Дьявол на испытательном сроке

Доброе утро-ночь (3)

Генрих возвращается в комнату, аккуратно устраивает костюм на стуле, чтобы не измялся, ставит коробку с завтраком на стол, оборачивается к кровати.

Агата, кажется, не изменила позы, но сердце у неё стучит чуть чаще, чем до того как Генрих встал. Похоже, что с Пейтоном он все-таки слишком громко болтал. Пальцы торопливо расстегивают пуговицы рубашки.

— Еще будешь спать? — шепчет Генрих, возвращаясь на кровать и скользнув к ней под одеяло. Нет, она не была какой-то совершенно безумной красавицей, от одного взгляда на которую хочется непременно её взять, но в её лице будто неведомый скульптор пытался выразить воплощение нежности, мягкости, и Генрих неожиданно для себя оказывается пленен ею настолько, что уже сейчас ощущает себя совершенным идиотом, но оторваться от Агаты не может совершенно. Руки, губы — все его существо так и тянется к её коже, и будь его воля — она бы не покинула этой постели еще пару дней, но акты страстных соитий никак не отражаются в статистике аннулирования кредита, а жаль!

Агата, сонная, растрепанная, улыбается, сладко зевает, прикрывая рот ладошкой, тянется к его губам за поцелуем. Такая теплая, нежная — её хочется ласкать и лелеять, не выпускать из объятий. Ему еще следует изучить её, он далек от того, чтобы понимать, что она за человек. Но сейчас — он целует её, и все остальное попросту может подождать. Он целует её осторожно, неспешно, боясь спугнуть, в конце концов, вчера он с ней совершенно не церемонился, исходил лишь из чувственной отдачи. Что-то мелькало на заднем плане её эмоций, что-то, что могло помешать ему вчера, если бы он позволил себе допустить хоть одну секунду сомнений. Но Генрих не испытывал такого рода сомнений, ему вообще кажется, что он вечность знаком именно с её телом, потому что ни одно из проделанных вчера действий не вызвало у девушки отторжения, она не выскочила из его хватки, не хлестнула его святым словом, никак не прибегла к силе. Она дрожала, трепетала, отвечала его ласкам.

— Нужно вставать, — шепчет Агата, уклоняясь от третьего по счету поцелуя.

— Ага, — Генрих медлит, специально дождавшись, когда она попыталась перебраться через него, и в нужный момент опуская ей ладони на талию, заставляя замереть. Сердце девушки снова начинает трепыхаться, как напуганная птичка. Её лицо всего в паре дюймов над его лицом, поэтому вовлечь её в поцелуй оказывается не сложно. Генрих чуть усиливает нажим на талию, и мягкий голый животик касается его кожи. У Агаты горят уши, с каждой секундой его желание вызывает в ней все большую взаимность.

— Нужно вставать, — смущенно повторяет она, и Генрих делает себе мысленную пометку давать ей более короткие перерывы на «перевести дыхание». Чтобы не успевала отвлекаться.

— Мы все равно слишком бессовестно проспали, чтобы куда-то торопиться, — он запускает пальцы в её волосы, снова притягивая её лицо к себе. Он целует её нарочито нежно, еще вчера заметил, что напористость её пока что впечатляет меньше. Она очевидно не очень-то искушена, и Генриху это, честно говоря, очень нравится. У него будет время приучить её к разнообразным формам удовлетворения страсти, сейчас нужды спешить нет совершенно. Он еще и сам никак не может распробовать вкуса её мягких губ, потому и приникает к ним снова и снова, проникает в глубь её рта языком, каждый раз находя кончик её язычка, заставляя её слабеть. Пальцы купаются в её волосах, честно говоря, Генрих уже и не помнит другой такой девушки с такими же безумно гладкими и густыми волосами. Наверное, они очень оттягивают кожу головы, поэтому вчера она расслабилась именно после того, как он распустил ей волосы.

Он позволяет ей отстраниться, впиваясь в её лицо взглядом, пытаясь врезать в память каждую его черточку. Да — у него есть время запомнить каждую её родинку, но все равно — это задача из тех, которые не хочется откладывать на завтра. Её по-прежнему смущают его взгляды, она даже попыталась робко спрятать лицо, но Генриха это совершенно не устраивает. Он ловит её за подбородок, заглядывает в глаза.

— Птичка, в чем дело?

Она пару секунд пытается изобразить недоумение, но Генриху даже не приходится говорить, чтобы сообщить о тщетности её спектакля, он лишь насмешливо поднимает брови. Как бы то ни было, но сейчас пара минут болтовни никакого вреда не нанесет. Он все равно добьется того, что ему нужно.

— Просто сейчас день, — Агата смешно морщит нос, она явно не может толком обосновать суть своих противоречий.

— И? — улыбается Генрих, поглаживая пальцами её подбородок, так близко к губам, он знал, что это её отвлекает, и немножко внутренне посмеивается тому, что на неё это действовало. Такая неопытная, такая наивная.

Судя по смущенной мордашке Агаты, повод действительно дурацкий.

— Неприли-и-ично, — наконец выдыхает она, и на этот раз ей удается спрятать лицо в ладонях.

Генрих не может сдержать смех. Перекатывается на бок, сбрасывая её с себя, обвивает руками нежное тело, прижимается к её спине, пробегается шаловливой щекоткой по животику, заставляя девушку захихикать.

— Что неприлично, птичка, — интересуется он, целуя её в плечо, — это? То, что я тебя целую?

— То, что после, — тихонько шепчет Агата, и Генри, все так же смеясь, проходится пальцами по полукружьям её груди. Девушка замирает, запрокидывая к нему голову, — ей нравятся его ласки, впрочем, он и не сомневается. Он чувствует, как в ней все дрожит от его касаний, ни единой протестующей нотки не слышно.

— Спорим, у тебя вообще никак не ухудшится счет, если я сейчас выкину с кровати одеяло, — он говорит это, а сам перекатывает между пальцами маленькие напряженные сосочки. По телу Агаты прокатывается дрожь, она даже сдавленно стонет, беспокойно виляя попкой. Чертовски жаль, что обращение в демона не дарует пару лишних рук, пожалуй, он бы сейчас прихватил её и за задницу. Но груди пока выигрывают, эти небольшие, мягкие, аппетитные грудки…

— Не надо, — умоляюще просит Агата.

— Птичка, — мурлычет Генрих прямо ей на ухо, — ну не обкрадывай меня, умоляю, я хочу видеть тебя всю, понимаешь?

Эффект его слова имеют странный — девушку вдруг начинает мелко трясти, и эта дрожь совершенно не похожа на страстную истому. Генрих ощущает, как поднимается в её теле прямо-таки волна ужаса, и стискивает руки, плотнее прижимая её к себе.

— Птичка, птичка, — успокаивающе шепчет он, — ну не пугайся, птичка, если не готова — я подожду, я даже обойтись могу вовсе.

Она замирает в его руках, судорожно пытаясь дышать спокойно. Генрих задумчиво прижимается к её шее губами. Именно в этот момент, чуя её растерянность, кажется, что своим неосторожным словом он взял и испортил все, что было возможно, и пока не очень-то понятно— продолжать ли «штурм», или отложить до вечера. Куда важнее сейчас, чтобы Агата успокоилась, чтобы страхи отпустили её. Генрих плохо помнит первые годы в Чистилище, он тогда даже пытался работать, но все равно грешная сущность не давала покоя, слишком многое из прошлого тянуло назад. Что тянет сейчас её — Генрих пока не знал.

— Все в порядке, малышка, — осторожно шепчет он, когда Агата поворачивается к нему. На щеках, кажется, следы слез. По логике вещей Генрих должен бы сейчас испытывать жалость. Он в принципе делает на это поправку, напоминает себе о необходимости возвращения к нормальным человеческим ценностям, а сам тем временем осторожно касается влажных девичьих щек пальцами, стирая с них остатки соленых капель.

Агата целует его сама, и от неё пахнет какой-то сложно объяснимой решимостью.

Не то чтобы Генрих ощущает в себе острое желание навязать свои условия, но если она сама решила довести дело до оргазма, то ему сопротивляться точно не выгодно.

Темп оказывается совсем другой, не тот что пытался задать он сам. Неопытность девушки чувствуется довольно остро, она попросту не знает, куда ей девать руки, как к нему прикоснуться. Впрочем, Генриха это не особенно беспокоит — главное, что она его целует, главное, что нежные пальцы пусть и бессистемно, но изучают его тело, давая вполне понятные разрешения. Впрочем, он тоже никуда не торопится — он медленно выцеловывал из неё эту странную боль, с каждым поцелуем добиваясь все больше трепета в ней самой, вырывая из её груди тихие стоны удовольствия. И каждый изданный ею звук отдается в нем гулким эхом. Она трепещет от всякого его движения, такая нежная, такая неискушенная, сложно не заразиться, не начать трепетать уже над ней, впрочем, он уже боготворит каждую её черту, каждый уголок тела. Наверняка существуют другие девушки, которые по каким-то причинам считаются более привлекательными, но Генриху здесь и сейчас не нужна ни одна из них. Ему нужны именно эти нежные холмики грудей, от одного прикосновения к которым Агата сама выгибается к нему навстречу, задыхаясь, как маленькая белая рыбка, выброшенная на сухой бархатистый песок. Генрих не может оторваться от них, покрывает их поцелуями снова и снова, плотно сжимает губами и играется языком с набухшими бусинками сосков, заставляя Агату скулить от переполнявшего её удовольствия.

Ему нужен сейчас именно этот мягкий животик, по которому так приятно спускаться вниз в своем поцелуйном путешествии, и только пальцы Агаты ему сейчас нужны в его волосах — тонкие, чуткие пальчики, лучше всего справлявшиеся с тем, чтобы сообщать о трепете своей хозяйке.

Ему не нужно других ножек, чтобы целовать их — от колена поднимаясь по внутренней стороне бедра. И она — она замирает, всякий раз, когда он поднимается чуть выше. Генри даже улыбается такой реакции, улыбается и целует дальше — все ближе к заветному треугольничку.

— Генри, — тихонько скулит она, и он поднимает к ней лицо, смотрит на раскрасневшиеся щечки, на припухшие губки, в глаза, потемневшие от переполнявшего ей желания.

— Может, не надо? — шепчет она, смущенно прикусывая губу, и ему хочется поцеловать её снова, и он целует. Прямиком туда — раздвигая языком нежные складочки, и все тело девушки содрогается, а она сама — задыхается от удовольствия. И нет на свете запаха слаще, чем сейчас её запах — её, распаленной, переполненной жгучим удовольствием, искренней, чувственной. И нет никакого вкуса сейчас, который он желал бы ощутить на языке вместо такого естественного, чуть солоноватого вкуса её тела. У Генриха вновь кружится голова, и он снова и снова целует чувствительные лепестки, вылизывает её глубоко и влажно, находит языком маленький красный бугорок, сжимает его губами, терзает в ритме пульса, заставляя Агату снова и снова выдыхать его имя, впиваться пальцами в измятую простынь.

— Генри! — кажется, в её голосе сейчас звучит максимум мольбы.

Он отстраняется, поднимает к ней лицо, поглаживая пальцами её подрагивающие бедра, отбрасывает с лица прилипшую прядь волос, слегка облизывает губы. Ему мало. В груди бушует самый беспощадный из пожаров, и его не утолить такой мелочью.

— Иди ко мне, — Агата тянется к нему, позабыв уже про чертово одеяло, про то, что за окном день (хотя он уже почти превратился в вечер), — пожалуйста…

— Ну раз ты вежливо просишь, — Генрих смеется и, нависая над ней, приникает к её губам, пальцами правой руки расстегивая брюки.

Она как и вчера вздрагивает, когда он касается тугой головкой её клитора, напрягается, а потом сама подается ему навстречу, а Генрих сдавленно стонет, погружаясь в неё. В его вселенной звезды взрываются именно сейчас, когда вокруг его члена смыкаются тесные стенки её лона.

— Птичка, — шепчет он, — сладкая птичка.

От сладости её тела сложно дышать. Сложно не кричать, но он не привык показывать свои чувства, привык давить их под корень. Сложно выдерживать этот чертов медленный ритм, хочется сорваться, хочется впиться в нежную кожу пальцами, вонзить свой член в её тело со всей возможной силой раз-другой-третий, но нет — сначала её удовольствие, потом уже — его очередь. Он же никуда не торопится. Ему же чертовски хорошо сейчас — засаживать в неё свой член, доставать до самого нежного донышка, ощущать, как впиваются в кожу спины острые ноготки — черт возьми, какие черти, оказывается, бегают в душе этой скромницы, кажется, на спине не останется ни единого живого места. Она кричит, она кричит так громко, что удивительно, как еще не сбежались соседи. Она выкрикивает его имя, и каждый раз это будто раззадоривает его еще сильнее. Так и должно быть — она должна думать только о нем. На её губах больше не должно быть никакого имени. И он заставит её больше ни о ком не думать. Не силой, нет, отнюдь не силой — он снова доводит её, практически швыряет беспомощную девушку в сладостные объятия оргазма, и только после этого дает волю себе. Он мог бы трахать её всю грядущую ночь, вот только не хочет измотать её так быстро. Все успеется. И этой ночью это еще не последний раз.

Когда взрывается его вселенная, все, что может Генрих, — это, накрыв её своим телом, судорожно дышать несколько минут, пытаясь заставить легкие усваивать воздух. Нежные ладони скользят по его спине, ласково поглаживают.

— Не продолжай, — шепчет он, — а то я же еще раз захочу, а ты вряд ли к этому готова.

Она напуганно замирает, а Генрих смеется, падает рядом, пытаясь собрать отдельные клочки мыслей в пару внятных слов.

— Ты — чудо, — сообщает он, когда миссия заканчивается успехом. Агата тихонько приподнимается, заглядывает в его лицо — наверняка видит там гримасу расслабленного и слишком счастливого идиота.

— Поцеловать-то можно? — ворчливо интересуется она.

— Ага, можно, — Генрих поднимает голову, подставляя губы под легкий поцелуй, — постараюсь сразу не возбуждаться.

— Да уж постарайся, — девушка с деланной угрозой хмурит бровки, — я есть хочу.

— Мне там еды принесли, кстати, — вспоминает Генрих и понимает, что и сам зверски проголодался. И не столько греховно, сколько физически.