня. А затем поднялся гвалт. Все мне что-то доказывали, трындели, трещали и подняли такой шум, что аж Муза прибежала из своей комнаты. А её комната, между прочим, была самая дальняя от меня:

— Что тут у вас происходит? — взволнованно спросила она.

— Да вот Муля отказывается помочь Ирочке, — тут же наябедничала Злая Фуфа, указывая пальцем то на меня, то на Мурзаеву.

Ну и конечно же, Муза тотчас присоединилась к бабскому квартету и заголосила тоже.

В общем, притомили они меня. Пришлось пообещать подумать.

Ушли товарищи бабоньки вполне довольными, а вот я остался — не очень.

И только-только крикливые гостьи разошлись. И с ними увязалась Дуся, видимо, продолжать крутить свои интриги против меня, как пришёл Мулин отчим.

— Заходи! — обрадовался я.

Этот человек хоть и был даже этому телу не родным, но мне с ним общаться нравилось. Умный воспитанный мужчина. Хороший собеседник и глубоко порядочный человек.

— Муля, я на минуточку, — пробормотал он и тут только я обнаружил, что он имеет какой-то взмыленный, что ли, вид.

— Что случилось? — забеспокоился я. — Что-то с Машей?

— Да нет, с нею, тьху-тьху, всё в порядке, — отмахнулся Модест Фёдорович, и вдруг попросил, — Муля, у тебя пожевать чего-нибудь есть? Так за день замотался, что только утром кофе попить успел.

— Сейчас. Ты давай, садись, — захлопотал я, — я Дусю позову…

— Не надо Дусю! — оборвал меня Модест Фёдорович таким тоном, что я аж удивился.

— Рассказывай! — велел я, тем временем вытаскивая из холодильника всё, что наготовила Дуся. Хорошо, что на тумбочке было ещё тёплое рагу, которое Дуся грела для гостей.

— Сейчас рагу разогрею, — сказал я.

— Не надо греть! Так давай! — велел Мулин отчим, жадно глядя на кастрюлю.

Ну ладно, так, значит, так. Я поставил полную тарелку ароматного рагу из кролика с зелёным горошком и морковкой перед ним и принялся нарезать хлеб.

— Ммммм… рагу! — Модест Фёдорович и аж зажмурился от удовольствия, — как давно я не ел Дусиной еды. Машенька, она, конечно, хорошая жена, но, между нами говоря, до Дусиной стряпни ей далеко.

Я был солидарен с ним полностью — ни в том, моём мире, ни здесь, я не встречал никого, кто бы хоть близко стоял с кулинарным талантом Дуси.

Наконец, Мулин отчим доел рагу и, в ожидании, пока вскипит чайник, начал рассказывать:

— Неприятности у нас, Муля, — вздохнул Модест Фёдорович, — ты даже не представляешь, какие…

— Что случилось? — опять заволновался я.

— Да вот мамочка твоя… учудила… — он тяжело вздохнул и нервным жестом закинул в рот кусочек хлеба. Даже не глядя на него.

— Что она учудила? — приходилось вытягивать из него каждое слово клещами. — Вы с нею поругались? Из-за меня?

— Можно сказать и поругались, — кивнул он рассеянно, мысли его явно блуждали далеко-далеко.

— Да говори уже ты! — не выдержал я.

Модест Фёдорович посмотрел на меня, словно проснулся, и сказал уже более вменяемым голосом:

— Ладно, Муля, пойду я.

— Так что случилось⁈ — моё терпение, кажется, лопнуло.

— Да так, ничего, сами разберёмся…

— А ну, сядь! — рыкнул я, — рассказывай!

Модест Фёдорович вздрогнул, как-то смущённо посмотрел на меня и, скрепя сердце, через силу заговорил:

— Да Надя совсем с ума сошла. Представляешь, прибежала к нам, ворвалась в квартиру, напугала Машу. Начала кричать, что мы незаконно занимаем жилплощадь. И что она сейчас вызовет милицию и нас отсюда вышвырнут. И что нас посадят за незаконное проникновение в чужое жильё. И вот что делать?

— Обалдеть… — только и смог выдавить я.

— Вот и я обалдел, — грустно сказал он, — собрали мы с Машей кое-какие вещи и пошли к моему другу. Он мне ключи от своей квартиры оставил, чтобы я кота кормил. И вот уже второй день мы у него живём. Но он послезавтра должен вернуться из экспедиции и тогда нам придётся куда-то идти…

Он тяжко вздохнул и добавил:

— Жаль, что я из того института ушёл. Там хоть общежитие было. Можно было бы попроситься. А так руководство на меня обижено. Я же кучу сотрудников сманил с собой. Причём самых высококвалифицированных. Так что с общежитием мы пролетаем…

— Да погоди ты! — махнул рукой я и задумался, — когда, говоришь, друг возвращается?

— Через два дня. Вечером.

— Отлично! — сказал я, — живите там эти два дня. А я постараюсь Глашу и Дусю пнуть, чтобы с ремонтом поскорее разбирались. У меня есть квартира — туда и пойдёте. Хорошая квартира. Двухкомнатная. В высотке. Да ты знаешь же.

Модест Фёдорович сначала посветлел лицом, но потом опять запечалился:

— А ты? Это же тебе квартиру дали…

— А я, как я, — сказал я и добавил, — Дусю к себе на первое время приютить возьмёте? Ненадолго. Там две комнаты так-то… А то здесь будет Миша с женой жить. Я пообещал.

— Ну конечно! — аж задохнулся от возмущения Модест Фёдорович, — Дуся же — член нашей семьи.

— Вот и славненько, — кивнул я и вдруг вспомнил, — а где Ярослав?

— Ярослав… — посветлел лицом Модест Фёдорович, — в общем мы его проверили. Да, педагогическая запущенность налицо, тут и говорить нечего. Но парнишка гениальный! Ты представляешь, Муля, он сам смоделировал…

— Подожди! — перебил я Мулиного отчима, видя, как вспыхнули и зажглись у него глаза. А то знаю я его, сейчас лекция последует часа на два. А я спать уже хочу. Да и ему к супруге пора.

— Что, Муля?

— Ты не ответил на вопрос, где сейчас Ярослав? И что с ним?

— Да я же рассказываю! — немножко даже обиделся Модест Фёдорович, — мы его проверили и решили, что в школу для одарённых детей он к первому сентября пойдёт, только на два класса ниже. А за это время я с ним, да и Машенька, в общем, мы будем с ним заниматься, чтобы он школьную программу подтянул. А чтобы всё это было законно, я уже созвонился с Петром Кузьмичом и предложил ему, что мы с Марией возьмём опеку над Ярославом. В Москве ему будет лучше. Здесь для него больше шансов. Да и он очень хочет с нами остаться. Они с Машенькой сразу общий язык нашли. Ты представляешь…

— Во дела! — обалдел я, — так ты его усыновить хочешь?

— Сначала возьмём опеку, — рассудительно ответил Модест Фёдорович, — а там посмотрим. Ярослав — мальчик непростой. Нужно сначала немного пожить рядышком, притереться, посмотреть друг на друга. Возраст к тому же у него такой… трудный… непросто ему, понимаешь. Муля…

— Да я-то понимаю… — кивнул я, — но, честно говоря, не ожидал…

— Почему? — удивился Модест Фёдорович, — тебя-то я вон каким героем вырастил.

Мы ещё немного поболтали. Мулин отчим поделился планами, что Ярослав будет учиться в школе-интернате пять дней в неделю, а на субботу и воскресенье приходить к ним. И на каникулы. А потом, после окончания, он будет поступать в университет. Но они посмотрят, на химию или на физику. Как оказалось, к физике у Ярослава тоже есть способности.

Я сидел и тихо офигевал. Нет, так-то я только рад, что умный и талантливый пацан не сопьётся в колхозе, а будет жить в семье академика и сможет выстроить нормальную яркую и интересную жизнь. Но вот так резко всё и внезапно.

— Это потому мать прибежала воевать с вами? — догадался я.

— Ага, я ходил к ней, просил прописать Ярослава, — со вздохом пояснил Модест Фёдорович, — а она как с цепи сорвалась после этого. Так ругалась. И вот теперь всех нас выгнала.

Ну так-то я понимаю и Надежду Петровну. Эта квартира принадлежит её семье. Заработал её ещё мой дед. И она, и её старшая сестра там родились, выросли. И я там родился. А теперь мало того, что там остался жить её бывший муж. С которым она развелась, так он ещё и женился, привёл туда молодую супругу, и они ждут ребёнка. А теперь ещё и какого-то левого пацана приписать решили. В то время как она живёт с мужем в гораздо хужей квартире. А сын её так вообще ютится в коммуналке.

Но вслух я, конечно, этого не сказал. Зато пообещал порешать эту проблему.

— Муля, — перед уходом спросил изрядно встревоженный Модест Фёдорович, — а ты сам-то где жить будешь?

— За меня не беспокойся, — махнул рукой я, — я уезжаю в Югославию, ты же знаешь. А, как вернусь, разберёмся.

— Ой, Муля, смотри, здесь и горячая вода тоже есть! — радостно заверещала Дуся.

Мы находились в бывшей квартире Фаины Георгиевны. Глаша, наконец-то, с горем пополам-таки закончила делать ремонт в новой квартире, которую получил я. Во всяком случае там вроде как оставалась одна комната немного недоделанной. Так что Фаина Георгиевна уже, считай, переехала. Сама она ещё решила пожить до конца ремонта в Глашиной комнатушке в коммуналке, но вещи уже вынесли и квартиру мне освободили.

И поэтому домовитая Дуся зорким коршуном ходила по той квартире. Которая осталась от неё мне, и выискивала малейшие признаки непорядка и всего, что нужно срочно заменить или отремонтировать.

— Ой, Муля, глянь, какой большой балкон! — очередной раз раздался Дусин крик, — я здесь попрошу Михалыча, он стеллаж сделает, и я буду банки с капустой держать!

— Угу, — буркнул я, совершенно не впечатлившись ни балконом, ни местом под банки с капустой.

— Муля! Ты только посмотри на это!

— Что? — испугался я, и пулей выскочил в коридор, откуда донёсся полный боли и безысходности Дусин крик.

— Да ты сам посмотри! — надрывалась красная от возмущения Дуся, — как можно! Они прямо в коридоре кладовку сделали! Ну где же такое видано, чтобы гости на порог и сразу носом в кладовку!

— Дуся, это стандартная планировка… — попытался донести эту светлую мысль до её невеликого ума я, но тщетно.

— Пусть она себе будет хоть стандартная, хоть какая! — вызверилась Дуся, — а я себя не уважать буду, если оставлю всё как есть!

— Но, Дуся, вряд ли нам позволят ломать стены, — осторожно заметил я и добавил, — тем более стена несущая.

— А мне плевать! — упёрлась руками в бока Дуся и зыркнула на меня вызывающим взглядом, — я скажу Михалычу, они с мужиками придут и к чёртовой матери, прости господи, выкинут это безобразие отсюда!

— И что оно будет?

— Я здесь шкаф встроенный сделаю, — похвасталась Дуся, — и дверку полированную, с зеркалом. И ручка будет такая… блестящая… с камушками…

Я подавил вздох. Ох, зря я, наверное, доверил Дусе командовать ремонтом и переездом. По Дусиным понятиям, в моём доме всё должно быть «дорого-богато». И я не удивлюсь, если по возвращению из Югославии меня здесь ожидает позолоченная лепнина на потолке и стенах и гипсовые статуи херувимчиков с серафимами. И это она ещё не знает, что жить здесь буду не я, а она с Мулиным отчимом, Машей и Ярославом.

Но, с другой стороны, зато Дуся с меня сняла такой огромный кусок работы, что ой. Кроме того, ей это безумно нравится. А мне переживать нечего — всё равно я в этой квартире жить не буду, иначе бы не поменялся с Фаиной Георгиевной. Так что пусть она хоть Эйфелеву башню посреди гостиной делает. И в том, что Модест Фёдорович очень скоро получит собственное жильё, и оно будет не менее комфортабельным, чем дом Мулиного деда — я был тоже уверен на сто процентов.

Хотя не будет здесь гостиной. Дуся предлагала, но я махнул рукой.

Одна комната — моя, вторая — её. А гостей, если что, можно и на кухне принимать.

Но Дуся возражала, спорила и даже пыталась поругаться. Наконец, она покорно согласилась. Но зря я решил, что победил её в теологическом диспуте о ремонте. Вовсе нет: Дуся выпросила у меня большую комнату (мне было всё равно, места для раскладного дивана, платяного шкафа и небольшого стола и в маленькой вполне хватает). Так вот, она выпросила большую комнату якобы для себя и сейчас делала там гостиную. А для себя оставила диванчик и комод, которые отгородила от остальной комнаты большим сервантом. Я не сопротивлялся. Модесту Фёдоровичу и Маше нормально будет и в маленькой комнате, всё равно, когда ребёнок по ночам плакать будет, Мулиному отчиму придётся к ним в большую комнату спать уходить. А Дуся и Ярослав будут спать в большой комнате. Так что эта перегородка очень даже к месту пришлась.

— Муля! — опять заверещала она.

Я понял, что больше этого не выдержу, схватил коробку с остатками строительного мусора и крикнул:

— Я мусор выношу! — и выскочил во двор.

Подышу пока воздухом. Пусть Дуся спустит пар и нарадуется, а я потом спокойно вернусь. А то выслушивать всё это было выше моих сил. Но не выслушивать тоже нельзя: если рыкнуть — обидится же. Для неё ведь это мечта, праздник. Пусть потешится и получит удовольствие. Заслужила.

Во дворе было тихо, лишь возились в песочнице два смешных карапуза лет пяти. Над ними наседкой нависала дородная женщина преклонного возраста.

Меня она проводила подозрительным взглядом. Но, когда я вежливо поздоровался и спросил, где тут контейнер для мусора, то успокоилась, даже улыбнулась и вернулась к щебетанию с малышами.

Невдалеке от мусорного бака зачем-то стояла лавочка. И на лавочке сидел человек, увидев которого, я так удивился, что чуть не грохнулся вместе с мусорным ведром. Можете себе представить: возле мусорного контейнера сидит человек в форме дворника, в брезентовом фартуке, рядом, как и положено, лежат метла и грабли. И этот человек преспокойно читает Спинозу!

Я аж глаза протёр.

Выбросил мусор и прошел прямо рядышком возле странного человека.

Ноль реакции — он сидел и читал. Читал, хмурился, шевелил губами, кивал собственным мыслям.

Вот он перевернул страничку. И вдруг стремительно вытащил огрызок карандаша и резкой линией дважды подчеркнул какую-то фразу. Затем преспокойно, не прерывая чтения, убрал карандаш обратно.

И тут я не выдержал:

— Извините, — сказал я, — вы здесь работаете, я смотрю?

Человек чуть недовольно нахмурился, и я его вполне понимаю — сам ненавижу, когда меня отрывают от увлекательного чтения. Но это если я читаю Майн Рида или Джека Лондона. Но Спиноза…

Тем временем человек аккуратно заложил между страницами книги календарик и только после этого поднял на меня взгляд:

— Да, работаю, — согласился он и, чуть помедлив, добавил, — дворником.

— А я заселяюсь жить в этот дом, — пробормотал я и представился, — меня Иммануил зовут.

— Очень приятно, — кивнул загадочный человек и тоже представился, — Матвей.

— Спинозу читаете? — не выдержал я.

— Угу, — кивнул тот и, видимо на всякий случай, пояснил. — У меня технический перерыв. Пятнадцать минут. Согласно должностной инструкции.

Больше я ничего не придумал, что сказать. А таинственный дворник Матвей не проявлял никакого желания хоть как-то прокомментировать всё это.

Поэтому я потоптался и отправился обратно в дом. А дворник Матвей вернулся к чтению Спинозы…

Глава 21

Хоть я и наплевательски относился к приказу, выданному Татьяной Захаровной, и в большей степени занимался своими делами, чем инспектировал театры, но, однако, в театры заглядывать приходилось тоже. Потому что могут потом спросить.

Так-то я в разные театры «заглядывал» по-разному. Если, к примеру, в театре Глориозова мне было всё понятно и известно, то я ограничился там тем, что позвонил ему. Он прислал сотрудника с папочкой, где были собраны все основные показатели. Мы сели и за сорок минут сбили в кучку то, что нам нужно. Так же было и с большинством других театров. Но в таких театрах, как театр имени Моссовета, где рулил небезызвестный Завадский, этот номер у меня бы не прошёл. Поэтому на такие вот объекты у меня уходил зачастую и не один день.

Но и здесь я умудрялся как-то выкручиваться. А схема была проста: заглянуть в бухгалтерию и в кадры, хорошо их там пугнуть, потом изобразить страшную занятость и они сами с превеликим удовольствием бросались собирать мне те данные, которые им было не страшно показать. И когда Завадский или ещё парочку подобных руководителей об этом узнавали, то, как правило, препятствий они не чинили. Даже рады были, что всё так быстро и безболезненно закончилось. А то ведь можно меня пригнобить, заставить делать аудит по-настоящему, углублённо, но потом им же будет не очень хорошо, когда я там много чего найду.

Да, для меня это был прекрасная возможность расправиться с неугодными. С тем же Завадским. Но, во-первых, времени у меня уже оставалось всё меньше и меньше. А работы почему не уменьшалось. А во-вторых, я всё-таки верил в карму, в закон бумеранга и на такую ерунду старался по жизни не размениваться.

Сегодня у меня по моему «рабочему» графику был театр Капралова-Башинского.

Я шел по улице, посвистывая. Настроение было пречудесное. Светило солнышко, весело щебетали птички, проходящая мимо барышня обдала меня лучистым взглядом и облаком духов «Ландыш серебристый». Я иду по летней московской улице — молодой и здоровый, и вся жизнь у меня ещё впереди.

Красота!

В театр я легко вбежал по ступенькам и замер.

Две артистки (явно артистки, судя по профессионально поставленным голосам) вцепились друг другу в волосы, тянули и неистово ругались. Но, что характерно — ругались они очень тихенько, практически шепотом, очевидно, чтобы не потревожить коллег и руководство:

— Да ты совсем безумна, Виолетта! — шипела одна, дородная тумбочкоподобная дама с тремя подбородками, пытаясь вытянуть клок волос соперницы, тощей и длинной, как каланча.

— Гангрена ты! — свирепо огрызалась вторая, пиная тумбочкоподобную коллегу носком туфля в лодыжку, — тебя я презираю!

Мне стало интересно, что же ответит на это дама с тремя подбородками, но, очевидно, худосочная Виолетта явно перестаралась и удар получился такой силы, что дама взвыла во весь голос.

— Умолкни, гадкая! — вскричала Виолетта, тревожно покосилась на дверь, обернулась, увидела меня и поменялась в лице.

— Вы кто? — ахнула она.

— Извините, что помешал, — учтиво извинился я, — позвольте представиться: я из Комитета по искусствам СССР. К Оресту Францевичу.

— Эммм… — замялась Виолетта, не зная, что сказать и с надеждой покосилась на тумбочкоподобную даму.

— Это мы с коллегой репетируем, — тотчас же нашлась тумбочкоподобная и с милой улыбкой добавила, стараясь не кривиться от боли, — пьеса «Леди Макбет», сцена третья…

— Я сразу же так и понял, — постарался убедить милых дам я. — А Орест Францевич у себя, не знаете?

Дамы заверили меня, что у себя, и я пошёл по коридору дальше. А в спину мне донеслось злобное шипение:

— Ты лжешь, проклятая! Тебя я ненавижу!

Чем там всё закончилось, и кто победил — я не знаю. Так как уже дошёл до кабинета директора.

В отличие от того же Глориозова, который любил вычурную помпезность, вкусный коньяк и хорошеньких секретарш, у Капралова-Башинского всё было гораздо демократичнее и проще.

Поэтому я прошёл через всю приёмную, где на диванчике дремал какой-то лохматый въюнош, очевидно секретарь. Не чинясь обозначил стуком своё присутствие и толкнул обитую чёрным дерматином дверь.

Капралов-Башиеский сидел на точно таком же диванчике и деловито перебирал какие-то листы. Оные листы валялись вокруг него повсюду — на свободном месте диванчика, на полу, на подлокотниках. Часть листов была небрежно, в порыве, смята.

Капралов-Башинский рассматривал следующий лист, плевался, лицо его мрачнело. Он злобно мял очередной лист и пулял его в корзину для мусора. Так как баскетболист из него был, видимо, так себе, то вокруг корзины образовалась довольно-таки внушительная горка из мятой бумаги. Что явно демонстрировало степень сердитости режиссёра.

— Орест Францевич, здравствуйте! — приветливо сказал я, — не сильно помешаю?

Капралов-Башинский увидел меня и лицо его чуть разгладилось:

— Какие люди! Иммануил Модестович! Как я рад вас видеть! Вы по делу или просто повидаться захотели?

— Да вот приказ же этот, — показательно вздохнул я.

— А Эллочка уже всё подготовила! — порадовал меня тот, — я знаю, что вы чертовски заняты перед поездкой в Югославию, вот и озадачил наших собрать быстренько всю информацию, чтобы не тратить ваше время…

— Замечательно! — расцвёл улыбкой я, — все бы так работали…

Я аккуратно сложил врученные мне Капраловым-Башинским листы и уже собирался уходить, как вдруг он сказал:

— Иммануил Модестович, а это правда, что у вас места остались в группе?

— В какой группе? — не понял я.

— Ну, которая едет в Югославию, — осторожно, словно большой кот на мягких лапках, заглянул мне в глаза он.

— А что вы хотели? — мест-то, конечно не было, да и я никого брать не собирался, но просто стало вдруг интересно.

— Да вот есть у нас один человечек, — засмущался Капралов-Башинский, — очень хороший человечек. Нужный.

— Чем интересный и чем нужный? — спросил я, уже жалея, что не пресёк этот разговор и теперь придётся думать, как выкручиваться, чтобы и нахлебника очередного не брать и Капралова-Башинского не сильно обидеть отказом.

— Это племянница жены Первухина, между прочим, — тяжёлым напряжённым шёпотом сообщил Капралов-Башинский и многозначительно посмотрел на меня.

Хоть я и был из другого мира и больше половины всех «нужных» людей этого времени совершенно не знал, но имя Заместителя Председателя Совета Министров СССР и по совместительству Председателя Госплана СССР, который входил в Бюро Президиума ЦК КПСС даже я слышал. Поэтому лишь скептически спросил:

— И что же, такой великий человек действует через какой-то второсортный театр? Позвонил бы напрямую Большакову, дал бы указание…

Капралов-Башинский, который явно обиделся на «второсортный театр», язвительно ответил:

— Я же сказал — это не его родная племянница, а его жены! Тем более тоже двоюродная.

— И что? — никак не мог взять в толк я.

— А жена у него кто?

Я молча пожал плечами — так далеко мои знания не распространялись.

— У него жена — зам в Гостресте «Оргрэс»… — он многозначительно посмотрел на меня и округлил глаза.

Но и это мне ничего не говорило. Я вернул недоумённый взгляд и поморщился.

Тогда Капралов-Башинский тяжко вздохнул и пояснил мне, словно малолетнему дебилу:

— Его жену зовут Амалия Израэлевна Мальц-Первухина!

Наконец-то я начал понимать:

— Еврейка…

— Тсссс! — испуганно шикнул на меня Капралов-Башинский и метнул встревоженный взгляд на дверь, — потому и вот так. За эту племянницу он напрямую просить не будет. Теперь понятно?

Я кивнул — мне было понятно. Единственное что — оставался открытым вопрос — а какое отношение эта двоюродная племянница жены имеет к театру Капралова-Башинского. Этот вопрос я ему и озвучил.

— Так она же учится в театральном! А у меня на практике! — замахал руками тот, — вот и попросили посодействовать, так сказать, по возможности.

Я только головой покачал — умеет же товарищ Капралов-Башинский прямо из воздуха создавать нужные связи. А вслух сказал:

— Конечно, Орест Францевич. Не беспокойтесь. Таким людям не принято отказывать. Что-нибудь да придумаем. Обязательно придумаем, — я задумался и сказал, — вот только как бы на неё посмотреть, так сказать, «в живом виде»? Может быть и роль ей какую-нибудь маленькую получится ввести?

— Ох, Иммануил Модестович! — расцвёл радостным гладиолусом Капралов-Башинский, — если это получится, то вы даже не представляете, какие преференции…

Он тут же одёрнул себя и испуганно на меня зыркнул — не услышал ли я. Но я услышал и терять преференции отнюдь не собирался. Поэтому довольно-таки жёстко сказал:

— А какие, кстати, за это будут преференции?

Капралов-Башинский сдулся, сердито посмотрел на меня и не ответил.

— Орест Францевич? — напомнил я о своём существовании.

Капралов-Башинский тяжко вздохнул и выражение его лица стало таким, как у моего соседа Кольки Пантелеймонова, когда ему запрещают есть перед обедом конфеты.

— Мне пообещали помочь с дачкой, — недовольно буркнул он под нос, так, что я еле-еле расслышал, — садовый участочек там небольшой такой. Не могу добиться, чтобы мне выделили именно там, где я хочу.

Я не стал спрашивать, где он хочет. Понятно, что не в Костромской области явно. Вместо этого сказал:

— А что будет мне?

Капралов-Башинский, которому явно делиться участком не хотелось, надулся и неприязненно спросил:

— А что вы хотите?

Я много чего хотел, но был реалистом. Поэтому ответил:

— Хочу вступить в Партию.

Надо было видеть лицо Капралова-Башинского. У него глаза полезли на лоб в буквальном смысле этого слова. И он стал ещё больше напоминать обалдевшего суслика.

— А что, вас разве не берут в Партию? — пролепетал он недоверчивым голосом.

— Берут, — кивнул я и добавил, — но я закрутился и прошляпил сроки. У меня скоро день рождения. Двадцать восемь лет, — я печально вздохнул и посмотрел на собеседника, — и это событие произойдёт через полторы недели. Соответственно в Партию за оставшуюся неделю до отъезда в Югославию я поступить не успеваю.

Капралов-Башинский испуганно побледнел. Он понял всю глубину неудачки-постигушки. Ведь если меня не выпустят из страны, то проектом руководить могут поставить да хоть того же Завадского. И не видать ему, Оресту Францевичу Капралову-Башинскому, ни вожделенной дачки, ни остальных преференций. Потому что у того же Завадского есть свои хотелки и чаяния.

— Я поговорю с Амалией Израилевной, — пообещал он, — посмотрим, что можно сделать…

— И это надо провернуть в ближайшее время, — уточнил я на всякий случай. — Потому что начальство уже обратило на этот факт внимание, и я боюсь, что в ближайшие дни мне могут найти замену.

— Я сегодня же поговорю! — Клятвенно пообещал Капралов-Башинский.

— Вот и отлично! — кивнул я, — в случае положительного решения, устройте мне сразу встречу с этой племянницей. Подумаем о роли для неё.

Расстались мы с Капраловым-Башинским если и не стопроцентно довольными друг другом (так как загрузили друг друга своими проблемами), то близко к этому.

Но я не унывал. Почему-то я был уверен, что в Партию я вступлю скоропостижно, как бы и не на этой неделе. У больших людей такие маленькие дела делаются походя, незаметно. Это же не участок под дачку в элитном районе выбить.

Я вернулся домой и обнаружил ярко-синего Букета, который с важным видом продефилировал по коридору.

— Ярослав вернулся? — спросил я Дусю, которая хлопотала над ароматно пахнущей кастрюлей.

— Ага. Я его за хлебом отправила, — сказала она, — а то что это за дело, рассольник без хлеба есть. Ерунда одна. Но он где-то сейчас уже вернуться должен.

Так и вышло.

Не успел я переодеться в домашнее и вымыть руки, как вернулся Ярослав.

— Я взял серый, — сообщил он, — черного нету. Сказали, аж вечером подвезут.

— Садитесь обедать, — велела Дуся, накрывая на стол.

Мы уселись. Причём Ярослав был сейчас совершенно не таким, как раньше. Более уверенным, что ли.

— Как твои дела? — спросил я, чтобы поддержать разговор.

— Нормально, — хмыкнул Ярослав и вдруг спросил, — так ты мне теперь будешь братом, да?

Я чуть рассольником не поперхнулся. Как-то я выпустил этот момент. Хоть Модест Фёдорович и говорил, что они с Машей опеку над ним брать будут, но как-то я даже не подумал, что степень родства с Ярославом у меня увеличивается.

— Получается, что да, — кивнул я.

— Тогда скажи мне, как брат брату, почему твоя мама, когда приходила ругаться к моему будущему отцу, сказала, что у тебя детей быть не может? — спросил Ярослав и за моей спиной грохнуло и ахнуло — Дуся уронила тарелку и та разлетелась по всей комнате веером мелких осколков.

И вот что мне ему ответить?

А вечером, когда Ярослав уже усвистал домой к Модесту Фёдоровичу, я прицепился к Дусе с расспросами:

— Дуся, — сказал я непреклонным тоном. — Это правда, что сказал Ярослав? Я по поводу иметь или не иметь детей?

Дуся моментально стала очень занятой, вспомнила о неотложных делах и неприветливо буркнула:

— Ой! Мне же опару на завтра ставить нужно. Некогда мне! — и выскочила из комнаты, бросив недоштопанный носок прямо на столе. Чего за ней никогда раньше не водилось — Дуся была категорическим противником, чтобы бросать иголки просто так на столе.

Мда.

Сколько ещё секретов этого семейства мне предстоит узнать?

Новость, которую выдал Ярослав, честно говоря, меня капитально ошарашила. Нет, я ещё даже не думал о создании семьи, о продолжении рода. Да что там говорить, я так замотался, что даже к той симпатичной медсестре всё никак не дойду. Но было чертовски обидно попасть в молодое тело, которое в чём-то бракованное. Да не просто «в чём-то», а в таком важном для каждого мужчины деле!

Я вздохнул. Теперь понятно, что два месяца назад Надежда Петровна сказала Зине, что та сразу от меня отстала. Блатная семейка блатной семейкой, а редко найдёшь девушку, которая не мечтает о собственном ребёнке.

Но ведь какая докука, чёрт возьми!

Остаток вечера Дуся меня избегала и поэтому поговорить не вышло.

Ну ладно, всю жизнь она прятаться от меня не сможет. Кроме того, есть же и другой вариант — спросить напрямую непосредственно саму Надежду Петровну или, в крайнем случае, Модеста Фёдоровича.

Как бы то ни было. Но с этим вопросом я таки разберусь.

Утром я заявился на работу и приступил к составлению обобщающего отчёта по результатам аудита театров. Однако последние новости не выходили у меня из головы. Я работал через «не хочу», без огонька. Мысли витали где угодно, но только не здесь. Настроения не было.

Решил, что сегодня же после работы схожу к матери и всё расспрошу у неё подробно. И главное, почему она мне ничего не сказала?

Хотя может быть и говорила, но я, после того, как угодил в тело этого дундука Мули, почти ничего из его прошлого и не знал.

Так, размышляя, незаметно для самого себя, я перенёс в таблицу общую информацию и приступил к разметке по критериям. Это было дело долгое и муторное, и я задумался о том, что делать с Мурзаевой. С одной стороны, втыкать для неё роль в сценарий «Зауряд-врача» вроде, как и некуда. А, с другой стороны, если я пообещал Капралову-Башинскому с ролью для этой племянницы Первухина, то взять её и не взять Мурзаееву это будет как-то и не по-людски.

Может быть ввести для них дополнительную сюжетную линию? Вот только куда?

Так ни до чего и не додумавшись, я незаметно для самого себя погрузился в работу. И как раз заканчивал с отчётностью, когда в дверь постучали.

— Открыто! — крикнул я.

Дверь распахнулась и на пороге возникла девушка. Была она невысокого роста, слегка смугловатая и черноволосая. Она была бы даже вполне симпатичной, если бы не большой нос и не чёрные усики над верхней губой, которые всё портили.

— Здравствуйте, — сказала девушка густым и низким контральто, — мне Орест Францевич сказал к вам подойти. Меня зовут Алла Моисеевна Мальц.

Глава 22

— Замечательно, — ответил я, поздоровавшись, и предложил, — а давайте выйдем.

Лица Ларисы и Марии Степановны моментально вытянулись от возмущения. Да и сама Алла Моисеевна Мальц была изрядно удивлена таким моим странным приёмом. Думаю, везде, где она раньше училась или работала, все прекрасно знали, кто она такая и отношение к ней было несколько иное. Но у меня для реверансов не было ни настроения, ни возможностей. Иначе сегодня же весь Комитет будет гудет, что, дескать, Бубнов набирает блатных. И не важно, что там блатных десять человек и без меня набрали. Не докажу.

Поэтому я буквально вытащил девушку на коридор и пояснил:

— Там мои коллеги слишком любопытные. Не столько услышат, сколько потом разнесут на весь Комитет. Понимаете?

Алла Моисеевна Мальц всё понимала. Понятливая была девушка.

— Какие роли вы уже играли, Алла Моисеевна? — деловито спросил я, чтобы начать разговор.

— Можно просто Алла, — пробасила девушка и смущённо порозовела.

— А меня тогда можно просто Муля, — вежливо в ответ представился я.

Алла заулыбалась.

— Так всё-таки? — вернул я её на грешную землю.

— Вообще или как? — конструктивно спросила она.

— Вы уже играли в театре? — задал уточняющий вопрос я, — или только в институте на практических занятиях и в школьной самодеятельности?

— Играла! И много играла! — ошарашила меня Алла, — я в театре у режиссёра Завадского играла…

Я в этом месте еле сдержал понимающую усмешку.

— А кого?

— Сначала крестьянку, — старательно начала перечислять Алла, — но там слов не было. А потом я играла зайчика в детском театре. И невесту принца тоже играла…

— Это эпизодические роли?

Алла кивнула и вздохнула.

— Вы только у Завадского были?

— Не только, — покачала головой она, — ещё у Глориозова…

(Интересно, и почему я вообще не удивился?).

— И у Капралова-Башинского… — продолжала перечислять Алла.

— И везде эпизодические роли?

— Да, — вздохнула она.

— А в кино? В кино вы хоть когда-нибудь снимались?

— Да, — просияла Алла, — в фильме «Щедрое лето» я доярку-комсомолку играла. Меня даже хвалили. А в фильме «Кавалер золотой звезды» в массовке была и ещё потом прохожую там тоже играла…

— Мда, негусто, — вздохнул я.

— Так вы не возьмёте меня? — испуганно захлопала глазами она.

— Ну почему сразу не возьмёте? — укоризненно покачал головой я, — главная цель Комитета по искусствам СССР — помогать талантливым актёрам раскрыть свой потенциал. Конечно же мы включим вас с съемочную группу фильма «Зауряд-врач». И дадим вам роль…

— Какую роль? — моментально просияла и вскинулась Алла, еле сдерживая счастливый восторг.

— Мне нужно посмотреть сценарий, — ушёл от прямого ответа я, — я же не помню наизусть текст. Но точно знаю, что под ваш типаж там была прекрасная роль.

Девушка прямо сияла и лучилась.

— Но есть одно «но», Алла, — сделал озабоченный вид я.

— Какое? — забеспокоилась она.

— Часть съемок будет проходить в Югославии, — деланно вздохнул я, — если вы конечно, не возражаете против длительной командировки. Да ещё и в другую страну.

Алла Моисеевна Мальц не возражала.

В приёмной сидела, как обычно Изольда Мстиславовна и лично печатала на машинке какой-то текст. Треск стоял на весь кабинет.

— Здравствуйте. Изольда Мстиславовна! — перекрикивая шум, воскликнул я. — Иван Григорьевич у себя?

Не отрываясь от своего занятия, Изольда Мстиславовна кивнула головой, что означало «можно проходить».

И я прошёл, раз можно.

Я вошёл в кабинет к Большакову. Тот как раз свирепо пытался разорвать какую-то папку. По сути я застал его на месте преступления. Мрачно взглянув на меня, Большаков чертыхнулся, дорвал злополучную папку и швырнул обрывки в мусорную корзину.

— Чего тебе? — буркнул он не очень любезным голосом, некуртуазно он буркнул, можно сказать.

Но меня смутить этим было сложно. Поэтому я ответил абсолютно безмятежным голосом:

— Иван Григорьевич, я по поводу поездки в Югославию. Буквально займу у вас две минуты.

— Говори, — показательно тяжко вздохнул Большаков и предупреждающе добавил, — никого из этих десяти человек я убирать из группы не буду. Даже и не проси, Бубнов.

Слова, готовые вырваться из меня, так и застряли в моей глотке. Вот чёрт! А ведь я отрепетировал такую грандиозную речь. Так убедительно подобрал аргументы. И даже выстроил их так, чтобы раскачать начальника эмоционально. И вот всё насмарку.

Но русские не сдаются. Поэтому я всё-таки сказал:

— Иван Григорьевич, тут дело такое. Важное, — я сделал МХАТовскую паузу, чтобы нагнать драматизма и повысить степень любопытства, всё по заветам Станиславского.

Но Большаков к заветам великого реформатора театрального мастерства остался равнодушным. Лишь проворчал:

— Да не тяни ты!

— Просят включить в группу племянницу Первухина, — сообщил я.

Лицо у Большакова вытянулось.

— А почему я об этом узнаю от тебя? — сердито удивился он, — Миша разве мне не мог позвонить? Да и виделись с ним вчера ещё. Он ничего не говорил. Ты точно ничего не путаешь, Бубнов? С такими вещами, вообще-то, не шутят.

— Нет, не путаю, — покачал головой я, — Алла Моисеевна Мальц — двоюродная племянница его жены. Девушка делает, так сказать, первые шаги на театральной сцене.

— Вот как… — задумался Большаков, переваривая информацию, и тут же спохватился, и сказал, — включай эту Аллу Моисеевну. Только надо подумать, роль ей какую-то там дать? Или лучше взять помощником гримёра? Или помощником костюмера? Она хоть что-нибудь делать умеет? Что-то надо, Муля, такое выдумать, чтобы и не сильно в глаза бросалось, и уважаемых людей не подвести…

— Роль я ей выдумаю, — успокоил начальника я, — не вопрос. Маленькую, но яркую. И в титрах она будет. А это для карьеры очень даже неплохо. Только вот…

— Что? — нахмурился Большаков, явно чуя подвох в моих словах.

— Мест у нас нету, — печально развёл руками я, — наших и так едет аж шестнадцать человек. Плюс, я уверен, ещё руководителя группы назначат. Итого семнадцать.

— И что ты предлагаешь? — прищурился Большаков недобрым прищуром.

— Как что? Заменить её вместо того же Тельняшева или Чваковой, — предложил я и посмотрел на начальника наивным чистым взглядом.

— Да ты что⁈ — вызверился Большаков, — как ты себе это представляешь, Бубнов⁈

— А что делать? — развёл руками я и для подтверждения того, как тяжко мне далось это решение, грустно вздохнул.

— Как что⁈ Как что⁈ — психанул Большаков, — меняй на кого-то другого!

— Но вы же сами сказали… — начал я, но был резко прерван:

— Да, сказал! Вас едет семнадцать! Десять трогать нельзя. И руководителя нельзя. И Иванова нельзя.

— Так остается…

— Именно так! — жёстко сказал Большаков, — вычёркивай хоть Раневскую, хоть Зелёную. Но племянница Первухина поедет.

— Да как же? — аж обалдел от такого поворота я, — как можно Фаину Георгиевну выбросить, если весь сценарий конкретно под неё писался?

— Зелёную, значит…

— У неё вторая роль. Роль компаньонки, — объяснил я, — вы же сами сценарий видели. И Иосиф Виссарионович видел. Там же тоже под неё роль писалась.

— Ну так этого… как его… Пуговкина этого выбрасывай, — предложил Большаков.

— Пуговкин зауряд-врача играть будет! — ответил я резко. — Его нельзя выбрасывать.

Большаков побагровел:

— В общем, это твои проблемы, Бубнов, — отрывисто сказал он, — выбрасывай кого хочешь, кроме тех, что я перечислил. Это твои проблемы, а не мои. Ты руководитель — вот и руководи. А теперь — шагом марш отсюда! Пока я окончательно не рассердился!

Подавив тяжкий вздох, я вышел из кабинета.

Изольда Мстиславовна подняла голову от документов и спросила:

— Что, сильно злой?

— Сильно, — вздохнул я.

— Ой, а мне тут нужно две бумажки ему подсунуть, — запечалилась она, — и как теперь к нему подойти, если он злой? Вот не надо было, Муля, тебя пускать. Он же с утра почти нормальный был.

Под её причитания, я тихонько вышел из приёмной.

И вот что мне теперь делать?

Но печалиться и рефлексировать времени не было совершенно. Поэтому я отдал сведённую информацию по театрам Марии Степановне для проверки, а сам сказал, что иду в театр Глориозова, уточнить два критерия.

Но я отправился вовсе не к Глориозову.

Я пошёл к Капралову-Башинскому.

Застал я его в театре. Тоткак раз бегал по коридору и злобно переругивался с завхозом из-за каких-то рамочек. Я не стал вникать в суть конфликта. Извинился и оттащил его в сторону.

— Иммануил Модестович, — вежливо улыбнулся тот, видно было, что он весь в споре про рамочки и мой приход нынче совершенно неуместен.

— Я на минутку, Орест Францевич, — сказал я и увидел, как режиссёр мощным усилием воли подавил вздох облегчения.

— С Аллой Моисеевной вы уже познакомились? — он с надеждой посмотрел на меня.

— Да, конечно! — обрадовал его я, — и познакомились, и поговорили, и даже некий кастинг прошли.

— Кастинг?

— Пробы на роль, — пояснил я и добавил, — осталось теперь в сценарий дополнительную сюжетную линию ввести и переписать несколько сцен.

Капралов-Башинский чуть смутился и сказал, тщательно подбирая слова:

— Я уверен, что для вас, Иммануил Модестович это не представит никаких трудностей.

— В принципе да, — грустно кивнул я, — если не брать того, что времени это займёт очень много. Прямо очень-очень много. То не представит.

— Зато вы на следующей неделе станете членом Партии, — обрадовал меня Капралов-Башинский и с намёком добавил. — Разве такая почётная для любого советского человека миссия не стоит времени, затраченного на изменение сценария?

— Безусловно, — ответил я нейтральным тоном, предпочитая сделать вид, что толстый намёк Капралова-Башинского я не понял, а потом сказал, — и я очень благодарен товарищу Первухину за возможность служить нашей Партии.

Видимо Капралов-Башинский сдержался, чтобы не сказать «аминь» от моих пафосных слов. Но я не дал ему вставить комментарий и снова продолжил:

— А вот лично вас, Орест Францевич, я тоже хотел просить о небольшой встречной услуге…

— Об услуге? Меня? — лицо Капралова-Башинского вытянулось и приобрело обиженное и огорчённое выражение, словно у пятиклассника, которого застали за подглядыванием в женской раздевалке, и теперь будут родителей вызывать в школу.

— Ну конечно! — радостно улыбнулся я. — Именно вас, Орест Францевич! Ведь мне для этого придётся кого-то из актёров исключать из группы. А это сами понимаете, скандал, склоки, ругань…

— Понимаю, — вздохнул Капралов-Башинский с таким видом, словно я сообщил, что должен вырезать у него одну почку для благотворительной надобности.

— Вот и хорошо, что мы понимаем друг друга, — мило улыбнулся я.

— Что от меня надо? — на лице режиссёра была написана обида на весь этот такой несправедливый мир и на меня, в частности.

— Есть такая актриса, зовут Ирина Всеволодовна Мурзаева, — сказал я доверительным тоном. — Знаете такую?

— З-знаю, — с подозрением посмотрел на меня Капралов-Башинский: этот разговор ему явно перестал нравиться.

— Вот и замечательно, — улыбнулся я самой славной из своих улыбок, — нужно ей дать роль в вашем театре.

— Роль? — ахнул Капралов-Башинский и схватился за сердце.

— Главную роль, — вежливо уточнил я и разве что только ножкой не шаркнул.

— Да как! Как можно! — побагровел Капралов-Башинский. — Чтобы она… эта… эта… да в моём спектакле⁈ Главная роль! Как можно⁈

— Почему нет? — снисходительно удивился я, — Ирина Всеволодовна — хорошая актриса. Только нею почему-то незаслуженно пренебрегают. А вот когда она сыграет в вашем спектакле, все сразу увидят её талант. Разве вы не хотите помочь хорошей и талантливой актрисе. Орест Францевич?

Судя по выражению лица Капралова-Башинского, помогать талантливой актрисе, ни Мурзаевой, ни любой другой, он совершенно не хотел.

— Жаль, — закручинился я, — у меня в группе на Югославию мест нет, но ради возможности помочь хорошей актрисе, Алле Моисеевне, я буду удалять кого-то и менять на неё. Вот почему же я могу это сделать, а вы — нет?

— Возможно потому, что вы хотите… вступить в Партию? — вкрадчиво подсказал мне Капралов-Башинский и многозначительно посмотрел на меня красноречивым взглядом.

— Возможно, — согласно кивнул я и продолжил, — но вот вы сами подумайте, Орест Францевич, как вам приятно будет отдыхать в загородном домике, ходить на рыбалку, или в баньку, и знать, что вы помогли такой хорошей актрисе, как Ирина Мурзаева, с ролью. Любой отдых будет намного приятнее…

От такого моего наезда лицо Капралова-Башинского стало похоже на варенную свеклу. Он даже задышал тяжело и быстро.

Повисла нехорошая пауза. Капралов-Башинский буравил меня недобрым взглядом и пытался продышаться. Наконец, он дрожащими пальцами вытащил из нагрудного кармана флакончик с таблетками нитроглицирина, сунул одну в рот и вздохнул.

— В-вы правы, Иммануил Модестович, — наконец, смог выдавить он, пряча пузырёк обратно в карман, — Ирина Всеволодовна получит роль в моём спектакле.

— Главную роль? — на всякий случай уточнил я.

— Главную роль, — сквозь сжатые зубы выдохнул Капралов-Башинский.

— Вот и чудесно! — обрадовался я, — как хорошо, когда два взрослых деловых человека с полуслова понимают друг друга.

Судя по лицу Капралова-Башинского, он мог бы прокомментировать мои слова, но, как взрослый и умный человек — не стал.

Вот и правильно. Зачем портить доверительные деловые отношения?

А я, улыбаясь, отправился к Адияковым. У меня был важный вопрос к Надежде Петровне.

А дома у Адияковых ругались.

Ещё с порога я услышал крики. Точнее кричала Надежда Петровна, что-то возмущённо втолковывая Павлу Григорьевичу. А тот бубнил ей в ответ измученным голосом.

Я уже хотел повернуть назад, хорошо зная, что попадаться под горячую руку Мулиной мамашки — себе дороже. Но так-то времени у меня было уже совсем мало и переносить выяснения такого важного вопроса уже почти некуда.

Да и самому интересно. Я же умру от любопытства, если прямо сейчас же не выясню все до конца.

Поэтому я, наплевав на чувства самосохранения, шагнул в квартиру.

— Привет, родители! — воскликнул я с улыбкой на лице, — что за шум, а драки нету?

Адияков и Надежда Петровна застыли на полуслове прямо посреди гостиной, где до этого переругивались. Первым отмер Павел Григорьевич:

— А!!! Муля! — радостно воскликнул он и полез обниматься, — привет, сынок! Как дела у тебя?

— Отлично! — я крепко пожал протянутую отцовскую руку.

— Ты такой бледный. Не спишь, небось, — аккуратно клюнула меня в щеку Надежда Петровна и отстранившись, задала главный и самый важный вопрос, — ты Танечке звонил, Муля? Она о тебе спрашивала. И мама её спрашивала!

Ответить я не успел. Потому что Надежда Петровна нашла свежего слушателя в моём лице и ей хотелось выговориться:

— Ты ж понимаешь. Муля, что Котиковы — это не Осиповы! Это же высочайший уровень! Они в Варшаве жили! — вещала она поучительным и возмущённым моей безалаберностью тоном, — это Валентине ты мог не звонить. Она сама за тобой бегала. Но вот Танечка! Она не такая! Это воспитанная девочка!

Я внутренне поморщился, пропуская мимо ушей оду Танечкиной родословной, воспитания, социального положения и кармы.

Наконец, Надежда Петровна выдохлась и более внимательно посмотрела на меня:

— Ты меня не слушаешь. Муля! — истерически воскликнула она, — для кого я тут распинаюсь?

— Я за хлебом сбегаю, — тут же пошёл на попятную хитрый Адияков, поняв, что запахло жаренным.

Он смотался, а я остался. Пришлось выслушивать вторую часть сомнений и тревог Надежды Петровны. Минут двадцать это продолжалось, пока я не уловил небольшую паузу.

— Мама! — воспользовавшись моментом, перебил её я, — у меня к тебе тоже вопрос — это правда, что у меня детей не может быть?

Глава 23

— Ч-что? Муля, что ты такое сказал? — вскинулась Надежда Петровна и посмотрела на меня таким взглядом, что захотелось или провалиться сквозь землю, или, в крайнем случае, сдать всю кровь, до последней капли, в какой-нибудь донорский центр.

— Что мне рассказали, то я тебе и сказал, — тем не менее ответил я. — Так это правда, мама? Почему ты мне никогда ничего не рассказывала? И чем таким я в детстве переболел? В чём дело?

— У меня ужасно болит голова, Иммануил, — заявила Надежда Петровна слабым голосом смертельно больного человека, схватилась за виски и сделала попытку пройти в спальню. Но я не дал:

— Мне жаль, мама, но мы с тобой должны об этом поговорить. И прямо сейчас, — жёстко сказал я и тихо добавил. — Так, значит, это всё-таки правда?

— Ты всё не так понял, Муля, — заюлила Надежда Петровна и отвела взгляд.

— Я всё прекрасно понял, — кажется, и у меня закололо сердце, поэтому я добавил тихим голосом. — Дай мне валидол и рассказывай.

И тут Надежда Петровна перепугалась не на шутку.

Я был немедленно уложен на диване, мне выдали нитроглицерин и ещё какие-то вонючие капли (пить я их не стал).

Надежда Петровна сидела в кресле напротив и тревожно смотрела на меня. Руки её подрагивали.

— Рассказывай! — велел я.

— Ну, ты понимаешь, Муля… — залепетала мамашка.

Так как она всё никак не могла добраться до этой темы, я решил ей помочь:

— Чем я в детстве переболел? Это свинка, да? (я знал, что если мальчик в детстве перенесёт свинку, то могут быть осложнения в виде невозможности иметь детей. И вполне допускал, что это может быть причиной).

— Что? — удивилась Надежда Петровна, — ты в своём уме, Муля!

— А что тогда? — у меня немного отлегло, но оставались ещё другие причины, так-то травма, или же нарушения в хромосомах (хотя не думаю, что в эти годы уже научились делать такую диагностику).

— Да понимаешь, — тяжело вздохнула Надежда Петровна и начала рассказывать, — мы осенью, весной и зимой жили в Москве, а на лето всегда переезжали на дачу. Отец, то есть твой дед, считал, что это необходимо для нашего здоровья и правильного воспитания. И когда ты родился, мы так и продолжали ездить на дачу. И вот однажды, все мои уехали на дачу с вещами на машине, а мы с тобой ехали на следующий день, электричкой. И вот стою я на платформе, ты на руках, вещи в коляске. И тут подходит ко мне цыганка, с маленьким мальчиком. Ему лет пять, наверное, было. И просит она у меня денег на еду. А у меня особо и не было с собой много денег. Но билет я уже купила, поэтому взяла и отдала ей всё, что в кошельке было. А мальчик так смотрит, так смотрит. И я взяла и отдала ему твою игрушку, медвежонок у тебя был… такой… красивый, весь белый и с синим бантиком. А он как увидел — сразу схватил, к себе прижал и как засмеется. А цыганка и говорит: «всё у тебя будет хорошо, красавица, и любовь вернётся, и дом полная чаша станет… Вот только у сына твоего детей никогда не будет». И ушла. Я как стояла, чуть в обморок не упала. Хорошо, что электричка подъехала…

Губы у Надежды Петровны задрожали, и одинокая слезинка скатилась по щеке.

Мне захотелось выругаться. Но я смог только выдавить:

— То есть такой диагноз ты поставила на основания слов какой-то цыганки?

Надежда Петровна кивнула.

— Ты совсем с ума сошла, да? — я изумлённо посмотрел на неё.

— Она ещё кое-что сказала, — вздохнула Надежда Петровна и добавила, — но я сказать тебе не могу. Это касается только меня. Очень личное. И всё уже исполнилось.

И тут я начал хохотать. Я ржал как конь. Аж захлёбывался от хохота.

— Муля! — испуганно позвала меня Надежда Петровна, — может, я скорую вызову?

— Не надо скорую, — всхлипнул я, утирая слёзы, — а что Пётр Яковлевич сказал на всё это? Или ты ему не рассказывала?

Надежда Петровна вздохнула:

— Конечно я всё рассказала. И отец очень верил во всё это, между прочим.

— В чертовщину? — усмехнулся я, — никогда не поверю, что он — академик, с материалистическим научным мышлением, будет верить привокзальным цыганкам.

— Зря ты так, Муля, — укоризненно покачала головой Надежда Петровна, — твой дед, между прочим, на спиритические сеансы ходил. Меня брать туда отказывался. Хоть я его и упрашивала сто раз.

— Мама, — вздохнул я с облегчением, — спиритические сеансы в те времена, это был аналог богемных тусовок. Клуб по интересам. Со всей этой мишурой в виде мистики. На самом деле они там просто бухали, играли в карты и волочились за бабами. А чтобы это не выглядело прямо так уж нелицеприятно, то добавляли весь этот «оккультный антураж». А на самом деле, ерунда всё это. И о моём якобы бесплодии — тоже ерунда.

— Не знаю, — тихо протянула Надежда Петровна, — она тогда много чего странного сказала, — что твоя душа изменится и помолодеет на больше, чем семь десятков лет. Я ещё удивилась, как такое может быть…

Я вздрогнул, а Мулина мамашка продолжала, не замечая, как я побледнел:

— И ещё сказала, что ты великим человеком станешь, Муля.

Я усмехнулся — вспомнил в своём детстве соседку, которая очень любила детей и постоянно «пророчила» всем соседским мамашкам, что ихние чадушка обязательно будут министрами и генералами.

— Ну ладно, — махнул рукой на все эти суеверия я, — а что ты с отчимом устроила, мама?

— Что я устроила? — опять вскинулась Надежда Петровна и сердито поджала губы.

— Зачем ты из квартиры их выгнала? — тихо просил я, — Маша ждёт ребёнка, а ты её на улицу выгоняешь. Разве это по-человечески?

— Подожди, Муля! — рыкнула Надежда Петровна, — ты тут вообще не прав!

— Не прав?

— Не прав!

— Хорошо, объясни, в чём именно я не прав? — прищурился я.

— А в том, что это наша квартира! Ты меня слышишь, Муля? Наша квартира! Шушиных!

— Но ведь он тоже член семьи. Он меня вырастил и воспитал. И тебе, между прочим, именно он протянул руку помощи, — сказал я и Надежда Петровна разразилась гневом:

— Я разве что-то по этому поводу говорю? Да! Я ему благодарна за то, что ты не вырос безотцовщиной. И что мне люди не тыкали в глаза этим.

— Ну тогда зачем ты весь этот цирк устроила?

— Потому что, когда он жил там один, в этой квартире, я ему ни слова не говорила! — взорвалась Надежда Петровна, — да! Я ушла к Паше! Я забрала только личные вещи, любимую чашку и томик Цветаевой. Всё остальное я оставила ему.

— А теперь ты решила всё забрать у него к себе?

— Решила! Потому что когда он жил сам — то он там мог жить хоть до смерти! Никто ему ничего бы и не сказал. Так нет же! Он туда баб начал водить…

— Каких баб, мама? Маша — его законная жена…

— Ну пусть одну бабу, это не имеет лично для меня никакого значения! — закричала Мулина мать, — и они начали там активно размножаться. Сейчас они родят одного ребёнка, завтра — второго, а там ещё с десяток…

— Мама, да какая тебе разница?

— А такая! Такая! — не своим голосом заверещала Надежда Петровна, — и все эти дети… посторонние для семьи Шушиных дети, будут прописаны в нашей квартире. И будут там жить. И у них тоже будут дети! И они тоже будут там жить! А ещё, может быть, что эта молодая вертихвостка, пнёт под зад твоего отчима, дурака этого, когда он постареет и попукивать в постели начнёт, вместо того, чтобы быть мужиком! И приведёт туда нового мужа! И я знаю, что так точно будет! А теперь скажи мне, Муля, раз ты такой весь умный — почему мой родной сын должен жить в коммуналке, а в нашем семейном гнезде находятся посторонние люди?

Я аж икнул и не нашёлся что ответить, а Надежда Петровна зло ухмыльнулась и прошипела:

— Почему на любимом кресле твоего деда сидит какая-то посторонняя баба? А ты знаешь, что ей не понравился ковёр с лебедями на стене в гостиной и она его отнесла старьёвщику? А этот ковёр, между прочим, твоя прабабушка своими руками больше года вышивала на свадьбу твоего деда!

Я молчал.

— А теперь ей это, видишь ли, не по-модному, и она начала уничтожать наши семейные ценности! А куда делись альбомы с репродукциями готических замков и лошадей? Их твоя тётя Лиза рисовала… А дрянь эта выбросила куда-то! Да! Там не шедевры, конечно, но это были рисунки моей родной сестры, твоей единственной тёти…

— Ну так ты сама виновата, мама, — попытался как-то обелить Машины действия я, — когда ты ушла и до момента, когда отчим с Машей поженились — прошло много времени. Ты вполне могла забрать оттуда все ковры и альбомы…

— Ковры! Альбомы! А буфет в гостиной? Его, между прочим, твой дед у краснодеревщика аж в Варшаве заказывал! А гостиный гарнитур на двенадцать персон! Это я тоже должна была забрать? А куда?

Я чуть не рассмеялся — может, там тоже бриллианты были вшиты в стулья?

Но так-то Мулина мать была права. Та же Маша не должна была ничего выбрасывать, не спросив разрешения, хотя бы у меня.

С одной стороны, я её понимаю — почувствовала себя хозяйкой, это нормально, захотела навести уют по своему разумению. Но зачем же всё выбрасывать? Мда, тут ещё долго со всем этим придётся разбираться.

Я подавил тяжкий вздох и сказал:

— Ладно, мама, что сделано, то сделано. Я их пустил жить в мою квартиру…

— Как? — всплеснула руками Надежда Петровна, — как ты мог, Муля⁈ Ты получил квартиру и отдал этим? С какой стати?

— С такой, что у них скоро появится ребёнок, — жестко сказал я, — а ты их выгнала, мама. И им жить негде.

— Пусть бы в общежитие шли, — процедила Надежда Петровна, — как все остальные советские люди!

— Мама, а ты пробовала хоть когда-то пожить в общежитии? Хоть один день? — спросил я, — да ещё с новорожденным ребёнком?

Надежда Петровна промолчала и отвернулась, надувшись.

— Тем более, что если им и дадут там жильё — то это будет одна комнатушка. А они же ещё и Ярослава собираются усыновлять. Как они все там поместятся?

— Вот! Они хотели и Ярослава этого в нашей квартире прописывать! — опять взвилась Надежда Петровна, — устроили там цыганский табор!

— Тише. Не кричи, — вздохнул я и добавил, — в общем, как есть — так есть. Они будут жить у меня в квартире. А что ты теперь собираешься делать с квартирой деда?

— Ты туда переедешь, Муля, — пожала плечами, словно само собой разумеющееся, Надежда Петровна.

Я опять вздохнул:

— Мама! Сейчас по всей стране идёт реорганизация жилищных условий. Людей уплотняют. Вот Жасминов — оперный певец, а его поселили в чулане через проходную комнату Пантелеймоновых!

— Бабник и алкаш твой Жасминов, — буркнула Надежда Петровна, — пусть радуется, что хоть что-то дали! Он и это просрал.

— Впрочем, это не важно, — отмахнулся я, видя, что она не прониклась этим аргументом, — и как ты думаешь, мама, позволят мне жить одному, холостому, в пятикомнатной квартире?

— Жениться тебе надо, Муля! — сделала свои собственные выводы Надежда Петровна, — вот Танечка…

— Да погоди ты! — рыкнул я, — ты разве не понимаешь, что мы так точно этой квартиры лишимся⁈

— Не лишимся, — фыркнула Надежда Петровна, — у твоего деда был знакомый…

— Вот именно — «был знакомый», — перебил я её, — а сейчас деда давно нет. И это не твой знакомый, а его. А тебе он ничего не должен. Так что жди, что квартиру эту скоро отберут.

Надежда Петровна охнула и молча уставилась на меня круглыми глазами.

— Используй оставшееся время для того, чтобы спасти те семейные ценности, которые Маша не успела выбросить, — безжалостно сказал я, — а то их выбросят чужие люди.

Я встал и собрался уходить.

— Не сердись, Муля, — умоляюще сказала Надежда Петровна, — всё, что я делаю, я делаю только ради тебя.

— Я знаю, мама, — подошёл и чмокнул ее в щеку, — ладно, я пошёл. Постарайся больше ни с кем не ссориться.

— Хорошо, — слабо улыбнулась Надежда Петровна и вдруг добавила, — и это… в общем, Муля… в детстве ты переболел свинкой…

Я вытащил на середину комнаты скатанный в рулон ковёр. Рядышком поставил телевизор. Так-то телевизор стоял в комнате Пантелеймоновых. И хоть они уехали, а потом и Жасминов, но периодически Муза, Белла и Дуся смотрели там всякие передачи и новости. Поэтому телевизор я не забирал к себе в комнату (сам не любил смотреть ту ерунду, что показывали. А превращать собственную комнату в вечерний кинозал, не хотелось). Но так как Мулин отчим с семьёй переедет в квартиру на Котельнической, то телевизор им явно понадобится. И ковёр тоже. Я планировал забрать ещё кое-какие вещи туда, но тут уже всё решала Дуся. А вот основную мебель — мою кровать, Дусин старенький диван и шкаф со столом, я решил оставить Мише Пуговкину с супругой.

Всё-таки доходы у него несопоставимы с финансами Модеста Фёдоровича.

Дуся была уже в той квартире, а мне сейчас надлежало перенести туда ковёр и телевизор. Про остальную кучу узлов и баулов я даже говорить не хочу.

Хоть телевизор был и не очень большим, но при этом довольно тяжёлым. И я не представлял, как смогу сейчас утащить и то, и другое одновременно. Искать грузчиков в это время было уже поздно. Да, впрочем, советские люди были неприхотливы — старались сами и ремонты делать, и вещи таскать. Иногда помогали друг другу по-соседски.

О! По-соседски!

Я вспомнил это и обрадовался. Хоть в коммуналке мужиков уже, кроме меня, и не осталось, но вот сосед Василий был. И хоть мы вообще не общались от слова «никак», тем-не менее я решительно направился к двери их комнаты и постучал.

Некоторое время ничего не происходило, потом там что-то звякнуло, лязгнуло, грохнуло. Наконец, дверь распахнулась, и на пороге появился заросший патлами и седой щетиной Василий.

При виде меня он нахмурился и почесал тщедушную грудь через несвежую майку:

— Чего надо? — нелюбезно спросил он.

— Слушай, сосед, — дипломатично сказал я, — будь другом, помоги перенести ковёр на соседнюю улицу? Он не тяжёлый, просто я сам всё за раз не утащу.

— Гусь свинье не товарищ. Два раза сходишь, — буркнул Василий и захлопнул передо мной дверь.

Сказать, что я удивился — это будет ещё мягко сказано.

У соседей вообще-то было не принято отказывать на такие вот просьбы. Это я уже точно понял, прожив здесь больше трёх месяцев. А он взял и отказал. Беспричинно. И ведь просьба-то ерундовая.

Ну ладно. На нет и суда нет, как говорится.

Поэтому я сделал проще: сбегал в общагу к Мише Пуговкину и позвал его помогать. Ну а что, пусть поработает. Чем быстрее мы всё перенесём, тем быстрее они переедут.

А раз появился помощник — то носили мы всевозможное барахло аж до самого вечера. Дуся только командовала, что куда и откуда нести.

Я как раз тащил две тяжеленые сумки с Дусиными кастрюлями и чугунками, как во дворе ко мне подошёл дворник Матвей и спросил:

— Помочь?

Я уже так умахался таскать, что такой помощи отказываться не стал, поэтому лишь согласно кивнул, утирая пот со лба. Мы занесли баулы и вышли обратно во двор. Закурили.

Пользуясь уже считай, близким знакомством (ведь всем известно, что общий труд сближает даже врагов) я сказал:

— Первый раз встречаю дворника, который читает Спинозу.

Матвей прикурил и, пуская дым, улыбнулся:

— Разве где-то есть такой закон, который запрещает простому советскому дворнику читать Спинозу?

Я засмеялся:

— Нет, конечно. Просто для меня это удивительно. Никогда раньше такого не видел.

— Всё когда-то бывает в первый раз. — философски ответил Матвей и, видя мой разочарованный взгляд, добавил, — вообще-то я художник.

Я аж вытаращился на него, в немом изумлении. А Матвей продолжил:

— Война закончилась, и я понял, что жить, как все обыватели, в родном посёлке, я не могу. Решил поступать в художественный институт. Продал и раздал всё что осталось мне от родителей, и приехал в Москву. Не поступил. Решил пойти на курсы при институте. А, чтобы было где жить и что есть, пошёл дворником.

— Дела… — покачал головой я, — а как же Спиноза?

— А как постигать основы живописи, не зная метафизику бытия? — равнодушно пожал плечами Матвей и затянулся.

А на следующий день, рано-утром, на работе, не успел я зайти в кабинет, как прибежала (лично) взъерошенная Изольда Мстиславовна:

— Муля! Тебя к телефону! Иди быстрее! — воскликнула она, и, сделав большие глаза, добавила, — из Югославии звонят…

Глава 24

Дуся сидела и плакала.

Плакала горько и безостановочно. Уже почти час.

А я не знал, что мне с этим всем делать. Пытался уговаривать, успокаивать. Приводил доводы и аргументы, выстраивал логические цепочки — безрезультатно.

Дуся плакала.

— Ну, Дуся, ну, хватит уже, — в который раз попросил я.

— Муля-а-а-а… — наконец-то выдавила хоть что-то членораздельное Дуся.

— Что, Дуся? — забеспокоился я, — хочешь, я тебе воды принесу? Или, может, валерьянки накапать?

— Не надо мне валерьянки-и-и-и… — при последнем слове Дуся сорвалась на визг.

— А что, Дуся? — я уже начал терять терпение.

— Ы-ы-ы-ы-ы… — заголосила Дуся ещё сильнее.

— Так! — рявкнул я. — Молчать! Прекратить! Ишь, развела слякоть!

От неожиданности Дуся прекратила растекаться слезами и соплями и испуганно икнула.

— Вот так-то лучше, — проворчал я и протянул ей стакан воды, — пей и рассказывай! Кто уже тебя обидел?

Дуся, цокая зубами по стеклянным краям стакана, напилась и выдохнула:

— Ты оби-и-и-иде-е-е-ел…

Чего-чего, но вот этого я не ожидал. Аж растерялся.

— Да ладно, Дуся, — опешил я, — когда и как я тебя обидел? Жалуйся. Сейчас разберёмся.

— Ты меня выгна-а-а-ал… — опять скривилась Дуся и явно собралась разразиться очередным фонтаном слёз ещё на час.

Этого я никак допустить не мог. Поэтому опять рявкнул:

— Цыц! Не реветь! Рассказывай, откуда и куда я тебя выгнал?

— Из коммуналки-и-и-и-и… — протяжно и по-бабьи жалостливо всхлипнула Дуся.

— Погоди, Дуся, — покачал головой я и сел рядом с нею, — мы же с тобой говорили, что в этой комнате поселится Миша Пуговкин с Надей и Леночкой. Ты же была не против?

— Была-а-а-а… — приготовилась заголосить Дуся.

— Ну и вот, — развёл руками я, — ты же прекрасно знаешь, что мне выдали двухкомнатную квартиру. Так что эту комнату у меня заберёт государство. У нас, в советской стране так принято. Что тебя не устраивает? Ты же сама мечтала готовить на собственной кухне! И чтобы ванная отдельная была. Было такое?

Дуся надулась и кивнула.

— Ну вот, — словно маленькому ребёнку продолжил втолковывать я ей. — И зачем теперь плакать? Тем более, что почти все наши соседи из этой коммуналки уже разъехались. И Пантелеймоновы, и Жасминов, и Ложкина с Печкиным, и Герасим, и мы с тобой. Муза вон тоже послезавтра съезжает. Ты же сама это всё знаешь. Осталась только одна Белла. Но ты, если скучаешь, можешь же к ней сама в гости заходить. Или она к тебе.

Дуся насупилась, нехотя кивнула, вытащила из кармана юбки большой клетчатый платок и трубно высморкалась. Затем сложила платок и аккуратно сунула его обратно в карман.

— Ты сама подумай, Дуся, как хорошо будет жить в высотке этой, — рисовал безоблачное будущее, аки змей-искуситель, я, но лучше бы я этого не говорил — Дуся разревелась заново.

— Дуся… — растерянно пробормотал я: аргументы у меня закончились, терпение, кажется, тоже. — Если ты так будешь рыдать, то, конечно, ты мне намного ближе, чем все остальные. Поэтому никуда мы не переедем. Останемся в твоей любимой коммуналке. А Миша пусть разводится с женой. А дочурка их останется жить у бабушки в деревне. И от квартиры придётся отказаться. Государство не позволит мне иметь и квартиру, и комнату. Но я готов. Лишь бы ты не плакала. Отца с Машей и Ярославом, конечно, жалко. Но, думаю, они что-нибудь придумают…

Я понимаю, что мне нет оправдания и я веду себя коварно. Занимаюсь шантажом и манипуляциями. Но иначе Дусю не остановить.

— М-муля, — всхлипнула она, — не н-надо от квартиры отказываться…

— Но ты же так плачешь. Дуся, — возразил я.

— Я плачу не из-за квартиры, — начала оправдываться Дуся, и я обрадовался — кажется, «лёд тронулся».

— А из-за чего?

— Ты меня прогоняешь жить к ним! — выпалила Дуся и посмотрела на меня как-то вызывающе, — А я не хочу жить с ними! Я очень уважаю Модеста Фёдоровича, и хорошо отношусь к Маше. А Ярослав — так вообще хороший мальчик. Но жить я с ними, без тебя, не хочу!

Мда. Приплыли, называется.

— Дуся, — вздохнул я, — во-первых, это не навсегда. Я же через две с половиной недели уеду в Югославию. Надолго, между прочим. Поэтому ты это время поживёшь у отца. А потом я вернусь, и мы разберёмся.

— А эти две недели ты где будешь жить? — прищурилась Дуся и посмотрела на меня со свирепым подозрением.

И я пошёл «с козырей»:

— Да вот думал эти две недели поночевать здесь, в чуланчике Герасима, — пояснил я, и, видя, что Дуся аж вскинулась с возражением, торопливо добавил, — а ужинать планировал ходить к отцу. Но раз ты там жить отказываешься, то Маше будет тяжело в положении готовить на столько людей. Ну, что же, придётся ужинать всухомятку.

Дуся наморщила лобик. Это свидетельствовало о недюжинном мыслительном процессе у неё. Наконец, она что-то для себя решила и спросила:

— А завтракать и обедать ты где будешь?

— На работе, — ответил я и применил запрещённый манипулятивный приём, — так как, Дуся?

Нужно ли говорить, кто победил в этой «битве»?

Кстати, после возвращения от Надежды Петровны, я долго думал над этим нашим разговором. И пришёл к выводу, что старая цыганка была абсолютно права: и насчёт души её сына, которая помолодеет на семь десятков лет с хвостиком (я же перенёсся на столько назад), и насчёт того, что Муля станет великим человеком (если я в том мире стал, то здесь тем более стану). Поэтому я понял слова цыганки по поводу того, что сын Надежды Петровны не будет иметь детей очень просто — ведь её сын исчез, умер. Взамен появился я. Вот сын и не будет иметь детей. Потому что их буду иметь я.

И всё у меня будет хорошо! Или я — не я!

А вообще, всё завертелось — и на работе, и дома. После того звонка Йоже Гале из Югославии, работа закипела (там ничего особо мы обсуждать не могли, он просто сказал, что с их стороны всё готово, и они ждут только нас). Сейчас в подготовку к нашей поездке подключились и другие отделы нашего Комитета. Мне оставалось только руководить процессом, отчитываться Большакову и периодически делегировать полномочия.

Хотя за тот звонок я получил. Большаков рассердился, что Йоже Гале звонит лично мне. Ведь у меня есть руководство. Еле-еле удалось его убедить, что звонок был формальным, чисто из вежливости (ведь и я, и Йоже Гале прекрасно понимали, что ни о чём «таком» поговорить по телефону мы не сможем).

Но Адиякова я уже озадачил достать чёрной икры, шкурок чернобурки и песца. И хорошей русской водки. Он обещал. Когда я разговаривал на даче с Котиковым, тот мне сказал, что наша официальная делегация будет иметь особый дипломатический статус и нас досматривать не будут. Чем я и собирался воспользоваться.

А вот Козляткин меня задолбал в буквальном смысле слова. Выклевал мне весь мозг, хуже Дуси и Надежды Петровны вместе взятых. Он требовал от меня окончательно утверждённый список членов советской делегации, а я всё ещё никак не мог решить, кого же заменить на Аллу Моисеевну Мальц.

Я уже даже, грешным делом, хотел Рину Зелёную исключать и на её место брать эту Мальц. Практически уже решил. Но в этот момент Мальц пришла ко мне в Комитет и принесла документы (характеристику, комсомольский билет, ещё всякую ерунду, без которой не выпустят). Я посмотрел на её мясистый нос, на её черные усики. Послушал её бас и Рина Зелёная осталась в группе.

Но вот кого теперь вычеркнуть?

Я сидел за столом, уставившись остекленевшим взглядом в стенку напротив и всё думал, думал…

Лариса и Мария Степановна, видя меня в таком рефлексирующем сердитом состоянии, поумерили своё любопытство и вели себя очень тихо, старались не отсвечивать.

Итак, вот список тех, кто поедет в Югославию.

1. Я — руководитель проекта. Это понятно, что я еду обязательно.

2. Раневская Фаина Георгиевна. У неё главная женская роль старшей сестры милосердия. Она едет ещё более стопроцентно, чем даже я. Потому что именно ради неё, по сути, я и замутил весь этот проект.

3. Пуговкин Миша. Главная мужская роль. Роль того самого зауряд-врача в интерпретированном под советские реалии варианте. Он едет тоже стопроцентно.

4. Рина Зелёная. Вторая сестра милосердия. Молодая. Тоже едет.

5. Матвеев Ваня, звукооператор. Высококлассный профессионал (по рекомендации Эйзенштейна). Едет однозначно.

6. Товарищ Сидоров (человек «оттуда»). Едет однозначно, и это не обсуждается.

7. Товарищ Иванов. Ещё один руководитель. Занимается организационными и юридическими вопросами. Тоже «оттуда». Вопрос о том, едет или нет даже не обсуждается.

8. Тельняшев Богдан. Сын того самого Тельняшева, его отец работает в Главлите СССР большой и важной шишкой. Едет.

9. Чвакина Евгения. Сестра того самого В. С. Чвакина, который работает в Министерстве торговли СССР. Едет.

10. Лапина Екатерина. Ей мать работает в о тделе государственного бюджета и отчетности Министерства финансов СССР. Едет.

11. Павлов Альберт. Племянник руководителя Главного управления спиртовой, ликёро-водочной и дрожжевой промышленности Министерства пищевой промышленности СССР. Едет.

12. Болдырев Иван. Его дядя является заместителем административно-хозяйственного отдела Министерства строительства СССР. Едет.

13. Верёвкин Сергей. Его мама работает в отделе радиотехнической, электровакуумной и телефонно-телеграфной промышленности Министерства электростанций и электропромышленности СССР. Едет.

14. Ильясов Артур. Брат возглавляет отдел науки, культуры и искусства Министерства просвещения СССР. Едет.

15. Корнеев Юрий. Отец курирует отдел по энергетическому оборудованию в министерстве тяжелого машиностроения СССР, а мать работает в отделе международного права и протокола Министерства иностранных дел СССР. Едет.

16. Басюк Валерий. Отец работает в Институте философии, профессор. Едет.

17. Толстиков Денис. Отец тоже работает в Главлите СССР, занимается внутренней экспертизой перед общей цензурой. Едет.

И большим жирным плюсом — Мальц Алла Моисеевна, двоюродная племянница жены Первухина. Того самого Первухина. И она тоже едет.

Мда…

Задачка для пятиклассника. Как от 18 отнять 1, чтобы получилось 17?

Вроде всё просто. Бери и отнимай. А я вот решить задачку эту не могу. Потому что на месте этой единицы у меня «икс».

И вот кого вычёркивать?

А дома, когда я, вооружившись стульчаком от инсталляции со стены, решил вдумчиво обдумать данный вопрос в специально отведённом для этого месте, вошёл в сортир и изумлённо замер.

Почему-то в этот миг мне вспомнился до боли знакомый с детства стишок:

Я смотрю в унитаз хохоча,

У меня голубая моча,

И кал у меня голубой,

И вообще я доволен собой!

Только сейчас из унитаза задорно бил небольшой гейзер ядовито-фиолетового цвета, щедро разбрызгивая фиолетовым всё по стенам. Резко пахло каким-то реактивом.

Я моментально выскочил оттуда и заорал:

— Дуся! Ты этого гада Ярослава не видела⁈

Дуся, которая сейчас вернулась в коммуналку, чтобы, по её словам: «отмыть комнату до блеска, а то перед Мишей и его супругой будет стыдно, если они пятно где-то найдут. Ещё, не дай бог, подумают, что здесь какие-то свиньи жили». Так вот она выскочила в коридор и удивлённо спросила:

— Что случилось, Муля?

— Где Ярослав? — спросил я недобрым голосом.

— Так он же там, на той квартире, — растерянно сказала Дуся, — с Модестом Фёдоровичем всё расставляют там.

— И что, он не приходил сюда сегодня? — удивился я.

— Нет. Не приходил, — покачала головой она, — они же весь день носят вещи. Модест Фёдорович специально даже отгул на работе взял. Так что там случилось такого?

— Полюбуйся, — мрачно сказал я и пригласил её заглянуть в туалет.

— Чудеса, — пролепетала Дуся и попыталась смыть гейзер, дёрнув за верёвочку от бачка.

Но всё стало только хуже. Гейзер забил ещё более весело и высоко.

Мы стояли с нею на безопасном расстоянии и рассматривали данный перформанс.

Из комнаты выглянула удивлённая Муза. Она тоже паковала свои вещи. При виде застывших нас с Дусей, она спросила:

— Что случилось?

— Полюбуйся, Муза, — меланхолично отозвалась Дуся, продолжая, как завороженная смотреть на лиловое чудо.

Муза подошла полюбоваться и ахнула:

— Ярослав вернулся?

Мы с Дусей синхронно воскликнули:

— Нет!

— А кто это сделал и что это такое? — спросила удивлённо Муза.

А я ответил:

— Меня больше волнует, когда это безобразие закончится? И не ядовито ли оно для людей? Вдруг это радиация?

Но мои опасения не поддержали. И Дусю, и Музу волновало — кто это сделал и с какой целью. Они начали перебирать всех.

Так как себя и меня они вычеркнули сразу, Ярослав сегодня не приходил, а с утра всё было нормально, то оставалась только Белла и новые соседи.

— Белла уехала в ресторан ещё до обеда, — вспомнила Муза. — И сказала, что вернётся очень поздно. У них сегодня какое-то большое мероприятие.

— Тогда Августа с Василием? — предположила Дуся.

— Да ну! — усомнилась Муза, — они своей тени боятся и нос наружу, считай, из комнаты не высовывают.

— Но в нужник же они ходят, — не согласилась Дуся.

— У них фантазии на это не хватит, — Муза была непреклонна.

На меня напала весёлость, и я сказал, еле сдерживая смех:

— Муза, ты это не делала?

— Нет конечно! — аж задохнулась от возмущения Муза, — я вообще только из зоопарка пришла.

— Я тоже только вернулся с работы, — подчёркнуто озабоченно сказал я и добавил, — а раз ни ты, ни я этого не делали, значит, это сделала Дуся.

Надо было видеть лицо Дуси!

В общем закончилось всё тем, что она немножко поорала, повозмущалась, а потом замахнулась на меня полотенцем и погнала помогать ей приводить комнату в порядок.

А вот настоящего виновника мы так и не нашли.

На работу я пришёл хмурый и не выспавшийся. Потому что полночи мы воевали с гадским гейзером. Я около часа игрался, пытаясь бесконечным смыванием водой добиться того, чтобы весь реактив унесло в канализацию.

Но все мои попытки особым успехом не увенчались. Такое впечатление, что этот реактив жил прямо в трубе.

Наконец, не выдержала тяжёлая артиллерия в виде Дуси при поддержке Музы. Дуся взяла пачку соды и пошла воевать с лиловым безобразием. А Музе вручила бутылку уксуса.

— Когда мне надо потушить соду, я лью туда уксус, — поделилась народной мудростью Дуся, — а когда надо потушить уксус, я сыплю соду. Всё просто. Так что сперва попробуем соду. А, если не получится — выльем туда уксус.

— А если рванёт? — забеспокоился я.

— Тогда придётся звать Михалыча, — вздохнула Дуся.

В общем, примерно через пятнадцать минут гейзер был повергнут. Ещё примерно час или чуть больше Дуся с Музой отмывали стены и пол. И только глубоко за полночь в коммуналке опять воцарилось спокойствие. Но из-за этого я всё равно не выспался.

Поэтому с самого утра был хмурый и мрачный.

Таким меня и застала Изольда Мстиславовна, когда заглянула ко мне в кабинет.

— Бубнов, на минуточку, — кивнула она мне и исчезла за дверью.

Лариса и Мария Степановна переглянулись. Они уже давно решили, что нас с Изольдой Мстиславовной что-то связывает. То есть я ей либо внучок, либо альфонс. Потому что «железная» Старуха с людьми не общается. А тут чуть ли не ежедневно ко мне заглядывает. И я в приёмную часто хожу. Это все видели.

Изольда Мстиславовна повела меня к себе в приёмную. Плотно закрыла дверь. Зачем-то выглянула в окно. И только затем, понизив голос до еле слышного шепота, сказала:

— Муля, у тебя же завтра приём в Партию.

Чёрт! Я чуть не хлопнул себя рукой по лбу. Совсем закрутился и забыл. Точно! Большаков же что-то говорил недавно. Хотя дату вроде не называл.

Поэтому я пожал плечами:

— Точно завтра?

— Конечно! Что ты как раззява⁈ — рассердилась Изольда Мстиславовна, — вчера поздно уже Уточкина прибегала и сказала.

— Уточкина? — я поёжился. В прошлый раз мы с нею расстались отнюдь не друзьями. Я планировал её сместить с должности, но сначала забыл, потом плюнул. И вот теперь снова Уточкина.

— Ну да. Она секретарём в комиссии будет, — кивнула Изольда Мстиславовна. — Но Первухин звонил и прислал рекомендации, так что всё пройдёт быстро и хорошо. Не беспокойся.

— Но я до завтра документы все не соберу, — сказал я, мысленно прикидывая, как за одну ночь выучить основные положения марксистско-ленинской теории и всю программу КПСС. Ведь будут спрашивать.

— Уже всё готово, — махнула рукой Изольда Мстиславовна и, подмигнув мне, сунула в руку какую-то бумажку, — это за ночь выучи. И так, чтобы аж от зубов отскакивало. Тебя только это спрашивать и будут.

Глава 25

— Муля, ты акулу когда-нибудь видел? — ворчливо спросила Дуся.

Было столь ранее утро, что я только проснулся, и даже не начал собираться на работу. А вот Дуся уже успела сбегать на рынок и только-только вернулась.

— Не видел, — осторожно ответил я, конечно же, имея в виду этот мир (тот, прошлый Муля где её мог видеть? А акулы из моего мира к этому отношения не имели никакого).

— А раз не видел — то иди смотри, — заявила Дуся и гневно бахнула на стол увесистую продуктовую сумку.

Мне стало любопытно, и я решил на эту акулу посмотреть. Мне было удивительно, что на обычном московском базаре в 1951 году можно купить эдакую экзотику.

Я заглянул в сумку и разочарованно сказал:

— Дуся, у тебя, видимо, была двойка по зоологии. Это же не акула. Это карп. Самый обычный зеркальный карп. Точнее два карпа.

— А по цене — как акула! — возмущённо парировала Дуся. — Значит, это акула!

Я рассмеялся и пошёл собираться на работу.

— Сделаю рыбу фиш. Главное Праздничное блюдо на стол, — сообщила Дуся, когда я вернулся, умытый и побритый.

— А что за праздник такой? — удивился я, надевая рубашку.

— Между прочим, двойной будет праздник, — ответила Дуся и пояснила, — первый — это то, что ты вступишь в Партию…

— А если меня не сочтут достойным и не пустят? — развеселился я.

— Тогда все будут есть рыбу, а ты — нет, — сердито отрезала Дуся, которая мои, даже мнимые неуспехи, воспринимала слишком уж близко к сердцу.

— А второй?

— Второй — за новоселье Модеста Фёдоровича и Маши в новую квартиру. Твою, между прочим, квартиру, — едко подколола меня Дуся.

И я не нашёлся, что ей ответить.

А на работе я уже битый час печально смотрел на список членов делегации и вздыхал. Задачка всё никак не решалась. Я уже грешным делом решил, что нужно поймать этого Тельняшева и сломать ему ногу. Хотя мне кажется, он и на костылях с гипсом поедет. Гад такой.

Ну вот и кого тогда вычёркивать?

Весь озабоченный и встревоженный, я вышел из кабинета. Решил сходить перекурить. Авось что-то дельное и придумается. И хоть в обычное время я был противником всяких там перекуров и чаепитий на рабочем месте, но иногда нужно сделать небольшую паузу и решение появится.

На коридоре я столкнулся… с Лёлей Ивановой.

При виде меня её смазливенькое, хоть и несколько крысячье личико передёрнулось. Но она всё же смогла взять себя в руки и даже улыбнулась:

— Бубнов, — вкрадчиво промяукала она, — ты знаешь, что тебя в Югославию не пустят?

— Почему это? — удивился я, между тем направляясь к служебному выходу на внутренний двор, где все наши обычно перекуривали.

— Ты курить начал? — удивилась она, видя, что я направился к «месту для курения».

— Это запрещено? — вопросом на вопрос ответил я.

— Нет, не запрещено, — язвительно сказала Лёля и не менее едко добавила, — а как же моральный облик советского человека?

— Я только встал на путь самосовершенствования, — дипломатично ответил я, видя, что она явно пытается раздуть скандал.

Но Лёля не удовлетворилась моим ответом и довольно резко фыркнула:

— Ты это Комиссии по выездам за границу втюхивать будешь? — она противно хихикнула.

И мне этот её смех совсем не понравился. Но отвечать что-то надо было, и я ответил, кратко и ёмко:

— Конечно.

— И что ты им скажешь? — склонила голову к плечу Лёля и стала похожа на любопытную ворону.

— Это останется между мной и Комиссией. — поморщился я: думать о Комиссии не хотелось.

Но Лёля заметила мою гримасу и сказала с довольным видом:

— Вот ещё один штришок, из-за которого тебя не пустят.

— Нет, это единственная причина, — пожал плечами я и рассеянно выпустил облачко дыма вверх, — но я им торжественно поклянусь бросить курить. И брошу, в ту же минуту. Давно хочу. А тут такой повод будет. И клятву выполню. Так что меня упрекнуть не в чем.

Но Лёля не удовлетворилась и сказала:

— Вот из таких маленьких штрихов складывается вся нелицеприятная картинка, Бубнов.

Я развёл руками, мол, ничего не поделаешь, вот такой вот я, нелицеприятный.

А Лёля Иванова добавила:

— Но это же не единственная причина, из-за которой ты не поедешь…

— А есть и другие? — прикинулся наивным я.

— Ты не женат! — торжествующе выпалила она.

— Зато я руководитель проекта, — развёл руками я. — В таких вот случаях пускают.

— И ты украл деньги по госконтракту! — выдала главный аргумент Лёля, и тут уже я еле сдержался.

— Что я что-то там якобы украл и что финансирование по госконтракту — это ещё доказать надо, — как можно равнодушнее сказал я, стараясь, чтобы на моём лице ни один мускул не дрогнул, — кроме того, нет ведь никакой гарантии, что это ты украла и теперь из женской злобы и мести решила всё свалить на меня?

— Да ты что! Как бы я это украла⁈ — вскинулась Лёля Иванова.

— Ну, не знаю, — пожал плечами я, — но вот вижу, что-то тебе всё это покоя не даёт. Явно решила концы в воду скрыть, а, чтобы на тебя не подумали — наговариваешь на невинного меня.

— С чего бы мне на тебя наговаривать?

— С того, что я бросил тебя, — нагло сказал я, и её лицо аж вытянулось:

— Как это ты меня бросил⁈ Не много ли ты на себя берёшь. Бубнов⁈ — она аж зашипела. — Посмотри на себя и на меня!

— Смотрю, — я подчёркнуто внимательно осмотрел свою руку, потом вторую, — и вот что я вижу. Иммануил Бубнов — потомственный интеллигент, внук академика. Имеет собственную квартиру и потенциал. Умный, красивый и перспективный сотрудник. Который к тому же скоро уедет в Югославию снимать шикарный фильм. И вот Ольга Иванова — старая дева, настолько никому не нужная, что до сих пор замуж её никто так и не взял…

Лёля вспыхнула и вызверилась:

— Ты! Ты! Да как ты смеешь⁈

— Что, хочешь сказать, не так? — рассмеялся я обидным смехом.

Возможно, я немного перестарался, стараясь вывести её из себя. Но как бы там ни было, а Лёля Иванова чуть не набросилась на меня. Лишь появление коллег на другой стороне двора смягчили мою участь. Иначе, мне кажется, она бы бросилась меня бить.

И я хохотал. Зло. Обидно. Насмешливо.

Так она меня достала уже.

— Слушай сюда, Бубнов, — тихо прошипела Лёля Иванова, и так зловеще, что я аж прекратил хохотать, — значит так. Ты включаешь меня в состав группы! Не знаю, кем и как, но я туда поеду. Если же ты этого не сделаешь — то на Комиссию с сегодняшнего дня начнут приходить «сигналы» от неравнодушных граждан. И два-три таких «сигнала», и я тебе гарантирую — никакая Комиссия не станет отпускать за границу человека, на которого столько всего пишут. Скандалисты за границей — это кардинально расходится с образом советского человека, сам понимаешь.

Я похолодел. Так-то она была права.

И что делать?

— Так ты включишь меня, Бубнов? — мило усмехнулась Лёля Иванова и посмотрела на меня торжествующе.

— Включу, — тихо сказал я.

— Вот и славненько, — мило улыбнулась Лёля, потрепала меня по щеке и ушла со двора в здание.

А я остался стоять в курилке, даже не чувствуя, что сигарета давно догорела и обжигает мне пальцы…

Чем ближе приходил срок к поездке за границу, тем больше народу старались свести со мной знакомство, а то и дружбу. Пытались протолкнуть своих знакомых, себя, и дальних родственников этих знакомых. Дошло уже до того, что приходить на работу я стал на полчаса раньше, сразу шёл в приёмную к Изольде Мстиславовне и сидел работал там, у неё. Хорошо, что в эти дни Большаков был больше на выезде «наверху» — там был какой-то очередной то ли пленум, то ли просто заседание. Но длилось это не один день. Так что я оккупировал место у его секретаря и, можно сказать, практически забаррикадировался от коллег.

Там они хоть оставили меня в покое.

Но начали пытаться переловить в обед, когда я шёл в столовую или возвращался обратно. Поэтому и здесь пришлось хитрить и изворачиваться. Хорошо, что Изольда Мстиславовна души во мне не чаяла и обычно приносила столько еды, что мы с нею еле-еле съедали, и ещё оставалось.

Но как бы я не прятался и не таился, всё равно в один прекрасный момент меня поймал товарищ Громиков. Он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:

— Иммануил Модестович, — у вас там в делегации, говорят, есть ещё одно место… — он проникновенно посмотрел на меня многозначительным взглядом, словно собирался заглянуть в душу.

Но я не повёлся и кратко ответил:

— Мест нет.

— А я точно знаю, что есть!

— Нет!

— Иммануил Модестович, — терпеливо, словно имбицилу, попытался втолковать мне очевидную истину товарищ Громиков, — а мне сказали, что есть!

Последние слова он подчеркнул голосом.

— Кто сказал?

— Не важно.

— Ну, не хотите говорить, как хотите, — пожал плечами я и уже приготовился уйти, когда он сказал:

— Вам ведь не нужно объяснять, что с вашей карьерой дальше будет, если вы не возьмёте этого человека?

Я молча смотрел на него. А он — на меня. Пауза явно затянулась.

Наконец, он сказал:

— Послушайте, товарищ Бубнов, это хороший мальчик. Возьмите его, не пожалеете.

— Зачем он мне?

— Как зачем? — товарищ Громиков сперва даже не понял моего вопроса, а когда понял, то аж побагровел, — это же сын самого Троянского! Очень перспективный юноша! И если вы его не возьмёте, то его отец так этого не оставит!

Я чуть не засмеялся — представил этого коня Троянского. Потом взглянул на лицо товарища Громикова — тому было явно не до смеха. И я спросил:

— А кто у нас отец? Кем работает такая важная шишка?

Товарищ Громиков побледнел, несколько мгновений всматривался в меня, в попытках понять — не шучу ли я.

Когда он убедился, что я не шучу, товарищ Громиков поражённо выдавил:

— Товарищ Троянский вообще-то курирует Жилищный отдел исполнительного комитета Горсовета депутатов трудящихся города Москвы.

Опа! — чуть не сказал я, но в последний момент сдержался.

Товарищ Громиков с важным видом посмотрел на меня.

— А как он поймёт, что это именно я не взял его сына? — вкрадчиво молвил я.

— В каком смысле? Я ему всё расскажу! — возмущённо воскликнул товарищ Громиков.

— А вы не думаете, что Троянский может решить, что это именно вы не донесли мне всю важность момента?

— Я донёс! — надулся товарищ Громиков.

— Нет, — покачал головой я, — если меня спросят, я скажу, что впервые об этом слышу. И вообще, вы неубедительны, товарищ Громиков. Так что ничего у вас не получится.

— Вот ты мразь, Бубнов! — с ненавистью выдохнул товарищ Громиков. Он аж побагровел от злости.

— Какой есть, — печально развёл руками я, — просто я не люблю, когда мной вот так вот нагло пользуются. Если Троянскому нужна помощь с сыном — он мог бы меня сам об этом попросить. А не через посредников, которым в результате достанется вся его благодарность.

— Мне ничего не достанется! — вспыхнул товарищ Громиков, но по его виду было понятно, что явно достанется, и даже очень неплохо ему достанется.

— Так что ничем не могу помочь, — засмеялся я и пошёл себе дальше.

— Ты отказываешься, Бубнов? — заверещал мне в спину ошеломлённый моим таким вероломством товарищ Громиков.

— Отказываюсь, — сказал я, даже не оборачиваясь.

За спиной послышался мат. Но мне уже до этого дела не было.

Кругом враги. А ведь я всегда думал, что уж он то ко мне нормально относится.

Но ничего, прорвёмся. У меня стоит единственная задача — помочь Фаине Георгиевне. И вот как только я ей помогу — ничего меня больше в этой шараге не держит. Уеду в Якутию или ещё куда-то. Мир большой. Где-нибудь место мне точно найдётся. Терпилой я никогда не был.

Кстати, нужно ещё не забыть и озадачить Надежду Петровну по поводу возможной встречи с тётей Лизой. Не верю, что у них никаких каналов связи за все эти годы не было.

И тут на меня снизошло озарение. А проще говоря, дельная мысль пришла мне в голову. Если мне категорически всё-таки впаривают всех этих блатников, и отказаться не получается никак, то кто я такой, чтобы спорить с судьбой? Единственное что мне нужно — это встретиться с родителями, дядями и братьями этих, несомненно достойных молодых людей, и донести до них всех простую мысль, что раз группа моя, то и благодарность должна идти мне, а не всем этим Громиковым и прочим посторонним гражданам.

И начну я, пожалуй, с сына товарища Троянского. Раз Громиков лично клянётся, что этот молодой человек перспективный, то как я могу не верить, что сын самого руководителя Жилищного отдела исполнительного комитета Горсовета депутатов трудящихся города Москвы, не перспективный? Только сначала нужно переговорить с его отцом. А то играть в испорченный телефон и делиться с товарищем Громиковым совершенно не хочется.

Тем более, свою двухкомнатную квартиру я отдал Мулиному отчиму.

Следующие три дня я методично, с маниакальностью грибника, обходил всех высокопоставленных родичей согласно списку. Не скажу, что прямо везде мои визиты увенчались успехом (таких я брал «на карандаш»). С остальными же я вполне даже нашёл общий язык.

Что я скажу. Таких вот родственников иметь очень выгодно. А выгуливать их отпрысков по заграницам — очень даже неплохо. Так кто у нас молодец? Муля Бубнов молодец! Потому что теперь эти люди будут должны мне. Мне! А не товарищу Козляткину, товарищу Громикову и остальным заинтересованным лицам. А кто не захотел по-хорошему, так у меня есть запасной вариант!

С этой мудрой мыслью я развернулся и по отправился в отдел, где трудилась Лёля Иванова. Я надеялся, что она ещё не ушла на обед.

И мне повезло. Она сидела за столом и злобно листала какой-то гроссбух, и глаза у неё были красноватые.

— Лёля! — позвал её я, — идём на обед.

При звуках моего голоса она аж вскинулась и её глаза чуть не полезли на лоб.

— Бубнов?

— Идёшь? — и не дав ей время на раздумывание, быстро добавил, — давай быстрее. А то сейчас очередь набежит. Заодно и поговорим нормально. А то мы тогда не договорили.

Скорее от любопытства, чем от надежды, она встала, поправила чёлку, накинула кофту и пошла со мной. Мы шли рядом и молчали, потому что вокруг были люди — все тоже шли в столовую на обед. Люди шутили, смеялись, перекидывались шуточками. Обычная жизнь обычного коллектива. Который вышел на обед и немного расслабился.

На нас с Лёлей Ивановой все бросали удивлённые взгляды. Вокруг зашелестели шепотки. Все знали о наших непростых отношениях, то есть о том, что Муля (тот Муля, не я) был от неё без ума, а она его только динамила и постоянно прилюдно насмехалась. А что потом, когда Муля изменился (то есть я в него попал), она пыталась помириться, но тут уже я её бортанул. И что у нас непримиримая позиционная война. Точнее у неё со мною.

А тут мы вдруг вместе идём на обед. Да ещё мило разговариваем.

Сенсация же! Да ещё какая!

Мы с Лёлей отстояли длиннющую очередь, выбрали блюда и, гружённые подносами, заняли дальний столик.

— О чём ты хотел поговорить? — ковыряя винегрет, неприязненно спросила Лёля.

— Буду честным, — тихо, но твёрдо сказал я, и Лёля заинтересованно на меня посмотрела.

— Даже так?

— Да. Только пообещай, что это всё между нами?

— Обещаю, — как-то слишком уж быстро сказала Лёля.

— Отлично, — улыбнулся я и попробовал компот из вишен. — В общем, Лёля. Я тебя хочу взять в нашу группу…

— Но не возьмёшь, — закончила за меня Лёля Иванова и криво усмехнулась, — Бубнов, я же не тупая, и давно уже поняла это.

— Возьму! — сказал я твёрдо и посмотрел ей в глаза.

— Да ладно? — вспыхнув, удивилась она, — я же знаю, что там всё забито и до сих пор тебе кого-нибудь пытаются впихнуть.

— Да, забито, — не стал отрицать очевидное я.

— А как ты тогда меня возьмёшь?

— Не я, а ты, — ответил я. — Ты сама себя возьмёшь.

— Что значит «сама себя»? — вытаращилась она на меня и даже про винегрет забыла.

— Это значит, что вот список, — я положил перед нею список из трёх «блатных». — вот смотри: вот список членов делегации. Из этих товарищей нужно, чтобы вот эти трое не поехали. Они идут под номерами тринадцать, четырнадцать и шестнадцать. Фамилии — Верёвкин, Ильясов и Басюк. И вот смотри, где их родственники работают.

— Ого! — изумлённо покачала головой Лёля, — один в Министерстве электростанций и электропромышленности СССР работает, второй — в Министерстве просвещения, третий — в Институте философии. Непростые люди…

— Там все такие, — вздохнул я (но не будешь же ты ей объяснять, что именно эти трое «папочек» отказались со мной даже разговаривать. Так зачем мне брать их отпрысков, если вместо них я могу взять Аллу Моисеевну Мальц, сына Троянского и ту же Лёлю?).

— И как? Что я должна делать?

— Всё то же самое, что ты и хотела сделать для Комиссии по выездам за границу, чтобы не пустить меня, — с многозначительной улыбкой пояснил я.

— А почему их аж трое? — недовольно поморщилась Лёля.

— Потому что поедешь ты и ещё два нужных человека.

— А что мне за это будет?

— Ты поедешь в Югославию, — выделил голосом я.

— Нет, Бубнов, мы так не договаривались, — Лёля явно умела торговаться и знала себе цену, — ты за это себе что-то поимеешь, я более чем уверена… а я буду всё делать за просто так?

— За это ты поедешь, — ещё раз подчеркнул я, и веско добавил, — кроме того, не думаешь ли ты, Иванова, что мы туда едем в первый и последний раз?

— А как?

— А вот так! У меня дальше в планах Рио-де-Жанейро (сам не знаю, почему я это ляпнул). — Тебе же идёт белый цвет?

— Какой белый цвет?

— Понимаешь, в Рио-де-Жанейро принято гулять под пальмами исключительно в белых платьях и белых панамах. Думаю, что это потому, что на фоне синего моря белый цвет красиво смотрится. Но не уверен. Надо ехать и лично смотреть. Так что тебе со мной лучше дружить.

— Но почему их аж трое?

— Потому что если я внезапно сделаю рокировку один-один, и этим «один» будешь ты — сотрудник Комитета по искусствам, то у той же Комиссии сразу возникнет масса вопросов. А так — несколько человек не смогли уехать и оставалось свободное место, которое решили срочно доукомплектовать своим сотрудником. Конкретно — Ивановой Ольгой, молодой перспективной сотрудницей из Комитата искусств СССР.

— Вот ты умный, Бубнов, — уважительно протянула Лёля, — и как это я раньше не разглядела в тебе этого?

— Думаю, если мы с тобой будем встречаться, то ты всё разглядишь, — я метнул на неё полный обожания взгляд, стараясь не рассмеяться.

Лёля зарделась. Поверила.

Вот и чудесно — рыбка клюнула. Ни одна женщина не может смириться, что её так быстро разлюбили. Да ещё такой лох, каким она считала меня. И в глубине души у такой женщины всегда есть небольшая обида и недоумение. Мол, как это так, неужели я стала хуже, что даже этот дурачок больше не смотрит на меня большими телячьими глазами?

И вот когда я предложил сделку — Лёля засомневалась и побоялась упустить какие-то преференции. А когда она поняла, что всё это я готов провернуть ради того, чтобы возобновить отношения с нею — она сразу успокоилась.

Вот и чудненько.

Теперь пусть заваливает Комиссию анонимками на этих трёх товарищей.

Весь день я летал, словно на крыльях. Даже процесс вступления в КПСС для меня прошёл, словно в тумане — рекомендация и личный звонок от товарища Первухина сняли все вероятные вопросы. Меня даже Устав особо не спрашивали. В общем, всё прошло буднично и формально.

Давно я так не был доволен собой.

А когда в конце рабочего дня я уже хотел уходить домой, в вестибюле от стены отделилась тень. Меня, оказывается, там ждала Лёля Иванова.

— Муля, — тихо сказала она, — ты вступил в Партию? Говорят, тебя сегодня принимали?

— Вступил, — радостно сказал я, настроение было прекрасным.

— Муля, скажи, — вдруг несмело смущённо спросила она, — а это правда, что у тебя детей не будет?

Я чуть не споткнулся. Разве ж можно вот так с небес на землю?

— А с чего ты так решила?

— Мне Зина сказала, — она смутилась и покраснела.

— А ты никому не скажешь? — также тихо спросил я.

— Никому, — прошептала Лёля.

— Поклянись.

— Клянусь.

— Ты эту Зину видела? — прищурился я.

Лёля кивнула, не понимая, к чему я веду.

А я добавил:

— Вот и моя мама видела. Она просила привести её к нам на ужин, чтобы познакомить. В нашей семье так принято…

Лёля кивнула, мечтательно зардевшись.

— И вот когда моя мама увидела, как Зина ест рыбу — она ей и сказала, что у меня детей не будет. И Зина меня сразу бросила.

— Значит это неправда? — рассмеялась Лёля, как мне показалось, с заметным облегчением.

— Ну разве можно считать, что мама говорит неправду? — улыбнулся ей я и заговорщицки подмигнул.

— Я хочу этот бублик, — сказал Ярослав и потянулся за бризолей (бублики, начинённые мясной или сырной начинкой и запечённые в духовке).

— И рыбки попробуй, Ярославчик, — заботливая Дуся подложила ему особо вкусный кусок на тарелку.

Мы сидели сейчас за столом в бывшей квартире Фаины Георгиевны. Собрались все: Модест Фёдорович и Маша, которая хоть номинально и являлась хозяйкой, но перекинула всё по хозяйству на Дусины плечи, непосредственно сама Дуся, Ярослав, Фаина Георгиевна и Муза, которая пришла со мной за компанию и ненадолго, как она сказала (а на самом деле ей просто было любопытно, да и скучно, раз её Виталий уехал в командировку в какой-то совхоз за кормами для животных).

Новоселье праздновали по-простому — Дуся накрыла стол, мы все собрались, чтобы немного посидеть и отметить это дело.

Хитрая Глаша, сославшись, что нужно что-то там доделать, увильнула от всего этого, иначе ей бы пришлось помогать Дусе готовить и накрывать на стол.

— Вся наша семья в сборе! — сказал я.

Все радостно рассмеялись.

— А давайте выпьем сначала за то, что наш Муля вступил в Партию! Досрочно! — от умиления Модест Фёдорович аж прослезился и высоко поднял бокал с коньяком, — желаю тебе, сын, чтобы ты высоко и гордо нёс знамя советского человека и не посрамил нашу Родину…

— Закусывайте рыбкой, — Дуся всё никак не могла успокоиться и то и дело подкладывала нам всеем куски фаршированного карпа — её законной гордости.

— Мулечка у нас молодец, — с умилением произнесла Фаина Георгиевна, пригубила чуть-чуть свою рюмашку (но, однако, высосала её до конца) и счастливо сказала, — и квартиру мне свою отдал. Ту, что получше…

— Да уж, — печально вздохнула Маша и погладила руками заметный животик.

Мне показалось, что на её лице мелькнуло какая-то странная эмоция. Но, наверное, показалось. Возможно, это материнская гордость.

— Вам там будет гораздо удобнее, Фаина Георгиевна, — сказал я, — а мы уж как-то сами устроимся.

— Ох, Муля, — растроганно ответила она, — ещё бы тебе жену хорошую найти, и всё было бы и вовсе замечательно!

— Вы уже как Надежда Петровна стали, — буркнула Дуся, — вот уж она его задолбала этим сватовством. Ещё и вы начинаете.

— Я, можно, сказать, чисто теоретически, — добродушно ответила Злая Фуфа и ухмыльнулась. — Хотя, как по мне, и, если уж говорить начистоту, хорошее дело браком не назовут!

Все рассмеялись.

— А я считаю, каждая женщина должна выйти замуж! Иначе это не жизнь, а существование белковых тел! — мило улыбнулась Машенька и с обожанием посмотрела на Модеста Фёдоровича. А тот посмотрел на неё влюблённым взглядом.

И они не заметили, как напряглись Фаина Георгиевна и Дуся.

— А когда вы уезжаете? — сказала Муза, чтобы заполнить неловкую паузу.

— Уже через две недели, — ответила Фаина Георгиевна.

— Нет. Нам продлили ещё на три дня, — поправил её я, — сроки у нас плавающие, потому что не у всех членов нашей делегации все документы в порядке. Постоянно то одно, то другое всплывает.

— Ну, у тебя, Муля, я надеюсь, документы-то все в порядке? — забеспокоился Модест Фёдорович.

— Была только проблема с партийностью, — ответил я, — но раз меня приняли — то вроде уже всё решилось.

— А как тебя выпускают туда, если ты не женат? — с беспокойством спросила Машенька.

— А я ведь тоже не замужем, — влезла в разговор Злая Фуфа. — И Риночка тоже.

— И вас всех выпускают? — удивилась она.

— Муля как-то так постарался, что мы идём как особо важные персоны, — хихикнула она.

Все вежливо посмеялись.

— Муля, а это тебе, — вдруг сказала Фаина Георгиевна и протянула мне коробочку.

— Что это? — удивился я, но коробочку сразу раскрыл.

Там были удивительно искусно выполненные золотые запонки с раухтопазами и с гравировкой. На каждой имелась крохотная монограмма — «Б» и «И». Бубнов Иммануил.

— Вот это да! Какая красота! — не выдержал я, меня аж переполняли эмоции, — зачем же вы так потратились, Фаина Георгиевна?

— Муля! Ты столько для меня всего сделал! — от избытка чувств она аж промокнула глаза платочком, — я же разве не понимаю? И роли для меня нашёл, и в этот фильм на главную роль взял. Более того, под меня весь этот фильм и всю поездку закрутил. И с квартирой помог. И деньги, что этот Глыба противный-мелиоративный отобрал — все вернул! Что бы я без тебя делала⁈

— Ну спасибо! — поблагодарил я, прижимая к себе сокровище.

Мне было приятно, что она мою заботу так ценит.

А вечером, уже поздно, когда мы возвращались с Музой домой, в коммуналку (Дуся уже осталась жить там, на квартире, да и убраться ей надо было), Муза сказала:

— Какой счастливый твой отец, что у него такой сын, как ты, Муля, — и засмеялась, глядя на крупные летние звёзды.

— А скоро он будет ещё более счастлив, — усмехнулся я, — когда у него ещё и дочь появится.

— Ох, не знаю, Муля, не знаю… — пробормотала себе под нос Муза и быстро перевела разговор на другую тему.

Но тогда я значения этому не придал.

Уже вторую ночь я ночевал в чуланчике Герасима. Пока в него никого не поселили, он, по сути, являлся общей собственностью нашей коммунальной квартиры. Дуся устроила мне там уютное гнёздышко: положила на пол хорошую домотканую дорожку, на стену повесила коврик, только не такой ковёр, как у меня в комнате был, а похожий на покрывало, бархатный коврик с изображением Серого Волка, который везёт через дремучий лес Ивана-царевича и Василису Прекрасную.

На топчан она, игнорируя мои аргументы, что я вполне могу и так поспать, положила целую перину. Перину, между прочим, припёрла из той квартиры, откуда Надежда Петровна выгнала Модеста Фёдоровича с супругой.

Так что ночевал я «как король на именинах», как говаривала моя бабушка ещё из той, моей прошлой жизни.

Я лежал на перине, но сон почему-то всё не шёл ко мне.

Здесь, в этом мире, такого со мной почти не случалось. Обычно я так выматывался здесь, что засыпал, даже не коснувшись головой подушки.

А тут я уже сколько лежу и сна ни в одном глазу.

Возможно, слишком много событий произошло за последние дни.

Я вздохнул и перевернулся на другой бок.

Завтра рано вставать на работу, а я не сплю. Неужели придётся овец считать?

Но подумать об овцах я не успел — из коридора, а точнее из туалета, послышались характерные звуки (чуланчик Герасима был ближе всего к туалету).

Осторожно-осторожно, стараясь не шуметь, я на цыпочках подкрался к двери и приоткрыл её немножко. В щель было видно, как из туалета вышел Василий, посмотрел по сторонам и тоже на цыпочках прокрался обратно к себе в комнату.

Тогда я встал (интересно же, что там) и пошёл в туалет, позёвывая и не таясь, вроде как спал, приспичило и вот проснулся.

Я открыл дверь в туалет. Включил свет и обалдел: из унитаза опять весело бил гейзер лилового цвета…

А весь следующий день, Василий от меня прятался. Так я и не смог с ним поговорить.

Зато, наконец-то, приехали Михаил с Надеждой.

— Здесь мы будем жить? — спросила она, несмело входя в комнату и ахнула, — как чудесно! И комната какая большая! И окно! Миша, смотри, какое большое окно!

— И примус Муля оставил, и шкаф, — похвастался Миша и подмигнул мне.

Я стоял рядом и тихо радовался ихнему счастью.

— Ой, Мишаня, смотри, а из окна детский сад видно. Сюда Леночку будем водить. Близко!

Она радостно засмеялась. И Миша с нею.

Я тихо-тихо, на цыпочках, вышел в коридор. Вот и хорошо, я рад за них. Авось в этом отрезке реальности судьба Михаила Пуговкина будет чуточку лучше, чем в том, моём мире…

А через несколько дней, сразу после обеда, мы собрались у здания Комитета с сумками и чемоданами. Автобус уже ждал нас.

— Все собрались? — строго спросил товарищ Иванов и добавил, — товарищи! Перекличка!

Он зорко осмотрел всю толпу и молвил:

— Я сейчас буду называть фамилии, вы отзывайтесь. Я буду отмечать. Итак, Бубнов!

— Здесь! — сказал я.

— Троянский!

— Здесь я! — крикнул парень, возле которого стояли толстый дядька и тощая тётка с высокой причёской.

— Иванова!

— Здесь! — звонко ответила Лёля.

— Ты Иванова, я — Иванов. Как бы нам друг друга не перепутать, — пошутил товарищ Иванов и продолжил перекличку, — Так, вижу, что товарищ Сидоров тоже здесь. Хорошо. Толстиков, Раневская, Чвакина, Пуговкин, Матвеев, Зелёная, Тельняшев, Лапина, Павлов, Болдырев, Корнеев, и Мальц. Все здесь. Прекрасно.

Он с довольным видом улыбнулся и спрятал блокнотик в нагрудный карман:

— Товарищи! Предлагаю попрощаться с сопровождающими здесь. Автобус один, все не поместимся. Так что поторопитесь. У вас ровно пять минут! Не задерживаемся. До вокзала ехать долго.

Я оглядел взволнованную толпу. Нашёл Фаину Георгиевну. Её глаза лучились радостью:

— Ну что, Муля, в Югославию? — усмехнулась она, подмигнула мне, подхватила сумку, и первая пошла в автобус занимать место.