Долина смерти. Век гигантов

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В то же самое время, когда Васильев проворонил одну птицу, его друг Безменов — «борец со случаем» — проворонил другую. У обоих были смягчающие вину обстоятельства: первый слишком поздно узнал адрес вечернего заседания, второй несвоевременно напал на след.

— Синицына, — сказал Безменов, входя в комнату рабфаковки, когда вечерние сумерки уже достаточно заботливо укрыли землю, — если меня почему-либо ты завтра не найдешь на квартире (меня или записки, оставленной от моего имени), немедленно о сей таинственной пропаже извести, кого следует. Ладно?

— Ладно, — усмехнулась рабфаковка, привыкшая к странностям своего друга. — Но куда это ты собираешься пропасть? И почему как раз накануне экзаменов? В высшей степени подозрительно…

— Я не собираюсь, — серьезно отвечал рабфаковец, — но пропасть могу, и, если бы у меня не сидели на носу экзамены, не было бы и этой моей тревоги…

— Ну, пропадай, — благословила Синицына, — и пропадай поскорее, потому что мешаешь заниматься: проклятая «физика» скоро меня съест.

Ночная темнота расползлась густо и окончательно укутала землю; этому способствовал сплошной облачный покров, создавший род навеса над уснувшим миром.

Безменов вышел на двор.

— Ничего себе ночка, — подумал он, извлекая из кобуры револьвер.

Его — не сказать, чтобы приятно — изумило отсутствие света в окне «гориллы» Трицератопса: обыкновенно ученый археолог занимался до 2–3 часов ночи.

— Примем во внимание…

Стараясь как можно мягче ступать, с мышцами, напряженными и готовыми каждую секунду бросить тело в ту или другую сторону, смотря по обстоятельствам, он приблизился к забору, граничившему с церковным двором.

Заметил ли он, что за ним на расстоянии 10-ти шагов бесшумно и неотступно следовала массивная фигура? И заметила ли эта фигура, что за ней, в свою очередь, двигался юркий силуэт?

Безменов перемахнул через забор; минуты через две туда же переползла массивная фигура; и еще через минуту на тот же забор вспорхнула юркая фигурка. Все действовали так идеально чисто, что никаких лишних звуков, кроме ускорившейся пульсации сердца, и то слышной только для собственников сердец, никаких других звуков не было.

Безменов осмотрелся и прислушался. Тихо, как в материнской утробе. Домик дьяконский спит, сторожихин — безмолвствует: может, сторожиха бродит где-нибудь поблизости… Не напороться бы на нее…

Он крадется к среднему окну домика. Окно на ставнях, ставни заперты изнутри. Подергал — никакого толку. Шума производить не годится, — к крайнему левому…

Удача!.. Болты даже не выдвинуты в щели. Ставни прикрыты, это — пустяки. «Борец со случаем» вынимает из кармана пузырек с маслом и обильно уснащает им при помощи кисточки петли ставень, приносит жертву невежественному случаю. Случай, мудро предусмотренный, скрывается со стыдом — и ставни распахиваются без малейшего шума… Стекла в окне выбиты: через окно веет нежилым запахом. Безменов смело забирается в комнату и оглядывается назад, на двор…

Померещилось?… Конечно, померещилось!.. Не может быть, чтобы это была живая тень!.. Глаза расширяются, пронизывают мглу насквозь, но, кроме вполне неподвижных очертаний надгробного памятника, ничего подозрительного не замечают.

— Впрочем, это мог быть не в меру старательный чекист, — успокаивает себя Безменов, не слишком-то доверяя обманчивой мгле. Он закрывает за собой ставни и еще завешивает их снятой с себя рубашкой.

— Как у себя дома, — усмехается в пробивающуюся бороду.

Еще прислушался: все в порядке. Где-то, — должно быть, через комнату, — тикают часы. Засветил электрический фонарик — в комнате следы недавнего разрушения, следы взрыва: щепы, обломки, куски штукатурки. В угол заметено битое стекло от химических приборов. В полу — дырка. Прожженная. В стене другая, того же происхождения.

Ест глазами Безменов каждую мелочь, запоминает малейшую деталь. «Дома переварю», — думает.

— Что ж, идти дальше?… Надо идти. Этого мало. Хорошо бы побеседовать с самим дьяконом. Назваться его доброжелателем, что ли? — мелькает соображение.

Налег плечом на дверь. Прикрыта плотно. По опыту знает: двери надо открывать сразу, резко — тогда не скрипят.

Налег еще раз. Дверь, немного посопротивлявшись, действительно, поддалась без скрипа, но она, оказывается, была замкнута на щеколду, и щеколда сорвалась с гвоздем вместе. Упала с дьявольским стуком…

— Скрыться или не скрыться? — секунду размышляет ночной визитер. — Лучше скрыться, а впрочем…

Шлепающие звуки босых ног; приближаются к нему.

— Это ты, Ваня? — сонный, но нисколько не испуганный женский голос.

— Вот-те клюква! — изумился визитер. — Меня здесь знают. Или совпадение?

Нажимает кнопку фонаря.

На пороге в лучах яркого света щурится дебелая женщина в откровенно ночном костюме.

— Брось дурить, Ванька, — ворчит ласково, как сытая кошка. — Почему вчера не пришел в сад?…

— Видите ли… — начинает Иван Безменов.

При звуке чужого голоса женщина вздрагивает, но пугается, нужно отдать ей справедливость, очень мало.

— Видите ли, — продолжает Иван, в забывчивости не опуская фонаря, — я не тот, за кого вы меня принимаете… Я его товарищ…

— Солянин? — спрашивает дьяконица, приятно изумившись, и, не давая ответить, тащит Ивана за руку. — Потуши, бесстыдник, фонарь-то… Идем в горницу; холодно здесь…

«Вот тебе приключение!» — хохочет в душе «бесстыдник».

Дьяконица протащила Ивана через темный зал — в спальню. Зажгла керосиновую лампу и, пока та разгоралась, сама скрылась под одеялом.

— О, да ты славный парнишка! — через минуту восклицает она, хихикая. — Я где-то встречала тебя. Ты не живешь ли на соседнем дворе?…

«Положение пиковое», — думает Иван, теряясь от неожиданности.

— Это хорошо, что ты пришел… А как тебя зовут?… Иван? Хи-хи-хи… тоже Иван?… Хорошо, Ваня, что ты пришел: страсть как не люблю, когда в доме ни одного мужчины…

— Как ни одного?… А дьякон где? — ловит Иван момент, чтобы начать атаку.

— Дьякон?… Дьякон пропал. Пошел среди дня, и вот до сих пор нету… хи-хи-хи-хи… Да ты не бойсь, он не придет… А если придет, я тебя через окошечко выпущу… хи-хи-хи… Ведь он у меня косолапый: пока будет ворочаться в сенцах, ты уже домой три раза успеешь прибежать… хи-хи-хи…

С одной стороны — хорошо, что из уст дьяконицы бьет непрерывный словесный фонтан: это позволяет обдумать положение; с другой — плохо: своим фонтаном она не дает возможности повести наступление. Впрочем, Иван быстро справляется, извлекая из брошенных расточительно слов то, что ему нужно.

Дьяконица, между прочим, выбрасывает:

— А ты кто же будешь? Где служишь? — и, не останавливаясь, катится дальше.

— Я студент, — вклинивает Иван свой ответ, — на изобретателя учусь…

Насчет изобретателя он, что называется, залил — закинул удочку и с удовольствием увидел, что рыба клюнула.

— На изобретателя?! Хи-хи-хи… У нас здесь один изобретатель жил — Митька Востров… Изобретал — изобретал…

Дьяконица вдруг упирается лбом в стену — обрывает.

— Ну и что же? — с нарочитым равнодушием подхватывает Иван. — Изобретал, изобретал — и? — и угодил на Канатчикову… — тихо кончает дьяконица.

Вполне естественно поинтересоваться:

— Почему же это он угодил?…

— Та-ак, — мямлит дьяконица, внезапно оробевшая и притихшая.

Иван запоминает: Митька Востров — изобретатель — жил у дьякона, сейчас сидит в доме умалишенных.

Можно было бы теперь же пораскинуть мозгами, но незначительный предмет — мятая бумажка на полу у кровати — приковывает внимание рабфаковца.

Дьяконица быстро оправляется и снова брызжет обильным фонтаном. Делая вид внимательно слушающего, Иван, будто нечаянно, роняет со стола платяную щетку и нагибается вслед за ней… Быстрый взгляд под кровать — семь пар туфель, — ого, по-богатому!.. Взгляд на бумажку:

«К 10-ти часам утра вы должны прийти на Арбатскую площадь… Квартира члена английской делегации… и т. д.

Благожелатель».

— Точка, — говорит себе Безменов. — Все ясно. Надо кончать визит…

Он вскакивает со стула и, напуская на лицо «тихий ужас», к чему-то прислушивается.

— Подождите, — говорит отрывисто-сдавленно. — Слушайте… — и, будто окончательно перетрусив, тушит лампу.

В кромешной тьме обостряется болезннено слух — кому это не известно? И чудится дьяконице: что-то массивное, будто медведь, лезет в окно, где Митька жил.

— Ой-ой, голубчики, — медведь!.. — шепчет она, натягивая на себя одеяло с головой. И из-под одеяла:

— Ой, голубчики, что же будет?

Иван с угрожающим видом вылетает из комнаты… Дьяконица за ним на крючок, на засов, на ключ дверь приперла… Комод придвинула…

Конечно, в Митькиной лаборатории — ни души. Иван это знал заранее. Его слух не подвержен болезненному обострению: холодные обливания по утрам — лучшее средство от нервности. Но, чтобы поддержать иллюзию ворвавшегося медведя, он невероятный шум поднимает среди склянок, щеп и битой посуды.

— Хватит, — говорит, запыхавшись, — дело сделано, — и добавляет с досадой: — А дьякона-то проворонил!..

Рубашка висит на месте, ставни — тоже на месте. На дворе, по-прежнему, тишь и темь. Откуда-то затушенные выстрелы доносятся.

— Не Васильев ли орудует? — приходит в голову. — Он-то не проворонит.

У надгробного памятника сразу окаменевает: через весь двор к церкви на рысях проносится рослая тень.

— Гм… Если это грабить церковь, то пускай себе… А если мои агенты, нужно отпустить их… Свистнуть, что ли?…

И решает, на всякий случай, обождать со свистом. Ус-пеется. Надо убедиться.

Согнувшись в три погибели, крадется к церкви. Церковь недавно побелена — 12-го мая день святого лодыря Полу-вия — белые стены лучше, чем все другие предметы, вылавливают из чернильной мглы остатки света и отражают их обратно в чернильную же мглу. Прижиматься к церковной стене, как это делает неизвестная фигура, более чем глупо.

Иван крадется по земле к глупой фигуре. Заметила ли она его или нет, но только двинулась и сама — опять-таки вдоль стены.

— Идиотизм, — неодобрительно отзывается рабфаковец по ее адресу. — Это или абсолютное незнакомство с физикой, или вообще дурость… Впрочем, может быть и третье: желание привлечь к себе хотя бы меня…

Фигура, дойдя до угла церкви, оторвалась, наконец, от стены и, совсем не желая быть невидимкой, храбро зашагала во весь рост по направлению к белому пятну — к плите над «почившим в бозе в 1828 году протоиереем Пафну-тием Хлеборастыкиным».

И опять — что за странность? — ее, как летучую мышь, влечет к себе белый цвет… фигура ляпнулась пластом на белую плиту и замерла неподвижно.

Иван тоже замер:

— Черт ее! Может, сумасшедший Митька вернулся?…

Минута. Другая. Третья… Рабфаковец решает приблизиться, насколько можно… Ползет по росистому газону, и вдруг…

…плита колыхнулась — стала торчком — фигура скользнула по ней — в подземный склеп… Затем плита снова стала на место…

— Экая я ворона! — вслух бранится Иван и с чувством одураченного подходит к загадочной плите, проглотившей загадочного человека.

Плита как плита. Не в первый раз он ее видит. О том, что на ней все-таки покоилось живое тело, а не плод разыгравшегося в темноте зрения, говорит ее относительная теплота.

Рабфаковец прижимает ухо к полированной поверхности: ни звука, мертвая, как и полагается ей быть в склепе, тишина… Шарит руками вокруг, лежа на плите: может, рычажок какой найдется, какая-нибудь зацепка?… Ни черта! Ни одного гвоздя, что называется!..

Вдруг, резко, как и в первый раз, без всякого предупреждения, плита переворачивается… Иван, обрывая ногти, летит вниз, головой вперед…

Он падает на вытянутые руки и все же больно ударяется головой и спиной, в тот же миг два тяжелых тела наваливаются на него — прижимают лопатками к земле… Иван от удара оглушен, — трещит голова, ломит позвоночник. Крикнуть он не успевает, так как его голова моментально закутывается чем-то жестким, пыльным и вонючим, — очевидно, грязным мешком; закутывается туго, добросовестно.

«Кажется, на экзамен я не попаду», — проносится в его смятенной голове. Затем он вырывает правую руку, на которую уже накинута веревка, и, несмотря на то, что действует наугад, наносит ею верный и крепкий удар в нижнюю часть лица одного из противников. Сразу становится легче — четыре пуда с груди долой.

В планы противников, очевидно, не входит убийство рабфаковца: они стараются только обезвредить его, глуша кулаками нещадно. Иван это соображает, неожиданно делает мост, хотя трещит спина, и угрем выскальзывает на поверхность двух тел. Те — сослепу — добрые полминуты усердно тузят друг друга, потом понимают ошибку и снова набрасываются на рабфаковца, который, отчасти освободившись от грязной тряпки, стоит, прижавшись к стене и выставив правую руку для защиты лица. Он осторожен и хладнокровен. Противники же горячатся и мешают друг другу; большая часть их ударов сыплется в стену. Но вот один из них ловит рабфаковца за голову и, пренебрегая его ударами, оттаскивает от стены; второй сзади сжимает его вокруг пояса.

— Веревку, найди веревку, — хрипит он. — Я его крепко держу…

Первый бандит, доверившись товарищу, выпускает из рук голову, а Иван, поймав через плечо голову второго бандита, швыряет его через себя. Тело падает с глухим хрястом…

В темноте не поймешь, что творится. Рабфаковец только что сунул руку за револьвером, как в воздухе свистнула веревка, хлестко обвив его вокруг шеи. Потом — толчок вперед, и он падает полузадушенный.

В нравоучительных романах спасение всегда является вовремя и непременно сверху, — по крайней мере, ниспосы-лаясь с небес. Настоящее повествование слишком далеко от мысли нравоучать и обходится без небесных сфер, но, тем не менее, и здесь спасительная рука явилась сверху — из дыры, которую молодчики впопыхах забыли прикрыть, и явилось очень кстати. Оно не могло не явиться, так как вытекало из законов исторической необходимости. Не могло не явиться, так как рабфаковка Синицына следовала за «борцом со случаем», начиная от его квартиры.

Сноп яркого света, ослепивший обе стороны, и мужественный женский голос, отчеканивший слова:

— Контрики, руки вверх, а то стреляю!..

И, действительно, щелкнул взведенный курок.

Контрики — здоровенные мужики из лабазного ряда — с глупыми рожами, не медля ни одного момента, повиновались.

— Вставай, Безменов! — снова скомандовал голос, и Безменов встал — сильно помятый и немного сконфуженный. Одной рукой он сорвал с лица тряпку, затем выхватил револьвер и после этого лишь освободил от веревки шею; другую руку он приложил к губам…

Из склепа вырвался пронзительный свист. Через пару минут примчались чекисты.