Долина смерти. Век гигантов

9
«Папа арийцев». — Медик трактует о заре человечества. — Плиоцен — век гигантов. — О первобытной родине человечества. — Погребенная Гондвана. — Великое переселение. — Вырождение плиоценщиков. — Скальпель против революций вообще. — Николка обещает не вмешиваться в «семейные отношения» плиоценщиков

Целых два дня, забыв о пище и питье, забыв о суровом плиоцене, о надвигавшейся неумолимо зиме, Скальпель отдавался изучению высохшего трупика. К великому смятению краснокожих, он сначала в течение десяти часов мочил его в воде, затем парил над раскаленными камнями и, наконец, изрезал по всем направлениям.

— Это — жестоко, но этого требует наука, — оправдываясь, говорил он. Впрочем, по истечении двух дней, с кропотливостью часовых дел мастера, Скальпель снова собрал весь труп, сшил его и даже причесал. «Папа арийцев», в результате всех этих манипуляций, стал выглядеть значительно моложе и свежее.

На третий день, поймав вернувшегося с охоты Николку и прижав его к стене, на виду двадцати пар первобытноизумленных глаз, Скальпель разрядился лекцией:

— «Пъпа арийя» — не обезьяна, милостивый государь, как изволили вы легкомысленно выразиться, и не ребенок, что можно было подумать с первого взгляда. «Пъпа арийя» — взрослый индивид. Скажу больше и скажу смелей: он — человек, находящийся в весьма преклонных летах, — его коренные зубы стерты почти до основания, его черепные швы исчезли, сгладились под влиянием времени. «Пъпа арийя» — старик… проникнитесь, милостивый государь, должным вниманием и должным уважением к тому, что я имею вам сообщить…

— Проникся… — пробормотал Николка, на самом деле проникаясь отчаянием, так как видел, что заряд медика велик и десятки минут не в состоянии исчерпать его.

— Я вам дал доказательства, — непреклонный, как базальтовая гора, продолжал медик, — дал доказательства, что исследуемый нами труп, вернее — мумия, принадлежит индивиду почтенных лет, но я еще не доказал вам, что он — человек…

— Я же верю вам… — рванулся Николка в сторону.

— Милостивый государь! — вскричал медик и поймал Николку за пояс. — Милостивый государь! Вера — чушь! Коммунист не должен говорить такой ерунды. Коммунист всегда и во всем должен требовать доказательств! Всегда доказательств, и во всем доказательств, и больше ничего!.. Слушайте…

Убитый ловким дипломатическим ходом, Николка упал на землю, куда его, кстати, увлек ученый медик, и, стиснув челюсти, обрек себя на мученичество. — «Все равно, больше часа слушать не стану», — успокоил он себя.

— Слушайте! — еще раз предупредил медик и стал извергать каскадом выношенные в течение двух дней убедительные фразы: — Он — человек, но человек зари человечества, т. е. в нем мы имеем ту переходную форму, которую ученые всех стран и народов безуспешно искали на земном шаре и не найдут. Не найдут! — клянусь вам в этом прахом чьей угодно бабушки!.. Но — спокойствие! Я вам сказал, что он человек. Что меня привело к такому убеждению? Череп. Прежде всего, череп. Его объем в два раза превышает объем черепа самой высокоразвитой человекообразной обезьяны. Толщина лобной и теменной кости — всего 10 миллиметров, т. е. лишь на 4–5 миллиметров отличается от толщины соответствующих костей современного человека. Лоб, правда, еще очень покат, но он совершенно не имеет костных гребней, столь характерных для обезьяны. Надглазничные дуги резко выражены, очень резко для человека, но они не больше дуг неандертальца. Затылочная кость еще имеет сильную бугристость, однако с обезьяной и тут нет никакого сравнения. Рисунок борозд мозга, оставившего свой отпечаток на внутренней поверхности черепа, прост, но он все-таки сложнее рисунка обезьян…

— Череп, уважаемый товарищ, определенно, я подчеркиваю, определенно указывает на то, что испытуемый нами субъект принадлежит к роду так называемого разумного человека… Теперь — лицо. Оно, правда, еще совсем обезьянье. Но ведь я не говорю, что мы видим перед собой современного человека. Я говорю, что это переходная форма от животного к человеку. Это — эоантроп, «заря человека», и ему, как таковому, вполне приличествует иметь слегка звериное рыло, иначе никакого бы перехода и не было и пришлось бы допустить, что человек извечно был создан богом и таким существовал с самого начала мира…

— Теперь я, чтобы не насиловать вашего внимания, — а оно у вас, надо признаться, совсем «опервобытилось» — да-да, не возражайте, — я коротко перечислю отдельно и звериные и человеческие черты тела нашего эоантропаю… Смотрите, вот где еще сидит зверь, — хвост!! Затем — длина рук — до колен!! Затем — бедро, оно сильно изогнуто — как у обезьяны. И — самое главное — все тело покрыто густой растительностью!.. Человеческие черты — нога! Великолепная нога, вполне приспособлена для хождения, может быть, в слегка согнутом состоянии. Ступня! Хватательные способности отчасти сохранились, большой палец оттопыривается в сторону, но подошва — типично человеческая, с вырезом у внутренней стороны и совершенно лишенная волос.

— Туловище! Антропометрическое правило гласит: у человека туловище всегда короче общей длины ног, у обезьяны — наоборот. Здесь мы видим вполне человеческие пропорции… Зубы! Коренные еще носят обезьяньи следы, передние — более или менее человечны: клыки пустяковые, такие и среди современного человечества еще попадаются, например, у меня… Вот вам все.

— Вижу, что вас смущает малый рост эоантропа. Но, милый друг, вспомните, что он — первобытнее наших первобытников очень и очень намного. Я потом скажу, к какому геологическому периоду его можно отнести. Сейчас я остановлюсь на малом росте. Его рост — карликовый, как вы замечаете. Но… вспомните предка лошади, вспомните предка слона, вспомните, наконец, эоценовых предков всего млекопитающего мира, к какому относится и человек. Разве они не были карликами? Предок лошади, живший в эоцене, едва достигал тридцати сантиметров. Это — так называемый эогиппос, т. е. тоже «заря», но «заря лошади». Предок слона — меритерий, — живший, приблизительно, в то же время, был величиной со среднюю собаку. Предок жвачных животных — аноплотерий — достигал, самое большее, величины осла, а чаще величины некрупной свиньи, и пр., и пр., и пр., и пр. Какой вы отсюда сделаете вывод?

— Я вывожу… — начал Николка, но его горячо перебил Скальпель:

— Вывод такой: все млекопитающие на заре своей жизни отличались весьма небольшими размерами; человек — млекопитающее животное, следовательно, и он не должен выходить из этого природного законоположения. И он не выходит. Вы думаете, это — все? Нет, далеко не все. Я имею сказать нечто, гораздо более поразительное. Слушайте! Слушайте!..

— Мы видим, что все млекопитающие в начале своего развития, почти без исключения, — карлики, и мы также видим, что к середине своего развития — к плиоцену, скажем — они достигают гигантских форм; таковы плиоценовые: мастодонты, слоны, динотерии, носороги, медведи, быки и проч. Таковы и наши краснокожие, превышающие даже мой рост на целую голову. В XX же веке мы уже редко встречаем гигантов среди животного мира. Значит, второе правило: к середине своего развития, а такой серединой можно считать плиоцен, млекопитающие животные достигают высших размеров, чтобы затем снова начать опускать кривую своего роста. Но… вы должны бы мне были задать вопрос. Позвольте, позвольте, я сам! Этот вопрос таков: почему же, я говорю, почему же ученые палеонтологи, геологи и антропологи, наряду с карликами из мира животных эоцена и гигантами — плиоцена, до сих пор не смогли найти карликов и гигантов из великой семьи человечества? Почему до сих пор не найдено карликовых и гигантских форм из предков человека? Ведь должны же были они существовать, если человек такое же млекопитающее животное, как и все млекопитающие, если он подчиняется всем тем естественным законам, каким подчиняются все млекопитающие? А почему бы ему не подчиниться? — Должен! Должен!.. Мы-то с вами в этом крепко уверены, так как имеем перед глазами живых плиоценщиков и мертвого «папу». Но ведь ученые-то наши, оставшиеся там, в XX веке, они-то ведь до сих пор не могут убедиться в правиле, которое выводится само собой из общих законов развития. Почему же, спрашиваю я, до сих пор они не разыскали скелета плиоценщика и скелета «папы»?… А вот здесь-то, батенька мой, и закопана свинья, — так, кажется, говорят немцы? Здесь и закопана свинья… Строили предположения, и я сам повторял их за всеми, как попугай, что кости человека, как особенно хрупкие, не могли дойти до нашего времени в целом состоянии, они доходили всего только в виде праха. Чушь! И еще раз повторяю: чушь!.. Почему же, спрашиваю я, дошли до нас кости чертовски мелких животных и — плюс к тому — времен гораздо более древних, чем плиоцен или даже эоцен?… Ага, теперь вы сами видите, что их предположение — ни больше и ни меньше как ерунда. И если я не так давно — кажется, по поводу питекантропа, — сам уверял вас в этой ереси, то только потому, что другого выхода не было. То есть он был, но — сомнительный. Этот выход — предположить, что человечество развивалось где-то в Азии и оттуда пришло к нам в Европу с началом ледникового периода. Однако Азия, если и не так полно, как Европа, то все же достаточно хорошо обследована в палеонтологическом направлении. И там, опять-таки, ни карликовых, ни гигантских форм человека не найдено. Значит, нужно подальше перенести место появления человека, куда-нибудь на материк, который впоследствии, в плиоцене, скажем, был поглощен океаном. Ага, вы догадываетесь, к чему я клоню. Да, батенька мой, это та знаменитая Гондвана, которая нынче покоится в пучинах Индийского океана; тот знаменитый материк, который в начале третичного периода захватывал в свою территорию Мадагаскар и Австралию и через Индостан соединялся с Азией, а отсюда с Европой. Вот здесь-то и нужно искать колыбель человечества и местопребывание его вплоть до выделения из себя Неандертальской и Кроманьонской расы. Это не мое предположение. Голландский ученый Халлир первый высказал его, но так как у него было слишком мало фактических данных, в науке эта гипотеза не пользовалась большим распространением. Я имею эти данные. Я и никто иной… Даже вы, несмотря на то, что вы целыми днями пропадаете вместе с краснокожими на охоте, даже вы, несмотря на вашу близость к первобытникам, не сумели или, вернее, не поинтересовались вырвать у них тайну их происхождения и тайну их «папы». Слушайте же, если это вас интересует, — Скальпель понизил голос и склонился к самому уху Николки:

— Пока вы охотились, я вел очень трудную, зато плодотворную беседу с нашими ранеными. Повторяю, это было чертовски трудно. Оджа и Вырк оказались прямо-таки бессловесными существами: в их распоряжении всего какая-нибудь сотня слов; я их записал, конечно, но не в этом дело. Наиболее красноречивым и многословным, зато и наиболее скрытным, выявил себя Гух. Его имя, по всей вероятности, соответствует его скрытному характеру[13]. Вернее сказать, он был скрытен постольку, поскольку тема моего нащупывающего разговора не лезла в границы запрещенной ему кем-то области, а так он значительно развитее всех своих собратьев. Но я-таки оказался хитрее его, я выведал все, что мне нужно было, выведал в интересах чистой науки. Вот что он мне рассказал.

— Они пришли в Европу всего каких-нибудь двадцать лет тому назад. Их было две или три сотни, «два шьта» или «три шьта», сказал он мне[14]. Они покинули свою первоначальную родину, потому что «много-много воды» появилось на ней, гораздо больше, чем им требовалось для питья и купанья. Одним словом, потоп. Шли они очень долго, сначала гонимые водой, потом засухой и беззверием; шли, по крайней мере, год, — «одно лето и одну зиму» — других подразделений года у них не имеется. Их дорога лежала с юга на север; справа у них «солнце рождалось», слева «умирало». На середине расстояния им встретились высокие горы, там вода текла «жур-жур» ъом, — Эрти почему-то запомнил это слово, хотя при переправе через горы его еще не было, — вывод: в орде часто вспоминали об этой переправе. Потом море преградило им дорогу, — море они знают и называют его «мъра», а пустыню «мъру»; по-моему, здесь нужно искать общий корень «мър», что значит «смерть», «умирать»[15]. Море пришлось обогнуть справа, т. е. с востока, — вы запоминаете все эти подробности? После моря орда прошла еще «много-много» на север. Здесь стояла зима, «большая зима»; такой у себя на родине они не видали, но слово у них для зимы имеется, это — хъма[16]. В погоне за животными они повернули на запад, снова перебрались через горы, уже менее высокие, потом через широкую реку, в которой вода была «крак», т. е. ломалась, — значит, был лед, и… очутились в Европе. Конечно, они не знали, что холодная и богатая живностью страна была Европой, но мы это знаем, так как в ней они живут до сих пор. Прежде чем передавать вам дальнейшие подробности рассказа Гуха, позвольте-ка вас спросить: какую такую реку они переходили последний раз?

— Волгу, — без запинки отвечал Николка.

— Правильно. А какие горы перед рекой встретились?

— Уральские.

— Еще раз правильно, и все-таки я вас сейчас посажу в лужу…

— Ну-ну, дуйте, — насторожился Николка.

— Какое море им попалось? — продолжал вопрошать медик.

Николка отвечал осторожней:

— Должно быть, то, перед которым мы и стоим: Черное, соединенное с Каспийским.

— Правильно! — вскричал медик. — А теперь: какие горы им в первый раз пришлось переходить?

Николка отвечал еще осторожней:

— Если они шли все время с юга, значит, те горы, что покрывают Иран…

— Правильно! — Скальпель чуть не плясал, готовя ловушку. — А ведь эти горы им встретились на середине пути, откуда же тогда, скажите, лежала их дорога? С Аравийского моря и с Индийского океана, что ли?

— Го-го-го! — поиздевался Николка, прежде чем ответить. — Вы меня за идиотика считаете, благодарю вас. Сами только что про Гондвану говорили, которую поглотил Индийский океан, — значит, они и шли с Гондваны…

Скальпель сразу стал серьезным — больше ему ничего не оставалось — и серьезно сказал:

— Правильно, с Гондваны… Но я вам не поведал, каким образом я проверил то, что мне дали географические показания. Так вот. Орда находилась в дороге год, — как говорил Гух. Допустим, что ежедневно она делала напрямик километров 20 в среднем, считая стоянки, обходные пути и уклонения для охоты. Помножьте 20 километров на 365 (дней). Получится свыше 7000 километров. Эта цифра как раз укладывается на расстоянии от центра Гондваны до Уральских гор… Блестящее доказательство! Блестящее подтверждение того, что нам дало знакомство с географией!.. Итак, они пришли из Гондваны, я продолжаю. Их было «два шьта» или «три шьта»; почему так неопределенно? Если они могли считать до двух-трех сотен, разве так трудно было запомнить численность своей орды? Оказывается, трудно. Потому что Гух — свидетель переселения — в то время был ребенком, это, во-первых. Во-вторых, и спереди и сзади них шло бесконечное множество орд, гонимых тем же потопом. На узких переходах и в проливах, — вспомните, что Гондвана в начале плиоцена рушилась от землетрясений, вулканических извержений и грандиозных провалов, следовательно, к моменту переселения нашей орды она представляла собой частую цепь мелких и крупных островов, соединенных друг с другом или узкими перешейками, или такими же проливами, — вот в таких-то местах переселенцы скучивались; много их гибло в панической сутолоке бегства, оставшиеся смешивались и дальше шли вместе до тех пор, пока местность не позволяла им снова разбиться на орды — на группы, более удобные для охоты. Гух говорит, что вплоть до первых гор — надо понимать, до Ирана — их было «и много и мало», значит, они то соединялись в большие стада, то вновь разбивались. Большинство орд осело на горах, часть ушла на восток, очень мало на запад и совсем мало, перевалив через горы, на север. Отсюда-то, собственно, и начинается счет Гуха на «два шьта» и на «три шьта». Их орда была единственной из одолевших крутизну гор, на которых завывал леденящий ветер и лежал холодный «сии». В результате этой победы она и составилась из отборных единиц, образовала семью великанов, отважно устремившихся дальше на север в поисках пищи и хороших мест для охоты. Численность ее вплоть до новых гор, до Уральских, то увеличивалась, то уменьшалась: слабые гибли в новой, непривычной обстановке, сильные, позднее перебравшиеся через Иранские горы, прибывали сзади. Вот почему так неопределенно Гух называет цифру своих «соордятников», если можно так выразиться. Слушайте дальше! Колоссальнейшей важности сообщение о колыбели рода человеческого!..

— Гух говорит, что в местах, где переселенцы скучивались поневоле, он видел не одних только краснокожих арийцев. Он видел еще страшных звероподобных двуногих с громадными зубами и ногами, которыми они могли бросать камни. Еще он видел слабых черных карликов с толстыми губами, с приплюснутыми носами, мохнатых и с курчавой растительностью на голове. Видел желтокожих и косых гигантов с черными дыбящимися волосами; уродливых, с маленькой головкой и длинными руками, полуобезьян-полулюдей. Видел очень много других рас, столь не похожих на красавцев арийцев… И все эти стада, объятые паникой, бежали с Гондваны и с ее обломков, вздымавшихся из недр океанических. Симптоматичнейшее явление!.. На Гондване, следовательно, люди или те животные, что произвели человека, жили с весьма давних пор, — может быть, еще с мелового периода вторичной эры. Они уже успели — до своего великого переселения — резко дифференцироваться, распасться на весьма отличные друг от друга расы; часть из них успела выродиться, пойдя по пути «озверения», часть достигла высших по тому времени человеческих форм, часть остановилась в развитии и сохранила первобытные черты прародителя. Гух говорит, что на их первоначальной родине стояло почти всегда теплое лето, что больших хищных зверей там не было, зато — обилие плодов, фруктов, ягод, кореньев и пр. растительной пищи. Это замечательно! Ведь ученые как раз и предполагают, что колыбелью человечества могла быть лишь та страна, где борьба за существование сводилась до минимума. Только в таких условиях человек мог выпрыгнуть из своей животной природы и создать себе технику, — ту искусственную среду, которая стала между ним и природой…

— Слушайте дальше! Интереснейший факт! Относительно «папы» арийцев!.. Они не по праву называют его своим папой — родоначальником своей расы и великанов краснокожих. По преданию, — Гух очень сведущ в преданиях, поговорите-ка с ним! — по преданию, этот «папа» имелся у них еще тогда, — там, на Гондване, — когда большинства вышеперечисленных рас не было и в помине. Я предполагаю, — этого мне не удалось установить, — что в то время существовали одни только такие «папы», давшие начало всем человеческим расам, и какие-нибудь пра-пра-обезьяны, из которых впоследствии произошли все человекообразные животные. По всей вероятности, и «папы», и пра-обезьяны, в свою очередь, имели общего предка. Но это всего лишь мои догадки. Гух ничего подобного мне не говорил и не мог говорить… Вернемся к «папе». Он у них — расовая реликвия. Из-за него происходили вечные войны, многочисленные кочевые орды упорно отстаивали друг перед другом право владеть им. Кажется, что таких «пап» (кстати, это не мужчина, а женщина, представьте себе! — все равно, как у грузин отец называется «мама», а мать — «деда»), таких мумифицированных «пап» на материке Гондваны было несколько, и сильнейшие владели ими. «Папы» служили стимулом к объединению вокруг себя сильнейших и способнейших, стимулом к естественному отбору. И понятно, почему обладание этой реликвией сопровождалось преуспеянием орды в ее жизни, ее благополучием; ведь вокруг реликвий отбирались сильнейшие, а сила в условиях первобытной жизни значила много. «Папы» передавались не из поколения в поколение, а от сильнейших к еще более сильным, путем ожесточенных войн… Близко к вопросу о «папах» стоит вопрос о вырождении нашей орды. Об этом я сейчас и поговорю.

— Наша орда стоит на пути к вырождению. Вы удивлены, но это так. Доказательства?… Вот они: орда мельчает; вы, конечно, обратили внимание, что Мъмэм — единственный из двадцати человек, выдающийся своим ростом и силой; отцы и деды орды, по словам Гуха, все были, как Мъмэм. Орда мельчает и вымирает: из первоначального числа в 200–300 человек, пришедших двадцать лет тому назад в Европу, осталось всего каких-нибудь 50 человек. Вы это увидите потом. Поумирали от болезней, ранений и неизвестных причин за двадцать лет свыше двухсот пятидесяти человек. В своих культурных завоеваниях орда не двигается вперед. Какой пришла в Европу, такою и остается до наших дней. Вот они — симптомы вырождения. Причины? — Причины весьма простые. Прежде всего, орда изолирована от общения с себе подобными, а из социологии вы знаете, как это важно для прогресса. Ее численность, как я вам уже сказал, около пятидесяти человек. Численность слишком незначительная, чтобы двигаться по пути прогресса. Скажите-ка: где представлена лучше возможность делать изобретения и открытия? Среди массы, исчисляемой тысячами и миллионами, или в среде 50 человек? Ясное дело, там, где больше голов, больше и возможностей к прогрессу во всех отраслях жизни. Потому что там, где имеется широкое общение, где живут на одной территории в близком соседстве друг с другом тысячи орд, каждое изобретение, каждое открытие, каждый шаг вперед быстро становятся достоянием всей массы, населяющей эту территорию, и вся масса поэтому движется вперед. Изолированность нашей орды от общения с себе подобными — первое положение, обусловливающее ее вырождение…

— Второе, вытекающее из первого: недостаток — вернее, полное отсутствие — притока свежей крови. Вы знаете соответствующий евгенический закон? Нет? Вот он. — Если данная группа людей (будем говорить только про людей, хотя это одинаково приложимо и к животным), если она живет продолжительное время в полной изолированности от других групп, если браки среди нее совершаются между ближайшими родственниками, группа эта обречена на вырождение. Почему? Да потому, что нет притока свежей крови, а старая, ослабленная борьбой за существование, слишком много содержит в себе отрицательных черт, особенностей, неблагоприятных для выживания, и родственники, вступая между собой в брак, удваивают, утраивают, вообще усиливают в интенсивности эти отрицательные черты, эти неблагоприятные для выживания особенности. Вам надо конкретней? Извольте — брат и сестра. Произошли, естественно, от общего родителя. Родитель страдал близорукостью (очень отрицательная черта в условиях первобытной жизни, я сам это познал); свой дефект, в виде предрасположения к близорукости, он передал детям. Последним тоже приходится вести суровую борьбу за существование, где зрение играет исключительную роль. В силу этого их зрение постоянно переутомляется, а из-за дурной наследственности становится, в конце концов, слабым. Брат и сестра вступают между собою в брак. Если бы они были чужими друг другу по крови людьми, если бы один из них отличался зверино-острым зрением, дефект второго мог бы скомпенсироваться, даже уничтожиться совсем благодаря этому. Но они — брат и сестра; оба близоруки. Поэтому дети, появляющиеся от них, наследуют в два раза в большей степени предрасположение к близорукости. Условия первобытной жизни исключают существование индивидуумов со слабым зрением. Дети, происшедшие от брака брата с сестрой, от кроверодственного брака, как говорят, в таких условиях нежизнеспособны, и они вымирают. Понятно?… Таково второе положение, не сулящее нашей орде долгой жизни.

— Третье, одинаково близко примыкающее и к первому, и ко второму: у них нет стимула к соревнованию, нет стимула, благодаря которому отбирались бы сильнейшие и способнейшие. Они, вследствие своей близкой родственности, все наделены почти одинаковыми качествами… За двадцать лет они не сделали ни одного изобретения в своей технике, ни одного усовершенствования. Гух говорит: как жили наши отцы и деды, так и мы живем. Но я склонен даже подозревать, что они немало перезабыли из знаний своих отцов и дедов. Если бы рядом с ними жила вторая орда, и в этой орде было бы произведено какое-нибудь усовершенствование в оружии или открытие в природе, это заставило бы их ворочать мозгами в том же направлении; их же никто к тому не понуждает, и они не ворочают… Даже «папа», служивший раньше громаднейшим стимулом к прогрессу, средством к отбору сильнейших, ими теперь заброшен за полной ненадобностью. Ведь права на обладание им никто теперь у них не оспаривает. Таково третье положение…

— Еще два слова о «папе». Вас, наверное, интересует, почему он так похож на маленького Эрти и почему он мумифицирован. На первое у вас самого ответ должен быть. Я уже вам говорил, что дети, по известному биологическому закону, воспроизводят в своей внешности внешность далеких предков; с годами это их сходство теряется. Между прочим, благодаря этому сходству я укрепился в мысли, что в лице «пъпа арийя» вижу перед собой далекого предка, по крайней мере — эоценового времени, краснокожих великанов. Теперь о мумификации. Она указывает на крайнюю сухость той стороны, где «папа» жил, где он умер и где был погребен. О последнем можно сказать определенней. Погребен он был в песке — песок у него в ушах, в глазах, в ноздрях и в шкуре — в местности жаркой и не знающей осадков, только там могла произойти такая идеальная мумификация. Изрядное время пролежал он в песке, пока его не извлекли оттуда на свет божий и не сделали знаменем, вокруг которого объединились сильнейшие, знаменем прогресса…

Минута молчания. Ровно минута, потому что за это время Николка успел двадцать раз вдохнуть и выдохнуть воздух, собираясь с мыслями. Он был немного взволнован, поэтому сделал лишних четыре вдыхания: его нормой считалось 16 в минуту. Потом — вопрос из глубины сердца:

— Доктор, неужели они вырождаются?

— Вырождаются, мой друг.

— И этому нельзя помешать?

— Можно, мой друг.

— Что надо сделать?

— Вернуть их обратно в среду их соплеменников.

— А сами-то они знают, что их ожидает?

— Нет, мой друг, они живут, как птицы небесные.

— И они не собираются обратно?

— Поинтересуйтесь. Спросите у них сами…

В последнем ответе скрылась какая-то загадочность, недоговоренность. Николка вонзился испытующим взглядом в лицо медика, но лицо, вытянув губы дудочкой, засвистало с деланным равнодушием:

— Фи-фью-фью-фью… Фи-фью-фью-фью-фью…

«Фокусничаешь, дядя!..» — с подозрением отошел Николка от лукавого медика.

На берегу реки его ожидали краснокожие, развлекавшиеся от нечего делать метанием плоских камешков в реку. Камешек бросался горизонтально к воде, и задача заключалась в том, чтобы заставить его сделать несколько прыжков по зеркальной поверхности, прежде чем потонуть. Этому занятию научил их Николка, считавшийся в данном виде спорта непревзойденным чемпионом: он заставлял камень прыгать 15 раз подряд.

— Къколя! Къколя! Прия. Уах!.. — приветствовали его шумно дикари, спеша показать новые свои успехи в метании.

Но Къколя был мрачен и к игре не выказал расположения: лукавый медик вечно какую-нибудь заковырку преподнесет. После его зловещего предсказания даже это невинное развлечение краснокожих Николке представилось в другом свете: взрослые люди занимаются ребяческой игрой! Не один ли это из признаков вырождения?!

Машинально поднял Николка удобную плитчатку, машинально запустил ее в реку, утопив на первом прыжке, и, совсем омраченный, опустился на белый сыпучий песок, вперив грустные очи в далекий горизонт. Надо бы поговорить с дикарями, но как с ними говорить, когда они ни бельмеса не понимают?! Скальпелю это легко, потому что он знает несколько языков, переберет все и найдет, в конце концов, подходящее слово… Потом — такая отвлеченная тема: вырождение и мероприятия против него! Попробуй-ка объяснись мимикой. Ведь это не охота, где слов не нужно, где достаточно порычать, помяукать, повыть да помахать на разные манеры руками, и тебя сразу поймут, о ком говоришь… А Скальпель — свинья! Любит загадочки-заковырочки; знает что-то и скрывает по подлому своему обыкновению. А попробуй с ним начистоту поговорить, — сейчас же прикинется обиженной овечкой: «Что вы, друг мой? Это вам померещилось! Я ничего не скрываю, и нет у меня таких привычек. Вы болезненно мнительны, батенька… вам надо полечиться…» И заведет волынку на полчаса… Тьфу!..

Подошел Мъмэм, покинув шумную ватагу играющих, опустился на песок подле страдающего Николки и, пытливо глянув ему в глаза, спросил участливо:

— Къколя — рудж круда?[17]

Как раз перед этим у Николки на охоте открылось кровотечение из раненой груди. Теперь Мъмэм, при виде его угнетенной позы, предположил, что причиной тому растревоженная грудь.

— Нет, — отвечал Николка, — грудь не рудж… Душа по вас, черти красные, болит, вот что…

— Ай-яй-яй-яй!.. — тоскливо закачал головой Мъмэм, будто понимая Николку.

— Вот те и ай-яй-яй! Ведь вы, эфиопы, вырождаетесь, медик говорит… обратно на родину вам надо идти…

— И-и? — ухватился Мъмэм за последнее слово, единственно понятое им из длинной фразы.

— Ну да, «и-и». Туда, на юг, где остались ваши братья-фрааръы.

— И-и фраар?

— Да-да, к фраарам, туда, за море и горы… Это по-вашему будет… черт, как это Скальпель говорил?… Да! За «мра» и «гири»… Понял: «и-и к фраарам, за мра и гири».

Николка сам не ожидал такого эффекта: Мъмэм понял его. И опечалился вдруг.

— Ноо… — произнес он безнадежно и залопотал быстро-быстро, с жаром колотя себя в грудь.

Теперь Николка уже ничего не понимал, кроме отдельных слов, обозначающих родство, вроде: пътар — отец, матр — мать, джанни — жена[18], и понимал, что у дикаря на душе не так уж спокойно, как до сих пор показывал его невозмутимо-беспечный вид.

Остальные краснокожие тотчас побросали свои камешки и в волнении окружили вождя. Они не оставались безучастными к его стенаниям. У них вообще не было индивидуальных эмоций: радость одного немедленно охватывала всех, горе становилось общим горем. Но здесь не простое сочувствие выражалось вождю, здесь было натуральное общественное горе.

Встревоженный, прибежал на шум Скальпель, но не подошел близко, а остановился в отдалении. Прислушался к жалобным и возмущенным крикам и… и удалился не спеша, без сочувствия на лице…

Николка предоставил дикарям свободно изливаться в течение нескольких минут, потом поймал мгновение и зашипел, водворяя тишину. К нему уже относились с достаточным уважением, как к отличному организатору охот. Ведь это он — не кто иной — научил их волчьими ямами ловить зверя, загонять в отгороженное место копытных, стрелять из луков дружно и убийственно по команде «пли». С ним теперь считались больше, чем с медиком, о врачебном искусстве которого было порядком забыто.

Но, водворив тишину, Николка не знал, что делать дальше. Говорить? Что? Опять о горах и море? Положение как будто глуповатое. Все уставились на него жадными глазищами, а он сидит пентюх-пентюхом и лупает бессмысленно зенками. И все слова, какие знал, вылетели.

После трех минут добросовестно-нелепой игры в молчанку у Николки заискрились глаза смехом. Одновременно вернулось самообладание.

— Братцы! — воззвал он, сурово расправляясь с невольной улыбкой. — Вам надо и-и к фраарам, туда, на юг, за мра и гири…

Новый взрыв шумной скорби повлекло за собой это приглашение. Опять заударяли молоты-руки в гулкие груди. Опять птаръы, матръы и Джанни выступили на сцену.

— Тьфу, черт! — рассердился Николка. — Этак я никогда с ними не сговорюсь… Доктор! Доктор! Где вы там?… Идите на помощь!..

— Я здесь, мой друг, — немедленно отозвался Скальпель, скромно появляясь из-за ближайшего валуна. — В чем я должен помочь вам?

— Вот надо с ними поговорить…

— На какую тему?

— На ту тему, почему они воют.

— Я с удовольствием исполню вашу просьбу, — согласился медик, — но с условием, что вы откажетесь вмешиваться в их семейные дела…

— ?!

— Да-а, милый друг. Мы так мало знаем о быте плиоценового человека, о его семейных и прочих установлениях, что своим вмешательством можем только вызвать катастрофу.

Николка продолжал недоумевать: что имеет в виду «дальновидный» медик?

— Видите ли, — стал разъяснять тот, — в среде их может быть какой-нибудь конфликт, какое-нибудь противоречие, которое по природе своей должно быть изжито медленно-осторожно…

— Эволюционно… — подсказал Николка, относившийся скептически к эволюциям в общественных явлениях.

— Пускай будет эволюционно, если это слово вам более нравится… А мы с своей культурной скороспелостью, со своим увлечением НОТом, с горячкой людей века аэроплана и электричества, захотим ускорить решение этого противоречия, не учтя — да и сумеем ли мы учесть? — специфические особенности первобытного времени.

— Важно сказано! — одобрил Николка. — Теперь жарьте о своем конфликте. Вам, кажется, можно и не вступать в разговор с дикарями?

— Совершенно верно, мой друг. Я достаточно знаком с положением вещей в нашей орде. Об этом мне подробно поведал раненый Гух. Ваша правда: мне не требуется новых разговоров. Но прежде чем сообщить вам о существующем в орде конфликте, разрешите получить ваше слово, что вы не будете делать глупостей.

— Я глупости делать перестал с 10-летнего возраста, — пробурчал Николка. — 10-ти лет я уже помогал отцу зарабатывать на хлеб…

— Верю, мой друг. Я неправильно выразился. Вы должны дать мне слово, что не станете вмешиваться в семейные неприятности наших первобытников.

Крепко зная, что в первобытном обществе семьи не должно быть, Николка громко и торжественно провозгласил:

— В семейные неприятности не буду вмешиваться!.. — а про себя добавил: «Медик в калошу сел, ха-ха!»

— Вот спасибо, друг, — радостно вздохнул Скальпель, не помышляя ни о каком подвохе. — Теперь я вам расскажу все.

— Сыпьте! — приготовился Николка слушать.

Они ушли в сторону от шумливой ватаги и сели на берегу возле самой воды.

— Должен вам сказать, — начал медик, — что наши 20 красных друзей не представляют собой целой орды, они лишь часть ее, — правда, наиболее существенная. Вся орда, как я говорил раньше, насчитывает в себе около 50 человек, — есть женщины, дети, старики и инвалиды; все они находятся отсюда на расстоянии одного дневного перехода. Женщин и детей, если я правильно понял Гуха, очень незначительный процент. Орда недавно, всего месяц назад, подверглась нападению со стороны звероподобных двуногих, выродков из человеческого рода, наших старых знакомых, разгромивших нашу пещеру и двор. Нападение было совершено в момент отсутствия боеспособных членов орды, занятых в это время охотой. Выродки взяли в плен много женщин и детей, из которых половину тут же съели (да, да, людоедство у них распространено вовсю), половину забрали с собой для этой же цели. Вот тогда-то и Эрти попался к ним, и его ждала та же горькая участь, если бы не мы. Остальные, успевшие скрыться в пещеру, отбились кое-как и остались живыми. Погибло около 30 человек и столько же осталось…

— Гух говорит, что после этого разгрома у них, у охотников, окрепло давнее стремление покинуть эти холодные местности, уйти туда, где стоит вечное лето — «сама», где солнце — «суриа» — горячее и ласковое, где много «арийя», где много «нари» — женщин. Последний вопрос более всего интересовал дикарей, так как их жены в большинстве своем погибли. Но, друг мой, им пришлось считаться с желанием всего коллектива. Старики наотрез отказались идти в столь далекую дорогу: они — дряхлы, слабы, немощны, они не вынесут всех тяжестей ее и они не отпустят от себя женщин и детей. Заметьте, я не становлюсь ни на ту, ни на другую сторону, а стараюсь быть вполне объективным… Я спрашивал Гуха, разве охотники не смогли бы уйти одни — без женщин, стариков и детей? Я задал этот вопрос с намерением узнать крепость семейных уз, существующих в орде. Увы, мой друг, эти узы весьма непрочны… Стоять друг за друга, охотник за охотника они готовы до последней капли крови. Здесь, в охотничьем молодняке, узы дружбы отличаются крепостью необыкновенной, но в орде?… Мне ответили приблизительно так: мы давно бы ушли одни, но мы не знаем дороги, и, кроме того, на одной мясной пище трудно прожить… Они, видите ли, считают ниже своего достоинства собирать плоды, овощи и коренья. Это специальность «абаля» — слабых… Я подозревал, что и с нами они держатся до тех пор, пока не исчерпан наш запас фруктов и ягод… О непрочности связей между охотниками и остальной ордой говорит и тот факт, что до сих пор наши гости ни разу не выказали беспокойства о своей орде, а ведь прошло уже трое суток, как они с нами, да еще трое суток, как они покинули орду… Увы, в первобытном обществе, если только можно употребить здесь слово «общество», царят грубо материалистические отношения. Не таким я себе представлял первобытный коммунизм…

— Значит, вы заблуждались, — сказал свое слово Николка. — И не знаю я, почему вы говорите о каком-то грубом материализме, когда здесь, судя по вашему рассказу, самый настоящий — чистой воды — жизненный материализм. Почитайте Генриха Эйльдермана «Первобытный коммунизм и первобытная религия», и вы скажете, что иначе никак нельзя представить отношений в первобытном человечестве, как только основанными на взаимных материалистических интересах.

— Эйльдермана я не читал, — сознался Скальпель, — и вряд ли теперь удастся прочитать его, но дело не в этом. Я вам рассказал все без утайки и повторяю еще раз, что вы не должны вмешиваться… Это должно разрешиться само собой, без нашего участия.

— Во что вмешиваться? — переспросил Николка, не желая давать слово на неясное требование.

— Вмешиваться в семейные отношения…

— Ага! В семейные отношения не буду вмешиваться. Даю слово.