Долина смерти. Век гигантов

14
Новая жизнь в пещерной коммуне. — Николка скучает без Скальпеля и беспокоится ввиду дурного поведения природы. — Гонец от Скальпеля. — Письмо. — Скальпель нашел средство для переселения в XX век. — В ожидании «всемирного потопа». — Постройка плотов. — Наводнение. — По мутным волнам. — Водоворот. — Гигантский водопад. — Море. — Земной рай. — Скальпель мертв, да здравствует Скальпель! — Конец

Новая жизнь забила ключом. Сначала Николке приходилось частенько подкручивать машину, подвинчивать гайки, регулировать ход; по-прежнему приходилось смотреть в оба и смотреть за всех. Плиоценщики большими административными способностями не выдавались и не привыкли заботиться о завтрашнем дне. Исключение составляла краснокожая молодежь, уже имевшая в этом некоторый опыт. Но затем, по прошествии двух-трех недель, знакомство с новыми способами производства резко подхлестнуло сознание и остальных дикарей. Большой досуг, остававшийся в результате разумного разделения труда и целесообразного использования громадных богатств первобытной природы, вскоре позволил коммунарам думать не только о материальных запросах, но и о духовных. Николка начал помышлять об упреждении еще одной административной должности в коммуне — должности плиоценового Наркомпроса.

Пока существовало пять должностей и соответственно — пять «комиссаров». Выборы дали такие результаты. Были избраны: Николка — единогласно — от всей объединившейся орды; Мъмэм, как представитель краснокожей молодежи; Айюс — от стариков; Трэпе — от молодежи моглей; Уша — от красных и желтых женщин. Каждый член правления получил в свое заведование определенную область жизни коммунаров. Николка же был общим руководителем и воспитателем ребят.

Организатор коммуны имел полное право гордиться делом рук своих и находиться в безмятежном спокойствии. Все шло, как по маслу. Коммунистические навыки дикарей, направленные в новое культурное русло, расцвели пышным цветом, и можно было надеяться, что через год, а то и меньше, всякий элемент принуждения в коммуне станет излишним… Социалистическое общество!..

Попадались, правда, отдельные шероховатости и неровности на организационном пути, но они быстро ликвидировались, и общее направление жизни указывало на постоянный, интенсивный прогресс плиоценщиков, прогресс — отнюдь не временный, не реактивный, после которого, по предсказанию медика, должны были бы наступить отупение и вырождение. Не оставалось и тени сомнения, что ученый медик оба свои пари проиграл.

Наконец-таки осуществил Николка давнишнюю свою мечту — построить динамо. Теперь вся его техника стояла на электричестве; последнее-то и дало возможность сократить до 4–5 часов рабочий день и отвоеванное время употребить на расширение и углубление учебы. Николка горячо благодарил самого себя за то, что время, проведенное им в XX веке, не пропадало даром; он умел читать и умел хорошо работать; знания, упорно приобретаемые им, теперь пригодились.

Да! Организатор коммуны имел полное право гордиться делом рук своих и имел право пребывать в безмятежном спокойствии. И он гордился, но спокойствия не имел. Беспокоила его, прежде всего, судьба сумасброда медика — ни слуху ни духу о нем не доходило. Неужели Скальпель решил прервать всякие сношения? Кажется, это не входило в программу его действий. Коммунары могли быть полезными во многих отношениях второй орде, так же, как и та коммунарам. Николка был уверен, что Скальпель даст своеобразное направление жизни и деятельности моглей; техника, конечно, у них будет хромать, зато, вероятно, быстро народится большой кадр плиоценовых врачей и гигиенистов. Пещерная коммуна нуждалась в медицине. Колдун Тъма являлся единственным в этой отрасли, но он во время лечения прибегал к заклинанию и вызовам духов, что ему строго-настрого запрещалось. Без заклинаний же средства краснокожего врача не оказывали целебного действия. Очевидно, все дело заключалось в гипнозе. Николка ничего бы не имел против приобретения одного-двух врачей на свою коммуну.

Но беспокойство его о судьбе медика крылось не в этом. Он просто болел душой за своего опрометчивого друга; боялся, что тот по вине своей интеллигентской мягкотелости пропадет ни за грош ломаный — может быть, свихнется с ума… Кроме того, он боялся и за себя. Боялся одичать и опуститься. Не с кем было поговорить, поделиться своими соображениями и планами — проще говоря, не с кем было душу отвести. Ведь между ним и его коммунарами все-таки стояли миллионолетия.

Другой стимул к острому беспокойству лежал в состоянии погоды: изо дня в день, не переставая, доносились глухие удары разгневанных сил, бесновавшихся на юге, и эти удары с каждым днем будто становились явственней и явственней, будто шли в победном шествии с неумолимой настойчивостью дальше и дальше на север. И другое: небеса все более и более разбухали кровавым месивом, часто падали кровавые ливни, грозно повышалась температура атмосферы. Был бы здесь Скальпель, он бы, пожалуй, объяснил эти явления и, может быть, сумел бы предвидеть их разрешение.

Черт его разберет, этот плиоцен! Почему ученые не находят в земле человеческих костей, приуроченных к этому периоду? Николка не без глаз, он видит, что плиоцен населен — и не десятками индивидуумов, а добрыми сотнями. Должны же от этих индивидов остаться кости в свидетельство их существования! Может быть, что-то страшное, гигантское — как и все в этом веке гигантов — уничтожало их дотла, обратило в прах, развеяло по ветру? И не ожидает ли коммунаров такая же участь? И не удрал ли Скальпель заблаговременно вместе со всей своей ордой, предвидя наступление какой-нибудь гигантской катастрофы?…

Николку мучили все эти вопросы и не давали ему душевного покоя.

Однажды, когда отяжелевшее небо уже в продолжение трех дней разрешалось проливными дождями, отчего Волга вышла из берегов, заняла старое русло и стала подкатывать буро-ржавые валы к подножью пещеры, он собрал всю коммуну и попытался изложить перед нею беспокоившие его мысли.

Айюс — комиссар над двором и животными — ближе всех подошел к тревогам начальника коммуны.

— Животные, — сказал он, — сильно беспокойны. Они чуют беду. Айюс давно хотел сказать об этом, но он думал, что Къколя сам имеет хорошие глаза и обо всем позаботится.

— Какая беда? Что думает Айюс о беде? — заволновался Николка, обрадованный, что он не в одиночестве со своими тревогами.

— Айюс много жил, — отвечал старик, уважавший свое преклоннолетие и никогда не упускавший случая покичиться этим. — Айюс много видел и много помнит. Сто зим прошло с тех пор, как небо было такое же красное и земля так же рокотала. После этого — Айюс хорошо помнит — шли долгие дожди, реки поднялись к небу, и многие тогда нашли свою смерть.

Николка вскочил в волнении.

— Надо уходить из этих пещер! Надо переселяться в новую местность! Подальше от реки, подальше на север!..

Громкий лай собак, стук в дверь, и в пещеру влетел, преследуемый Керзоном, истощенный, израненный, оборванный и грязный дикарь — желтокожий. Он не был из орды коммунаров.

Сделав несколько шагов, дикарь свалился на пол в полном изнеможении. Его подняли и перенесли на кровать; женщины влили ему в рот крепкого бульона, от него он тотчас же заснул вопреки ожидаемому эффекту.

Заинтригованный странным визитом, Николка стал всматриваться в лохмотья, прикрывавшие исхудалое тело гостя. На груди у него была привешена сумка, из сумки торчал продолговатый четырехугольный предмет, тщательно завернутый в мочало и лыко. Николка счел себя вправе завладеть этим предметом и осторожно развернуть его. Под слоем лыка и мочала находились две тонкие дощечки из крепкого белого дерева; с внутренней стороны они были исписаны неровным скальпельским почерком…

— Скальпель изобрел чернила… — мелькнула первая, немного завистливая мысль у Николки. — Но что он пишет — этот чудак, пропавший без вести?

Чудак писал:

ЕГО ВЫСОКОБЛАГОРОДИЮ, ГОСПОДИНУ ДИКТАТОРУ И ЭКСПЕРИМЕНТАТОРУ НИКОЛАЮ СТЕПАНОВИЧУ ДАНИЛЕНКО.

Дорогой друг (хотя вы — жестокий диктатор и неисправимый экспериментатор, для меня вы остаетесь дорогим другом), спешу вас уведомить по долгу старой дружбы, что через неделю — максимум через две — нас ожидает чудовищной силы наводнение. И сверху и снизу хлынут горы воды. Это — не мое предвидение, это предвидение старых, почетных моглей, и я им верю. Опасаюсь, что вас застанет катастрофа врасплох. Опасаюсь и виню себя за свой поступок. Мне не нужно было отделяться от пещерной «коммуны». Мне следовало остаться с вами и начать медленную, но упорную борьбу с вашими ошибочными воззрениями на природу человечества и на природу общественных отношений. Вы еще молоды, и можно было надеяться, что неумолимые факты переделали бы со временем вашу идеологию на более соответствующую истине. Мне следовало бы остаться и удержать подле вас всех стариков, знаниями и опытом которых пренебрегать в этом суровом времени более чем преступно. Впрочем, я надеюсь, что вы — если не с полным раскаянием, то с некоторой повинной — еще придете ко мне.

Или, быть может, сама судьба столкнет и соединит нас. Тогда будет разговор иной.

Так или иначе вам надлежит срочно принять меры против надвигающейся опасности. В принятии мер не мне вас учить, осмелюсь все-таки предложить соорудить незамедлительно ковчег, наподобие Ноева — в коий погрузить себя, жен и детей и все, что вы найдете нужным. Что касается нас (если вас это интересует), то мы уже приняли все меры и можем спокойно ожидать какого угодно библейского потопа.

Очень грущу без вас и — повторяю еще раз — виню себя за свой необдуманный поступок. Сожалею. Однако не теряю надежды — в непродолжительном времени увидеть старого своего друга Николку подле себя, и тем более надеюсь, что средство обратного переселения в ХХ-й век мною снова найдено.

Остаюсь искренне расположенный к вам

д-р Скальпель.

Плиоцен. 223-го дня по оставлении ХХ-го века.

P. S. Гонца Анилю можете оставить у себя. «Ани-ля» значит «ветерок». И он действительно легкомыслен, как ветерок, так как успел за несколько часов, проведенных вместе с вами, заразиться от вас вашими ошибочными взглядами.

С.

Читая, Николка то краснел, то бледнел, а в конце письма побагровел. Скальпель ударил его по самому больному месту: XX век, — фабрики, — братва, — революция!.. О, как они далеки и как бесконечно дороги! Неужели без медика к ним возврата нет?… Подлый человек медик!.. Николка бросил дощечки оземь и принялся без жалости трясти сладко храпевшего гонца:

— Где Ффель? Где Ффель?

Гонец открыл глаза, мутным и зрачками отыскал лицо своего мучителя и прохрипел:

— Да-ле-ко… Там… где… горы…

— Сколько дней шел Аниля? — задал Николка более точный вопрос.

— Пять… шесть… Семь дней. Семь дней…

Да, это далеко. Нет смысла устраивать погоню. Скальпеля не догнать. Не вырвать тайны… И черт с ней, с тайной. Надо думать о предотвращении опасности… Письмо было написано неделю тому назад; для наступления катастрофы Скальпель дал срок максимум две недели. Спасибо: вовремя предупредил! Наводнение может быть завтра — послезавтра…

— Ну, ребята! Нас сто человек, вполне работоспособных. За работу! День и ночь, день и ночь будем валить деревья, пилить, строгать, сколачивать. Что успеем, то успеем. Ковчега не построим — построим четыре плота… Айда!.. Объявляю военное положение.

Николка толково разъяснил коммуне положение вещей. Его энергия заразила весь коллектив. Дети, женщины, инвалиды, старики и охотники высыпали наверх, на обрыв. Каждому нашлось дело, и каждый старался не за страх, а за совесть. Мъмэм руководил охотниками, Айюс — стариками и инвалидами, Уша — женщинами, забияка Луп — ребятами. Николка поспевал везде и подгонял, подгонял, сам делая сразу десяток дел.

Самое трудное — начало. Первый плот вышел неказистым и с большой затратой времени и труда, остальные пошли, как из формовочной мастерской. Днище делали из обтесанных бревен, пригнанных друг к другу и соединенных между собой железными скобами, стены — борта — из горбылей, крышу — из тонких досок. Весь плот представлял собой четырехугольный ящик, закрытый со всех сторон, с несколько покатой крышей. Входные его отверстия закрывались плотными дверями; для света и для воздуха служили отверстия в крыше; одно — застекленное (стекла выломали из окон пещер), другое — открытое дымоходное. Под последним находился каменный помост для костра; складывать печи не было времени. Потом, когда Николка задумал соединить ящики-плоты один за другим, в ряд, — были прорублены еще шесть дверей, так, чтобы по мосткам можно было переходить из одного плота в другой, и два окна: одно — в передней, носовой стенке головного плота, другое — в задней, кормовой последнего плота. Здесь же установили носовое и кормовое весла.

На третий день в плоты, поставленные на подмостках и соединенные друг с другом шестивершковыми бревнами и мостками, были погружены животные, запасы корма, продовольствия и дров. Меха, орудия, оружие и вся пещерная утварь тоже нашли себе место там. У коммунаров осталось еще время для того, чтобы сшить сорок кожаных мешков, наполнить их воздухом и поместить по десять штук под каждый плот.

На утро 4-го дня покинула пещеры коммуна. Небо опрокинулось на землю миллиардами ведер горячей воды; река вздулась, разломала двор, снесла все постройки и с лютой яростью принялась грызть обрыв. От беспрерывного ливня — среди бела дня стояли вечерние сумерки.

Проснувшись на 5-ое утро, коммунары увидели себя окруженными грязными потоками воды, низвергавшейся с обрыва в близкую-близкую реку.

К полудню их сняло с подмостков, к вечеру носило по гигантским вспененным буграм посреди трупов зверей и вырванных с корнем деревьев. Обрыв исчез, от леса кое-где торчали голые вехи.

На 6-е утро ничего, кроме взбудораженного простора мутных вод, для глаз не существовало. Где кончался этот простор, куда несло упавших духом коммунаров, — никому, даже маленькому Къколе, имеющему большую голову, известно не было. А несло с чрезвычайно большой скоростью; ветер свистал, гудел и выл мимо плотов, будто они падали в пропасть. Несло вместе с мутными валами, трупами зверей и вывороченными деревьями.

Все-таки маленький Къколя соображал кое-что, сидя у носового окна на переднем плоту и пытаясь проникнуть взором за серую завесу дождя и пара.

— Летим… Куда, как не в море? По пословице: все в море будет. Не сложилась ли эта пословица во время всемирного потопа? Может быть, в плиоцене, гм?

Первую неделю плаванья коммунары не скучали. Николка не давал им сидеть без дела, а освободившись, они дрались из-за места у окна. Дрались без сердца, но с упоением. Кто кого положит на две лопатки, тот смотрит в окно полчаса.

Окон было мало, желающих смотреть — много; у окон возникали шумливые очереди. Были еще развлечения, как-то: пляска, песни, игра и разговор по телефону. Телефон придумал Николка — не для развлечения — для дела. Протянул от первого плота до последнего водопроводные трубы, к концам труб приделал рупора из бересты. «Телефон» давал ему возможность сноситься с кормовым веслом и сообразовать таким образом управление плотами.

В первые дни второй недели родилась на плотах скука, заползало уныние. Серая, однообразная обстановка приелась, из-за окон перестали спорить и драться; валы да валы, дождь да дождь, пар и пар, — ничего нового… Надоел телефон, опостылели бесконечные пляс и песни. Затосковали коммунары по зеленым лесам, по широким степям, по вольной охоте. Ург перепел все старые песни, а из новых выходило одно:

Больше ничего не выходило. Не было стимулов к вдохновению.

Опустив лицо на колени, Ург с утра до ночи скулил эту неприхотливую песенку. Как она действовала на неприхотливых же слушателей, показывает один коротенький инцидент, происшедший незадолго перед тем, как Ург совсем бросил петь — и новую и старые песни.

К нему подошел серьезный Ркша:

— Ург, слушай!

Ург не слыхал, он пел, порхая в мыслях по желтому горячему песку, по цветистым лужайкам под лазурным небом:

— Слушай, Ург!..

Поэт поднял тоскливые глаза. Сначала ничего не увидал, потом увидел мрачно и решительно настроенного Ркшу — медведя.

— Что хочет от меня брат мой? — спросил он.

— Давай подеремся, — без намека на улыбку предложил Ркша.

— Зачем?… — Поэт опешил.

— Ург меня побьет, Ург будет петь скверную свою песенку, сколько хочет. Ркша побьет Урга, Ург не станет петь…

Учитывая свои маленькие шансы на одоление волосатого богатыря, поэт отвечал печально:

— Пусть брат мой будет спокоен. Ург совсем не станет петь. Ох, как ему надоело петь!..

И он долго держал слово. Держал вплоть до того радостного утра, когда на омытых лазоревых небесах вновь появилось стыдливо-прекрасное солнышко. Тогда Ург сразу вдохновился и симпровизировал приветствие:

Солнце появилось на исходе второй недели. Воспрянули духом коммунары. Высыпали на крыши, щебеча, подобно разнежившимся воробьям. И тени уныния не осталось на их лицах. Забыта тоска, забыты невзгоды плаванья — теснота, духота и недостаток движения. Еще сколько угодно готовы были они плыть, ныряя по изрытому грядами волн полю… Иначе чувствовал себя маленький Къколя. Он не отходил от переднего окна и не спускал беспокойного взора с широкого горизонта, открывшегося впервые за все длинное плаванье.

Не горизонт его смущал. Смущал глухой рокот, доносившийся с той стороны, куда по течению влекло их с непреодолимой силой. Что могло так рокотать? Пороги? Водопад? Действующий вулкан?… Пороги можно обойти. Водопад? — Смотря какой водопад… Вулкан? — Какой вулкан…

Впервые появились длинные илистые отмели — справа и слева, без конца.

— Будут пороги, — решил почему-то Николка. — Это ничего. Нужно только уметь выбрать удобное место. — И успокоясь, он полез на крышу, оставив у носового весла и у рупора желтокожего Трэпе.

С крыши развернулись более далекие перспективы: цепь отмелей кончалась через пяток километров, волнистая поверхность уходила в лазурный свод. Явления, производившего рокот, Николка не открыл. Успокоившись окончательно, он слез вниз и, строго наказав разбудить его при первых признаках изменения обстановки, лег спать, так как ночь провел плохо.

Проснулся он часа через два. Проснулся самостоятельно — от криков, сутолоки и совсем близкого грохота. Дикари, забыв о строгом наказе, теснились у окна и возились на крыше.

— Стена! Стена!.. Мы плывем на стену!..

Эти слова заставили Николку стряхнуть с себя остатки сна и броситься к окну. Перед плотами, в 10-15-ти километрах, действительно стояла белая стена, верхним краем подпиравшая небо; и справа и слева ей, казалось, не было конца. У Николки захолонуло на сердце.

— Черти! Дьяволы! Тетери! — завопил он. — Почему не разбудили? Пропадем теперь! Ведь это водопад!..

— Чэрти! Дьяволи! Тэтэри!.. — с наслаждением повторял за ним поэт Ург, никогда не упускавший случая пополнить свой запас слов.

Как нарочно, ни одной, даже самой паршивой, отмельки не было впереди…

Ругаясь на чем свет стоит, полез Николка на крышу… Гибель! Безусловная и бесславная гибель!.. Река обрывалась резким уступом; снизу распыленная вода поднималась сплошной высокой пеленой; пелена занимала горизонт от края до края. Оставалось только выбрать в ней наиболее низкое место, где падение было бы менее сокрушительным. Николка нашел такое место, там стена была в два раза ниже. Может, кто-нибудь и уцелеет…

— Держи вправо! — скомандовал он через окно в крыше. Его приказание повторили в рупор. Плоты резко повернули вправо.

— Еще правей! Еще правей! — не удовлетворился Николка, и потом: — Стать к веслам по пяти человек!.. Пусть все наденут пузыри! Все! Все! Все до одного!..

Исполнительный и перетрусивший Айюс — комиссар животного двора, обвязавшись со всех сторон бычачьими пузырями, поднял лицо к окну:

— Животным тоже надеть пузыри?

Николка только рукой махнул.

— Держать прямо! — через некоторое время скомандовал он и вдруг задышал взволнованно-радостно: в том месте, куда он направил плоты, имелся прорыв в страшной стене; там, очевидно, вода сбегала более или менее отлого… Лишь бы не понимавшие опасности рулевые не умудрили какого номера. Надо плыть, как по нитке.

— Слушай меня! — закричал он, опустив голову в окно, так как грохотанье водопада заглушало его слова. — Слушать и передавать все в рупор!.. К веслам пусть станут еще пять человек. Исполнять мою команду без разговоров и в три счета!

— Фтрищета… — улыбаясь в пространство, повторил поэт Ург, приняв новое слово за ругательство.

— …Кто нарушит команду, — умрет!.. Прямо держать! Прямо держать!

Теперь дикари поняли, что дело не шуточно, и застыли около весел красными и желтыми изваяниями.

Плоты неслись стрелоносно; воздух задышал влагой; скрылось солнце в молочной завесе; гул и рокотание рвали напряженные нервы. Уцепившись за поручни у окна, сверлил Николка глазами желанный прорыв. До него оставалась сотня сажен, и вдруг — прорыв мотнулся вправо, вправо двинулась вся белая стена, плоты накренились на левый бок… Николка оторопел, побледнел, похолодел.

— Конец!.. Дикари съидиотничали… — мелькнуло у него. Но когда стена зашла к нему за спину и потом снова появилась слева, снова ушла направо и закружилась вокруг плотов, он понял, что дикари тут ни при чем: плоты попали в водоворот.

Не смея нарушить приказание сердитого Къколи, рулевые, несмотря на верчение, по-прежнему стояли каменными изваяниями.

— Держать прямо! — подкрепил Николка свою команду и стал искать выход из опасного положения. Водоворот был огромен, в центре он имел клокочущую воронку, в которой исчезали все предметы, попадавшие в него. В одном месте вода крутым взбросом выплескивалась из заколдованного круга. На это место Николка обратил все свое внимание.

После целого ряда неудачных попыток (требовалось провести очень сложный для дикарей маневр), плоты под дружными ударами обоих весел выплеснулись, наконец, из водоворота вместе с пенистым взбросом воды. Где-то что-то треснуло, — Николка ни на момент не задержался.

— Держать вправо! Левей! Правей! Прямо! Прямо! — снова начал он подавать команды.

…Плоты попали в прорыв и сразу скользнули вниз с такой быстротой, что Николку сорвало с крыши, перевернуло через голову несколько раз и бросило на крышу второго плота в цепкие объятия сидевших тут двух старцев… Таким образом он пролетел через саженный промежуток… Поражаться и благодарить себя за свою легковесность ему не пришло в голову. Он принял чудесный полет за самую обыкновенную вещь и тотчас стал сноситься с Мъмэмом, оставшимся на крыше первого плота, при помощи знаков.

— Прямо! Прямо! — прежде всего подтвердил он.

Спуск был крут и кончался внизу невысокой стеной дробящейся в пену воды. Этой стены нельзя было избежать, разве только свернуть в сторону и разбиться в щепы. Мъмэм колебался, Николка сердито тряс головой:

— Прямо! Прямо!

Треща, подпрыгивая и давя под собой надутые шкуры, плоты проскочили через препятствие и сразу попали в спокойные воды. Совсем недалеко впереди темнел гористой полоской берег. Разобрав часть крыши и употребив доски в качестве весел, коммунары очутились через час в цветущем и благоуханном раю…

Непосредственно от берега, местами даже из воды, начиналась роща вечнозеленых магнолий; крупные белые цветы с красными влагалищными лепестками испускали приятный аромат; он был настолько силен, что чувствовался, как нечто материальное, взвешенное в воздухе. Дальше, вперемежку с теми же магнолиями, длинной полосой, уходящей вверх, стояли лимонные, померанцевые и апельсинные деревья — в цветах и в плодах. Лиловые снаружи, белые внутри, цветки лимонного дерева бросались в глаза своей нарядностью. Еще более это относилось к плодам — золотисто-желтым лимонам, кровяно-желтым померанцам и ярко-красным апельсинам.

Из того, что магнолиевая роща местами была затоплена водой, нетрудно было догадаться, что море скрыло в своих пучинах значительную часть берега.

Выше этого естественного сада начинался пихтовый лес и серебристый ельник; кое-где маячили перистой кроной гордые пальмы.

Чтобы выволочить плоты на берег, на безопасное место, понадобилось прорубить в благоуханном саду длинную и широкую аллею. Совершая это, Николка чувствовал себя безобразным вандалом; впрочем, делал он это в каком-то полусне.

Как-то не верилось, что кончено утомительное плаванье, что кошмарные переживания остались за гигантской стеной. От счастливого исхода, от одуряющего аромата, от грохотанья водопада у него кружилась голова. Оставив коммуну приводить в порядок свое новое жилье — плоты, поставленные на каменный фундамент — и условившись, что в случае какого-либо события орда даст об этом знать дружным воем, он с Ургом и Вырком пошел исследовать берег моря.

Да, это был рай! Рай без богов и ангелов, но с игривыми мартышками, крикливыми попугаями, радужными крошками-колибри и с настоящими райскими птицами, носившими пышное, сказочное оперение. Как и полагалось в раю, они были совсем ручными, эти птицы и мартышки. Изловчившись, Ург поймал одно четверорукое существо и на его верещание ответил мудрой речью:

— Скверный, ленивый человечишка, говори по-человечьи. Нечего притворяться иностранцем… Мартышка не хочет работать и поэтому живет на деревьях. Если бы она жила на земле, и приходилось бы ей драться с хищниками, если бы она работала, была бы такой же, как и Ург, даже, может, лучше.

Николка с изумлением отметил, что Ург в своей поэтической импровизации предвосхитил великие слова Энгельса о роли труда в очеловечивании животного предка человека. — «Труд сам создал людей из каких-то животных, — говорит Энгельс, и далее: — Только благодаря труду, благодаря приспособлению ко всем новым условиям среды, благодаря развитию мускулов, связок и костей рука человека достигла того совершенства, при наличии которого она могла созидать картины Рафаэля, статуи Торвальдсена, музыку Паганини…»

— Ай да Ург, ай да поэт Ург! Он своим пониманием законов человеческой эволюции даст сто очков любому нашему буржуазному экономисту…

Легкий крик разведчика Вырка, — крик из-за стройной туи, приютившейся у самого моря, вернул Николку из мира абстрактных размышлений в мир голых фактов и сюрпризов.

К берегу моря прибило первобытно-несуразный плот. На нем покоилось несколько человеческих трупов, полузанесенных песком. Здесь же стоял Вырк, наивно-старательно загораживая собой что-то.

Николка вгляделся пристальней. Пять трупов были начисто обглоданы, только волосатые лица сохранили кожу, но эти лица так были обесформлены морской водой и солнцем, что родной сын не узнал бы среди них своего отца. Два трупа лежали необглоданными, тесно обнявшись и вонзив друг в друга зубы.

— Кто это? — спросил Николка, невольно задрожав.

Разведчика Вырка не смутило обезображивающее действие солнца и морской воды.

— Могли, — уверенно отвечал он и повернулся так, чтобы снова загородить собой какой-то предмет.

Но Николка уже догадался. Зашатавшись и сделавшись белее снега, он оттолкнул Вырка в сторону… На него глянуло стеклами очков изуродованное до полной неузнаваемости лицо…

Кто, кроме ученого медика Скальпеля, мог носить очки в плиоцене?… Подстреленной птицей рухнул Николка на белые кости. От сотрясения кости рассыпались, и страшная голова отскочила.

Со стороны оставленной орды донесся дружный вой. Николка вскочил на ноги. Вырк держал под мышкой голову Скальпеля… Новый залп воя, и три коммунара помчались назад, опасаясь и там встретить что-нибудь чудовищное.

Они порядком отошли: орда успела еще три раза зовуще провыть, прежде чем возбужденный разговор долетел до ушей Николки. Среди знакомых голосов выделялся один — удивительно близкий и неузнаваемый в то же время. Он говорил:

…— Они у меня отняли очки… они стали есть друг друга… Они хотели съесть меня… Я спрыгнул в воду с обрубком дерева в руках, и вот меня принесло на этот берег… Не знаю, что стало с ними…

— Скальпель!.. — дико вскрикнул Николка и, безумно захохотав, к ногам изумленного медика, окруженного коммунарами, шваркнул голову, вооруженную очками…

Белые стены. Мягкая, как вата, тишина. Солнечный луч играет в воздухе пылинками. Через открытое окно свешиваются гирлянды белоснежных цветов с нежным ароматом весны.

Николка — в кровати, он только что пришел в себя. Мягко открылась дверь, и в медицинском халате — выбритый и нежный, как весна — вошел Скальпель.

— А-а-а!.. Вы очнулись?… Очень хорошо!.. То есть лучшего и желать было нельзя. Лежите, лежите и молчите.

Как это так: лежать и молчать, когда он — начальник коммуны, когда его ждет неотложная работа?…

— Где Мъмэм? — холодно спросил Николка.

— В царстве бреда и грез… — немедленно последовал ответ.

— Ерунду говорите, — сердито констатировал начальник коммуны голосом слабым, но твердым.

— Пускай так, — философски-спокойно согласился Скальпель, — но я вам запрещаю говорить.

— Тогда где же, по-вашему, я? — с недоверием спросил Николка. — Вы что: переселили себя и меня обратно в XX век?

— Прошу вас молчать. Я вам все расскажу. Никуда я вас не переселял, разве только с квартиры в фабрично-заводскую больницу.

— Чушь! — совсем обозлился Николка. — У меня повязка на голове. Я ранен — помню твердо — в бою с моглями.

— Фигли-мигли! Бред! Лежите и молчите. Оставьте свои фигли-мигли-могли. Расскажу все.

— Ну, рассказывайте!

— Вы были больны сыпным тифом, друг мой, — начал медик ровным усыпляющим голосом, садясь подле Николки на скамейку. — Тифом — так называемой геморрагической формы — очень тяжелым и, кроме того, осложнившимся на вашей нервной системе. Две недели вы пролежали без сознания — бредили и буянили… Тогда-то вы и ранили себе голову о стену, приняв ее за какого-то старца Айюса… Каюсь, что в содержании вашего бреда отчасти виноват я. За день до болезни — помните ли вы это? — я пробовал усыпить вас и переселить в первобытный мир. Потом вы заболели, а голова ваша по инерции продолжала работать в том же направлении.

— Фокусы все… — проворчал Николка и недовольно закрыл глаза.

— Фокусы?! Но кто мог знать, что после гипноза вас ждет сыпной тиф?…

— Жалею, — устало сказал Николка, не открывая глаз.

— Жалеете? О чем?

— Вообще… Теперь уходите… Буду спать…

Но медик ушел лишь тогда, когда крепкий, здоровый сон основательно закутал измученную голову фабзавука.