ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

— До 8 часов утра мы должны освободиться, — твердо сказал Безменов, до того твердо, что Сипягин, вскинув на него широко открытые глаза, едко рассмеялся:

— Дуришь, парень!.. Это тебе — не кинороман с трюками, а мы не Тарзаны!.. Вон сколько до нас Тарзанов сидело — все истлели!.. — Он горько сплюнул в направлении пяти оскаленных черепов и злобно запыхтел папироской.

Безменов, с фонарем в левой руке, метался по круглой темнице, нещадно давя полуистлевшие кости; в правой руке он держал хорошо сохранившуюся бедренную кость и колотил ею по стенам во всех направлениях. Когда кость рассыпалась, он хватал другую:

— Мы должны освободиться! Должны! Должны! Должны!..

Если бы Сипягин удосужился оторвать от папироски свои омраченные очи и поднять их вверх, он увидел бы, что упорство его товарища отнюдь не из болезненного отчаяния. В глазах Безменова отражалась тяжелая, но не безнадежная работа мысли. Там шла борьба между собой — не на жизнь, а на смерть — разнородных умозаключений. Самое стойкое из них, справившись, наконец, с противоречивыми, выжило, и Безменов так формулировал его:

— Механизм, сдвигающий в потолке глыбы, — не в коридоре, его нет и у нас, его не может быть и на поверхности земли, так как над нами, я твердо уверен, находится Никитская улица. Следовательно, этот механизм скрыт или рядом с нами, в толще стен, или под нами…

— Ничего не известно, — мрачно возразил Сипягин, который был больше человеком действия, чем размышления, и возражал он только потому, что ему не нравился молодой задор друга и трата слов впустую. — Под нами, рядом с нами, но может быть и над нами — в толще стен коридора…

— Нет, — упрямо тряхнул головой рабфаковец, — хотя в карте подземной Москвы этот каменный мешок не отмечен, но он, несомненно, древнего происхождения…

Не понимая еще, к чему клонит рабфаковец, Сипягин все же счел нужным опять возразить — из принципа:

— Ничего не известно. Если ты судишь по этим костям, то они могли истлеть так даже в течение 3–4 десятков лет…

Рабфаковец не упускал своей мысли:

— Мешок — древнего происхождения… Посмотри: вон у того костяка в седалищных костях застрял наконечник стрелы. Наконечник, по всей вероятности, еще в бытность костяка живым человеком, вонзился ему в кости таза и там остался. Стрелы не употреблялись 30–40 лет тому назад. Сто пятьдесят — 200, наверное… Ну вот, значит, мешок происхождения древнего, а следовательно, и механизм его входа (а не выхода — потому что отсюда не выходили) должен быть простым механизмом…

— Ничего не известно… Ну, а дальше что?…

— Дальше?… Я так представлю себе этот механизм. Смотри… — Он вынул карандаш и бумагу и быстро начертил:

— Вот это плиты или глыбы (он указал буквы «А» на рисунке), которые, вежливенько пропустив нас в мешок, снова сомкнулись. Они вращаются на металлических осях (на рисунке буквы «Б») — помнишь тот скрип?… Ну вот… Размыкаются они в силу собственной тяжести, когда цепи («В») отпущены; эти рычаги («Г») тогда становятся в положение, обозначенное у меня стрелками, — рычаги, конечно, заложены в стенах коридора… Теперь, — помнишь, как лязгало и визжало, когда мы проваливались?… По-моему, это визжали цепи, заложенные в стенках нашей камеры — по двум сторонам ее. Очевидно, они идут вниз; поэтому я утверждаю, что под нами находится другая камера, откуда опускаются, когда надо, и снова натягиваются упомянутые мною цепи.


У Сипягина загорелась в глазах надежда, но он ее грубо потушил, когда взгляд его упал на зловещие белые кости.

— Ты думаешь, — сказал он угрюмо, — что вот эти пятеро были совсем без мозгов?… Что они не пытались выбраться из треклятого мешка?…

Безменов рассмеялся:

— Я совсем не хочу обижать прах погибших товарищей по несчастью. Но… но они же были прикованы короткими цепями к полу… Они даже не могли вставать… Между прочим, эти цепи, — он указал на пол, — лишнее подтверждение моей мысли. Почему они закреплены в полу, а не в стенах?… Потому что их гораздо крепче и надежней можно было закрепить оттуда, из предполагаемой мною нижней камеры, чем откуда бы ни было. Снизу их можно укрепить на гайках, а если в стенах?… В стенах гайками не закрепишь, туда можно только воткнуть или ввинтить, но это уж будет ненадежно…

— Ничего не известно, — снова возразил упрямый Си-пягин, — их можно было хорошо закрепить и в стенах, если закладывать одновременно с кладкой стен…

— Верно, — согласился Безменов, ничуть не чувствуя себя разбитым, — можно и так, как ты сказал. Но так как цепи все-таки вделаны в пол, а не в стены, то… это уже совершившийся факт, против которого не попрешь и который лишний раз подтверждает мою мысль…

— Что мы должны делать? — вскочил Сипягин, мигом стряхивая свою флегму.

— Мы должны… — начал Безменов и оборвал, потому что отвратительный лязг вдруг повторился… Над головами раздвинулись глыбы, и через образовавшуюся узкую щель сильной струей в камеру хлынула вода…

— Это хорошо, — иронически молвил Безменов, — Си-дорин оказал нам услугу. Я ясно слышал, в каком месте стены раздался лязг. Я теперь совсем убежден, что прав… Однако медлить нельзя…

Заключенные принялись с энергией ожесточения за кропотливую работу. Прежде всего, при помощи тех же бедренных костей, продетых в кольца, к которым были прикованы цепи, расшатали болты, идущие от колец вниз. Болты скоро поддались, так как скрепы или гайки, удерживающие их, должно быть, сильно проржавели. У каждого из заключенных в руках оказался крепкий железный рычаг длиною в три четверти аршина.

— Вот почему пол, когда я в него стучал, несмотря на то, что он служит потолком второй камере, — не издавал пустого звука: он слишком толст… — добавил Безменов.

С рычагами в руках, приятели принялись долбить стену в том месте, где ими был услышан лязг. В горячке работы они не заметили, что вода, продолжавшая литься через щель потолка и достигшая до колен, более не увеличивала своего уровня… Стена медленно уступала, но все-таки уступала… Внезапно Сипягин, могуче замахнувшись, застыл с поднятой рукой.

— Голова?! — сказал он недоуменно. — Что же мы сделаем, когда доберемся до цепи?! Постой, не молоти, послушай, что будем делать потом?…

— А, черт! — остановился Безменов и, сообразив, сконфузился. — Я так увлекся, что совершенно забыл об изменившихся обстоятельствах… Действительно, ведь мы не можем теперь открыть люка: вода затопит нас прежде, чем мы успеем выплыть… Да и выплывешь ли еще?… Вот, черт, пиковое положение!.. Неужели Сидорин догадался или сумел подслушать наши планы?…

— Голова?! — снова воскликнул Сипягин. — Гляди: вода-то убывает, а не повышается…

— Я это уже видел. Ничего нет удивительного. Мы сделали с тобой две дырки в полу…

— Но тогда мы не так-то скоро погибнем, — обрадовался Сипягин, — мы можем сидеть и не рыпаться. Нас выручат: ведь товарищ Синицына догадается же что-нибудь предпринять…

Теперь омрачнел Безменов:

— Когда нас выручат?…

— Когда, когда? Да не все ли тебе равно. Через день, через два… Ну, хоть и через три, а выручат наверное!..

— Я должен быть свободен раньше восьми часов утра, — твердо сказал Безменов и предложил: — Давай выдернем остальные кольца…

Все пять колец, расположенные посередине пола, образовывали круг (вернее, пятиугольник) поперечником аршина в два.

Как только три последних кольца были извлечены вместе с болтами, на что потребовалось не меньше часа, вода из камеры стала быстро убывать и через полчаса еле покрывала щиколотки.

— Ну, и голова у этого парня! — простодушно восторгался Сипягин, поняв новую идею рабфаковца.

Они теми же болтами расширили, размолотили отверстия в полу, затем, действуя болтами, как молотом, стали наносить дружные сильные удары в пятиугольник пола, образованный отверстиями.

…Уже энергия грозила иссякнуть, уже мышцы болезненно ныли и соленый пот катился по лицам струей, мало уступавшей в мощности струе воды, — и вдруг каменный пятиугольник, лопнув по краям, провалился вниз…

— Го-го-го!.. — ржал Сипягин. — С тобой, паря, не пропадешь! С тобой из чертовой печурки выйдешь невредимым!..

Рабфаковец лежал на полу, свесив голову в образовавшееся отверстие, и электрическим фонарем исследовал камеру. Вода из трещины потолка падала ему на шею, на волосы и мешала смотреть.

— Греготать будем потом, — сказал он недовольно, поднимая лицо к Сипягину и захлебываясь, — заслони воду-то… хоть своей спиной, а то слепит…

— Ладно, ладно, паря, — балагурил тот, — я для тебя не токмо спину, а что хошь…

Камера, представившаяся взорам рабфаковца, мало отличалась от верхней и «обставлена» она была так же «уютно»: та же форма, те же размеры, такие же скелеты, зловеще блиставшие белизной. Но она имела выход, чего не имела первая, — выход, полуприкрытый чугунной плитой, и ряд рычагов в одной из стен. Высота ее равнялась саженям двум.

— Айда, — сказал Безменов, кончив осмотр.

Они быстро при помощи лучевых и локтевых костей соединили короткие цепи в одну длинную; при помощи же бедренной кости в один из углов отверстия зажали конец цепи и начали спуск.

Первым полез Сипягин, как более тяжеловесный и неуклюжий, — рабфаковцу пришлось придерживать конец цепи, чтобы она не сорвалась. Вторым быстро соскользнул вниз сам рабфаковец.

Вода во второй камере совершенно не задерживалась, — ручьем текла к выходу. По ее течению устремились освобожденные приятели.

Ход был длинный, но прямой. Безменов не останавливался ни на минуту.

— Сейчас три-четыре часа утра, — говорил он, — нужно успеть… Черт с ними, если у них есть в стене побочный ход. Мы после сюда вернемся…

Прошли еще полверсты, а конца не было. Местами приходилось пробираться под завалившимся потолком, но вода текла туда, шли смело и приятели. Местами брели по колено, по пояс и даже по грудь в воде. Ничто не останавливало их. Но вот, наконец, Безменов остановился.

— Глубже и глубже делается, — сказал он, — но пахнет рекой. И по моим соображениям, мы как раз должны быть подле реки… Нырнем, что ли?…

— Ничего не известно… — Сипягин до конца оставался верен себе. — Ничего не известно, однако нырнем…

Безменов набрал воздуху, подпрыгнул и исчез в воде. Несколько раз стукался головой. Полторы минуты протекли вечностью… Наконец, почувствовался простор, и тело пошло вверх.

Вслед за ним нырнул Сипягин.

— Думал: сдохну, — говорил он флегматично, когда оба они сидели под пролетом Большого Каменного моста на берегу Кремлевской набережной и вытряхивали из сапог лишнюю воду.

Заметно светало и свежело. Приятели зубом не попадали на зуб. Все мимо, однако трель выходила приличная.

— Н…надо б…бегом, — предложил рабфаковец, освободившись немного от воды и почувствовав необыкновенную легкость, в особенности в животе.

— Б… бежим… — согласился Сипягин.

Доброй рысью отмахали они всю Волхонку и всю Пречистенку прежде, чем согрелись. На Зубовской площади взяли извозчика.

— Айда к клиникам!.. Да скорей!..

Извозчик, опасливо покосившись на вымоченных друзей, энергично захлестал сивую кобылку.

У Сипягина на Б. Царицынской жил друг. У него они в три счета переменили одежду и на том же извозчике подкатили к клиническому городку. Просидев — один в дежурке врача, другой в садике около здания Психиатрической клиники — до 9 часов утра, они так и не увидели никого. Никто не приходил за больным Востровым…

Рабфаковец, отпустив Сипягина, остался глубоко заинтригованным, но духом не падал.

— Дело не обошлось без фокусов, — думал он, — надо повидать больного…

Молодой очкастый врач почтительно, но без благожелательства проводил его в палату Вострова.

— У него, — сказал он, — депрессивная форма цикло-френии — циркулярного психоза. Понимаете?… Он находится сейчас в состоянии сильнейшего угнетения. Но он ничуть не опасен. Он почти здоров…

— Вот как?… — удивился рабфаковец. — Значит, вы можете оставить меня одного — с глазу на глаз — с больным?… Не беспокойтесь, я не причиню ему ни физического, ни морального ущерба.

— Пожалуйста, — согласился врач, почтительно, но без благожелательства пропуская рабфаковца в палату и закрывая за ним дверь.

Востров занимал один большую комнату-кабинет, изящно, почти роскошно, отделанную — с мягкой мебелью, с пушистым ковром и со стенами, обитыми мягкой толстой материей.

Совершенно не чувствовалось больницы. Если бы сам обитатель комнаты не сидел, согнувшись, в кресле — в позе черной меланхолии, если бы окно, у которого стояло его кресло, не было зарешечено чугунными прутьями, можно было бы подумать, что находишься в квартире богатого холостяка-оригинала, изолировавшего себя от внешнего мира в силу причуд буржуазной фантазии.

— Я к вам с серьезным предложением, Димитрий Ипполитович, — тихо произнес рабфаковец, невольно подпадая под власть той тишины, которую обусловливали мягкая мебель и задрапированные толстой материей стены.

Больной не обернулся, не переменил позы, ни одним мускулом не выказал, что замечает чье-либо присутствие. Рабфаковец подошел ближе и без церемоний, в упор, принялся его рассматривать.

«Вот он какой, изобретатель! — пронеслось в его голове. — Личность довольно заурядная…»

Больной Востров представлял из себя человека лет 30, в меру полного, в меру высокого, в меру белобрысого. Его белесые глаза смотрели неподвижно без всякого выражения, причем один глаз был устремлен в окно, другой, под острым углом к первому, скользил мимо живота рабфаковца.

— Один на нас, другой в Арзамас, — отметил рабфаковец, не чувствуя большого почтения к изобретателю.

Оригинально в нем лишь одно: подбородок и нос тянулись друг к другу навстречу, и как на подбородке, так и на носу сидели застарелые угри — «акнэ розацээ», сказал бы медик.

Рабфаковец кашлянул. Раз. Никакого впечатления… Второй, третий.

То же… Тогда он, взяв второе кресло, опустился в него, поставив свои колена к коленам больного.

— Здравствуйте, Димитрий Ипполитович! Я пришел к вам поговорить относительно вашего детрюита…

Белесые глаза Вострова неожиданно сошлись в одну точку — в переносицу рабфаковца — и на мгновение загорелись гнилушкой. Во второе мгновение они опять разошлись и потухли.

— Я хочу вас взять на поруки, — упрямо продолжал рабфаковец, опуская свою руку на колено больного и бессознательно отмечая его сильную мускулистость. — У меня есть немного радиоактивной руды, из которой можно было бы выделить детрюит…

Рабфаковец заметил, что слово «детрюит» всякий раз заставляет глаза больного вздрагивать и из раскосого состояния переходить в нормальное.

— Я имею большие денежные средства, которые предлагаю вам для производства ваших опытов с детрюитом…

Опять Дмитрий Востров вздрогнул — одними только глазами, и рабфаковец снова отметил в них быстро преходящий блеск гнилушки.

— Детрюит, детрюит, детрюит… понимаете?

Дмитрий Востров вдруг преобразился, словно стряхнул с себя тяжелый сон, и в первый раз вполне сознательно взглянул на своего упрямого собеседника.

— Вы кто? — последовал вопрос, произнесенный голосом глухим и заставившим рабфаковца внутренне вздрогнуть: где я слышал этот голос?…

— Я — агент Политического управления, — отвечал между тем Безменов. — Имею к вам серьезные предложения от управления. Оно представляет вам средства для ваших ученых изысканий и, в частности, для выработки из радиоак-ивных руд детрюита…

Дмитрий Востров туго соображал, но все-таки соображал:

— У вас имеются эти руды?… И сколько их?…

— Точно не могу сказать, но не меньше нескольких тонн…

— Ну, и что же?…

— Мне врач сказал, что вы совсем здоровы… (Врач сказал: «почти здоров»).

— Я и не был больным…

— Пускай так… И что он может отпустить вас из больницы, если вас возьмут на поруки… Но у вас ведь, кажется, нет никого родных?…

— Да, нет…

— Ну, вот… Политическое управление берет вас из больницы и предлагает вам все то, что я уже сказал…

Востров слушал внимательно; взгляд его выражал нормальную работу мысли, разве только немного замедленную, и рабфаковец чуть было не усомнился в диагнозе врача. Вдруг Востров резко повернулся в кресле, поднял лицо кверху… Глаза беспокойно, бессильно забегали по потолку.

— Вы слышите?… — зашептал он жутко, пальцем тыча в потолок. — Вы слышите: го-о-ло-ос…

— Да, я слышу, — отвечал рабфаковец насколько можно спокойней, — ну, что ж, что голос?… Это за стеной…

Никакого голоса, между прочим, он не слыхал.

— Он говорит: не ходи, не ходи… Тебя предадут, как евреи Христа…

— Ерунду порет ваш голос, — твердо возразил рабфаковец, — а уж если говорить вчистую: никакого голоса и не было. Вам послышалось… у меня чертовский слух, поверьте…

— Вы думаете, я галлюцинирую? — нахмурился Вост-ров.

— Да, я думаю это… Долгое пребывание в такой мертвящей тишине кому угодно расстроит слух…

— Ну, хорошо, — угрюмо согласился больной, — я подам иск на врачей за порчу моего слуха…

— Да, мы это сделаем… А пока скажите: согласны ли вы выйти из больницы на домашнее лечение?…

— Согласен, согласен… Впрочем, один вопрос…

— Пожалуйста…

— Я буду располагать собой?…

— Вы будете иметь полную свободу…

Востров поднялся; рабфаковец невольно отметил, что для своего интеллигентского звания он имеет слишком мощную фигуру и широкие плечи.

— Значит, по рукам? — спросил Востров.

— По рукам, — улыбнулся рабфаковец и протянул ему руку.

Востров коротким сильным рывком тряхнул эту руку, а верный себе рабфаковец снова отметил: «у него ладонь мозолистая… Должно быть, при больнице существуют технические мастерские…»

— Ну, идите… Переговорите с моими мучителями-вра-чами, — хочу я сказать… А я пока соберу свои пожитки.

Рабфаковец вышел. У него в мозгу варилась каша из впечатлений от больного.

— Ну, как он показался вам? — спросил врач.

— По-моему, вы верно сказали. Он почти здоров…

— Ага!.. — догадался врач. — Наверное, голоса?…

— Да. Он немного погаллюцинировал в этом направлении… Долго это будет продолжаться?…

— Главный симптом циклофрении, — пожал плечами врач, — он исчезает последним, как появляется первым…

— Кстати, — спросил рабфаковец, — у вас здесь имеются какие-нибудь мастерские?…

— Как же, как же, непременно! Но Востров ни разу не изъявлял желания работать в них…

— Может быть, он работал у себя в комнате?…

— Н-нет… Читал, писал, и больше ничего…

Рабфаковец не выразил вслух своего недоумения по поводу свежих мозолей Вострова, однако спросил:

— Сколько времени находится у вас Востров?

— Около месяца, кажется… Сейчас я посмотрю… Да, около месяца… Точно: двадцать семь дней…

«Мозоли должны бы сойти за это время», — подумал рабфаковец и спросил:

— Вы разрешите мне взять его на поруки?… На поруки Госполитуправления…

— Странно… — сказал врач и замолчал.

— Что странно?…

Врач колебался, не хотел, видимо, говорить, потом решился:

— Странно то, что вы второй сегодня, который хочет взять Вострова из больницы…

— А кто был первым и когда?

Врач чувствовал, что рождается какая-то неприятная история с этим Востровым, что Востров в чем-то замешан. Иначе при чем тут ГПУ?… Но он и не подозревал, какая буря полыхала внутри этого стройного и по виду бесстрастного юноши!.. Он нехотя отвечал:

— Первым был его брат, явившийся в первом часу ночи с неизвестным гражданином… Брат сказал, что он только что приехал из Германии и, так как снова уезжает через два часа, то ему хотелось бы повидаться с больным… Сначала он даже хотел взять его с собой, но потом раздумал: очевидно, нашел его недостаточно здоровым…

— Вы уверены, что это был брат?… Вы видели его документы?…

— О, господи! Зачем смотреть его документы, когда оба Вострова похожи друг на друга, как капля на каплю. Единственная разница, что у нашего Вострова голос мягкий, а у его брата — грубоватый, глухой…

— А как выглядел этот неизвестный гражданин?…

— Личность — ярко-выраженная. Холодные стальные глаза, орлиный нос, резкий презрительный голос, гибкая фигура…

— Так-с… — подытожил рабфаковец свои тайные мысли.

— Все-таки я Вострова возьму и возьму сейчас.

— Как вам будет угодно, — отвечал врач, — покажите свои документы и распишитесь в книге.

Безменов быстро исполнил и то и другое.

Когда Дмитрий Востров покидал больницу, врач участливо преподнес ему несколько медицинских советов, но в ответ получил ледяное, угрюмое молчание. Очевидно, Во-строву уже изрядно опостылели и все эти советы, и больница, и врачи.

Сидя на извозчике вместе с Востровым, рабфаковец говорил:

— Мне бы хотелось, чтобы вы поселились где-нибудь поближе к нам. Мы нашли бы вам квартиру… А то я уверен, что за вами будут охотиться…

— Я не боюсь охоты, — возражал Востров, — я сам с удовольствием приму в ней участие. Я поселюсь в своей старой квартире. Я к ней привык… Кроме того, помните?… Вы обещали мне полную свободу…

Рабфаковец долго стоял на своем, но, в конце концов, сдался.

Распрощались они у церковного дворика, осеняемого святым лодырем Полувием.

— У вас есть деньги? — прямо спросил Безменов.

— Их у меня нет, — так же прямо отвечал Востров.

— Ну, вот вам на первое обзаведение… Сегодня вечером я буду у вас, и мы подробно переговорим…

— Хорошо. До свиданья. Буду ждать.

Когда Востров сжал ему руку, он еще раз проверил свое впечатление: мозоли, несомненно, были свежие.

Загрузка...