Дьявол на испытательном сроке

Еще один раз (4)

— Садитесь, юная леди, — мистер Пейтон смотрит на Агату как на нашкодившего ребенка. Она же от одного этого взгляда чувствует себя как высеченная, ей совершенно не хочется сидеть.

Тем не менее Агата подчиняется и тихонечко оседает на кушетку. Артур подходит, заставляет Агату поднять голову, осматривает её шею — похоже, от пальцев суккубы остались кровоподтеки.

— Вас, наверное, саму приковать надо, чтобы вы не творили ерунды, да? — с иронией интересуется Артур, а его пальцы на шее Агаты наливаются исцеляющим теплом.

Агата молчит, ей сейчас сказать совершенно нечего. До нее запоздало доходит, что вообще-то демоны действительно опасны, просто ей с Генри каким-то образом повезло.

Артур барабанит пальцами по столу, смотрит на подавленную Агату.

— Рассказывайте уже, — наконец произносит он, — что натворили, кого освободили? После Хартмана мы уже, кажется, ко всему морально готовы, так что давайте, юная леди, рассказывайте.

— Я не думала, что у меня получится, сэр, — тихонько произносит Агата, — хотела только попробовать. И вообще была уверена, что вы не правы. Нельзя же запрещать молиться.

— И сочувствовать тоже нельзя запрещать, да, юная леди, в этом вы правы, — Артур согласно качает головой, — вот только, дорогая моя, вы, кажется, совершенно не понимаете, что в первую очередь мы пеклись о вашей безопасности.

— Теперь понимаю, — шепчет Агата, потирая шею пальцами. Вроде уже и не больно, а воспоминания неприятные никуда не делись.

— И что? — вкрадчиво улыбается мистер Пейтон. — Вот понимаете вы это, и что? Больше не пойдете на Поля? Больше не будете молиться?

— Пока не придумаю, как нейтрализовывать голод тех, за кого молюсь, — наверное, нет, — Агата отвечает гораздо быстрее, чем успевает прикусить язык. За такие слова, кажется, сам мистер Пейтон должен оторвать ей голову, но Артур смеется.

— Да. — фырчит он. — Именно этого мы от вас и ожидали. Ничего иного.

Агата непонимающе смотрит на него, и, кажется, архангел решает сжалиться.

— Вам даровано право защитного слова, мисс Виндроуз, — поясняет он. — Небеса слышат в ваших словах искренность, небеса берут их в расчет. Это великая честь, нужно заметить.

— Даже слишком, — произносит Агата оглушенно, — и что, за кого бы я ни попросила — всякого освободят?

— Вряд ли, — Артур качает головой, — безнадежных вам отмолить не удастся.

— Но та девушка… напала на меня.

— Вы кормили ей перед молитвой? Поили?

— Нет…

— И это было опрометчиво, — заключает Артур, — Хартману вы выпоили внеочередной кувшин воды. Поэтому он выдержал столкновение со своим голодом с блеском, а вот девушка была измучена, и у нее сил на борьбу не было.

— Да, мистер Пейтон, Генри там… вступился за меня. Дрался с суккубой. У него же не будет проблем?

— Я сейчас узнаю, — Артур встает и выходит из кабинета. Агате хочется съежиться в комок и зажмуриться. Небеса её слушают, небеса с ней считаются — это звучит настолько нереально, что пальцы поневоле тянутся к запястью, чтобы ущипнуть и проснуться. Усталость наваливается на неё с каждой секундой все сильнее, но она ждет — пять минут, шесть, семь. На десятой минуте Артур возвращается, вслед за ним шагает Генри. Он тоже выглядит утомленно, волосы растрепанные, неубранные, на рубашке видны пятна земли. Агата чувствует себя виноватой — вряд ли экзорцизм приятная процедура, вряд ли Генри избежал недовольства ангелов-стражей, наверняка же приняли его за сорванного, наверняка продержали в допросной под неприятным светом святого огня.

На Агату демон бросает сердитый взгляд и садится на другой край кушетки, растирая запястья — похоже его сковывали. Точно злится. Точно не доволен. Это пожалуй, расстраивает Агату сейчас куда сильнее, чем недовольство Артура и всего Триумвирата. Черт возьми, ни одно укоряющее слово Артура Пейтона не огорчает больше, чем эти сурово поджатые губы. Глядя на них, Агате почему-то хочется целовать их. Покрывать легкими невесомыми поцелуями, добиться, чтобы его губы расслабились, чтобы ответили на её поцелуй, что наверняка означало бы, что он слегка остыл.

— Ну что, Хартман, расскажи мне, что думаешь о действиях своего поручителя, — с очевидной иронией произносит Артур, усаживаясь в кресло.

— Её милосердие не помешало бы привести в согласие с инстинктами самосохранения, — Генри шумно выдыхает.

— А меж тем, благодаря её милосердию сегодня было амнистировано два демона, — замечает Артур, — со вторым суккубом, кстати, тоже возникли проблемы, как и мисс Фриман, он доставлен в камеру, где будет приведен в чувство…

Со вторым? У Агаты звенит в ушах. Значит, у Джона тоже получилось. И он тоже подвергся нападению демона.

— Джон не пострадал? — торопливо выдыхает она, перебивая мистера Пейтона.

— Да, мистер Миллер цел, в настоящее время заступил на дежурство, — кивает Артур, и, кажется, в его лице проступает сочувствие.

Агата тихонько выдыхает.

— И все же мисс Виндроуз, я просто обязан вам сказать — вы торопитесь, — Артур говорит с укоризной, барабаня пальцами по столу, по-прежнему пребывая в глубокой задумчивости, — мы еще не разобрались с одним помилованным исчадием, мы еще не видим его динамики, а вы уже подарили нам еще двоих суккубов. Вы осознаете степень опасности, которую хотите внести в нашу работу? Мы никогда не работали с демонами опаснее бесов. И у них, к вашему сведению, тридцать процентов помилованных сбегают в смертный мир, возвращаясь к грешной жизни.

— Там души страдают, сэр, — устало отзывается Агата, растирая переносицу пальцами, — ваше промедление — это их муки. Получается, лишние муки.

— Это демоны, — веско возражает Артур, — их никто не заставлял грешить, они свою судьбу выбрали сами, а мы должны сначала выработать политику работы с исключениями, разработать регламент…

— Пока вы все это делаете, тысячи демонов продолжает жарить заживо гнев небес, — ровно отвечает Агата.

Она знает, что не права, она знает, что её обоснования слишком слабы, а демоны очень опасны. Но оставить все как есть — оставить демонов наедине с их наказанием она почему-то не может. Не сейчас, когда знает, что их можно попытаться спасти.

— Мисс Виндроуз, это воля Триумвирата, воля Орудий Небес, — Артур повышает голос, — мы сначала посмотрим на прогресс Хартмана и сегодняшних амнистированных, а уж затем будем решать, что делать с Полями.

— Как будто вы мне оставляете выбор, — Агата кривит губы, роняя голову на ладони.

— Агата, посмотри на меня, — это голос Генри, и Агате приходится выпрямиться. — Ты серьезно, да? — глухо спрашивает он, впиваясь в её лицо глазами. — Ты хочешь молиться за всех подряд, чтобы освободить их от страданий.

— Какого черта меня об этом спрашиваешь ты? — вспыхивает Агата. — У тебя три кольца в печати грешника, я даже не помню, сколько нужно истощить душ, чтобы такое заслужить. Если помилования достоин ты, то почему его не достойны те, кто убивал меньше, или те, кто и после ада питался лишь суккубьим манером, но чьи счета превысили допустимые для милосердия уровни.

— Да в том и беда, что помиловали меня, — рычит Генри, вскакивая, и Агата вздрагивает, заметив, как темнеет его лицо.

Генрих выпрямляется и поднимает вверх руку, его пальцы вытягиваются, покрываются черной блестящей чешуей, ногти скрючиваются в уродливые когти.

— Я о себе все помню, — выдыхает Генри, опуская уродливую когтистую кисть на полированную столешницу, — и именно поэтому твоя идея дерьмовая. Одного меня Небеса еще как-нибудь сдержат. А десяток голодных, сильных тварей? Без установленного регламента действий, без четкого понимания какова должна быть частота экзорцизмов, и что вообще с нами делать можно, а чего нельзя — эта идея паршивая.

— Уймись, Хартман, девочка слегка права, — неожиданно произносит Артур, и Генри дергается, аж в лице переменяясь. — Ты же знаешь, что на кресте ты практически мертв, но умереть не можешь — зато все прекрасно чувствуешь. И твое все — это одна бесконечная боль. И между тем, боль та — не слабая, сильнейшая из всех возможных. Если есть на полях те, кто достойны помилования, разве не наш долг избавить их от лишних страданий?

— Ваш долг — отрабатывать свои долги и не ставить под удар чужие судьбы, — ровно произносит Генри и, поморщившись, возвращает руке её человеческую форму, — что будет, если меня при работе в поле сорвет? Если голод отшибет во мне все человеческое?

— Мы справились с тобой один раз… — произнес Артур.

— Вчетвером. Ты не находишь, что таскать на всякий мой выход весь Триумвират архангелов — какая-то нерациональная трата вашего ресурса? — Генри, кажется, вот-вот взорвется. — Вообще, если выбирать между альтернативой вернуться на крест и дать вам освобождать больше голодных ублюдков вроде меня, то я предпочту распятие.

Тут Генри замолкает, вновь забивается в угол дивана, обхватывает плечи руками, будто уже жалеет о своих словах.

— Хартман, ты разошелся, — тихо произносит Артур, — я же сказал, твоя душа получила помилование.

— Ты же знаешь, Арчи, моя душа не стоит и полпенни, — глядя в одну точку, безжизненно отзывается Генри, — но другие здесь работают. Хотят исправиться. Мечтают о перерождении. Нельзя их ставить под удар, — он задевает взглядом Агату, и она внезапно ощущает приступ озноба.

— Девушка не имела дела с твоими подвигами, — голос Артура звучал даже не твердо — несокрушаемо, — я имел. Я семь лет охотился за тобой по всей Англии, три раза ты меня чуть не отправил в Лазарет, и после того как я проследил за твоим распятием — смог с чувством выполненного долга уйти из отдела ангелов-защитников. И если бы мне сказал кто-нибудь, что ты сойдешь с креста и после этого будешь беспокоиться о судьбе тех, кого раньше считал не более чем своей кормовой базой — я бы, пожалуй, отправил такого человека в отпуск, потому что счел бы, что он очень сильно переработал.

— Ты не можешь мне верить, — губы Генри еле шевелятся, — это может быть ложь, я могу пудрить тебе мозги.

— Ты не вернешься на крест, Генри, — мягко произносит Артур, — без вновь совершенных грехов — не вернешься.

— Если таков твой ответ — я же могу и помочь тебе в принятии верного решения, — Генри вздыхает, — все-таки, может, лучше обойдемся без пострадавших?

— Ты спятил, да? — резко спрашивает Агата, и Генри вздрагивает, на его лице проступает боль — концентрированная, сильная. Сложно представить, какая горечь сейчас выжигает его душу.

Он открывает было рот, но Агата вскакивает на ноги.

— Ты можешь быть идиотом, — она встряхивает ладонями и шагает к нему, — но какого черта ты вообще смеешь тут просить возвращения на крест? Мне каково, по-твоему, это слушать?

— Ты забудешь, — шепчет Генри, — ты меня забудешь.

Ладони очень чешутся хлестнуть его по лицу, привести в чувство от накатившего внезапно суицидального приступа самобичевания, на Агата выдерживает этот прилив. Она не хочет его унижать. Она не знает о том, какие грехи стоят за его спиной — и это сейчас не столь важно. Но его осанка, мимика, выражение лица — во всем ощущался его внутренний стержень. Такие мужчины вовсе не прощают нанесенных оскорблений, задень один раз — вычеркнут из жизни навсегда.

— Я не забуду, — кратко возражает она, — не дождешься. Никогда не забуду, вплоть до перерождения, буду всякий раз ненавидеть себя за то, что позволила тебе снова отдаться небесным карам, но я не приду к тебе, Генри, ни разу не приду.

Сама того не ожидая, Агата нащупывает больную точку — лицо Генри резко бледнеет. Губы шевельнулись — Агата даже готова услышать вымученное «Пусть», окрашенное самоубийственным искусственным равнодушием, но Артур покашливает, вмешиваясь.

— Хартман, я очень высоко ценю вот этот весь драматизм, поверь, я знаю, что это все не фальшь, — на этом архангел задумчиво кивает и, выйдя из-за стола, подходит к окну, — но ты на крест сейчас вернуться не сможешь. Оковы просто не станут тебя держать. Твоя судьба определена небесами, ты должен попытаться встать на верный путь. И если ты сейчас назло мне и самому себе попытаешься кому-нибудь навредить — я лично проведу над тобой экзорцизм. Два-три — сколько потребуется, чтоб тебе стало тошно от мысли, что ты причинишь вред чужой душе.

Судя по виду Генри, тошно ему уже сейчас. Он роняет голову на руки, чуть раскачивается взад-вперед, так впиваясь пальцами в волосы, будто хочет их выдрать. Агата присаживает рядом, касается его колена. Его рука накрывает её пальцы таким резким движением, что сердце напуганно подпрыгивает.

— Не бойся, — умоляюще шепчет он и, прикрыв глаза, притягивает её ладонь к своей щеке, прижимается к коже губами.

Артур за спиной вежливо закашливается, напоминая о себе, заставляя Агату чуть покраснеть. Она выпрямляется, не отнимая у Генри своей руки, чуть оборачивается к Артуру.

— Идите отдохните, господа, — спокойно произносит Артур.

Усталость действительно нарочито покашливает за спиной, но Агата уже около часа не обращает на это внимание.

— Пусть вернут жетон, — недовольно произносит Генри, — я сам теперь за ним на Верхний Слой не поднимусь.

— Завтра занесу, — отмахивается от него Артур, — конец смены все-таки. Скоро мне принесут все невостребованные жетоны.

Никаких взысканий? Или никаких взысканий сегодня?

— Завтра, мисс Виндроуз, все наказания завтра, когда мы уже будем знать, как серьезно вы накосячили, — улыбается Артур на растерянный взгляд Агаты. — И вашу судьбу мы тоже обсудим завтра, защитница вы наша…

— Не все наказания завтра, — краем рта и еле слышно произносит Генри, и Агату бросает в жар. Она может сбежать — да, может. У него нет жетона, даже если поймает её за руку во время перехода, он с ней не перенесется, у него таки есть материальная в смертном мире оболочка, в отличие от неё — материальной лишь номинально. Вот только сбегать — самое последнее дело. Она ещё в смертной жизни приняла решение встречать проблемы лицом к лицу, и не жалеет о том решении. И потом, есть в ожидании его «расправы» — Агата догадывается, какого рода ей предстоит наказание — сладкое предвкушение. Ей богу, он может наказать её куда сильнее, если попросту пошлет её к себе, к той самой «холодной, пустой, постели», о которой сам недавно говорил. Кажется, он все-таки заразил Агату своей похотью, своей страстью, иначе почему сейчас её мысли совершенно не об ответственности за нарушение запрета Триумвирата?

— Пешком? — тихонько спрашивает Агата, когда Генри ловит её запястье и шагает в сторону двери. Через взлетную площадку было бы быстрее.

— Да, — отрывисто говорит он, — экзорцизм меня пока от крыльев отрезал. Так что пешком.

— Ладно-ладно, — Агата сейчас на все согласна, лишь бы он не злился.