Дьявол на испытательном сроке

Движение навстречу (4)

Генрих торопливо подбирает сброшенные рубашку и жилет, одевается, выходит из комнаты через балкон, раскрывает крылья. Лишь бы не видеть, не думать, не знать, что она делает. Не думать получается особенно плохо.

Самочувствие настолько паршивое, что безумно жаль, что после смерти с собой покончить нельзя. Внутри вновь стучится гнев, голод, тоска… Почему все правильные эмоции из себя тащить приходится ценой немыслимых усилий, а все болезненное — оно вот тут, на поверхности, сверлит, точит, гложет?

Средство унять порывы и достучаться до совести у Генриха есть. Козырный туз в борьбе с собственной тьмой. Как, кстати, совпало, что до Того Места. Слишком от мотеля безумно близко, всего лишь двадцать минут полета. Хотя неважно, сколько бы разделяло расстояния. Позволять себе забыть этот свой грех нельзя было позволять ни в коем случае. Ни один из них, но этот — особенно.

Церковь Святого Августа встречает Генриха тишиной и запустением. Что верно, то верно, окраинные храмы не спешили восстанавливать. Вот этот сгорел уже девяносто лет назад, и до сих пор его так и не отстроили заново.

У входа в церковь — кривое черное обгоревшее дерево. Темное ночное беззвездное, затянутое наглухо тучами, небо. Картинка складывается очень зловещая, и это отлично играет в унисон настроению Генриха.

В этом храме когда-то служил Миллер. Этим храмом управлял. Когда несколько лет тщетной охоты на врага оказались безрезультатными, демон Генриха Хартмана решил обратиться к тому, откуда его враг к нему явился. Тогда это казалось таким логичным. У него уже было достаточно сил, чтобы материализоваться в смертном мире и устроить заварушку. К этой затее он готовился несколько недель — заваливал подземные ходы из храма, лишая его тогдашних обитателей путей к отступлению заранее. А после — поджег, тщательно заблокировав двери. Ночью — хотя Джул предлагала в воскресенье, но Генрих знал, утром в воскресенье жертв, конечно, будет больше, и уничтожение «рассадника распутства» даст большую результативность — если все пройдет идеально, и никто не спасет запертых в храме людей. В Лондоне девятнадцатого века это бы еще могло получиться, в Лондоне века двадцатого с пожаротушением было гораздо лучше…

Мир горел перед его глазами, когда он смотрел на пылающий храм. Казалось, что мстительное удовлетворение разливается по его венам. Сейчас же хочется разбить себе из того времени лицо, а можно — и сломать руки. Здесь были люди. Живые люди. Сколько жизней унес этот пожар? Тридцать две? Кажется, так. До сих пор люди обходят эту церковь как проклятую, а на черном обгоревшем дереве у входа на тонких лесках болтаются деревянные дощечки с именами. Погибших — так думают смертные. Убитых — знает Генрих. Лески обрываются — но их обновляют, дощечки чернеют, но их заменяют. Память никуда не уходит.

Он до того погружен в собственные мысли, до того увлекся процессом отвешивания оплеух собственному «я», что когда чьи-то руки обнимают его со спины — демон реагирует резче, чем мог бы, и резким прыжком разворачивается, сгребает противника в охапку и швыряет его к стене. Генрих не сразу успевает сообщить самому себе, что это, возможно, Агата, но после глаза запоздало видят, что нет — это не Агата. К сожалению — с досадой ощущает Генрих. Все-таки он смертельно хочет её видеть.

— Это я, я, — выдыхает Джули. Генрих смотрит на неё долгую минуту, чтобы созреть с вопросами.

— Что ты здесь делаешь? — спрашивает глухо, хрипло, практически угрожающе.

— Караулю тебя, — девушка, будто не замечая локтя, что прижимает её шею к стене, поднимает руку, невесомо касается подбородка Генриха.

— Что ты делаешь здесь, — недовольно морщась от её непонимания, уточняет Генрих, не спеша разжимать хватку.

Она должна быть в Чистилище. И у неё не было жетона, она не могла его покинуть.

В лице Джули проскальзывает паника. Быстро, едва уловимо, но Генрих успевает её заметить. Джули всегда отлично врала, вряд ли ей будет сложно солгать сейчас.

— Сбежала, — отчаянно огрызается Джул. Ну что ж, это очевидно. Это не тот факт, который стоит скрывать.

— У кого жетон украла? — настойчиво продолжает Генрих.

— Не знаю, — врет Джули. Врет. Это видно не по запаху, но по глазам. В чем же она может бояться признаться. Догадаться не так и сложно.

— У Агаты украла? — Джули сужает глаза. Её раздражает его догадливость. Но видимо, отступать ей некуда.

— Да, — нехотя выдавливает она.

Сам по себе факт кражи не был особенным поводом для беспокойства. Если, разумеется, побег Джули произошел после побега Генриха. Но если нет? Агата с некоторых пор — по совету Генри же — сняла жетон с запястья, стала прятать его под одеждой. Значит, Джул не могла его украсть, попросту сорвав. А если забирала не так — значит, забирала с дематериализующейся отравленной души.

— Ты её отравила? — рычит Генрих, крепче вжимая Джули в стену.

— Безумно нравится, когда ты такой дикий, — её руки скользят по его телу.

Кажется, от неё будет мало проку, если её не остудить. Генрих глядит в её глаза. Долго. Пристально. Пробуждая боль внутри и направляя её вдоль по невидимым нитям, протянутой между его зрачками и зрачками суккубы. Тело Джули вздрагивает, рот распахивается, суккуба взвизгивает от боли. Генрих боль дозирует. Да — демон Джули сильный, но на Холме Исчадий многие были сильными, и мало кто находился в сознании. Он не хочет сейчас размазать Джул до бесчувственности, ему нужны ответы.

Боль отпускает Джули не сразу, но когда отпускает — суккуба с трудом ворочает языком первые секунд сорок.

— Что это? — выдыхает она.

— Ты её отравила? — спокойно переспрашивает Генрих.

— Нет, не я! — выкрикивает Джули ему в лицо. — Коллинз. Ясно?

Да, действительно. Это было легко предположить. Если подловили Агату на слое, где селили сестер милосердия, у Джули не было жетона, чтобы туда спуститься. У Коллинза был. Но зачем бы такие сложности, зачем жетон именно Агаты? Зачем можно захотеть травить именно её. Тревожное предчувствие шевелится в груди. Было у яда суккубов одно подходящее под условия задачи неприятное особое свойство.

— Он отдавал ей сущностные приказы?

— Почем мне знать? — огрызается Джули. Нет, она врет. По-прежнему не ясно, чего она боялась. Коллинз принес жетон Джул, значит, Джул эту затею придумала. Она подчинила Коллинза? Или ему в принципе было достаточно только предложить еще раз сломать Агату?

— Ладно, — улыбается Генрих и снова тянет изнутри нить боли, сужая зрачки.

— Да-да, отдавал, — взвизгивает Джули.

Сущностный приказ — особый подвид одержимости. Отпечатывался где-то в подкорке сущности и заставлял жертву делать только так, как ей сказано. Ей казалось, что она сама этого хочет. Только этого и ничего больше.

Можно спросить, что это был за приказ. Но не нужно. До Генриха это доходит даже слишком быстро. Агате вложили в голову желание переспать с Миллером. Пойти к нему, именно к нему. Генрих знал, как это работает… Ничто, никакой самоконтроль победить это не мог. Это было как неуемное желание, единственное, о чем получалось думать, то, что душа воспринимала как истинно свою мысль. У Агаты не было никаких шансов.

Ярость в груди поднимается шквалом, и вместо одной нити вырывается сразу несколько. Тянутся, впиваются в зрачки Джули, и она кричит. В голос, надсадно. Генрих спохватывается, разжимает пальцы, разрывает зрительный контакт, и девушка, всхлипывая, оседает на землю.

— Интересно, если я назову тебя тварью — у меня будет минус по кредиту? — тихо выдыхает Генрих.

— Я хотела тебя вернуть, — всхлипывает Джули, и, кажется, по её щекам текут настоящие слезы, — я хотела все вернуть.

— Ты хотела… — едко усмехается Генрих, — ты, ты, ты, Джул. Я не хочу возвращаться. Я не хочу к тебе, я не хочу снова жить от охоты к охоте и ждать, когда уже по мою душу придут архангелы.

Но как же все это закручено. Джули знает о Генрихе действительно даже слишком многое. Это же был двойной удар, в одно и то же место. Окажись Агата в постели кого другого — это бы его удивило. Это было бы неожиданно. К этому бы возникли вопросы. Он же её знает. Знает степень её неискушенности и какую-то абсолютную холодность к мужчинам. Да, есть у неё привычка мечтательно скользить по лицам окружающих, чтобы, зацепив чей-то интересный профиль, склониться над скетчбуком, торопливо фиксируя на бумаге увиденного человека, но не более. Для Генриха было сделано исключение. Проблема была в том, что нашлась Агата в постели не кого-нибудь — а Миллера. Единственного мужчины, с которым она в принципе была очень близка, о чьих чувствах к себе знала. И так уж вышло — ключевого персонажа в греховном прошлом Генриха. Миллер долгое время считался в системе ценностей Генриха врагом, после амнистии его удалось переписать просто в соперники, но ведь именно соперничество за женщину вечно эскалировало их конфликты. Поэтому и не хотелось слушать Агату. Потому что она была с Миллером, не с кем-то еще. В их внезапно всколыхнувшиеся чувства Генриху было особенно легко и даже слишком невыносимо верить.

И все же до чего легко сложился этот паззл. Просто позор, что Генрих не допустил этой мысли ранее. И как мерзко он с обошёлся с Агатой. Но почему, почему она не сказала сама? Не знала?

— Вставай, — Генрих поворачивается к Джули, а та криво ухмыляется.

— Что, милый, сдашь меня?

— Сдам, — бесстрастно кивает Генрих. Джул в горячем списке розыска — демонов с критично огромным кредитом, её бесконтактный гипноз — редкостная дрянь. И как до него тогда еще не дошло, что вообще-то это значит, что она может с легкостью гипнотизировать обычных чистилищных работников. Сборщиков душ, серафимов-стражей. Понятно, почему Миллер даже сам под неё подставился — не-Орудие ей сопротивляться не смогло бы. Не-демон её бы не задержал.

— Прости, милый, — Джули неторопливо поднимается, и кажется, будто с её лица сползает маска, — но я тебе не дамся.

Причины её внезапной самоуверенности не ясны, но быстро проясняются. Инстинкты швыряют Генриха влево до того, как он успевает пропустить удар. Он не успевает почуять нападающего вовремя, только в последний момент ему удается увернуться. Сильный удар — когти врага успевают задеть спину и рассечь-таки кожу на лопатке.

Боль? Прибегнуть к ней? Нет. Два врага сразу. Он не сможет пользоваться нитями в полную силу, не захлебываясь отдачи.

Боевая форма сильней, быстрей, стремительней.

Вот только уворачиваясь от удара второй раз и наконец прыжком разворачиваясь к врагу — быстрому, очень быстрому врагу, — Генрих понимает, что вряд ли сейчас демоническая сила ему поможет. Кажется, именно сейчас он понимает, о какой конкретной заднице говорил Артур.

Этот демон в два раз больше, чем демон Генриха, и у него гораздо больше демонических меток. Черная чешуя кажется толще и темнее. Голову венчают аж две пары рогов.

— Ты долго, — капризно замечает Джули, и черная клыкастая тварь оборачивается к ней, подставляя уродливую башку под её ладонь.

Генрих пытается воспользоваться моментом, бросается вперед, метя когтями в шею врага, но тот по-прежнему быстрее, и громадная лапа отшвыривает Генриха назад. Давненько в боевой форме Генрих не испытывал сразу столько острых ощущений. Вскакивает, но тут же пропускает еще один удар.

Противник чудовищно силен. От одного удара в височную кость у Генриха начинает шуметь в голове. Ничего, бой не закончен, бой не…

Шею сжимает когтистая лапа, и Генрих вдруг понимает, что его — исчадие ада в боевой форме — держат над землей будто куклу — на вытянутой руке. Когти врага впиваются в чешую. Сразу они её не пробивают, но… Кажется, до этого недолго.

— Все-все, стоп, Реджи, — восклицает Джули, и черная тварь разворачивается к ней, и Генрих внезапно оказывается на земле у ног Джули, придавленный к этой же земле тяжелой лапой врага.

Джули склоняется к нему.

— Ну почему ты такой упрямый, милый, — устало интересуется она, — вот правда? Ты — демон. Против природы не пойдешь.

— Этим ты себя оправдываешь? — хрипло выдавливает Генрих, заставляя боевую форму сползти с его сущности.

— Никаких оправданий, милый, — Джули касается пальцами лба Генриха, — я — грешница. Мне нравится ей быть. И тебе — тебе тоже нравится. Зачем же ты себя обманываешь?

— Я могу стать другим… — в голове до сих пор гудит из-за пропущенного удара, перед глазами плывут цветные круги. Всякий раз после подобной драки обостряется голод.

— Потому что маленькая глупая девочка за тебя помолилась? — насмешливо смеется Джули. — Да брось, милый, ты у меня уже такой взрослый, а все еще пытаешься верить в сказки?

Можно было бы рвануться, попытаться вывернуться, но нога черной твари нажимает на грудь с силой кузнечного пресса, кажется, вот-вот затрещат ребра, воздух в легкие уже втягивать тяжело.

— Не у тебя, — Генрих кривит губы, — не у тебя, Джул.

— Не расстраивайся, — Джули благостно улыбается, — это ненадолго. Совсем ненадолго.

— Ты меня насильно грешить не заставишь, — Генрих смотрит в зеленые глаза Джули и улыбается.

— Ты уверен, милый? — нежно переспрашивает Джули. — Ты ж сейчас голоден, да?

Она знает… Ну еще бы она не знала, это же базовый инстинкт: потратил силы — восстанови их.

— Ты голоден, — уверенно улыбается Джули, — ну, а если я тебя отравлю — голод станет еще сильнее.

Генрих дергается. Нет, нельзя этого позволить. Яд суккуба, может, не парализует его, не лишит душу формы — у демонов она устойчивей, — но яд суккубов оказывает эффект дополнительного искушения. Усиливающего иссушающий голод. Ни один усилитель сейчас явно не нужен. Генрих торопливо тянет изнутри струну боли, но Джули дальновидно выходит из поля его зрения. Генрих отправляет эту боль исчадию-врагу в надежде ослабить его хватку, но тот лишь сильнее давит ему на грудь, раздраженно рыча. Мало, слишком мало.

— Реджи, переложи его лицом вниз, — командует Джули. Тварь подчиняется, Генриха вжимают щекой в жахлую траву.

— Ты так кстати появился именно тут, милый, — шепчет Джули, склоняясь к его уху, — я думала, тебя придется долго искать, а надо же — сам пришел. Именно сюда… Это просто судьба, и никак иначе.

— К черту такие судьбы…

— Ты вообще должен оценить тот подарок, который я тебе делаю, — будто милостиво замечает Джули, игнорируя его тон, — я собиралась скормить Миллера Реджи, но ради тебя — уговорила его потерпеть. Ему мы найдем другое Орудие. Когда ты ко мне вернешься.

— Я до тебя доберусь, — яростно шипит Генрих, пытаясь дернуться. Тщетно.

— Я буду этого с нетерпением ждать, милый, — шепчет Джули, а потом когтем рассекает кожу на шее Генриха и прижимается к ране губами, отравляя её.