Дворянин без титула

Глава 15

Стоило нашей компании въехать в Петровское, как дед заслал казачонка к Марии Алексеевне, чтобы сообщить, что наш вояж закончен и в скором времени Александр Сергеевич явится в Михайловское. Поэтому нет ничего удивительного, что около дома нас с Никитой ожидала вся родня.

Приветствовал каждый, кто как мог.

Бабушка обняла, расцеловала в обе щеки, перекрестила и всплакнула.

Внешние изменения деда от действия артефакта, который я для него сделал, мне оценивать трудно — всё-таки мы с Петром Абрамовичем почти не разлучались. А вот то, что бабушке перл пошёл на пользу я заметил сразу. И щуриться Мария Алексеевна перестала, и волос из-под платка выбивается уже не такой сухой, какие был до моего отъезда. Да и седины, вроде, чуть меньше стало.

Лёва обнял, прижался щекой к плечу и сбивчиво попытался рассказать все новости двора и свои успехи в освоении магии. Успокоил его, легко взъерошив волосы на макушке, и пообещал, что позже мы всё обстоятельно обсудим.

Ольга, оглядываясь на мать, тоже осмелилась обнять меня и прощебетать что-то вроде приветствия. Приободрил сестру словами, что у меня для неё имеется подарок из Ревеля. Пусть гадает, что я ей привёз.

Мамаша не сделав ни шагу, поглаживая живот, всего лишь помахала ручкой, мол, здрасьте. Ну не хочет женщина нормально с сыном поздороваться, да и фиг с ней.

Нужно отдать должное отцу. Подошёл, крепко пожал руку. Трижды обнял. Хоть и не испытываю я к папе Пушкина должного уважения, но не считаю себя сволочью, а потому не мог не доставить Сергею Львовичу удовольствия.

Не выпуская ладонь отца из рук, чтобы не дай Бог ушёл, я кликнул дядьку:

— Никита Тимофеевич, принеси подарок для Сергея Львовича.

Через мгновение, сначала в моих руках, а затем в отцовых, оказался бело-рыжий щенок спаниеля. Задорно тявкнув, пёсель принюхался к папе, а затем облизал ему нос.

Ох, ты, а у папаши, оказывается, тоже есть сердце. Или в уголках глаз ему влагу ветер надул?

Положив мне руку на плечо, отец с гордым видом повёл меня в дом:

— Где ты это чудо взял и что это за порода?

— В Ревеле у одного заводчика приобрёл, — не стал я ничего придумывать, — Вельш-спрингер-спаниель. Мальчик. Два месяца. Кличку сам придумывай, я его по дороге Рингер звал — уж сильно громко гавкает, что тот звонарь на колокольне.

Не стал рассказывать отцу, что когда щенок шкодил, я подобно коту Матроскину из мультфильма в шутку обращался к псу со словами «У-уу, спаниель несчастный».

В доме после обеда я продолжил раздачу подарков по старшинству.

Бабушке, в том же Ревеле, я в одной лавке купил кашемировую шаль. Причём не заморскую вещицу, а нашу, Воронежскую, от помещицы Елисеевой. Ох, и кусачая цена на эти самые шали. Я, когда услышал что какой-то платок стоит от одной до десяти тысяч рублей, хотел развернуться и уйти, но остановила моя тульпа-модистка Лариса:

— Бери — не думай. Продавец сейчас просит две тысячи, торгуйся до одной. Если что, потом за пять продашь — с руками оторвут. Эти шали настоящим кашмирским ещё фору дадут. У них рисунок двусторонний и более шестидесяти оттенков. Пряжа тончайшая, можешь через кольцо шаль продеть.

— Это из чего же пряжу прядут для такого полотна? Из пуха оренбургских коз?

— Ни за что не поверишь. Из пуха сайгаков.

Ну, тысяча не тысяча, а после получасового торга за семьсот рублей я всё же купил шаль. Продавец плакал, когда мне покупку отдавал и ассигнации пересчитывал.

Папе вдобавок к щенку, я привёз полсотни сигар в деревянном лакированном ящичке. Знаю, что мой предшественник покуривал, но сам я к табаку не пристрастился, а потому доверился советам братьев Исааковичей:

— Для курящего отца достойный подарок и сорт отличный,– с видом знатока понюхал одну из сигар Павел Исаакович,– Я бы ещё на одну из тех вещичек несколько рубчиков не пожалел, — и кивнул на полку, где стояли в ряд гильотинки для обрезки кончиков у сигар.

Купил, конечно же. Не грызть же отцу кончики сигар зубами, чтобы покурить.

Мамане досталось хоть и не по моим выкройкам шитое, но модное платье для прогулок. Я долго кривился, но опять же Лариса уговорила:

— Не смотри, что талия высокая и почти под грудь. Мода сейчас такая, — пылко агитировала меня тульпа за покупку наряда, — продолжение раннего ампира. Ещё лет десять такие платья можно будет встретить в столице, а в провинции так ещё дольше. К тому же для беременной женщины очень удачный вариант, когда юбка от лифа начинается. Да и сочетание ткани и цветов удачное — верх оливковая тафта, низ бежевый муслин.

Ну, хоть негромкого «спасибо» и скромного поцелуя в щеку от матери дождался и то хлеб.

Обещанный сестрёнке подарок состоял из большой коробки с акварельными красками, пенала с дюжиной беличьих и рысьих кистей и трёх пачек белого картона. Ольга, забыв все приличия, завизжала от радости. На её крики в гостиную примчался щенок и начал звонко лаять, на что сестра ему заявила:

— Завтра же начну тебя рисовать.

Пёсель, видимо, поняв, какая судьба ему уготована, умчался под стул к отцу. Залёг там и начал зыркать по сторонам своими глазёнками орехового цвета.

Если сестре я прекрасно знал, что подарить, то выбор подарка для брата заставил меня изрядно поломать голову. Вроде уже не ребёнок, чтобы играться в солдатики и скакать на деревянной лошадке, а с другой стороны — Лёва не так уж далеко убежал от детства. Идею, как и в случае со щенком, подала Алёна Вадимовна. Тульпа указала мне на часовую лавку, мимо которой я проходил:

— Золотые часы для юноши, пожалуй, перебор, но почему бы серебряные не посмотреть?

Карманные часы от Берге «короля часов и часовщика королей» прямо из прилавка словно кричали: «Купи меня». Серебряный корпус и цепочка выглядят солидно, но не вычурно. Стрелки из вороненой стали хорошо читаются на белом эмалированном циферблате.

Продавец изначально предложил подобную же модель в золотом корпусе, но узнав, что покупка предназначена для двенадцатилетнего пацана, искренне, как мне показалось, согласился с моим выбором.

А ведь права оказалась галлюцинация — Лёва был счастлив, словно стал обладателем минимум кремлёвских курантов, все родные утвердительно покивали, одобряя мой выбор, а я был рад, что угодил брату.

Не остался без подарка и Поползень. Набрёл я случайно на обувную лавку и увидел сапоги. Подумав, что на носу осень, а я Прошку кроме как босиком не видел, решил его приобуть. Уже было хотел ткнуть в приглянувшуюся пару, но вовремя остановила Лариса:

— Бери на вырост. Если сейчас по ноге возьмёшь, то за осень не сносит, зимой в летних портянках холодно, а на следующий год уже малы будут — парень ведь растёт. Начнёт по весне сапоги без портянок носить, ноги в кровь сотрёт, а не снимет.

Верное замечание сделала тульпа. Детская одежда и обувь они такие — либо на вырост покупай, либо на три-четыре месяца, а затем вещь по наследству младшему перейдёт.

В общем, оставил в лавке пять рублей, и взял Прохору сапоги и два отреза ткани на портянки. Что интересно, пара лаптей стоит три копейки.

Ну и Аглае, конечно, достался подарок. Без чего русская крестьянка не обойдётся? Правильно, без платка. Если он достаточно большой, а не размером с носовой платочек, его можно сотней способов завязать. Половину из них я ночью и увидел. Интересно, а куда ещё можно повязать платок размером полтора на полтора метра?

Поутру я разбудил брата и позвал на зарядку. К моему удивлению Лева быстро поднялся, и обошлось без водных процедур в кровати. Сделав пару кругов вокруг усадьбы, мы добежали до реки и обтерлись прохладной водой. Ничего не поделаешь — в конце августа только в Чёрном море можно плавать, в Сороти не больно-то поплещешься.

После завтрака я подхватил оба ларца и вышел во двор. Я хоть и использую усиление, но вес всё равно чувствовался. Такое ощущение, что в каждой руке по ведру полному воды — вроде и нести можно, а руки оттягивает. Сравнив ларцы с вёдрами, понял, что можно использовать коромысло. Водонос из меня так себе, но приноровился. Бабы версту могут воду нести, не расплескав, неужто я два ящика не дотащу до рощицы.

Не успел выйти за двор, как меня нагнал Прошка.

— Давай помогу, барин.

— Ну, попробуй, — отдал я ему коромысло, под которым мальца заметно перекосило. Пыжится, а тащит. Упрямый.

— А ты чего босой? — заметил я, — Тебе для чего сапоги были дарены? Родители припрятали?

— Да не холодно ещё, — заюлил Поползень, а затем сознался,– Папка не велел пока сапоги обувать. Сказал, чтобы в церковь на Новолетье в новом шёл, а потом уж по своему разумению поступал.

Ну, не отнял — уже хорошо, а то сапоги в любом питейном заведении в залог охотно принимаются.

А ведь что-то есть в логике Прохоровского отца. На Новолетье народ от мала до велика в церковь идёт. Где ещё родителям похвастаться пусть не своими, так хотя бы достижениями своего ребёнка? В церкви, конечно же.

Дойдя до озерка Маленец, я кинул взгляд на земли Прасковьи Александровны на том берегу:

— Прохор, а как у наших соседей дела? Хозяйка и её семья в здравии?

— А что с ними станется? Все живы-здоровы. Правда, люди поговаривают, в прошлый четверг у них ураган всю липовую аллею повалил, но то брешут, наверное. В тот день на небе ни облачка не было и солнышко пекло, что горн в кузнице.

Ну что ж, Прасковья Александровна, ты хотела артефакт — я тебе его сделал. Спросила б, как пользоваться перлом — я бы пару уроков дал. А самому мне интересоваться, управится ли она с артефактом, считается дурным тоном. Хорошо что дело только деревьями обошлось. А если б дом снесла, да семью в нём похоронила?

Грёбаный этикет. Поиметь женщину во всех мыслимых и немыслимых позах — это нормально, а спросить её, держала ли она хоть раз в жизни в руках боевой артефакт — это уже моветон.

— Прибыли, Прохор, — остановился я около большого пня, что был на краю небольшой полянки, примеченной мною ранее, и снял с плеча пацана коромысло.

Освободившись от ноши, малец тут же устало уселся на пень.

— Э, нет, братец, — помотал я головой, — поищи-ка ты себе место в саженях десяти от меня. Сиди тихо и поглядывай по сторонам, чтобы никто не помешал. Если со мной что случится, то беги в дом и зови Никиту Тимофеевича. Потихоньку объяснишь ему, что произошло, но так чтобы домашние не слышали. Усёк?

— Конечно, усёк,– судорожно сглотнул испуганный малец. — Барин. а ты колдовать будешь?

— Нет. Пока только перл сделаю, а дальше видно будет.

Поставив оба ларца на импровизированный стол, я открыл их и счастливо прищурился. Вот она, моя фабрика артефактов. Даже заготовки на два первых образца имеются.

На острове я деду более подробно, чем братьям, объяснил, что мы подняли с флейта. Передо мной сейчас один ларец, наполненный аурумом из ветви Пространства.

Того количества вещества, что на данный момент имеется, хватит на два мощных артефакта. Для этого нужно пересыпать половину аурума в другой ларец, и в нём он начнёт сублимировать в эссенцию из той же ветви. Пока идёт процесс сублимации, необходимо создать конструкт перла, а затем сжать приготовившуюся за это время эссенцию, в прекрасную жемчужину.

Другими словами, можно в малых и даже временных колодцах собрать много эссенцию в один ларец, где она выкристаллизуется в аурум, а затем в другом ларце создать артефакт, как я это делаю непосредственно у колодца.

Ветвь Пространства в записях прадеда отображена витиевато и очень скудно. А про схемы артефактов я вообще молчу — в пяти фолиантах среди тысяч страниц я нашёл описания и схемы только двух перлов времени, и те изложены на латыни. Видимо, Абрам Петрович переписывал оригинал и чтобы не исказить смысл текста, оставил его без перевода на немецкий.

Я не жалуюсь — мне и двух артефактов времени пока за глаза хватит. Тем более, что они противоположного действия. То есть первый «старит» объект, а другой «омолаживает». Именно «омолаживающим» перлом я собираюсь отреставрировать картину, края которой намокли.

Упредив вопрос, скажу сразу — я понятия не имею, откуда возьмётся смытая с картины краска. Или откуда появятся недостающие куски мрамора, если я вдруг надумаю восстановить безрукую статую Венеры Милосской. Просто за то недолгое время, что я здесь нахожусь, успел навидаться, и даже быть инициатором таких чудес, что уже ничему не удивляюсь.

К слову сказать, оба перла я сформировал довольно-таки быстро. Возможно, практика сказывается, а может то, что схемы уже готовы и их остаётся только воплотить в пространстве и облачить в эссенцию.

Вроде только приступил к формированию, а уже в руке две жемчужины молочного цвета диаметром в сантиметр каждая. Единственное отличие — внутри той, что «молодит» имеется еле заметная фиолетовая точка. Что это за точка и что она означает — не знаю — в книге предка об этом ничего не сказано. Надо бы проверить — вдруг дефект, а я надумал шедевр спасать.

— Прошка, — кликнул я затаившегося под осиной пацана, — У тебя одежда старая есть?

— А старой какая считается? — подошёл малец к пню. — Штаны на мне отцовы. Их маменька по мне весной ушила. Это ведь не старьё? Рубаха? Но опять же мамка в прошлом месяце новую заплатку поставила на рукаве, а то я его о порвал, когда с дерева спрыгивал. Это же не старое? А больше у меня ничего нет.

— Снимай рубаху, — приказал я, — Если что, новую куплю, а до дома в моём жилете добежишь.

— Барин, может, я из дома что-нибудь ненужное принесу? Меня же мамка заругает, случись что с рубахой, — заканючил Прошка.

— Снимай-снимай, сейчас мы ей новую жизнь дадим, — воодушевился я.

И, правда. Обновили. Так обновили, что Прошка свою рубаху не узнал сразу. Кстати, заплатка просто исчезла. Вот она была, и уже нет её. А ведь она точно была.

— Барин, штаны я тебе не дам обновлять, — ухватился Прошка за пояс, — Мамка ночь не спала, чтобы их после отца ушить. Если я в папкиных штанах домой вернусь, мамка меня похлеще отца отстегает.

Бог с ними, со штанами. Меня картина в дедовой усадьбе ждёт. Посмотрим, что получится. Если что, придётся деду Императору врать. что только одну картину достали с «Фрау Марии».

Домой мы вернулись в конце августа, а там и первое сентября незаметно подкралось.

В этот день отмечают церковный праздник Новолетье.

На утреннюю службу мы всей семьёй поехали в Тригорское, рядом с которым находится Церковь Святого Георгия Победоносца. Здесь я оказался впервые и осматривался с большим интересом.

Церковь, утопающая в зелени вековых деревьев, поражала своей простотой и благородством. Входные двери были украшены резьбой, а внутри царила атмосфера тишины и умиротворения.

Сквозь окна пробивался мягкий свет, играя на стенах, заставляя их казаться живыми. Я с интересом наблюдал, как прихожане, одетые в свои лучшие наряды, входили в храм с благоговением. Запах восковых свечей и ладан прибавляли этому месту особую святость.

Служба началась, и я погрузился в атмосферу молитвы. Звуки хора проникали в душу, наполняя её миром и спокойствием. В этот момент я ощутил, как отдалённый суетный мир остался за пределами этих стен. Я поневоле задумался о таких простых вещах, как семья, традиции и вера, которые связывают нас, словно невидимая нить.

Церковь была старой и служка у входа собирал деньги на предстоящий ремонт. Я не поскупился и пожертвовал пятьдесят рублей ассигнациями, за что получил уважительный поклон от священнослужителя.

После службы, где нам пришлось отстоять целых полтора часа, за которые вся моя одежда успела пропитаться запахом ладана, мы сели в экипажи и поехали к деду.

Братьев Ганнибалов старик ещё домой не отпустил, сказав, что сам закатит праздник в честь их пропущенных именин, вызванных хлопотами в Пскове, в связи с залогом их имения. Признаюсь, меня смутило, что именины оказывается принято справлять не по дате рождения, а в тот день, в который церковно празднуется память нашего святого. Не знал.

У деда во дворе играл духовой оркестр. И играл хорошо. По крайней мере громко, уверенно и не фальшивя.

Не успели мы зайти в дом, как почти что следом за нами на нанятом дедом экипаже прикатил игумен Иона, сопровождающий пару незнакомых мне священнослужителей, одним из которых оказался сам архиепископ Псковской кафедры Митрополит Евгений, а за ними, на предоставленных дедом пароконных линейках и остальная братия прикатила, в количестве аж пятнадцати человек.

Вновь загремел оркестр, торжественно встречая высокого гостя.

Дед как-то раз упомянул, что он был одно время Предводителем Псковского дворянства и довольно тесно дружил с Митрополитом — главным церковником всей Псковской губернии. Вот и наглядное свидетельство тому.

Недооценил я связи деда, раз сам архиепископ не чурается по его приглашению прибыть к отставному генерал-майору Петру Абрамовичу Ганнибалу в его сельцо Петровское для «молебствия и освящения имения, рабов и плодов земных».

Приотстав от Митрополита, отец Иона подошёл к нашему семейству, чтобы поздороваться, и слегка поведя носом, безошибочно уловил запах ладана, одобрительно кивнув головой.

Надо же, какой наблюдательный человек! У такого точно не забалуешь. Лучше любого чекиста всё разузнает, к тому же у него вся местная паства в добровольных агентах числится.

— Вижу, вняли вы моим молитвам, Александр Сергеевич, — отчего-то обратил игумен на меня особое внимание, выбрав ту минутку, когда оркестр смолк и можно было спокойно говорить, не пытаясь его перекричать.

— С радостью церковь посетил, святой отец, и денег не скупясь на её ремонт пожертвовал, –спокойно ответил я священнику, не поленившись на почтительный наклон головы.

Времена такие, что с представителями церкви стоит жить дружно. Атеизм нынче приравнивается к государственной измене, что и стало в моём мире поводом для увольнения Пушкина с должности коллежского секретаря и высылке его в Псковскую губернию. Излишне тогда молодой Пушкин двумя вещами увлёкся: учениями атеиста англичанина Гутчинсона и шашнями в женой графа Воронцова. Воронцову в Пушкине было противно всё: его вид, поведение, эпиграммы, рост его популярности, которую уже начинали считать славой. Вот и не поленился ревнивый муж настучать в Петербург про вольнодумство поэта, у которого и без того была изрядно подмочена репутация. В итоге последовала ссылка в Михайловское.

Мне таких фокусов не надо. Лучше мы с отцом Ионой будем жить в дружбе и согласии.

Жаль, про визит Митрополита я поздно узнал и с дедом переговорить заранее не успел, но надеюсь, он найдёт повод, чтобы представить меня высокопоставленному священнослужителю. Глядишь, и отец Иона свою прыть, в отношении меня, после такого знакомства поубавит.

Отчего я так с игуменом распинаюсь? Так всё очень просто — в истории моего мира именно игумену Ионе было поручено наблюдать за ссыльным поэтом и периодически докладывать в Петербург о его поведении.

Тем временем, гости продолжали собираться. Пиршество дед устроил с размахом, и во двор усадьбы постоянно прибывали самые разнообразные экипажи, от дрожек до карет, на которых съезжались на праздник соседи — помещики. Обычно прибывали целыми семействами, разве что малых детей оставляя дома.

Моим гидом взялась быть Анна Вульф, моя ровесница и старшая дочь хозяйки Тригорского.

Философовых, Чихачевых, Креницыных, Рокотовых, Лопухиных, Хитровых, Гауеров, Княжниных, Бороздиных, Елагиных, Половцовых, с какими только семействами наших соседей — помещиков она меня не познакомила, между делом добавляя к ним свои собственные характеристики, зачастую очень добрые и раскрывающие людей в особом свете. На самом деле, час, проведённый до объявления общего застолья, вовсе не выглядел скучным, и голодать гостей не заставляли. Но начала Аннушка нашу череду знакомств с ближайших к ним Шушериными, и конечно же, Шелгуновыми, имение которых — Дериглазово находилось всего в двух верстах от Тригорского, на другом берегу реки Сороти.

В первом зале вдоль стен были выставлены столы с закуской, как по мне, так даже излишне плотной, в паре мест были оборудованы внушительные столики с довольно крепкими аперитивами, которые здесь приняты для поднятия аппетита, а по залу сновали слуги с подносами, предлагая гостям лёгкое вино или шампанское.

Ожидание вышло несколько затянутым, но на это никто не обращал внимания. Все прекрасно понимали, что гости будут съезжаться лишь после окончания церковной службы, которую каждый посетит в своём имении или близ него, а транспорт здесь не слишком скоростной.

— Бог нас хранил, — с улыбкой поведала мне Аннушка, — Я только что узнала, что Змеев не сможет приехать. Воистину ужасный человек. Любит по поводу и без повода к себе гостей созывать, а под самым домом тут же начинают стрелять из пушек, да так, что зачастую многие стёкла из окон вылетают. Кормят у него отвратительно, а все его вина водкой отдают.

Дворяне продолжали прибывать, мы с Анной к ним подходили знакомиться, и зачастую, на меня смотрели, как на белую ворону. Особенно юнец один выпялился, не скрывая своего недовольства.

— Это он в Царскосельском лицее экзамен перед величайшим поэтом Державиным держал? — через губу вымолвил юноша, судя по виду, на пару лет меня младше.

Вроде и негромко сказал, но явно так, чтобы его все вокруг услышали, и я, в том числе.

Юноше бледному, со взором горящим, я никак не стал отвечать, проигнорировав его потуги, и это парня завело ещё больше.

— Кто это у нас такой бледный и горячий? — улыбаясь, спросил я у Аннушки, взяв её под локоток и уводя в сторону от новых гостей, которые прибыли в солидном составе.

— Старикам Креницыным принадлежит много имений, но живут они в селе Цевло Новоржевского уезда. Оно находится в большой глуши, за озером Дубец, — добросовестно начала просвещать меня Аннушка в местное «ху из ху», — Зимы Креницины проводят в Петербурге, и как только у них рождается ребенок, его моментально отправляют в деревню на попечение тетки, девицы Философовой, сестры госпожи Креницыной. Эта девушка заменяет своим многочисленным племянникам родную мать. Сейчас у неё на попечении из девятерых детей остались пятеро, остальных уже в учебные заведения определили. А тот юноша, что волком на вас смотрел — это местный поэт, а именно Александр Николаевич, один из многочисленных детей Николая Саввича. К слову сказать, семья Креницыных глубоко презирает его поэтическую деятельность.

Тем временем, уже сформировавшееся общество из приехавших помещиков, изрядно рассортировалось, и даже неплохо устаканилось. У всех нашлись друзья, собеседники или собутыльники, согласно возрасту и интересам. Старшее поколение с удовольствием приступило к смакованию изысканных закусок и дегустации алкоголя.

Немудрено, что неприкаянных юношей и девушек, примерно моего возраста, вскоре набралось порядка двух десятков и они затеяли свои игрища. Девушек, кстати, было заметно больше. Неудивительно. Парни моего возраста сейчас почти все либо на службе, которую без веских причин не оставишь, или в учебных заведениях.

На роль альфа — самцов в группе молодёжи попытались вылезти сразу двое юношей — уже знакомый мне Креницын, что ему вряд ли светило за молодостью лет и субтильностью, и здоровенный Елагин. Этого богатыря природа статью не обделила, отыгравшись на другом — кроме заячьей губы, его физиономия ничем больше не была отмечена. Даже самый лёгкий оттиск печати интеллекта не обезобразил его чело. От полного дебила здоровяка отличало лишь то, что он слюни не пускал, и к месту, и не к месту, частенько повторял: «pardonnez moi ma franchise»*, хотя кроме этих слов он ни разу более французским нигде не блеснул.

* Извините мой французский.

Пока я мило шутил с барышнями, четверо из которых показались мне вполне пригодными для более близкого знакомства, а так, как они и смеялись громче остальных, то у меня определённо были шансы, Креницын что-то выговаривал в углу насупившемуся Елагину, горячо жестикулируя и частя с выпивкой, причём не столько для себя, сколько для собеседника.

— Серёга, и как он тебе? — предложил я наконец-то высказаться своему тульпе, который уже добрых пять минут анализировал все движения этого великовозрастного крупного детины, — Я про то, чтобы против него на кулаках выйти?

— Чем больше шкаф, тем громче падает. А тут эта истина, как прям под него написана. Он же явно приторможенный. Но если попадёт…

— Да не собираюсь я с ним долго играть. Как только увижу первый же верный шанс, так и срублю.

— И то верно, — кивнул мой спеназовец, и начал показательно разминаться, поглядывая на меня и предлагая присоединяться.

— Погоди. Нас ещё никто никуда не вызвал. А хотя, нет. Идёт уже, чудо гороховое…

Да, экзамен по «Российской поэзии» сдавали при Державине, и его сдавали все, но вот ведь нашло что-то на доморощенного пиита, что его зацепило и вынудило ссору искать.