Дьявол на испытательном сроке

Доброе утро-ночь (1)

Просыпаться вечером — есть ни с чем ни сравнимое удовольствие. Хотя Генриху по пробуждению приходит мысль, что просыпаться — вообще само по себе удовольствие. Распятые не спят, распятые забываются, и даже в этом забытьи они чувствуют раскаленные прикосновения креста. Именно поэтому проснуться самостоятельно, не от особенно острого болевого спазма, ощутить под собой прохладные простыни, а рядом — теплое мерное дыхание спящей девушки — оказывается настолько приятно, что даже глаза поначалу размыкать не хочется, тем более что обонять мир тоже весьма приятно. Хотя какой там мир. Сейчас весь мир для Генриха утопает в запахе Агаты. У каждого грешника свой уникальный запах, будто кто-то на Небесах развлекается тем, что составляет букеты ароматов специально для каждого, по перечню его грехов. Чтобы демону было поинтересней жить. Запахи себе подобных демоны не любят — слишком горькие они становятся по росту кредитного счета. Горькие, тяжелые, душные. Слава богу, свой запах можно разобрать только если очень сильно принюхаться и уткнуться носом в кожу. Генрих даже не хочет представлять, чем может пахнуть от него — при его-то послужном списке.

А вот от Агаты пахнет морем, терпким, соленым, свежим морским бризом — нотки этого запаха он иногда улавливал у искренних людей, не привыкших лгать. От волос исходит аромат липового меда, впрочем это не запах, свойственный лично Агате, это благовония, которыми часто благоухают шампуни, изготовленные эйдами. И даже этот запах Агате очень подходит, Генрих подается вперед, зарывается носом в темные кудри, рассыпавшиеся по подушке. Запаха столько, что на краткий миг он даже слегка глохнет от этой сладости. Последствия настигают быстро. Голод поднимает голову — даже не в желудке, кажется, вся сущность Генриха скручивается в тугую пружину. Он столько времени не поддерживал смертную оболочку свежим куском души, а тут — такое лакомство, рядом, практически праведница. Он утыкается носом в её шею, проводит языком по нежной коже. Всего одно движение, только одно — лишь трансформировать зубы, впиться ими в тонкую кожу, пустить в её кровь свой яд… Он выпьет её энергию, а потом сбежит. Архангелов сейчас трое, они не рискнут с ним связываться, и можно особенно рьяно не охотиться, не как в прошлый раз…

Агата сонно улыбается, переворачивается с боку на бок, прижимается щекой к груди Генриха. Усилием воли, между прочим, практически титаническим, демон заставляет себя расслабиться, расширяет сузившиеся в вертикальную щель, зрачки, прикусывает кончик языка, чтобы болью заставить голод отступить.

Поддаться соблазну очень легко — он это знает, как никто. Даже работники Чистилища то и дело дорываются до греха, то и дело лгут, позволяют себе осуждать, презирать, завидовать, реже — таскают из мира смертных приглянувшиеся вещички. Один раз вкусив грех в посмертии — будешь сильнее искушаться впредь. У демонов же желание греха усилено во сто крат, доведено до чувства круглосуточного греховного голода. И самый лучший способ его утоления — поглощение энергии бессмертной души. Каждый демон может отравить чужую душу, высосав из нее некую часть силы, ослабив её настолько, насколько позволяет сила самого демона. Генрих может высосать душу Агаты досуха, возрождать в ней энергию работникам Лазарета придется не один год.

Было одно «но» — на крест Генрих возвращаться не хочет. А именно это его и ждет, и плевать, что архангелов всего трое — они его снова загонят в угол, пусть через несколько лет, но они это сделают. А потом — снова крест. Или что ему там обещал Пейтон? Ад? Место для конченных ублюдков, тех, чьи души настолько осквернены грехом, что их скрывают во мрак и пустоту, от бдительного ока Небес. И там, в холодной черноте, существуют тысячи голодных сущностей, вооруженных всем спектром демонических возможностей. И всякая норовит оторвать кусок от соседа.

Это его причина? Генрих впивается зубами в подушечку большого пальца, чтобы отрезвить себя болью еще сильнее. Серьезно? Он сейчас помышляет о том, чтобы не жрать душу Агаты только по той причине, чтобы не попасть под карательные меры?

Черт возьми, еще вчера он жарился на распятии, и в его жизни не было ровным счетом ни единого намека на иной исход. Сейчас же он свободен, благодаря молитве спящей рядом девушки. Ему должно быть стыдно от подобной неблагодарности.

Демоны стараются изжить положительные черты побыстрее. Благодарность, стыдливость, благородство, сочувствие — все это не поощряется в среде охотников на души, самый человечный всегда остается самым голодным, стоит ли удивляться, что Генрих сам по себе не не является положительным героем и считается среди тех же сестер милосердия очень неприятным типом. Так оно и есть — в конце концов, знали бы они, сколько душ им было поглощено — ненавидели и боялись бы даже сильнее. Но все же сейчас подход к жизни придется менять. В Чистилище не получится жить по понятиям демонов, здесь совершенно иные порядки.

В происходящее до сих пор удается поверить с трудом. Может, он просто получил право на забытье, после того как его крест сшиб при падении серафим? Но голод — голод, притухший на святом кресте, сейчас потихоньку шевелится в желудке. Вчера он был гораздо сильней, практически выворачивал наизнанку, после того как исчезла боль от распятия — Генрих ощутил прилив голода сполна. Но сейчас — сейчас ощущение ослабло, такой уровень дискомфорта будет возможно игнорировать. Не очень-то легко, но возможно.

Генрих осторожно касается нежной щечки Агаты. Вслушивается в мерное биение девичьего сердечка. Улыбается, припоминая, чем окончилась вчерашняя ночь. Не то чтобы это было сложно — все-таки не так мало женщин было в его жизни, чтобы он не знал, как можно затащить в постель ту или иную. И все же — парадокс. Когда он целовал её в первый раз — он всего лишь очерчивал для себя границу. Это был тот его максимум, который он разрешил себе в первые секунды после освобождения. Агата понравилась ему сразу, с первого взгляда, и потом ему сложно было отвести от нее взгляд — пять сред, точнее, четыре — и один четверг, потому что однажды вместо Агаты приперлась идиотка-Рит, и Агата пришла только на следующий день. Обеспокоенная, встревоженная, расстроенная из-за подруги, но пришла, чтобы он не остался без положенной ему воды и пищи. И приникнув к её губам, он ощутил, как задрожала её душа. Не от страха — от взаимности. Она это не осознала, чувство не было оформившимся, но он ей нравился. Можно сказать, что на этом её судьба была предрешена. Генрих бы не стал навязывать ей собственные чувства, относись она к нему спокойно, как к знакомому, без толики интереса. Если бы отвесила ему на поле тяжелую пощечину, отскочила — напуганная. Это бы его отрезвило, заставило бы охладеть к ней. Но её интерес был, и её следовало с ним столкнуть как можно скорей, не давая опомниться.

Генрих хотел её — едва ли еще не на кресте, и сам себя ненавидел за то, что так непотребно думал о девушке, которая настолько глубоко прониклась к нему сочувствием. Но она была слишком упоительна, слишком отвечала его вкусам, чтобы он мог легко отказаться от интереса к ней. Он помнил все, от первого взгляда на неё, когда она, перевернув его крест, лелеяла обожженные руки. Это было сродни вспышке, он просто увидел её, и все остальное в мире потеряло всякую значимость. Генрих никогда не предполагал, что в девушке может быть привлекателен даже овал лица, он всегда оценивал женщин в целом, но тут — его пальцы и сейчас так и тянулись к её маленькому подбородку. И она смущалась от его взглядов, отворачивалась, и он сам себя ненавидел за то, что отвращал её.

Он хотел — но так и не осмелился умолять её, чтобы она его навещала — хотя бы изредка, хотя бы иногда, чтобы ему было чего ждать, хотя он не был достоин такой возможности. У неё не было на то никаких мотивов, с чего бы ей навещать какого-то там распятого, но слова так и норовили сорваться с языка. Даже помня о совершенных когда-то грехах, он все равно хотел, чтобы она смотрела на него своими ясными глазами. Когда она взлетела, чтобы поцеловать его после молитвы, её глаза были настолько близко, что Генри будто и сам окунулся в эти темно-зеленые озера, глядя в которые казалось, что вокруг вдруг началась весна. Господи, даже от поцелуя в лоб — абсолютно не чувственного, прощального, ни в коем случае не интимного, не романтического, у Генри на пару секунд зашумело в ушах, он даже на несколько мгновений не ощущал боли от креста. Он так и не успел сказать ей ни слова, а позже слова уже перестали быть необходимы. Он мог пойти за ней. Он мог с ней не расставаться.

Генрих отдает себе отчет, что его чувство никоим образом не является осознанным, сформированным, зрелым. Он абсолютно не знает эту девушку, лишь слегка представляет себе её натуру, исходя из запаха. Но когда она измученная дремала на его руках, ему вопреки натуре и инстинктам демона не хотелось впиться зубами в её сущность, лишь поглубже вдохнуть её запах и никогда не выпускать её из своих рук.

Да — в существовании более привлекательных девушек Генрих не сомневается, но вряд ли хоть у одной из красоток будет похожий запах. У Агаты он есть — честный, чистый запах, прямо под стать её одухотворенной мордашке. И Генрих действительно смотрел на неё, когда она смывала пот с его тела, и представлял, как целует эти восхитительно чувственные губы, как ласкает пальцами нежную шейку, как изучает ладонями гибкое тело. Маленькое, практически невинное развлечение для приговоренного к вечным мукам. Она бы о нем не узнала никогда.

Генрих прикрывает глаза, пытаясь сосредоточиться. Мысли надлежит держать в порядке, иначе голод в узде удержать не удастся, даже если он будет не выпускать Агату из постели вовсе. У нее свои дела, работа, в конце концов — тот же Миллер, который сейчас видится основным источником предстоящих проблем. Он уже привык быть единственным мужчиной в жизни Агаты, пусть у них до постели и не доходило, и его вряд ли обрадует, что Генрих нахрапом добился того, к чему сам Миллер вел Агату несколько лет. Она ведь качнулась в его сторону — Генрих это ощутил на кресте, и сам удивился, как резко в нем поднялась волна ревности. Казалось бы, какая ему тогда была разница, но все же почему-то захотелось хотя бы попытаться качнуть её в обратную сторону, подыграть сомнениям в угоду своим личным интересам, которые тогда еще казались такими неосуществимыми.

Сейчас она спит рядом — теплая, доверчивая, глупая. Ни секунды не задумывается о том, насколько опасно находиться рядом с ним.

— Я тебе доверяю… — шептала она вчера, а Генрих едва сдерживал на языке едкое «Зря». Он-то себя знал куда лучше. Не сказал, удержал в себе, побоялся напомнить о своей опасности, напугать эту юркую рыбку, что так легко могла ускользнуть из рук. Он не мог понять, что она нашла привлекательного в нем — воплощении понятия «грех», но видимо, что-то все-таки нашла. Это было так упоительно — раздувать в ней страсть из тех маленьких совершенно незаметных искорок, и Генрих, честно говоря, гордился проделанной работой, хотя и испытывал некие сомнения в том, что это было уместно при его возвращении к исправительным работам. Впрочем, в Чистилище, где собралось столько грешивших при жизни людей, стиралась некая граница приличий, и очень многие становились любовниками. Души в принципе были лишены многих форм получения удовольствия, возможность же наслаждаться любовными порывами им сохранили. Так что вряд ли его осудят за то, что позволено другим работникам. И все же, как удивительно вчера было распалять Агату, которая совершенно не ожидала от него подобной инициативы, да и от себя — такой взаимности. От силы её эмоций у него самого порой голова кругом шла, настолько сильным и будоражащим становился её запах, но при этом Агата не проявила ни одной серьезной попытки сопротивления, и это приятно пригревало самолюбие.

Генрих еще не один час бы провалялся в постели, дожидаясь, пока Агата откроет глаза, вот только когда в дверь постучали — тут демон и напрягся.