Дверь в стене

История покойного мистера Элвешема

Я записываю эту историю не в расчете на то, что в нее поверят, а чтобы подсказать следующей жертве способ спасения – если оно возможно. Как знать, вдруг кто-нибудь сумеет извлечь для себя пользу из моего несчастья. Мое же собственное положение безнадежно – я это ясно понимаю и до некоторой степени приготовился принять свою участь.

Зовут меня Эдвард Джордж Иден. Я родился в Трентеме[119], в Стаффордшире, где мой отец занимался садоводством. В трехлетнем возрасте я потерял мать, в пятилетнем – отца, и тогда меня усыновил Джордж Иден, мой дядя. Он был человек одинокий, самоучка, и его хорошо знали в Бирмингеме как способного журналиста; он дал мне изрядное образование, воодушевил мечтой преуспеть в обществе и незадолго до кончины, случившейся четыре года назад, завещал мне все свои средства, которые после уплаты положенных сборов составили около пятисот фунтов. Я был в ту пору восемнадцатилетним юнцом. Отписывая мне деньги, дядя советовал потратить их на завершение образования. Я уже избрал для себя профессию врача и вскоре благодаря посмертной щедрости родственника и собственной победе в конкурсе на стипендию стал студентом медицинского факультета Университетского колледжа Лондона[120]. Жил я в то время на верхнем этаже дома номер 11-а по Юниверсити-стрит, в бедно обставленной и продуваемой насквозь комнатушке, окно которой выходило на задний двор магазина Шулбреда[121]. Эта комната служила мне и гостиной, и кабинетом, и спальней – я берёг каждый шиллинг и старался избегать ненужных трат.

Я собирался отнести прохудившиеся ботинки в мастерскую на Тоттенем-Корт-роуд и тут-то впервые повстречал того желтолицего старичка, с которым ныне так неразрывно сплелась моя жизнь. Он стоял на краю тротуара и с нерешительным видом всматривался в номер на двери, как раз когда я ее открыл. Тускло-серые, с краснотой под веками глаза старичка уставились на меня, и его нерешительность тотчас сменилась дружелюбным выражением лица, покрывшегося при этом сеточкой морщинок.

– Вы появились вовремя, – сказал он. – Я забыл номер вашего дома. Здравствуйте, мистер Иден!

Меня несколько удивили непринужденность и осведомленность, сквозившие в его обращении: прежде мне ни разу не доводилось сталкиваться с этим человеком. Кроме того, я ощутил легкую досаду оттого, что меня застали с ботинками под мышкой. От него не укрылось, что я не слишком расположен общаться.

– Гадаете, кто я, черт побери, такой, не так ли? Ваш друг, будьте покойны. Я видел вас раньше, хотя вы не видели меня. Где бы мы могли побеседовать?

Я заколебался. Мне не хотелось, чтобы незнакомый человек видел мою убогую комнатушку наверху.

– Может быть, пройдемся по улице? – предложил я. – К сожалению, я не могу… – Я жестом пояснил, чтó имею в виду.

– Годится, – сказал старичок и огляделся по сторонам. – Куда же именно?

Я поставил ботинки за входную дверь.

– Послушайте, – внезапно произнес он, – мое дело того не стоит. Давайте вместе позавтракаем, мистер Иден. Я стар, очень стар, изъясняюсь с трудом, и голос у меня тонкий, а этот уличный шум…

Уговаривая меня, он положил свою щуплую, слегка дрожавшую руку мне на предплечье.

Я был молод, и пожилой человек вполне мог угостить меня завтраком, однако это внезапное приглашение ничуть меня не обрадовало.

– Я предпочел бы… – начал я.

– Но предпочел я, – перебил он, ухватив меня под руку, – и мои седины заслуживают некоторого уважения.

Я уступил и отправился вместе с ним.

Он повел меня в ресторан Блавитского[122]; я шел неторопливо, стараясь приноровиться к его шагу. Во время завтрака, самого вкусного из всех, что мне доводилось отведать в жизни, он уклонялся от моих наводящих вопросов, зато я смог получше его рассмотреть. У него было чисто выбритое, худое, морщинистое лицо, иссохшие губы, приоткрывавшие ряд вставных зубов, редкие и довольно длинные седые волосы, покатые, согбенные плечи; он казался мне невысоким – хотя, по правде говоря, большинство людей кажутся мне таковыми. Наблюдая за ним, я не мог не заметить, что и он с любопытством изучает меня, каким-то жадным взглядом перебегая с моих широких плеч на загорелые руки, а затем вновь на веснушчатое лицо.

– А теперь, – произнес он, когда мы закурили по сигарете, – мне необходимо объяснить вам суть моего дела. Должен сказать, что я стар, очень стар. – Он ненадолго умолк. – Случилось так, что у меня есть деньги, которые мне нужно передать по наследству, но я бездетен, и оставить их некому.

У меня мелькнула было мысль о надувательстве, и я решил быть начеку, дабы сохранить то, что осталось от моих пятисот фунтов. Он меж тем продолжал распространяться о своем одиночестве и о том, как трудно ему должным образом пристроить свои деньги:

– Я перебирал в уме разные планы, связанные с благотворительными обществами, стипендиями, библиотеками, и наконец пришел к выводу, – тут старик вперился взглядом в мое лицо, – что необходимо подыскать молодого человека, честолюбивого, чистого сердцем, бедного, здорового телом и духом и, коротко говоря, сделать его своим наследником, дать ему все, что у меня есть. – Окончание фразы он произнес дважды и затем продолжил: – Так чтобы он разом избавился от всех невзгод и затруднений, в которых закалялась его личность, и обрел независимость и положение в обществе.

Я постарался изобразить на лице равнодушие и с откровенным лицемерием произнес:

– И вам нужна моя помощь, возможно, мои профессиональные услуги, чтобы найти такого человека?

Старик улыбнулся, глядя на меня поверх сигареты, и я рассмеялся этому молчаливому разоблачению моего незатейливого притворства.

– Какой успех мог бы ждать этого человека! – воскликнул он. – Меня снедает зависть при мысли о том, что я накопил богатство, которое будет тратить другой… Но я, разумеется, поставлю ряд условий. К примеру, наследнику придется принять мою фамилию. Нельзя же ожидать, что получишь все, не дав ничего взамен. И прежде чем отписать ему состояние, мне необходимо узнать его жизнь во всех подробностях. Он должен обладать отменным здоровьем. Мне нужно знать о его наследственности, о том, как умерли его родители – и их родители, досконально изучить его моральные принципы…

Я уже втайне поздравлял себя, но с последними его словами мое ликование несколько улеглось.

– Правильно ли я понимаю, – начал я, – что это я…

– Да, – решительно перебил он. – Вы. Вы.

Я ничего не ответил. Воображение у меня разыгралось вовсю, и даже мой врожденный скептицизм не способен был с ним совладать. Я не испытывал и малой толики благодарности и не знал, что сказать и какие следует подобрать слова.

– Но почему именно я? – изрек я наконец.

Он сообщил, что слышал обо мне от профессора Хаслара, и тот аттестовал меня как здорового и порядочного молодого человека, а старик хотел по возможности оставить свое состояние тому, в чьих физических и моральных качествах можно не сомневаться.

Такова была моя первая встреча со старичком. Он не открыл ничего насчет самого себя, сказал, что покамест не хочет называть свое имя, и, получив от меня ответы на некоторые вопросы, расстался со мной на выходе из ресторана. Я заметил, что, расплачиваясь за завтрак, он извлек из кармана пригоршню золотых монет. Его настойчивость касательно телесного здоровья кандидата в наследники показалась мне странной. Согласно нашему уговору я в тот же день обратился в страховую компанию с ходатайством о страховании моей жизни на крупную сумму, и всю следующую неделю врачи-консультанты этой компании обследовали меня с ног до головы. Но и это не удовлетворило старичка, и он настоял на том, чтобы я прошел повторный осмотр у именитого доктора Хендерсона. Только в пятницу после Троицы он наконец принял решение. Было уже довольно поздно – около девяти вечера, – когда его приход отвлек меня от химических уравнений, которые я зубрил, готовясь к переводному экзамену. Старик стоял в коридоре под тусклой газовой лампой, на лице его отражалась причудливая игра теней. Он как будто ссутулился еще больше, чем в нашу первую встречу, и щеки его слегка впали.

– Дело обстоит удовлетворительно, – заговорил он дрожащим от волнения голосом, – вполне, вполне удовлетворительно. В этот знаменательный вечер вы должны отужинать со мной и отпраздновать ваше… вступление в свои права. – Тут старик закашлялся. – И долго ждать вам не придется, – добавил он, вытирая губы платком и крепко сжимая мою кисть своей длинной сухопарой рукой. – Определенно, долго ждать не придется.

Мы вышли на улицу и подозвали кеб. Я как сейчас помню каждый эпизод того вечера: стремительное, легкое движение экипажа, живой контраст света газовых и масляных ламп и электрических огней, толпы людей на улицах, ресторан на Риджент-стрит, в который мы приехали, и великолепный ужин, что нас там ждал. Поначалу я смущался от взглядов, которые хорошо одетый официант бросал на мой непритязательный костюм, и не знал, куда деть косточки от маслин, но затем шампанское разгорячило мне кровь и я обрел былую уверенность. Старик сперва заговорил о себе. Кто он такой, я узнал еще в кебе: моим новым знакомым оказался Эгберт Элвешем, знаменитый философ, имя которого мне было известно со школьной поры. Казалось невероятным, что тот, чей ум оказал на меня мощное влияние в столь ранние годы, человек, олицетворявший сам дух мысли, обернулся вдруг простоватым дряхлым старичком. Полагаю, всякий молодой человек, неожиданно очутившийся в обществе известных персон, ощущает некоторое разочарование – сродни тому, что испытывал я в тот вечер. Старик тем временем заговорил о будущем, которое, по его словам, ожидало меня вскоре, когда пересохнет слабый ручеек его жизни, о домах, литературной собственности и денежных вложениях; я и не подозревал, что философ может быть так богат. Он наблюдал за тем, как я ем и пью, и в глазах его украдкой мелькала зависть.

– Как сильно в вас желание жить! – воскликнул он и затем со вздохом (мне показалось, то был вздох облегчения) добавил: – Что ж, ждать вам осталось недолго.

– Да, – ответил я, чувствуя, как кружится голова от шампанского, – пожалуй, у меня есть будущее, и весьма славное будущее – благодаря вам. Я буду иметь честь носить вашу фамилию. Но у вас есть прошлое – прошлое, которое стоит всего моего будущего.

Он покачал головой и улыбнулся – как мне почудилось, с полупечальной признательностью за мое льстивое восхищение.

– Будущее, – сказал он. – А скажите по правде, променяли бы вы его на мое прошлое?

Официант подошел к нам с ликерами.

– Пожалуй, вы не откажетесь принять мою фамилию, мое положение, но неужели вы согласились бы – по своей воле – принять и мои годы? – продолжал старик.

– Вместе с вашими успехами, – учтиво ответил я.

Он опять улыбнулся.

– Два кюммеля[123], – обратился он к официанту и сосредоточился на бумажном пакетике, который ранее извлек из кармана, а затем произнес: – Этот час после ужина – время, предназначенное для пустяков. Вот вам образчик моей философии – один из тех, что остались неопубликованными.

Дрожащими желтыми пальцами он развернул пакетик: внутри было немного розоватого порошка.

– Здесь… – сказал он. – Хотя нет, вы сами должны догадаться, что это. Но киньте всего лишь щепотку этого порошка в кюммель – и он превратится в райский напиток.

Наши взгляды встретились, и я увидел нечто загадочное в глубине его больших серых глаз.

Меня несколько покоробило, что этот великий ученый уделяет такое внимание добавкам к ликерам. Но я сделал вид, что очень заинтересован его слабостью, поскольку выпил уже изрядно, чтобы опуститься до столь грубой лести.

Он разделил порошок поровну между нашими стаканами и, внезапно поднявшись с удивительным, необычным достоинством в движениях, протянул мне руку. Я сделал ответный жест, и мы чокнулись.

– За скорое обретение наследства, – сказал он и поднес стакан к губам.

– Нет-нет, – поспешно ответил я. – Только не за это.

Он остановился, держа стакан у подбородка, и пристально посмотрел мне прямо в глаза.

– За долгую жизнь, – произнес я.

Старик помедлил, как будто колеблясь.

– За долгую жизнь! – сказал он с внезапным взрывом смеха, и, глядя друг на друга, мы осушили стаканы.

Он неотрывно смотрел мне в глаза, и, по мере того как я пил, мной завладевало какое-то необычайно сильное чувство. С первого же глотка в голове у меня началась дикая суматоха – мне чудилось, я ощущаю почти физическое колыхание в своем черепе, а в ушах моих поднялся неистовый гул. Я не чувствовал вкуса ароматного напитка, окатившего мою глотку, – я видел только серые глаза старика, глаза, взгляд которых цепко впился в мои. Поглощение ликера, умственное смятение, шум и сумятица в голове, казалось, длились бесконечно долго. По краю сознания скользили, тут же исчезая, причудливые смутные тени полузабытых событий. Наконец старик рассеял эти чары. Громко выдохнув, он опустил свой стакан и поинтересовался:

– Ну как?

– Восхитительно, – ответил я, хотя и не почувствовал вкуса ликера.

Голова у меня кружилась, и я сел. В мыслях моих царил хаос. Потом сознание прояснилось, и я начал воспринимать окружающее в мельчайших подробностях, словно видел все в вогнутом зеркале. Поведение моего спутника как будто изменилось, стало нервным и торопливым. Он вынул часы и, морщась, взглянул на них.

– Семь минут двенадцатого! А я сегодня вечером должен… семь… двадцать пять… вокзал Ватерлоо! Мне нужно уйти немедля.

Старик потребовал счет и принялся с видимым усилием надевать пальто. Ему на помощь пришли официанты. Спустя минуту он уже сидел в кебе, а я прощался с ним, стоя возле экипажа и все еще испытывая странное ощущение детальной ясности, точно я… как бы это сказать… не только смотрел, но и чувствовал сквозь перевернутый бинокль.

– Этот напиток… – начал мистер Элвешем, приложив руку ко лбу. – Мне не следовало предлагать его вам. Завтра у вас будет раскалываться голова. Погодите секунду. Вот. – И он протянул мне плоский конвертик наподобие тех, в которых продают слабительное. – Растворите это в воде и выпейте перед сном. Тот порошок был наркотиком. Но помните: выпить это надо не раньше, чем вы отправитесь спать. От этого ваш ум прояснится. Вот и все. Еще раз вашу руку… Преемник!

Я пожал его дрожавшую кисть.

– До свидания, – произнес старик, и по его поникшим векам я понял, что и он несколько сомлел от своего мутящего разум напитка.

Внезапно встрепенувшись, он вспомнил еще о чем-то, порылся в нагрудном кармане и извлек оттуда другой пакет, на сей раз цилиндрической формы, размерами и контурами напоминавший бритвенный станок.

– Вот, – сказал он. – Чуть не забыл. Не вскрывайте его, покуда я не приду к вам завтра. Но возьмите сейчас.

Пакет оказался такой увесистый, что я едва не уронил его.

– Хорошо! – ответил я, и он улыбнулся мне через окно, меж тем как кебмен легонько стегнул кнутом дремавшую лошадь.

Белый пакет, который дал мне старик, был скреплен красными печатями с обеих сторон и посредине.

– Если там не деньги, – сказал я себе, – то или платина, или свинец.

Я крайне осторожно опустил пакет в карман и, все еще чувствуя головокружение, пошел домой сквозь толпу гуляющих по Риджент-стрит и по темным закоулкам, пролегавшим за Портленд-роуд. Я очень живо помню, какие диковинные ощущения испытывал во время этой прогулки. Я сохранял ясность сознания в достаточной мере, чтобы заметить причудливое состояние своего ума и задаться вопросом, не было ли выпитое мной снадобье опиумом – средством, совершенно мне незнакомым. Мне нынче трудно описать, сколь необычным было мое тогдашнее состояние; в общих чертах его можно определить как умственную раздвоенность. Проходя по Риджент-стрит, я пребывал в странном убеждении, что это вокзал Ватерлоо, и меня так и подмывало войти в здание Политехникума[124], словно в вагон поезда. Я протер глаза: передо мной была Риджент-стрит. С чем это можно сравнить? Ну представьте себе искусного актера, он спокойно глядит на вас, потом делает гримасу – и вот это уже другой человек! Не будет ли слишком вычурным сказать, будто мне почудилось, что с Риджент-стрит в тот миг случилось нечто подобное? Затем, когда я убедился, что это все та же Риджент-стрит, в сознании моем неожиданно всплыли и стали сбивать меня с толку какие-то фантастические воспоминания. «Тридцать лет назад, – подумал вдруг я, – мы с братом поссорились на этом месте». Тут я разразился смехом, к удивлению и удовольствию сборища ночных бродяг. Тридцать лет назад меня еще не было на свете, и у меня никогда не было брата. Порошок, несомненно, легко вызывал умственное помрачение, ибо горькая тоска об утраченном брате не отпускала меня. Когда я оказался на Портленд-роуд, расстройство рассудка приняло иной характер. Я начал сравнивать нынешний вид улицы с прежним и припоминать когда-то располагавшиеся на ней магазины. Спутанность и беспокойство мысли довольно легко объяснить, если вспомнить о выпитом мной ликере, но меня озадачивали эти на удивление яркие иллюзорные воспоминания – и не только те, что вкрались в мой мозг, но и те, что норовили ускользнуть. Остановившись у магазина живой природы Стивенса, я силился припомнить, что связывает меня с его владельцем. Мимо проехал автобус – и это прозвучало как грохот проходящего поезда. Я как будто нырнул в темный глубокий колодец в поисках воспоминаний.

– Конечно, – сказал я в конце концов, – он ведь обещал дать мне завтра трех лягушек. Как я мог забыть?

Развлекают ли сейчас детей туманными картинами?[125] Среди тех, что я помню, была одна, где вначале появлялось нечто вроде смутного призрака, который потом рос и сменялся другим. Точно так же теперь мне казалось, будто мои призрачные новые ощущения ведут борьбу с прежними, привычными для меня.

Я шел по Юстон-роуд в сторону Тоттнем-Корт-роуд, растерянный и слегка испуганный, и едва ли замечал, что следую странной дорогой, – ведь обычно я пересекал по пути целую сеть закоулков. Свернув на Юниверсити-стрит, я понял, что запамятовал номер своего дома. Лишь огромным усилием воли я вспомнил номер 11-а, да и то мне словно бы кто-то подсказал его – но кто именно, я забыл. Я старался привести мысли в порядок, перебирая в памяти происходившее за ужином, однако – хоть убейте! – не мог представить себе лицо человека, который меня угощал. Мне являлись только блеклые очертания – так видишь собственное отражение в оконном стекле. На месте мистера Элвешема я, впрочем, и видел самого себя, сидящего за столом, с блестящими глазами, разомлевшего и говорливого.

– Надо принять тот второй порошок, – сказал я себе. – Это становится невыносимым.

Ища свои спички и свечу, я сунулся не в ту часть передней, а потом засомневался, на каком этаже находится моя комната.

– Я пьян, – констатировал я. – Определенно. – И, словно в подтверждение этой мысли, без всякой причины споткнулся о ступеньку лестницы.

На первый взгляд моя комната показалась мне незнакомой.

– Что за вздор! – пробормотал я, оглядываясь по сторонам. Усилием воли мне как будто удалось вернуться в действительность, и странная фантазия сменилась привычной обстановкой. Вот хорошо знакомое зеркало, за край рамы которого засунуты мои записи о свойствах белков, вот моя повседневная одежда, как всегда раскиданная по полу. И тем не менее во всем этом чувствовалось что-то нереальное. Я не мог отделаться от засевшего в голове нелепого убеждения, будто нахожусь в поезде, только что остановившемся на какой-то незнакомой станции, и глазею в окно вагона. Пытаясь избавиться от иллюзии, я крепко сжал руками спинку кровати. «Может быть, это ясновидение, – подумалось мне. – Надо будет написать в Общество психических исследований»[126].

Я положил запечатанный сверток на туалетный столик, сел на кровать и начал снимать ботинки. Казалось, картина моих нынешних ощущений написана поверх другой и та настойчиво старается проступить сквозь первую.

– Черт побери! – воскликнул я. – Я что, спятил или впрямь нахожусь сразу в двух местах?

Наполовину раздевшись, я высыпал порошок в стакан. Он зашипел в воде, окрасив ее в флуоресцентный янтарно-желтый цвет. Я выпил все до дна, и, не успел я лечь, мой ум успокоился. Едва коснувшись щекой подушки, я провалился в глубокий сон.

Пробудившись внезапно, я обнаружил, что лежу на спине. Во сне мне мерещились какие-то диковинные твари. Каждому, вероятно, знакомы такие гнетущие, тревожные сновидения, которые продолжают странным образом тяготить человека даже наяву. Во рту у меня чувствовался необычный привкус, руки и ноги затекли, по коже пробегал озноб. Я лежал неподвижно, не поднимая головы от подушки, и ждал, что отчужденность и страх, возможно, пройдут и мне снова удастся вздремнуть; но вместо этого непонятные ощущения только нарастали. Поначалу я не замечал, что вокруг меня что-то не так. Комната была едва освещена, практически тонула во тьме, и мебель проступала в виде смутных пятен абсолютной черноты. Натянув одеяло на лицо до самых глаз, я всматривался во мрак.

Мне взбрело в голову, будто кто-то проник ко мне в комнату и украл пакет с деньгами, но, немного полежав и стараясь ровно дышать, чтобы вызвать сон, я понял, что это всего лишь плод моего воображения. Однако меня не отпускала тревожная уверенность: что-то случилось. С трудом оторвав голову от подушки, я вперил взор в темноту. Причины своего беспокойства я не понимал. Я вглядывался в тусклые очертания предметов и по большей или меньшей плотности мрака угадывал, где находятся шторы, стол, камин, книжные полки и так далее. Затем что-то в расположении этих темных пятен показалось мне непривычным. Может быть, кровать повернута изголовьем в другую сторону? Вон там должны быть полки с книгами, но там неясно высилось нечто мертвенно-бледное и ничуть на них не похожее, – да и для рубашки, брошенной на спинку стула, оно было чересчур велико.

Преодолевая ребяческий страх, я сбросил одеяло и свесил ноги со своей низкой кровати; но, вместо того чтобы коснуться пола, они едва достигли кромки матраса. Я сделал, так сказать, вторую попытку – придвинулся к краю кровати. Возле нее на сломанном стуле должны были находиться свеча и спички. Я протянул руку и… не нащупал ничего. Пошарив в темноте, я наткнулся на какую-то тяжелую и плотную занавесь, зашуршавшую, когда ее коснулись мои пальцы. Я ухватился за нее и потянул на себя; оказалось, что это полог над изголовьем моей кровати.

Теперь я окончательно проснулся и начал осознавать, что нахожусь в незнакомой комнате. Я был озадачен. Я попытался мысленно восстановить обстоятельства минувшего вечера и с удивлением обнаружил, что помню все как нельзя более отчетливо: ужин, передачу пакетиков, мои гадания касательно того, опоили меня или нет, медлительность, с которой я раздевался, прохладу подушки в тот момент, когда я коснулся ее разгоряченной щекой. Внезапно я засомневался: было ли это накануне или днем раньше? Так или иначе, комната была мне незнакома, и я понятия не имел, как в ней очутился. Туманный бледный силуэт становился все бледнее, и я догадался, что это окно, а возле него – темный овал туалетного зеркала, где отражался тусклый свет зари, проникавший сквозь шторы. Я встал – и поразился необычному чувству слабости и неуверенности, которое при этом испытал. Вытянув перед собой дрожащие руки, я медленно двинулся к окну, но все же наткнулся на стул и ушиб колено. Я пошарил вокруг зеркала (которое оказалось очень широким и украшенным изящными латунными подсвечниками), чтобы найти шнурок от шторы. Шнурка я не отыскал, но случайно поймал пальцами кисточку шторы, и та, щелкнув пружиной, поднялась.

Из окна мне открылся совершенно неведомый вид. Ночь выдалась пасмурная, и сквозь серую пелену кустистых облаков едва пробивались робкие лучи рассвета. У самого горизонта облачный покров был окаймлен багряной полосой. Ниже все тонуло в полумгле: дымчатые холмы, расплывчатая громада домов с остроконечными башенками, деревья, похожие на чернильные пятна, а под окном – сплетение темных кустов и бледно-серые дорожки. Все выглядело столь незнакомым, что на миг мне почудилось, будто я все еще сплю. Я ощупью исследовал туалетный столик: похоже, он был сделан из полированного дерева и довольно затейливо обставлен – там находились хрустальные флакончики и щетка для волос. Кроме того, на блюдечке лежала какая-то странная вещица подковообразной формы, с гладкими твердыми выступами. Ни спичек, ни подсвечника я отыскать не смог.

Я снова обвел взглядом комнату, и теперь, когда штора была поднята, неясные призраки предметов, составлявших интерьер, выступили из темноты: внушительная кровать с пологом и камин с широкой белой полкой, отливавшей мраморным блеском.

Я прислонился к туалетному столику, закрыл и снова открыл глаза и попытался собраться с мыслями. Все происходящее выглядело слишком реальным, чтобы счесть это сном. Я был готов поверить, что от выпитого накануне странного напитка в моей памяти образовался какой-то провал и что, возможно, я уже вступил в права наследства, а затем внезапно забыл обо всем случившемся с того момента, как на меня свалилось нежданное счастье. Может быть, ситуация прояснится, если я немного подожду? Однако воспоминание об ужине со старым Элвешемом оставалось необычайно свежим и ярким. Шампанское, внимательные официанты, порошок, напитки – я мог бы с уверенностью заключить пари, что все это было лишь несколько часов назад!

А потом произошло нечто столь заурядное и вместе с тем столь ужасное, что я и поныне содрогаюсь, обращаясь мыслями к той минуте. Я заговорил вслух.

– Как, черт возьми, я здесь очутился?.. – спросил я себя.

И голос был не мой!

Голос был не мой – он звучал много тоньше и иначе резонировал в моей черепной коробке, дикция была нечеткой. Стараясь успокоиться, я схватился одной рукой за другую – и ощутил хрупкую стариковскую кость под складками дряблой кожи.

– Несомненно, – произнес я тем жутким голосом, который неведомо как поселился у меня в гортани, – несомненно, это сон!

Быстрым, почти инстинктивным движением я сунул в рот пальцы. Мои зубы исчезли. Кончики пальцев нащупали только мягкие края сморщенных десен. От страха и отвращения мне сделалось дурно.

Я ощутил жгучее желание увидеть себя, чтобы немедля удостовериться в той ужасной, омерзительной перемене, какую претерпел мой облик. Пошатываясь, я добрел до каминной полки и принялся шарить по ней, ища спички. Тем временем из горла моего вырвался лающий кашель, и я плотнее запахнул толстую фланелевую ночную рубашку, которая, как оказалось, была на мне надета. Спичек я не обнаружил – и вдруг осознал, что руки и ноги у меня закоченели. Шмыгая носом, кашляя и, вероятно, слегка постанывая, я поплелся обратно к кровати. «Несомненно, это сон, – жалобно твердил я снова и снова, водворяя себя в постель, – несомненно, сон». В этом повторении одного и того же читалось старческое слабоумие. Укрывшись чуть ли не с головой одеялом и засунув дряблые руки под подушку, я вознамерился успокоиться и заснуть. Без сомнения, все это был только сон. Утром он развеется, и я проснусь сильным и бодрым, найду себя таким же юным и жадным до знаний, как и прежде. Я закрыл глаза, задышал ровнее и, когда это не помогло, начал не торопясь возводить в разные степени число три.

Однако то, чего я так сильно желал, не приходило. Заснуть я не мог. И моим сознанием все прочнее завладевала мысль о том, что постигшая меня перемена – это неумолимая реальность. Вскоре я заметил, что лежу широко раскрыв глаза, позабыв про степени числа три, и ощупываю сухощавыми пальцами сморщенные десны. Я действительно разом и совершенно неожиданно для себя самого превратился в старика. Каким-то непостижимым образом я проскочил через всю свою жизнь до самой старости; каким-то обманным путем меня лишили всего лучшего, что есть в жизни, – любви, борьбы, силы и надежды. Я зарылся лицом в подушку, стараясь убедить себя, что такие галлюцинации возможны. За окном неприметно, но неуклонно светало.

Наконец, отчаявшись уснуть, я сел в постели и огляделся по сторонам. Холодный полусвет позволял осмотреть комнату. Она была просторна и хорошо обставлена – лучше всех других комнат, в которых мне когда-либо доводилось спать. На маленькой стойке в нише стены смутно виднелись свеча и спички. Я сбросил одеяло и, ежась от сырости, неизбежной ранним утром даже в летнюю пору, встал и зажег свечу. Затем, дрожа так сильно, что гаситель для свечи задребезжал на своем зубце, я неверным шагом проследовал к зеркалу и увидел… лицо Элвешема! Я смутно предчувствовал это, но тем не менее увиденное было ужасно. Он и прежде казался мне физически слабым и жалким, но теперь, когда я увидел его одетым только в грубую фланелевую ночную рубашку, распахнутую и открывавшую тощую шею, теперь, когда это было мое собственное тело, – я не в силах описать его безнадежную дряхлость. Впалые щеки, беспорядочные пряди грязноватых седых волос, мутные слезящиеся глаза, дрожащие сморщенные губы, приоткрывающие влажную розовую полость рта и жуткие темные десны… Вы, пребывающие и сознанием, и телом в своем естественном возрасте, не в состоянии представить себе, что означало для меня это дьявольское заточение. Быть молодым, полным желаний и энергии юности, – и оказаться запертым и раздавленным в этой шаткой телесной развалине!..

Но я отвлекся от своего рассказа. Метаморфоза, которая со мной произошла, на какое-то время, по-видимому, повергла меня в полное смятение. Уже совсем рассвело, когда я несколько пришел в себя и ко мне вернулась способность рассуждать. Каким-то непостижимым образом я изменился, хотя как это было проделано, если не волшебством, сказать не берусь. Только теперь мне открылась дьявольская хитрость Элвешема. Я вдруг со всей очевидностью понял, что, так же как я оказался в его теле, он завладел моим телом, моей силой и, стало быть, моим будущим. Но как доказать это? Даже мне самому, когда я размышлял об этом, случившееся казалось столь невероятным, что у меня голова пошла кругом и я вынужден был себя ущипнуть, снова ощупать свои беззубые десны, опять посмотреться в зеркало и потрогать предметы вокруг – и только тогда смог трезво взглянуть в лицо фактам. А что, если вся моя жизнь была галлюцинацией? А что, если я на самом деле – Элвешем, а он – это я? А что, если Иден всего лишь привиделся мне во сне? Существовал ли вообще на свете какой-то Иден? Но, будь я Элвешемом, я бы помнил, где находился накануне утром, как называется город, в котором я жил, и те события, что предшествовали моему сновидению. Я барахтался в паутине разноречивых догадок, и мне пришло на ум странное раздвоение моих воспоминаний минувшим вечером. Но теперь сознание мое было ясным. У меня не возникало даже тени каких-либо воспоминаний, которые не имели бы отношения к Идену.

– Так и спятить недолго! – вскричал я своим новым, тонким голосом. Шатаясь, я поднялся, подтащил свое ослабевшее и отяжелевшее тело к умывальнику и окунул седую голову в таз с холодной водой. Потом, вытираясь полотенцем, я вновь принялся думать. Но это было напрасно. Вне всяких сомнений, я ощущал себя Иденом, а не Элвешемом. Но Иденом в теле Элвешема!

Родись я в какую-нибудь другую эпоху, я счел бы себя заколдованным и смирился бы со своей долей. Но в наше скептическое время не принято верить в чудеса. Здесь был налицо некий психологический фокус. И то, что проделали одно зелье и один пристальный взгляд, могут отменить другое зелье и другой пристальный взгляд – или какое-то иное средство в подобном роде. Людям и прежде случалось терять память. Но обмениваться воспоминаниями, как зонтиками!.. Я рассмеялся – и, увы, это был не здоровый смех, а хриплое старческое хихиканье. Я вообразил, как старик Элвешем потешается над моей плачевной участью, и меня охватил порыв несвойственного мне гнева. Я начал лихорадочно надевать на себя то, что валялось на полу, и, только завершив туалет, заметил, что облачен во фрачную пару. Открыв шкаф, я нашел там повседневную одежду – клетчатые брюки и старомодный шлафрок. Я водрузил на свою почтенную голову почтенную курительную шапочку[127] и, слегка покашливая от усердия, проковылял на лестничную площадку.

Было, вероятно, без четверти шесть; шторы на окнах были опущены, и в доме стояла тишина. Площадка оказалась просторной, широкая, устланная роскошным ковром лестница уходила вниз, в темный холл, приоткрытая дверь напротив позволяла разглядеть бюро, вращающуюся книжную этажерку, спинку рабочего кресла и многочисленные полки, забитые томами в изящных переплетах.

– Мой кабинет, – пробормотал я и поплелся через площадку. Но звук собственного голоса подал мне одну мысль, и, вернувшись в спальню, я вставил зубные протезы, которые без труда заняли свое привычное место.

– Так-то лучше, – сказал я, поскрежетал зубами и снова направился в кабинет.

Ящики бюро были заперты, откидная крышка его – тоже. Ключей в кабинете, равно как и в карманах брюк, я не обнаружил. Я опять проследовал в спальню и обшарил карманы фрака, а потом и всей прочей одежды, имевшейся в комнате. Меня одолевало нетерпение, и после моих розысков спальня, вероятно, приобрела такой вид, будто в ней побывали грабители. Я не нашел не только ключей – ни единой монеты, ни одного клочка бумаги, словом, ничего, кроме чека за вчерашний ужин.

На меня вдруг навалилась странная усталость. Я сел и уставился на разбросанную там и сям одежду с вывернутыми наружу карманами. Умоисступление, в котором я пребывал поначалу, прошло. С каждой минутой я все яснее сознавал, как досконально мой враг продумал свой план, и все отчетливее видел безнадежность собственного положения. Через силу поднявшись, я торопливо захромал обратно в кабинет. На лестнице служанка поднимала шторы. Полагаю, выражение моего лица ее изумило. Я закрыл за собой дверь кабинета и, схватив кочергу, атаковал запертое бюро. За этим занятием меня и застигли. Крышка бюро была расколота, замок взломан, письма извлечены из ящиков и разбросаны по комнате. В приступе старческой злобы я раскидал перья и опрокинул чернильницу. Вдобавок оказалась разбита большая ваза, стоявшая на каминной полке; как это случилось, мне неведомо. Я не нашел ни чековой книжки, ни денег, ни сколь-либо полезных указаний на что-то, что могло бы вернуть мне мое тело. В бешенстве я крушил ящики бюро, когда в кабинет ворвался дворецкий с двумя служанками.

Таковы подлинные обстоятельства моего превращения. Моим отчаянным признаниям никто не верит. Меня принимают за безумца, и даже сейчас я нахожусь под присмотром. Однако я пребываю в совершенно здравом рассудке, и, желая доказать это, я сел и записал в подробностях все, что со мной произошло. Пусть читатель сам решит, есть ли в логике или манере приведенного выше рассказа хоть намек на безумие. Я молодой человек, запертый в теле старика. Но всем вокруг этот неоспоримый факт представляется невероятным. Естественно, я кажусь сумасшедшим тем, кто в это не верит; естественно, я не знаю, как зовут моих секретарей, слуг и соседей, не знаю врачей, что приходят меня обследовать, не знаю названия городка, в котором нахожусь (где бы он ни был). Естественно, я чувствую себя потерянным в собственном доме и страдаю от множества различных неудобств. Естественно, я задаю в высшей степени странные вопросы. Естественно, я кричу и плачу и испытываю приступы уныния. У меня нет ни наличных денег, ни чековой книжки. Банк не признает моей подписи, поскольку у меня, полагаю, все еще почерк Идена, пусть и несколько изменившийся из-за слабости мышц. Люди, что присматривают за мной, не позволят мне самому пойти в банк; да, по правде говоря, в этом городке, вероятно, и банка-то нет, а мой текущий счет открыт в каком-то районе Лондона. Похоже, Элвешем скрывал от своих домочадцев имя своего поверенного – я ничего толком об этом не знаю. Элвешем, разумеется, усердно изучал психологию и психиатрию, и мои рассказы о случившемся лишь сильнее убеждают всех вокруг, что я сошел с ума от долгих раздумий над тайнами человеческой психики. Воистину, тождество личности – не более чем пустая фантазия! Два дня назад я был цветущим юнцом, у которого вся жизнь была впереди; а сейчас я – злобный старик, неопрятный, несчастный, отчаявшийся, блуждающий по огромному роскошному чужому дому под пристальными взглядами людей, которые боятся и сторонятся меня, как безумца. А Элвешем в Лондоне начинает жить заново в крепком молодом теле, с мудростью и знаниями, накопленными за семьдесят лет. Он украл мою жизнь.

Я плохо представляю себе, как такое стало возможным. В кабинете я нашел горы рукописных заметок, по большей части относящихся к психологии памяти; в некоторых из них содержатся вычисления или шифровальные знаки, решительно непонятные для меня. Отдельные пассажи указывают на то, что Элвешема занимала также философия математики. Насколько я понимаю, он переместил всю совокупность своих воспоминаний, составлявших его личность, из этого дряхлого иссушенного мозга в мой – и сходным образом перенес мои воспоминания в отвергнутую им телесную оболочку. Фактически мы поменялись телами. Но как подобный обмен стал возможен, я не в силах уразуметь. Всю свою сознательную жизнь я был материалистом, однако здесь мне неожиданно довелось столкнуться с явным случаем отделения духа от материи.

Я собираюсь осуществить один отчаянный эксперимент и, как только закончу писать, примусь за дело. Этим утром при помощи кухонного ножа, втихаря утащенного во время завтрака, мне удалось взломать потайной, но довольно приметный ящик в этом чертовом бюро. Внутри я не обнаружил ничего, кроме зеленого стеклянного флакончика с белым порошком. На горлышке флакона имеется ярлычок, на котором написано лишь одно слово: «Освобождение». Возможно – и даже весьма вероятно, – это яд. Я сознаю, что Элвешем подсунул мне яд, более того, я был бы уверен, что таким образом он намеревался разделаться с единственным свидетелем против него, не будь флакончик так тщательно припрятан. Этот человек фактически решил проблему бессмертия. Если не произойдет чего-то непредвиденного, он будет жить в моем теле, покуда оно не состарится, а затем отбросит его и, найдя себе новую жертву, присвоит ее силу и молодость. Памятуя о его бессердечии, я страшусь при мысли о том, как он станет от раза к разу набираться опыта, который… Как давно уже он перепрыгивает из одного тела в другое?..

Но я устал писать. Порошок, похоже, легко растворяется в воде… И не сказать, что раствор неприятен на вкус.

На этом рассказ, найденный на письменном столе мистера Элвешема, обрывается. Его бездыханное тело лежало между столом и креслом, отброшенным назад, очевидно, в предсмертных конвульсиях. Вся эта история была нацарапана карандашом, неровным почерком, ничуть не похожим на обычный аккуратный почерк покойного. Остается упомянуть еще два примечательных факта. Не подлежит сомнению, что между Иденом и Элвешемом существовала какая-то связь, поскольку все состояние последнего было завещано молодому человеку. Однако он не получил наследства. К тому моменту, когда Элвешем покончил с собой, Иден, как ни странно, был уже мертв. Сутками раньше на оживленном перекрестке Гауэр-стрит и Юстон-роуд его сбил кеб; смерть оказалась мгновенной. Так что единственного человека, который мог бы пролить свет на это фантастическое повествование, расспросить уже невозможно. И потому без дальнейших пояснений я оставляю приведенную выше необыкновенную историю на суд читателя.

1896