Дочери богини Воды

Глава 18. Новая жизнь, старые шрамы

Его поджидали трое: Салька, Ману и Баль. Остальные уже спали, мирно посапывая, а то и храпя в общей мужской комнате дома для слуг.

— Гляньте, живехонек! — прошипел Ману, свесившись со второго яруса деревянной кровати.

— И даже вполне упитан, — хихикнул Салька, зажигая масляный светильник.

— А мы уж не надеялись — думали, сожрала тебя карга старая! — подал голос Баль, сидя в одних подштанниках на нижнем ярусе под кроватью Ману.

Кален молча прошел к своему месту, принялся нарочито медленно раздеваться. Повернулся к Балю, бросил:

— И вовсе она не старая. И не карга.

С кроватей прыснули и зафыркали, зажимая рты руками.

— Да она его, никак, приворожила! — вынес вердикт Ману. В тусклом свете светильника его черные глаза казались узкими щелочками без зрачков.

— Ведьмы больно до молодых и здоровых охочи, — быстро, скороговоркой зашептал Салька, — старые косточки ей без надобности. — Вот на тебя, Баль, она ни за что бы не позарилась.

— Как и на тебя, — огрызнулся Баль. — Дурни ей тоже ни к чему.

— Это кого ты дурнеем обозвал, старая рыжая развалина? — взбеленился Салька.

— Да все вы дурни! — раздался хриплый голос с дальнего конца комнаты. — Поспать дадите?

Баль, ворча, погасил светильник, наверное, сделав вывод, что из Калена сегодня не вытянешь и слова. Но, зная эту троицу, Кален понимал, что радоваться рано — завтра они его со всем пристрастием допросят.

И даже засыпая, он все еще продолжал думать о своей странной симпатии к этой властной, скрытной, отталкивающей и одновременно притягивающей к себе женщине. И вроде бы с этим надо что-то делать, потому что такие отношения хозяйки и прислуги, определенно, ни к чему хорошему не приведут. А еще он думал про морковь, которую завтра с утра непременно заставит чистить Огар-ла. Да и с верховой ездой надо что-то решать. Лошадь эту, проклятую, он уже видеть больше не может.

— Погоди, Терри, не могу больше.

Тонкая молодая березка — ненадежная опора, но до другой Гведолин просто не дошла. Схватилась судорожно за ствол, наклонив деревце. Еще чуть-чуть и сломается. Перед глазами заплясали противные мошки, рот наполнился кислой слюной. Она наклонилась и ее вырвало. Пищи в желудке не было, рвало желчью. От этого становилось только хуже и противнее.

Терри ушел далеко вперед. Поднялся на холм — оттуда лучше видны окрестности. А Гведолин осталась в низине, поросшей мелким березняком и орешником. Отдохнуть.

Он вернется за ней, обязательно вернется…

Ранняя весна, потому и сумерки сгустились рано. Земля, полностью освободившаяся от снега в городе, в лесу являла себя полысевшими проталинами — черными, влажными, с пожухлой прошлогодней травой, из которой кое-где пробивались на свет первые ростки крокусов. Еще несколько дней и одни расцветут. Распустятся нежно-лиловыми колокольчиками.

Ее любимый цвет. Она вспомнила, что почти каждую весну рано утром ей удавалось сбежать из работного дома в пригород Мерны, в небольшой подлесок, посмотреть, как цветы, поправ собой снежные покровы, упрямо стремились на поверхность. Они выживают, несмотря на весенние заморозки. Они выживают, несмотря на то, что просыпаются в снегу. К полудню солнце превращает снег в воду. Талая вода — живая вода. Корни всасывают ее в цветок, и тот, даром что хрупкий, обретает истинную энергию, наделяясь невероятной силой.

А сейчас она сбежала насовсем…

Шрамы, оставленные ожогами, болели. Губа, прокушенная Квердом, распухла. Неужели инфекция? Плохо. Голова кружится. Тошнит постоянно. А все ее травы и настойки сгорели в подвале работного дома. Вместе с остальными скудными пожитками. Вместе со всеми людьми…

Одежда на ней — Квердова. Она не хотела надевать — слишком противно. Но Терри настоял. Другой одежды для нее не нашлось, а то, что им придется убегать так поспешно, они и не предполагали. Мужские штаны не падали только благодаря ремню. Полушубок и шапка давили своей тяжестью, изрядно воняя табаком и немытым телом. Но это было еще терпимо. А вот в сапогах — огромных, стоптанных, — идти оказалось практически невозможно. Гведолин приходилось выдергивать их из чавкающей весенней грязи, и чтобы нога не выскользнула, она часто наклонялась и придерживала сапоги руками. От постоянных наклонов все сильнее кружилась голова и подкатывала противная тошнота. Терри отдал бы ей свою обувь, но размер его ботинок оказался точно такой же, как и у бывшего любовника тетки Роуз.

Терри обещал купить ей новую одежду. Он прихватил с собой все деньги — те, которые откладывал на учебу в магистратуре. Их немного, но, как он горячо заверил Гведолин, на первое время хватит. А потом он найдет работу…

Судя по карте, которую незадолго до того как уйти рассматривал Терри, до ближайшей деревни было недалеко.

Недалеко… Оказалось, очень далеко. Тем более ей — не до конца выздоровевшей, в тяжелой, сковывающей движения одежде с чужого плеча.

Гведолин так и стояла, думая, что если сейчас не получится отдышаться, то она непременно упадет на влажную землю, прямо на ростки крокусов. И больше не встанет.

Но Терри вернулся вовремя.

— Пойдем, — сказал он, обхватив ее за талию и перебросив ее руку себе на плечо, — только на холм подняться и спуститься.

— Нет, я не дойду.

— Дойдешь, надо идти, Гвен. А пока идем, расскажу тебе, куда мы направимся, когда ты выздоровеешь. Ты же хочешь знать?

Очень хочет. Вот только в то, что она выздоровеет, верилось с трудом.

В деревне Терри постучался в первый же попавшийся на глаза добротный дом и попросился на ночлег, посулив хорошие деньги за постой. Полная женщина в годах, открывшая им дверь, сказала, что она вдова и зовут ее Халина. На ее вопрос, кем молодые люди приходятся друг другу, Терри ответил, что мужем и женой. Толстушка, придирчиво осмотрев бедно одетого парня, остановила взгляд на Гведолин, особенно на ее губе с кровоподтеком. Покачала головой. Наверняка вообразила, что муженек частенько поколачивает свою женушку. Однако, увидев задаток, все же пустила их на ночлег.

Вдова жила небогато, потому накрыла для них стол скромно: вареная картошка, щедро сдобренная маслом и посыпанная сушеным укропом, квашенная с клюквой капуста, домашний, слегка черствый хлеб. В прозрачном запотевшем кувшине красовался темно-янтарный квас.

— Зачем ты так сказал? — устало спросила Гведолин у Терри, когда тот вернулся со двора — помогал вдове наполнять водой большую бочку для бани, и усердием принялся за приготовленное угощение.

— О фем фы? — Гведолин не помнила, чтобы он позволял себе разговаривать с набитым ртом, но сейчас, похоже, он очень проголодался.

— Ты прекрасно знаешь, о чем. — Ей же, напротив, есть не хотелось совершенно. Тошнота и слабость не проходили, обожженная кожа под одеждой чесалась и зудела. — Ты сказал, что мы — муж и жена.

— Послушай, — Терри, прожевав картошку, плеснул жидкости из кувшина в высокую кружку, — что я должен был сказать? Что мы брат и сестра?

— Хотя бы…

— Нет, Гвен. Так выйдет правдоподобнее и жалостливее. Ведь мы можем наплести кому угодно про то, что мы безумно влюблены друг в друга, а родственники не одобрили наш выбор, потому мы решили сбежать и тайно пожениться. Затем найти работу, накопить на дом, нарожать детишек… И тому подобный бред. Люди падки на сплетни и, принимая путников на постой, жаждут узнать от них что-нибудь новенькое, а еще лучше такое, о чем смогут восторженно шептаться с соседями, передавая очередное: «А вы слышали?» Именно поэтому, Гвен, в сладкие сказочки о прекрасной любви, которые мы сочиним, поверят. А нас будут чаще и охотнее пускать на ночлег.

Сочинять сказки Терри мастер. Что поделаешь, нельзя не признать, что он, наверно, был прав. Гведолин это понимала, но от его слов почему-то становилось все горше и тоскливее.

Она зябко поежилась. Штаны промокли. Сапоги натерли ноги до кровавых волдырей. Руки же… Об этом не хотелось даже думать.

— Извини, Терри, — нужно попробовать прожевать хотя бы хлеб, но нет, глотать совершенно не хотелось, — я просто не привыкла врать.

— Ничего, научишься. Знаешь, иногда немного приврать вовсе не помешает. А иной раз и жизнь спасет. — Он потянулся так, что кости хрустнули. — А сейчас — мыгься. И так как в глазах почтенной вдовы я все-таки твой муж, то мыться я буду вместе с тобой.

— Что? — Гведолин показалось, что она ослышалась.

— Ты сможешь вымыться сама?

Наверное, квас был очень хорош, раз Терри, залпом осушив свою кружку, не удосужился налить новую и принялся жадно пить прямо из запотевшего кувшина. Куда делась его манерность? С ним определенно что-то не так.

— Я сомневаюсь, что мне вообще можно мыться. У меня ожоги…

— Я знаю. Но нужно хотя бы посмотреть, сделать перевязку.

Усталость в ее взгляде сменилась покорностью.

— А ты умеешь?

— Придется. Раз уж назвался твоим мужем. — Поискав глазами полотенце и не найдя его, он со вздохом вытер руки о штаны. — Пойду, спрошу, не найдется ли у нашей вдовы чистых тряпок для перевязки и каких-нибудь лекарств. Послушай, ты ведь целительница. Знаешь, чем себя лечить? Что тебе нужно?

В комнате жарко и душно. Казалось, даже воздух плывет перед глазами, преломляя предметы, искажая реальность. Гведолин сморгнула пару раз, надеясь, что наваждение исчезнет, но странная знойная дымка и не подумала рассеяться.

— Попроси череды или ромашки, их часто держат про запас. Нужно сделать отвар. Лучше бы его настоять, но нет времени. Еще поинтересуйся, не найдется ли у нее барсучьего жира или мази с арникой — желтая такая, — это от ожогов. Если нет, принеси три свежих яйца. Или мед.

Терри поднялся, направился к выходу из комнаты, но в дверях замешкал, обернулся.

— Гвен, а ты можешь…

Она даже головы не повернула в его сторону. Скатала шарик из хлебного мякиша и теперь пыталась медленно, боясь потревожить прокушенную губу, прожевать его.

— А ладно, — Терри махнул рукой и приоткрыл дверь.

— Что могу, Терри?

Он вернулся. Подвинулся поближе, возбужденно зашептал:

— Помнишь, как ты меня вылечила?

Конечно, она помнит, такое не забудешь.

— А себя так же можешь? Я знаю, некоторые целительницы умеют… как бы это сказать… лечить не лекарствами, а собственной энергией. Как это у вас называется? Магия?

Сухой хлебный шарик застрял в горле и Гведолин слабо закашлялась. С трудом сделала глоток кваса из кружки, заботливо протянутой Терри.

— Не знаю. Возможно, магия. Бабка Зарана, которая меня учила, называла это даром. Но как ни назови, себя я вылечить не могу. Бабка любила повторять: «Дар ниспослан нам, дабы врачевать живых существ, но сам носитель дара не сможет использовать его для себя».

— Фи! — разочарованно и расстроено протянул Терри. — Значит, даже кошку подлатаешь, а себя — никак? Нечестно.

— Ничего не могу поделать. Я уже пробовала — бесполезное занятие. — Она устало потерла глаза. — Если ты и впрямь не брезгуешь и хочешь помочь… что же, буду рада.

В бане было совершенно нечем дышать. Гведолин и в комнате чувствовала себя дурно, а в окутанном влажным паром предбаннике у нее резко закружилась голова, потемнело пред глазами, и Терри едва успел помочь ей опуститься на низенькую скамеечку возле бревенчатой стенки.

— Покажи, — попросила она, когда перед глазами начал рассеиваться сумрак,

— что ты сумел раздобыть?

Парень придвинул табуретку, выложил на нее скудные запасы, выпрошенные у вдовы, наверняка не без помощи звонкого тори: облепиховое масло, мед, крепкие лоскуты для перевязки. И еще длинную латаную-перелатаную, но чистую и мягкую женскую сорочку и разношенные туфли.

— Сухих трав у нее не нашлось, — доложил Терри.

— Ясно. Значит, промою водой. Поможешь принести?

Колодезная вода в просмоленной бочке, которую он сам же и наполнял, еще не успела нагреться от банной духоты. Терри поискал глазами и обнаружил висящий над бочкой жестяной ковшик. Зачерпнул им воды, донес до Гведолин.

Затем он не торопясь, осторожно, снял с нее сапоги. Недовольно нахмурился.

— И ты молчала? Гвен, они же промокли насквозь! Надо было мне сказать.

Где твоя рассудительность и здравый смысл?

Дальше он принялся ворчать про простуду, которую теперь ей подхватить проще простого, про странности ее характера, еще раз про отсутствие здравого смысла. Дался ему этот смысл, в самом деле! Между делом стянул с нее широкие неудобные Квердовы штаны, и куртку, пахнувшую табаком и потом. Отошел к противоположной стене. Густые белесые брови сошлись на его переносице так, словно составляли одну мохнатую линию.

— Боюсь, одними перевязками не обойтись, — глухо констатировал он. — Здесь нужен доктор. И срочно.

— Не нужен, — со стальными ноткам упрямства, пробивавшегося сквозь усталую покорность, ответила Гведолин. — Ни к чему сейчас светиться, Терри. Нас непременно начнут расспрашивать, кто мы, откуда. А ты человека убил… А после мы сбежали. Тетка Роуз ни за что не успокоится, пока меня не найдет. А твои родители? Будут тебя искать?

Терри откинул с лица льняные волосы, слипшиеся сосульками.

— Вряд ли. Я написал им, рассказал, почему ухожу из дома. Не сказал только — куда. Письмо матери на прикроватный столик подложил. Прямо под пузырек с сонными каплями. А вот твоя тетка Роуз…

— И вовсе она не моя!

— Извини, не твоя, конечно. Так вот, у тетки Роуз, обнаружившей труп любовника, зарезанного собственным ножом, и тебя, пропавшую без вести, достанет ума сложить два плюс два. Да и меня она знает, еще наведается в лавку к родителям, узнает, что и я сбежал из дома. Поэтому нам необходимо, чтобы ты скорее поправилась, Гвен. И смогла двигаться дальше.

— Терри, — тихим, но твердым голосом сказала Гведолин, рассматривая свою сморщенную почерневшую ногу, — я не пойду с тобой. Не смогу. Ты разве не понял? Иди один. Беги. Как можно дальше и быстрее.

Он устало опустился на скамью возле противоположной брусчатой стенки.

— Ты рехнулась? Что ты несешь? Мне в последнее время кажется, что ты не только кожу, но и мозги поджарила!

Резкий, заносчивый Терри. Таким он был, когда они только познакомились в лесу под старой липой. Дразнящим и поучающим Терри представал во времена их частых прогулок. Высокомерным и убедительным — когда рассказывал ей о достижениях науки, дальних странах и новых открытиях.

Гведолин впитывала в себя его образ, как губка. Ведь именно таким она хотела бы его запомнить. Все эти его грубые, казалось бы, в общении с другими черты не отталкивали, а наоборот притягивали ее к нему. Подчас ей казалось, что именно благодаря такому Терриному поведению ей легче жить, надеяться и верить.

— А надо было, чтобы я просто сгорела. — Она откинула голову назад, прислонившись затылком к некрашеным бревнам банного сруба. Бревна приятно пахли древесной смолой; запах этот успокаивал, убаюкивал, дарил тепло, покой. — Я же ведьма. А ведьм сжигают на костре.

— Хватит! — жестяной ковшик, откинутый точным ударом ноги, покатился по полу, издавая мерзкий дребезжащий звук. — Не желаю больше слышать эту чушь! Я не оставлю тебя, Гвен. За кого ты меня принимаешь? Неужели ты думаешь, что вид твоих ожогов способен меня отпугнуть? Думаешь, что я ничего не знаю о страдании, несчастьях, болезнях, горе? Да неужели ты считаешь… Гвен! Слышишь меня, Гвен?

Она слышала. Вот только из-за резкого запаха смолы накатила тошнота, затем закружилась голова и голос Терри, сидящего так близко, вдруг стал казаться бесконечно далеким и глухим.

Это все из-за запаха смолы. Из-за чего же еще?

Не подхвати ее Терри молниеносным движением, она кулем свалилась бы со скамьи. Она слышала, как Терри зовет ее по имени, чувствовала, как хлопает по щекам, брызгает колодезной водой, обтирает тряпочкой ее горячее лицо и шею. Горячее… Только сейчас Гведолин поняла, что у нее сильный жар. Надо же, а ведь она думала, что в комнате натоплено. И в бане душно. А еще целительница!

Похоже, надевать вдовью сорочку на нее Терри не стал. Да и не сумел бы, наверное. Сквозь зыбкую пелену перед глазами она сумела различить, как он наклоняется, подбирает разложенные снадобья. Почувствовала, как ее заворачивают во что-то прохладное и длинное, несут вверх по лестнице. Наверное, в ту самую комнату, которую отвела им вдова для ночлега.

Он уложил ее на кровать, на довольно жесткий матрас. Хотел накрыть одеялом, но Гведолин, слабо застонав, сумела выговорить:

— Нельзя накрывать… У меня жар, ты… принеси кувшин теплой воды и ветошь. Нужно… нужно обтирать кожу…

Наверное, в комнате не нашлось кувшина с водой, потому что она услышала, как глухо хлопнула дверь, и на лестнице раздался звук удаляющихся шагов.

Сознание туманилось, но окончательное забвение на нее не снисходило.

Терри вернулся быстро, и ей пришлось терпеть мучительно прикосновение мокрой холодной ветоши к израненной ожогами коже.

Ненадолго, но эта процедура помогла — голова перестала противно гудеть, тело больше не горело, словно она находилась в долине Засухи. Терри смазал ожоги облепиховым маслом, помог натянуть сорочку, заплел в косу ее длинные волосы.

Но позже жар вернулся, и Терри снова обтирал, смазывал, вливал по каплям воду сквозь ее стиснутые зубы.

В какой-то момент у Гведолин промелькнула мысль, что все зря. Зачем так надрываться? Бесполезно.

Видимо, Терри тоже это понял, потому что она все чаще слышала его сдавленные ругательства, а затем и злой шепот: «К Засухе все, здесь нужен доктор».

И ее, наконец, на какое-то время оставили в покое.

Кажется, ей удалось немного поспать или она все-таки потеряла сознание. Но так или иначе пробуждение было тяжелым.

Когда она проснулась, в комнате разливался мягкий теплый свет от зажженных свечей, а за окном было темным-темно.

Возле кровати, прямо напротив Гведолин, возился высокий подтянутый человек военной выправки. В серой, явно, стиранной-перестиранной, рубашке с закатанными до локтей рукавами. Его хмурое лицо носило сосредоточенное выражение, а между бровями залегла глубокая складка. Человек громыхал какими-то склянками, извлеченными, похоже, из недр внушительного кейса, стоявшего рядом на табурете.

Гведолин скосила глаза — ее правая рука оказалась перевязана жгутом, из раны на локтевом сгибе в тазик капала густая темная кровь. На полу валялись окровавленные тряпки, сильно пахло дезинфицирующим средством.

Человек достал из кейса пузырек, открыл пробку, принялся трясти над стаканом, считая при этом капли. Закончив, поставил пузырек на прикроватную тумбу, на которой уже громоздились такие же пузырьки, коробочки и маленькие открытые конвертики с порошками.

— Молодой человек может войти, — крикнул он уставшим надтреснутым голосом, снимая тем временем жгут на ее руке. Кровь закапала быстрее.

Его услышали. Дверь приоткрылась, и в комнату боком протиснулся Терри.

— Она в сознании, доктор? — услышала Гведолин его вкрадчиво-напряженный голос.

Упрямый Терри. Все-таки вызвал к ней доктора. Дорого, наверное…

— Да, ваша жена в сознании. Проходите, присаживайтесь. — Доктор и сам тяжело опустился на стул. Спросил, обращаясь к Гведолин: — Как вы себя чувствуете? Можете говорить?

Она попыталась. Ей казалось, что она сказала «добрый вечер» достаточно громко, но сидевший с совершенно ровной спиной доктор лишь покачал головой.

— Не пытайтесь, вам рано еще. Но слушать — слушайте. Я не из тех, кто утаивает информацию от больных, поэтому, чем раньше вы узнаете о своем состоянии, тем лучше.

— Все плохо? — поникшим голосом осведомился Терри. Он всегда умел быстро соображать.

— Плохо, — ровно отчеканил доктор. У меня получилось немного снизить температуру, смазать ожоги обеззараживающей мазью. Я не сторонник кровопускания, — пояснил он, видя, что Терри, как зачарованный, не сводит глаз с тазика, в который размеренно падают багровые капли, — но в этом случае все средства хороши. Решил попробовать.

— Она поправится? — скорее прошептал, чем спросип Терри.

— Не думаю, — не стал ходить вокруг да около доктор. — Даже если и станет лучше, то ненадолго. Затем — только ухудшения. Извините, — он откашлялся, — ничем больше помочь не могу.

— Но… что с ней?

Часто моргая, Гведолин смотрела на Терри. Терри — на таз. Сжал кулаки так, что побелели костяшки пальцев. Да и в самом его лице не было ни кровинки.

— Знаете ли вы, молодой человек, что означает слово «гангрена»?

«Тридцать три смертельных заболевания». Именно так называлась книга,

которую она любила листать на чердаке в работном доме. В ней были такие занятные картинки… Иногда она пересказывала Терри особо вопиющие случаи. Рассказала как-то и про гангрену, когда гниют мышцы и кости и, если вовремя не отнять пострадавшую конечность, человек умирает. Но умирать он будет долго и мучительно…

— Молодой человек? — переспросил доктор, видя, что Терри застыл и не отвечает.

— Я… знаю, — сумел выговорить он, наконец, оторвав взгляд от кровавого зрелища. Но… разве нельзя ее спасти? Гвен рассказывала… Я слышал, что можно отрезать…

— Не в этом случае, — мягко перебил доктор. Похоже, он был слегка удивлен, что мнимому мужу Гведолин не придется долго объяснять значение сложного медицинского термина. — Заражение проникло в кровь, затронуло другие ткани. Очагов поражения слишком много. Так что, — он развел руками, — уверен, что пользы от ампутации не будет. Только вред. Никто не возьмется за лечение. Я лишь могу облегчить страдания вашей жены, прописав утоляющие боль порошки. А вам советую пригласигь к ней жрицу из храма. И как можно скорее.

Доктор перевязал ее руку, сухо попрощался, защелкнул свой кейс, оставив, впрочем, пузырьки, баночки и порошки на прикроватной тумбе.

Терри судорожно вздохнул и опрометью бросился за ним.

Что же, надо признать, ничего другого Гведолин и не ожидала услышать. Она подозревала, что начинается гангрена, еще там, в приюте при храме. Не хотела верить, гнала от себя эти жуткие мысли. Пыталась переубедить Терри брать ее с собой, видит Вода Пречистая, пыталась. Но ведь он упрямый. Ведь он знает все и лучше всех! А потом на них напал Кверд… И деваться уже стало некуда.

Выход есть всегда? Так, кажется, любил повторять один ее хороший знакомый. Наверное, есть. Но не в ее случае.

В зыбком мареве подступающего сна Гведолин показалось, будто Терри вернулся. Тихонько прикрыл дверь, подошел к кровати, присел на краешек. И уставился в пустоту.

Недавно рассвело.

Утро выдалось необычайно чистым. Сквозь оконное стекло Кален долго рассматривал огромный выбеленный двор: за ночь снега намело столько, что под ним скрылись и пожухлые осенние листья, которые еще с вечера сгребла сгорбленная Марта, и внушительная куча дров, которые Баль так и не успел сложить в поленницу. И даже будки волкодавов выглядели теперь как лисьи норы, хаотично выступающие из огромного сугроба. Следов не было никаких. Ни птичьих, ни кошачьих, ни песьих. Ни людских.

Выходит, он первым нарушит холодную величественную гармонию. Сегодня выходной, и хозяйка разрешает слугам спать по выходным дольше обычного. Но он не будет. Потому что нужно идти на конюшню: кормить, поить, чистить и седлать Мелиссу. А затем — урок верховой езды. Снова вечно брюзжащий и понукающий Зарий будет до седьмого пота гонять его по манежу. Потом — завтрак и привычная уже работа помощником у Огар-ла на кухне.

Но он справится. Начинается новый день, и сегодня все уже не выглядит таким мрачным, как вчера. Он снова полон сил и попробует доказать, что достоин доверия. Ведь, если хозяйка заставляет учиться ездить верхом, значит, это для чего-нибудь нужно?