Долина смерти. Век гигантов

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Нужно было подняться в гору, продравшись через буйные побеги молодняка пихты; затем по опушке леса, увитого лианами, доехать до глубокого ущелья, разрубавшего лес на две части, и по ущелью, нигде не сворачивая, по горной речушке, бесившейся в узком русле, прямиком следовать до селения. Дорогу-то Митька хорошо знал. Не потому, что он здесь когда-то был, наоборот, как раз в этом месте никогда не был. А потому, что хорошо ее запомнил, когда, трепетно прижавшись к подзорной трубе, с горы искал пропавшего друга.

Дорогу-то Митька знал. И поэтому, спустившись в ущелье, к речонке, бесившейся по круглолобым камням, сейчас же заблудился… Впрочем, это произошло не сразу: «сейчас же» — понятие растяжимое от одной минуты до шестидесяти…

Все шло хорошо до той самой поры, пока из-под полуразрушенного дождями, солнцем и ветром пласта бурого песчаника в диком обрыве ущелья не выполз на свет белый пласт рассыпчатого мергеля с включенными в толщу его любопытными окаменелостями. Пласт мергеля — Дмитрию ли Вострову в этом сомневаться? — не-сом-нен-но, без-о-го-во-роч-но принадлежал к кайнозойской эре развития земли; Востров скажет, беря это на полную свою ответственность, точнее: к эоценовой ее эпохе. Почему? Да потому, что наряду с прослойками мергеля встречались жилы бурого угля и залежи аспидного сланца, некогда образованные обширными лесами и болотистыми лугами, характерными для кайнозойской эры. Если этого мало, пожалуйста, — имеются еще гораздо более неопровержимые доказательства: между бурым углем и мергелем, наполовину выдаваясь в воздух и вися над обрывом, находился выбеленный солнцем череп древнего животного — анаплоте-рия, как известно, совмещавшего в себе признаки носорога, быка и свиней. Какой невежа осмелится заявить, что анаплотерий появился раньше эоцена? Никакой… Впрочем, если кто и осмелится, ему никто не поверит… Следовательно, пласт мергеля не-ос-по-ри-мо принадлежал к кайнозойской эре развития земли, именно к эоценовой ее эпохе.

Но тут и была зарыта собака: над мергелем шел пласт бурого песчаника… в песчанике были включены окаменелости гигантских раковин — аммонитов — величиной с хорошее колесо от телеги и гигантских каракатиц, имевших на задней части туловища раковину в два фута длиной… Но дело не в величине, не в каракатицах и аммонитах, находки которых не составляют большой редкости, а в том, что пласт песчаника — Вострову ли в этом сомневаться? — несом-нен-но, без-о-го-во-роч-но был древнее пласта мергеля на целые десятки миллионов лет, принадлежа к мезозойской эре, а он… а он… лежал над последним (?!)…

— Даю голову на отсечение!.. — громово вскричал Дмитрий Востров, вылетая из седла и карабкаясь по мергелю к черепу анаплотерия.

— …голову на отсечение! Тут природа сыграла жестокую шутку над молодой наукой геологией… Где это видано, чтобы более древний пласт лежал над менее древним?! Где это видано, говорю я!?.

Но череп анаплотерия, скаля потрескавшиеся и оббитые веками зубы, без-о-го-во-роч-но заявлял о своей принадлежности к эоценовой эпохе, к пласту мергеля, на котором он жил и в котором был погребен…

Лошадь Вострова, не чувствуя над собой присмотра и опеки, задрав хвост по-жеребячьи и взвизгивая от удовольствия, понеслась одна по направлению течения бурливой речонки. Митька, конечно, на такую мелочь не обратил ни серьезного, ни какого другого внимания. Он чувствовал одно: ему нанесено оскорбление, которое может быть смыто только кровью, и поэтому, обрывая пальцы в кровь, он полз и полз вверх по пласту, в котором застряла ехидная голова…

Детальное обследование подтвердило ему, что или природа в припадке ребячьей проказливости перековеркала пласты, или геологи со всей своей молодой наукой сели в глубокую калошу, в которую (признаться) они частенько саживались и раньше.

Но ведь это же грустно! Это, во-первых, подрывало в Митьке веру в науку, во-вторых, перевертывало всякое представление его о ходе геологических процессов на земной поверхности…

Грустный, с опечаленными очами, с поникшими к земле плечами, Митька сполз с обрыва и, погруженный в тягостные думы, машинально побрел вниз по реке, очень смутно представляя себе, за каким чертом он идет куда-то?… Потом, придя в нормальные свои чувства, он сообразил, что заблудился.

…Ущелье имело несколько рукавов, похожих друг на друга, как две слезы из одного глаза…

О своем коне, на котором остались карабин и походная сумка, Дмитрий Востров забыл безотносительно. Конь был лишь случайным эпизодом в его путешествии: как можно было помнить о каком-то коне?

Отчаявшись найти дорогу, он снова полез на обрыв в надежде с его вершины увидеть потерянное, но, не добравшись до нее, заметил дымок, поднимавшийся из того же ущелья. Это заставило его спуститься обратно.

Дымок поднимался от костра, разложенного на берегу речонки под навесом мшистой скалы. Около костра за куст бузины были привязаны две лошади, а около них, на походном стуле, укрепив зеркальце в трещине громадного валуна, сидел человек с квадратным подбородком и брился. Он кинул на подходившего короткий спокойный взгляд, намылил щеку и тогда спросил:

— Вы ищете свою лошадь?

— Н — нет… то есть, да!.. — отвечал Востров, вдруг вспоминая, что ведь лошадь-то у него, действительно, была.

— Тэ-тэ… — сказал человек с квадратным подбородком, не отрываясь от зеркальца. — Как можно так отвечать?… Ищете вы или не ищете?…

— Ну да, ищу…

— Вот она, привязана…

— Да, я уже заметил… благодарю вас…

Не дожидаясь приглашений, Митька опустился возле костра, на котором варилось в котелке что-то очень вкусное и приятно щекочущее обонятельные нервы.

— Что это у вас варится, гражданин? — спросил он, вспоминая, что не ел со вчерашней ночи.

— Суп, — отвечал квадратный подбородок, продолжая энергично скоблиться бритвой. — Суп из черепах…

— Речных, да?…

— Нет, на горе ловил…

— О, это, должно быть, очень вкусно…

— Я поделюсь с вами.

— Благодарю вас. Не смею отказаться… Знаете что? — вдруг перешел Востров к событию, взволновавшему его. — Иду это я по ущелью… Два пласта. Один, несомненно, эо-ценовый, другой — из мезозойской эры, приблизительно мелового периода… И представьте себе: первый пласт лежит под вторым (?)…

— Да-а-а… — изумился человек с квадратным подбородком, переворачиваясь на стуле с намыленной физиономией.

— Не может быть…

— Представьте себе, что так… — уныло, но твердо возразил Митька. — Пойдемте, я вам покажу…

Но квадратный подбородок не выразил немедленного желания идти с Митькой и снова повернулся к зеркальцу.

— Вы уверены в этом? — тем не менее, спросил он с прежним интересом.

И Митька, задыхаясь от оскорбления, нанесенного ему черепом анаплотерия, торопливо, расплескивая голосом море горечи, поведал неожиданному собеседнику все свои соображения по поводу древности пластов.

— Это крайне интересно, — отозвался квадратный подбородок, проходясь в последний раз по гладко выбритым щекам. — Это крайне интересно… Пожалуйста, помешайте суп… А кто вы такой? Чем вы здесь занимаетесь?…

— Я Востров, Дмитрий Ипполитович… Геолог я, а вы?…

Человек на стуле резко обернулся и окинул острыми глазами изобретателя детрюита, пока тот мешал ложкой в котелке.

— А я — Ипостасин, Андрей Васильевич… — сказал он, продолжая колоть взглядом.

— Да что вы?… — недоверчиво воскликнул Востров и даже приподнялся с земли.

— Вы слышали эту фамилию?… — подчеркивая последние два слова, спросил назвавшийся Андреем Ипостасиным.

— Да как же, в одной квартире жили… не с Андреем, а с Василием… — поправился Востров.

Теперь изумился «Андрей Ипостасин».

— Тэ-тэ-тэ… Василий?… Ведь это мой брат… В Москве жил на Никитской… Очень приятно, очень приятно с вами познакомиться…

— Н-но… — протянул Митька, с некоторой нерешительностью пожимая протянутую к нему руку, — …мне Василий ни разу не говорил, что имеет брата…

— Это семейная история… — нахмурился «Андрей Ипос-тасин». — Семейная драматическая история… Мы были принуждены жить врозь и — до некоторых пор — забыть друг о друге… Я жил с малых лет в Америке, он — в Москве…

Востров, безусловно, не поверил этому объяснению: слишком хорошо он знал дьяконовскую родню, но, сделав простоватый вид, спросил невинно:

— Где же теперь находится ваш брат?…

— О, теперь он важная шишка… — горделиво произнес «Андрей Ипостасин», продолжая упорно-пристально разглядывать нового знакомого. — Он, видите ли, сделал важное изобретение… Открыл новый элемент радиоактивного ряда и теперь переехал в Америку, так как Российское правительство не захотело купить у него изобретения…

— Это неправда!.. — брякнул Востров, по своему обыкновению наливаясь кровью. — Неправда!.. — повторил он и внезапно осекся, сообразив, что чуть было не перескочил за пределы своего инкогнито.

— Что такое? Что такое — неправда? — холодно прищурившись, спросил квадратный подбородок, и глаза его зажглись не то гневом, не то радостью.

Митька сразу превратился в добродушнейшего простака, а нутром насторожился, как перед боем.

— Извините, — сказал он с мелким, глуповатым смешком, — я совершенно забыл, что вы его брат… Но здесь какое-то недоразумение. Я Василия знаю так же хорошо, как самого себя. Он никогда не занимался химией, ведь он простой дьякон. Ваш брат тоже дьякон?…

— Он был дьяконом, — твердо сказал квадратный подбородок, — но теперь он уже не дьякон… давно бросил это занятие… Теперь он, как я уже имел честь вам сообщать, известное лицо, большой изобретатель и почти миллионер…

Митька, чувствуя на себе пронизывающий взгляд подозрительного знакомца, снова подавил судорогу возмущения и воскликнул с дурашливым смешком:

— Всякие бывают метаморфозы под луной, друг Горацио…

— Совершенно верно, — согласился самозванец и пригласил Митьку к готовому супу.

За супом словесный бой продолжался, причем один из бойцов знал, чего он добивается, другой барахтался в самозащите. Англичанин — он же «Андрей Ипостасин» — вел определенную линию к установлению личности и истинных целей путешествия Вострова. Востров терялся в догадках, не зная, чего от него хочет странный путешественник, наводящий красоту на свои щеки даже в глухих дебрях гор.

После супа англичанин вызвался проводить Вострова к селению, дорогу к которому тот потерял. Митька поблагодарил и согласился.

Новые приятели, возобновив геологический разговор, не торопясь, двинулись в дорогу…

А Безменов ждал час, другой. Горячился, проклинал медлительность своего ученого друга и переругивался с бандитами. На исходе второго часа он не выдержал и, привязав бандитов к деревьям — на всякий случай, чтобы они об острые камни не перерезали пут, — поехал разыскивать приятеля…

…Около каузальных пластов Востров приостановил лошадь, выжидая, когда следовавший сзади англичанин поравняется с ним. Он хотел показать ему голову анаплотерия, так грубо нарушившую гармонию его геологических познаний, и снова пожаловаться на сумасбродную природу, уложившую пласты в порядке, не признаваемом геологией. Но… ему более не пришлось жаловаться…

Англичанин, действительно, подъехал сзади. И, взмахнув перевернутым хлыстом, массивным наконечником ударил его по голове. Митька клюнул носом в гриву лошади, хотел подняться и получил второй удар, после которого скатился на землю.

Холодно и спокойно глядел англичанин на свою жертву, скорчившуюся у его ног в причудливой позе. Потом неторопливо сошел с лошади и педантично обыскал Мить-кины карманы. Нашел злосчастную карту… Пунктирная линия, ведущая вглубь страны, к горному кряжу и совпадавшая с указанным ему мингрельцем направлением, утвердила его в подозрении, что Дмитрий Востров не для изучения геологии приехал в Закавказье, а для розыска дьякона…

— Тэ-тэ-тэ… — усмехнулся он в хорошо выбритый подбородок. — Приятно, что я такой догадливый… Теперь я знаю, где искать дьякона…

…Проезжая по опушке леса, он был остановлен криками о помощи, шедшими из густой зеленой чащи, далеко снизу. Разумеется, это его нисколько не касалось. Но в криках о помощи не заключалось ничего такого, что говорило бы о смертельной опасности. Кричали в два голоса — равномерно, спокойно, монотонно. Шум водопада несколько заглушал голоса.

Кричали:

— По-мо-ги-те!.. По-мо-ги-те!..

Это было, по меньшей мере, любопытно, и англичанин свернул в лесную глушь.

Когда стало ясно, что кричали двое мужчин, в паузах переговаривавшихся между собой тихо, но без уныния, он слез с лошади, привязал ее к дереву, а сам неслышными шагами приблизился к месту странного происшествия.

Два голых человека привязаны к двум разным деревьям. Ни того, ни другого англичанин не знал. Люди, как будто, интеллигентные, если судить по лицам; во всяком случае, заслуживающие помощи.

— Что такое, господа? — спросил англичанин, выныривая из густых зарослей. Револьвер, разумеется, находился в его руке, а не в кармане.

Ответил человек с птичьим горбатым носом:

— Отвяжите нас скорее… Бандиты могут вернуться…

— Но кто вы такие?…

— Ах, да не все ли равно?… Смотрите, как нас искусала мошкара…

Англичанин бросил равнодушный взгляд на обнаженные тела — на них не было живого места.

— Кто эти бандиты? — спросил он.

— Отвяжите, бога ради. Не видите разве, как мы страдаем?… Это наши политические противники…

— К какой партии они принадлежат?…

— Большевики! Анафемские большевики!.. — промычал человек с разбитым подбородком.

— А, — сказал англичанин. — Тогда я вас отвяжу…

Вынув нож, он несколькими верными взмахами порезал путы, прикреплявшие Сидорина и Аполлона к деревьям.

— Больше я вам не нужен? — с изысканной вежливостью откланялся он и, не дожидаясь ответа, исчез в кустах.

— Проклятый англичанишка… — прошипел ему вслед Сидорин. — Что ему здесь нужно?…

Схватив одежду, бандиты, не одеваясь, прыснули в кусты по стопам своего освободителя.

Через полчаса к водопаду вернулся Безменов с Митькой, ерзавшим по седлу тяжелым кулем. Рабфаковец мрачно глянул на опустевшие деревья, свирепо плюнул, но ничего не сказал. Тем более не мог сказать чего-либо его ошеломленный друг.