Доктор Лерн, полубог

IX. Западня

Отец Мак Белля немедленно приехал за ним в сопровождении своего другого сына.

С тех пор, как Лерн написал ему, в Фонвале ничего нового не произошло. Таинственные занятия продолжались, а меры предосторожности против меня все увеличивались. Эмма больше не спускалась; я по сухому стуку ее каблучков соображал, что она расхаживает по комнате, где были расставлены манекены с ее платьями.

Я проводил ночи без сна: мысли о том, что там, наверху, проводят ночи вместе садист Лерн и на все согласная Эмма, не давали мне заснуть. Ревность умеет обогащать фантазию: мне рисовались картины, невероятно мучившие меня. Сколько я ни клялся себе, что при первом удобном случае я использую свои фантастические грезы для себя, я никак не мог отделаться от этих эротических видений, и они доводили меня до белого каления.

Как-то я решил пройтись по парку, чтобы успокоить взбунтовавшуюся чувственность, но… выходные двери внизу оказались запертыми… Да, Лерн тщательно меня охранял.

Тем не менее, неосторожность, которую я совершил, сказав ему, что я открыл существование Мак-Белля, не имела других последствий, кроме усиленной любезности с его стороны. Во время наших, более частых теперь прогулок, он показывал, что мое общество ему становится все приятнее, стараясь смягчить суровость моей затворнической жизни и удержать меня в Фонвале, потому ли, что он на самом деле собирался сделать меня своим компаньоном, или же чтобы гарантировать себя от возможности моего бегства. Против своего желания, я был занят целыми днями. Я терзался от нетерпения. И, думая только о глубине запрещенной любви и заманчивости скрытого от меня секрета, я не замечал, что на практике — дикая альтернатива, — если любовь манила меня под видом очаровательной недоступной женщины, то тайна, привлекавшая меня не менее сильно, имела вид не менее недоступного старого башмака.

Эта мерзость на резинках служила основным пунктом всех гипотез, которые я строил по ночам, надеясь отвлечь свои мысли от ревности в сторону любопытства. И на самом деле, этот башмак был единственной осязаемой целью, к которой я мог направить свою любознательность. Я заметил, что избушка с садовыми инструментами находилась недалеко от лужайки, так что при случае было бы легко откопать башмак… и прочее, что там окажется. Но Лерн, надев на меня ярмо своей привязанности, держал меня вдали от башмака, как и от оранжереи, от лаборатории, от Эммы, словом, от всего.

Всеми силами своей души я призывал на помощь какой-нибудь случай, какое-нибудь непредвиденное обстоятельство, которое нарушило бы наш modus vivendi и дало бы мне возможность обмануть бдительность моей стражи: поездку Лерна в Нантель, какое-нибудь несчастье, если без этого нельзя обойтись, что бы там ни было, лишь бы мне как-нибудь извлечь из этого пользу.

Этой удачей подарил меня приезд отца и сына Мак-Беллей.

Дядюшка, получив телеграмму о их приезде, сообщил мне об этом с необычайно веселым видом.

Почему он так обрадовался? Неужели и вправду я навел его на мысль об опасности задерживать у себя больного Донифана без ведома его родных? Этому я абсолютно не верил… А, кроме того, смех Лерна, если он был и непритворным, все же был гаденького характера… источником его могла быть надежда сыграть какую-нибудь скверную шутку.

И все же, несмотря на различие причин, я тоже радовался не меньше профессора, и вовсе непритворно, ибо у меня была уважительная причина для этого.

Они приехали утром на повозке, нанятой в Грее; кучером был Карл. Они были похожи друг на друга и оба напоминали Донифана, каким я видел его на карточке. Оба держались прямо, были бледны и бесстрастны.

Лерн представил меня очень развязно. Оба пожали мне руку, не снимая перчаток. Казалось, будто и душа у них была в перчатках.

Войдя в маленький зал, они молча уселись. В присутствии всех трех помощников Лерн произнес длинную речь на английском языке, делая широкие жесты и с очень живой, выразительной мимикой. В одном месте своей речи он сделал движение человека, падающего навзничь, поскользнувшись. Затем, взяв обоих за руки, он повел их к главной выходной двери в парк. Мы пошли следом за ними. Там он показал им на скобу, о которую вытирают ноги, и снова повторил движение поскользнувшегося человека. Не подлежало никакому сомнению, что он объяснял, как Донифан получил рану в голову, упав ею на серповидную скобу.

Это было, черт его возьми, здорово придумано!

Все вернулись в зал. Дядюшка продолжал говорить, утирая глаза. Немцы начали громко сморкаться, чтобы скрыть невольные слезы, от которых они будто бы не могли удержаться. Г.г. Мак-Белли, отец и сын, не моргнули глазом: они не выразили ни единым движением ни горя, ни нетерпения.

Наконец, Иоанн и Вильгельм, удалившиеся по жесту Лерна, привели Донифана. Он был свежевыбрит, напомажен, с пробором на боку и имел вид очень шикарного молодого лорда, несмотря на то, что костюм был ему узок и пуговицы еле держались, а слишком узкий воротник душил его и вызывал прилив крови к располневшему лицу. Рубца не было видно благодаря начесанным длинным волосам.

При виде брата и отца в глазах сумасшедшего блеснул сознательный радостный огонек и на губах апатичного до того лица появилась радостная улыбка. У меня мелькнула надежда, что его рассудок вернулся… Но он опустился на колени и начал лизать им руки, издавая какой-то непонятный лай. Брату не удалось добиться ничего больше. Попытки отца тоже ни к чему не привели. Затем они поднялись, чтобы распроститься с Лерном.

Дяди заговорил снова. Я понял, что они отказываются от чего-то вроде завтрака или обеда. Дядя не настаивал, и все вышли.

Вильгельм взвалил сундук Донифана на козла повозки.

— Николай, — сказал мне Лерн, — я провожу их до станции. Ты останешься здесь с Иоанном и Вильгельмом. А мы с Карлом вернемся пешком. Я поручаю тебе весь дом, — добавил он весело.

И он крепко пожал мне руку.

Что он, издевался надо мной, что ли? Хороша власть под надзором двух сторожей!

Все влезли в повозку: впереди Карл с сундуком, сзади дядя с сумасшедшим vis-a-vis здоровых Мак-Беллей.

Дверца уже захлопнулась, как вдруг Донифан вскочил с лицом, искаженным от ужаса, точно он увидел перед собой смерть, натачивающую свою косу: из лаборатории послышался вой, который можно было узнать из тысячи… Сумасшедший показал пальцем на лабораторию и ответил Нелли таким продолжительным звериным воем, что мы все побледнели от мучительного ужаса и… ждали конца его, как избавления.

Лерн закричал, нахмурив брови, грубым голосом:

— Vorwärts! Карл! Vorwärts! — и, без стеснения, одним грубым толчком усадил своего ученика на скамейку. Повозка двинулась с места. Сумасшедший, упав на место, смотрел вокруг себя испуганным взглядом, точно под ударом непоправимого несчастья.

Мне вспомнился ужасающий Неизвестный. Он бродил вокруг, все ближе и ближе; на этот раз я почувствовал его прикосновение.

Издали вой доносился все громче и протяжнее, г. Мак-Белль почти закричал:

— Но! Nelly! where is Nelly?

Дядюшка ответил:

— Nelly is dead!

— Poor Nelly! — сказал г. Мак-Белль.

Хотя я и был полным невеждой, все же этот примитивный диалог я понял. Ложь Лерна возмутила меня: сметь утверждать, что Нелли умерла! Что это не ее голос! Какое лицемерие! — ах, почему я не закричал этим флегматичным людям: «Остановитесь! Над вами смеются! Здесь происходит что то страшное…» — да, но вот что происходит, я и сам не знал и Мак-Белли приняли бы меня тоже за сумасшедшего…

А наемная лошадка плелась медленной рысцой и увозила их к воротам, у которых стояла Варвара, чтобы запереть их. Донифан сел на свое место. Против него сидели отец и брат, сохраняя на лицах выражение холодного достоинства; но когда повозка повернулась в воротах, я увидел, как спина внезапно согнувшегося отца задрожала сильнее, чем должна была бы дрожать от встрясок мощеной дороги.

Старые скрипучие ворота захлопнулись.

Я убежден, что и брат зарыдал немногим позже.

Иоанн и Вильгельм ушли.

Не собирались ли они избавить меня от своего общества? Я проследил их вдоль пастбища по пути к лаборатории, откуда все еще продолжали доноситься стоны Нелли: они, вероятно, пошли туда, чтобы заставить ее замолчать. И действительно, она замолчала, как только помощники вошли во двор. Но против моего ожидания, они вместо того, чтобы вернуться в замок сторожить меня, закурили сигары и спокойно расположились, по-видимому, для продолжительного отдыха. Сквозь открытое окно их квартиры я видел, как они, сняв пиджаки, расселись в кресла и стали дымить, как океанские пароходы, приготовляющиеся к отходу от пристани.

Когда их планы сделались для меня очевидными, я, ни на секунду не задумавшись, поступают ли они так против воли Лерна или же по его желанию, за версту от мысли, что они, куря у открытого окна, исполняют шаг за шагом его предписания — немедленно отправился к хижине с инструментами.

Через несколько минут я уже старательно разрывал землю вокруг старого башмака; впрочем, теперь могу сказать: вокруг ступни.

Она торчала носком кверху в середине воронки, в которой сохранились еще следы от ногтей Донифана, хотя было видно, что и до этого кто-то царапался там. Но по этим старым следам, следам от могучих когтистых лап, видно было, что они были оставлены какой-нибудь огромной собакой, по-видимому, Нелли, в то время, когда ей не запрещалось свободно и без надзора бродить по парку.

За ступней показалась небрежно зарытая нога. Я старался уверить себя, что это остаток анатомического препарата, но тщетно.

Вслед за ногой появился полосатый торс, а затем и остальные части еле прикрытого одеждой трупа, очень плохо сохранившегося. Его зарыли вкось: голова, помещавшаяся ниже ног, еще не была видна. Дрожащими руками я продолжал раскопки, освободил от земли голову и увидел черные до синевы бакенбарды, густые усы и, наконец, все лицо…

Теперь я знал участь всех лиц, которых видел на фотографической группе. Передо мной лежал на глыбе земли наполовину вырытый из могилы Отто Клоц. Я узнал его без всякого труда; незачем было продолжать выкапывать его больше: наоборот — лучше было снова закопать его и постараться изгладить следы моих розысков…

А между тем, я вдруг снова схватился за лопату и начал яростно копать землю рядом с вырытым Клоцем. В земле появилась белая большая кость губчатого строения… Что же… это… такое… значит… тут… еще другие… трупы… О!..

Я рыл и рыл, не отдавая себе отчета; меня лихорадило. В глазах мелькали белые и красные круги, мне казалось, что идет огненный снег…

Я рыл и рыл… и отрыл целое кладбище; но, благодарение Богу, это оказалось кладбищем животных: от одних остались только скелеты, другие сохранили свои перья и шкурки; морские свинки, собаки, козы, иногда в целом виде, иногда отдельными кусками; по-видимому, остальное послужило пищей для своры; целая лошадиная нога — дорогой мой Бириби, это была твоя нога; и, наконец, под кучей свежевзрытой земли я нашел куски мяса, завернутые в пегую шкуру: останки Пасифаи…

Затхлый приторный запах вызывал тошноту. Измученный вконец, я остановился, опершись на свою оскверненную лопату посреди этой бойни. Пот, кативший с меня градом, попадал мне в глаза. Я задыхался.

В это время я машинально пристально взглянул на лежавший передо мной кошачий череп. Я немедленно поднял его. Великолепная головка для трубки: наверху была вырезана круглая дыра… Я поднял другой череп, кролика, если память мне не изменяет, та же странность; я поднял еще и еще, четыре, шесть, пятнадцать: на всех черепах было такое же отверстие, различавшееся только размером. Везде кругом валялись черепа, зиявшие своими глубокими или плоскими, большими или маленькими, но непременно круглыми отверстиями. Казалось, что все эти животные были прикончены ударами резца, послужив для каких-либо жертвоприношений.

И вдруг мысль. Ужасная мысль.

Я присел у трупа Клоца и стал быстро откапывать голову. Спереди — ничего ненормального; волосы сбриты. Но сзади от виска к виску шел такой же разрез, как и у Мак-Белля…

Лерн убил Клоца… Он уничтожил его из-за Эммы таким же образом, каким он уничтожал животных и птиц, когда они теряли способность дольше переносить его опыты. Оказывается, это было хирургическим преступлением. Я вообразил, что окончательно разоблачил тайну.

— По моему мнению, — думал я, — сумасшествие Мак-Белля происходит вот отчего: оттого, что несчастный видел, какая ужасная смерть ему приготовлена; но почему дядюшка не прикончил его?.. Должно быть, в полном разгаре работы, за которую он принялся, ослепленный бешенством ревности, он вдруг образумился и испугался возможности ответственности и возмездия со стороны семьи Мак-Беллей… Клоц — тот был сиротой и холостяком, так утверждает Эмма, — и вот почему он здесь… Эта же участь грозит и мне… А может быть, и ей, если он нас накроет вместе… Ах, надо бежать, бежать, чего бы это ни стоило; ей и мне остается только бегство. Как раз судьба нам благоприятствует. Представится ли еще такой случай? Нужно сейчас же уйти и добраться до вокзала сквозь лес, чтобы избежать встречи с Лерном и Карлом, возвращающимся по прямой дороге… А лабиринт?.. Может быть, воспользоваться автомобилем и проехать по их телам, если они попробуют помешать нам. Я сам не знаю… Там видно будет… Но удастся ли мне вовремя добраться до Эммы? Скорее, ради Бога, скорее.

Я помчался во всю прыть, и бежал, сломя голову, два раза падал, снова вскакивал на ноги, задыхаясь от боязни опоздать…

Замок… Лерна еще нет: его шляпа не висит на своем обычном месте на вешалке. Первая часть плана была выиграна мною. Вторая заключалась в том, чтобы скрыться до его возвращения.

Я взбежал по лестнице, прыгая через четыре ступени, промчался по коридору, ворвался в гардеробную и оттуда в комнату Эммы:

— Бежим, — сказал я, задыхаясь, — бежим, мой друг!.. Идем скорее. Я объясню тебе по дороге… в Фонвале убивают… Да что с тобой случилось?.. В чем дело?..

Она не сдвинулась с места и стояла, как окаменелая, вытянувшись во весь рост.

— Как ты бледна. Но не пугайся…

Тут, но только в это мгновение, я заметил, что она во власти безумного страха и что ее измученное лицо с перепуганными глазами и обескровленными губами дает мне знак замолчать и указывает на присутствие громадной опасности, тут, совсем вблизи, слишком близко для того, чтобы она могла предупредить меня жестом или словом без того, чтобы насторожившийся враг не отомстил ей.

А между тем, ничего не происходило… Я окинул взглядом мирную комнату. Мне все показалось таинственным: даже воздух казался враждебным — вредной для дыхания жидкостью, в которой я потерплю крушение. Я безумно боялся того, что могло появиться за моей спиной. Я ждал какого-нибудь легендарного появления…

И на самом деле, я убежден, что сверхъестественное появление Мефистофеля из-под пола нагнало бы на меня меньше страха и ужаса, чем мещански естественное появление Лерна из шкафа за моей спиной.

— Ты заставил нас долго поджидать себя, Николай, — сказал он.

Я был потрясен. Эмма упала со всего размаху на пол, свалив стоявшие около нее стулья, и с пеной у рта стала биться в сильнейшем истерическом припадке.

В соседней комнате послышался шум шагов и падение манекенов. Вильгельм и Иоанн бросились на меня.

Схвачен. Связан. Погиб…

Безумная боязнь мучений сделала меня подлецом.

— Дядюшка, — умолял я, — убейте меня сразу. Заклинаю вас. Не мучьте меня. Ну, что вам стоит пулю из револьвера или яду?.. Все что хотите, милый дядюшка, только не надо мучений.

Лерн ничего не отвечал и, иронически усмехаясь, приводил в чувство Эмму, нахлестывая ей щеки мокрым полотенцем.

Я чувствовал, что схожу с ума. Кто может поручиться, что рассудок Мак-Белля не помутился при таких же обстоятельствах и не в такую именно минуту?.. Мак-Белль… Клоц… Звериное кладбище… Я почувствовал, как острая боль пронизывает мой череп от виска к виску… Я галлюцинировал…

Меня понесли вниз, Иоанн держал меня за голову, Вильгельм за ноги.

А что если они просто снесут меня в пустое помещение и запрут там на замок? Что за черт, ведь нельзя же прикончить племянника, как цыпленка!

Они понесли меня по дороге в лабораторию.

Вся моя жизнь, день за днем, пронеслась передо мной в тумане в течение одного биения сердца.

Профессор присоединился к нам. Мы прошли мимо дома, в котором жили немцы, теперь меня несли мимо стены двора. Лерн открыл широкую дверь в левом павильоне, и меня внесли в помещение вроде прачечной, помещавшееся под залом, в котором стояли аппараты. Эта комната была обнажена, как скелет, и вся от полу до самого потолка выложена белыми плитками. Занавес из грубого полотна, подвешенный к железному пруту при помощи колец, разделял это помещение на две равных комнаты. Воздух был пропитан аптечными запахами. В комнате было очень светло. У стены была приготовлена небольшая походная кровать. Указывая на нее, Лерн сказал мне:

— Она давным-давно ждет тебя, Николай…

Затем дядя отдал распоряжение по-немецки. Оба помощника развязали и раздели меня. Всякое сопротивление было бы излишним.

Несколько минут спустя я был комфортабельно уложен в кровать, причем одеяло было натянуто до самого подбородка, и был крепко-накрепко привязан к кровати ремнями. Иоанн остался сторожить меня, сидя верхом на скамейке, единственном украшении этого помещения, суровость которого действовала на меня угнетающим образом. Остальные ушли.

Так как занавес не доходил до конца стены, то я мог видеть в соседнем помещении такую же широкую двустворчатую дверь, выходящую на двор.

Как раз напротив меня я в просвете увидел своего старого приятеля — старую сосну…

Моя грусть усилилась. Во рту у меня было отвратительно, точно я предчувствовал свое будущее разложение. Подумать только, что, может быть, сейчас начнется отвратительная химия.

Иоанн держал в руках револьвер и каждую минуту прицеливался в меня, приходя в восторг от своей превосходной шутки. Я отвернулся от него к стене и, благодаря этому, открыл на глазури плиток надпись, составленную из бесформенных букв и сделанную — по крайней мере, я так думаю — алмазом кольца:

«Прощай навсегда, дорогой отец. Донифан».

Несчастный! Его тоже укладывали на эту кровать… Клоца тоже… А кто докажет, что дядя до меня ограничился только этими двумя жертвами?.. Но в данный момент мне так мало дела было до этого… так мало…

Приближался вечер.

Над нашими головами ходили взад и вперед быстрыми шагами. С наступлением вечера ходьба прекратилась. Потом Карл, вернувшийся из Грей-л'Аббея, сменил Иоанна у моей постели.

Немного погодя Лерн заставил меня принять ванну, а затем какое-то горькое пойло. Я узнал по вкусу сернокислую магнезию. Не оставалось никаких сомнений: меня собирались изрезать; все это были предвестники операции; всякий знает об этом в наш век аппендицита. Это произойдет завтра утром… Что еще они попробуют надо мной проделать перед тем, как убить меня?..

Я наедине с Карлом.

Я почувствовал приступ голода. Недалеко от меня несчастный птичий двор тоже собирался на покой: шелест соломы, пугливое клохтанье, сдержанный лай… Коровы мычали.

Ночь.

Вошел Лерн. Я был невероятно взволнован. Он пощупал мой пульс.

— Ты хочешь заснуть? — спросил он меня.

— Скотина! — ответил я.

— Хорошо. Я дам тебе успокоительное питье.

Он подал мне его. Я выпил. Оно пахло хлороформом.

Снова я наедине с Карлом.

Кваканье лягушек. Блеск звезд. Восход луны. Появление ее красноватого диска. Мистическое восхождение светила и смена одного светила другим… Все очарование ночи… В своем отчаянии я воссылал к небу забытую молитву, мольбу маленького ребенка, обращенную к Тому, Кто был для меня вчера — мифом, а сегодня превратился в твердую уверенность. Как мог я сомневаться в Его существовании?!..

И луна бродила по небу, точно ореол в поисках за челом, которое надо увенчать.

Немало времени прошло до того, как я стал засыпать со слезами на глазах…

Я забылся в бреду. Простое жужжанье приняло размеры грохота. Кто-то ходил по соломе. Этот птичий двор выводил меня из себя… Бык ревел. Мне даже казалось, что он ревет все громче и громче. Разве его загоняли с коровами каждый вечер на двор этой странной фермы?.. Впрочем… Какая возня и сколько шума, мой Бог!..

Вот какие мысли бродили у меня в голове, когда я, бесповоротно осужденный на смерть или обреченный на сумасшествие, под влиянием наркотического питья, заснул тяжелым искусственным сном, который продолжался до самого утра.

Кто-то тряс меня за плечо.

У кровати стоял Лерн в белой блузе.

Снова я испытал ясное определенное ощущение, что я в разбойничьем притоне.

— Который час?.. Придется ли мне умереть?.. Или ваше дело уже сделано?

— Терпение, племянничек. Дело еще и не начато.

— Что вы собираетесь со мной делать? Вы привьете мне чуму… туберкулез… холеру? Скажите, дядюшка… Нет? Что же в таком случае?..

— Ну, довольно. Полно ребячиться.

Он отошел, и я увидел операционный стол, состоявший из узенькой решетчатой металлической доски на узких козлах — это вызвало в моей душе воспоминание о дыбе в застенке. Сложный набор инструментов и стекло бесчисленных склянок ярко блестели при лучах восходящего солнца. Гигроскопическая вата лежала белой кучей на маленьком столике. Под каждым из металлических шаров, поставленных около стола, горела спиртовая лампочка.

Мое оцепенение было близко к обморочному состоянию.

В соседнем помещении, за занавесью, в настоящий момент закрытой до конца, чувствовалась возня.

Оттуда доносился пронизывающий запах эфира. Тайна! Тайна до самой смерти…

— Что там происходит? — закричал я.

Между стеной и занавесью прошли Карл и Вильгельм, уходя из соседнего помещения, превращенного, благодаря занавеси, в отдельный кабинет. Они тоже были одеты в белые халаты — значит, они тоже принимали участие в операции…

Но Лерн схватил что-то, и я почувствовал на темени холод от прикосновения стали. Я закричал благим матом.

— Болван, — сказал дядя, — это машинка для стрижки волос.

Он выстриг меня, потом тщательно выбрил всю голову. При каждом прикосновении бритвы мне казалось, что лезвие вонзается мне в голову.

Затем снова намылили голову, сполоснули все, после чего профессор нанес на мою плешь при помощи жирного карандаша и какого-то особенного циркуля ряд каббалистических линий.

— Сними рубашку, — сказал он мне, — но будь осторожен, не сотри моих заметок и значков… Ну, а теперь ложись сюда.

Они помогли мне влезть на стол. Меня крепко привязали к нему, причем руки завязали под столом.

Но куда девался Иоанн?

Карл, не говоря ни слова, надел мне на лицо что-то вроде намордника. Мои легкие наполнились испарениями эфира. Почему не хлороформ? — подумал я.

Лерн порекомендовал мне:

— Вдыхай как можно глубже и спокойнее, это в твоих же интересах… Дыши.

Я повиновался.

В руках у дяди длинный тонкий шприц… Ай!.. он уколол меня им в шею. Я с трудом промямлил, так как губы и язык были у меня точно налиты свинцом:

— Подождите… Я еще не заснул… Что это за прививка?.. Сифилис?..

— Просто морфий, — сказал профессор.

Я почувствовал, что впадаю в бесчувствие.

Снова очень болезненный укол в плечо.

— Я не сплю… Ради Бога, подождите… Я еще не сплю…

— Это именно мне и надо было знать, — пробормотал мой палач.

С некоторого времени моя пытка становилась для меня мучительной. Меня утешало сознание, что все приготовления делались для головной операции… А ведь Мак-Белль пережил же трепанацию черепа…

Я углублялся в свою душу. Серебристые колокольчики наигрывали какой-то райский мотив, который я никак потом не мог вспомнить, хотя он казался мне в ту минуту незабываемым.

Снова укол в плечо, почти безболезненный. Я хотел сказать снова, что не сплю, но усилия были тщетны; мои слова звучали глухо, точно потопленные на дне океана; звуки моих слов уже умерли, только я один еще различал их.

Я услышал, как зазвенели кольца занавеси.

И, ничуть не страдая, находясь на пороге поддельной Нирваны, вот что я ощутил:

Лерн делает глубокий надрез от правого виска до левого, нечто вроде незаконченного скальпа, и откидывает весь отрезанный кусок кожи на лицо, так что шарниром служит кожа лба. Если смотреть на меня спереди, у меня голова должна казаться такой же окровавленной и неопределенной, как голова той несчастной обезьяны, которую оперировал Иоанн…

— На помощь… Я не сплю.

Но серебристые колокольчики заглушают в моем сознании мой собственный голос. Прежде всего, мой-то голос где-то на дне морском, а, кроме того, колокольчики теперь звенят страшно громко, точно жужжат громадные шмели… И я чувствую, что теперь я погружаюсь в море эфира…

Живу я еще, или же умер?.. Не знаю… Я чувствую… что я мертвец, который сознает, что он умер… даже больше… Неизвестность…